Текст книги "Спартанский лев"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Художник изысканно поприветствовал вошедшую Дафну, тут же попросив у неё прощения за свой, быть может, неуместный визит ввиду её печали по умершему супругу.

Дафна стояла перед гостями прямая, страстная, в тёмных длинных одеждах, со слегка растрепавшейся причёской. Её взгляд был неприветлив, хотя она и попыталась улыбнуться, обратившись к Ксанфу с ответным приветствием и предложив ему сесть там, где пожелает.

Ксанф заговорил было о своей картине, о поисках натурщицы...

Дафна прервала его, сказав, что всё это ей известно от Леотихида.

Ксанф смутился. Прямой пронизывающий взгляд Дафны и её властный голос вогнали живописца в состояние смятенной робости, поскольку он всегда терялся перед красивыми женщинами и тем более перед женщинами с властным нравом.

Леотихид пришёл на помощь другу. Он приблизился к Дафне и попросил её встать там, где посветлее. При этом царь выразительными жестами намекал Ксанфу не стоять столбом, а разглядывать женщину со всех сторон.

Дафна молча повиновалась и даже сняла с головы тёмное покрывало, когда Леотихид попросил её об этом. Негромкий голос царя, его мягкие прикосновения слегка заворожили Дафну, как и пристальное внимание, с каким Ксанф разглядывал её, то подходя почти вплотную, то отходя на несколько шагов. С уст живописца срывались восхищенные замечания: «Замечательный образ!.. Бесподобный типаж!..»

   – А я что тебе говорил! – заметил Леотихид с самодовольной улыбкой. – Теперь-то ты видишь, что я был прав?

Поворачивая Дафну боком к живописцу и слегка приподнимая её голову за подбородок, Леотихид недовольно шепнул:

   – Зачем эти унылые одежды? Ты же сказала, что переоденешься.

   – Отстань! – сквозь зубы ответила Дафна.

Наконец живописец с нескрываемой радостью объявил, что она именно та натурщица, какая ему нужна.

   – Это будет бесподобная картина, клянусь Аполлоном! – воскликнул Ксанф и как мальчишка несколько раз притопнул ногами, не в силах сдержать бурные эмоции.

   – И что из этого следует? – спросила Дафна, глядя на Леотихида, протянувшего ей обратно тёмное покрывало.

   – Из этого следует, милая Дафна, что мой друг напишет с тебя богиню Деметру на своей картине. Разве это плохо?

   – У меня нет времени заниматься всякой ерундой, – отрезала Дафна – Мне нужно ухаживать за сыном. И вообще, я в трауре. Поэтому извините и прощайте!

   – Но, Дафна... – взмолился Леотихид.

   – Я сказала нет! – В больших красивых глазах Дафны сверкнули огоньки зарождающегося гнева. – Уходите! В Спарте множество молодых привлекательных женщин и кроме меня.

Опечаленные и раздосадованные Леотихид и Ксанф собрались уходить. Но внезапно на пороге появилась Горго. Она пришла на помощь Леотихиду и его другу, когда узнала цель их визита. Горго не без труда, но всё-таки убедила Дафну пойти в натурщицы к живописцу.

Когда Леотихид и Ксанф ушли, Горго принялась недовольно выговаривать подруге:

   – Ну что ты изводишь себя, Дафна. Сними же наконец эти чёрные одежды! От такой печали у тебя могут появиться морщины на лице. И ладно бы только это. У тебя может пропасть молоко, ведь ты кормящая мать. Вспомни, Сперхий запретил тебе долго горевать о нём. Если смерть всё равно неизбежна для всякого человека, то лучше принять это неизбежное зло с пользой для отечества, чем, доживя до старости, стать обузой самому себе и государству. Это слова твоего мужа.

Дафна ничего не сказала на это, но взглядом дала понять, что станет бороться со своей печалью и снимет траурные одежды.

* * *

Время после полудня наполняло всё вокруг какой-то сонной неторопливостью; утренняя суета и толчея на рынке и центральной площади Спарты сменялись тишиной и безлюдьем. Люди спешили подкрепиться вторым завтраком. Старейшины расходились по домам, как и прочие государственные сановники. И только эфоры трапезничали у себя в эфорейоне, ибо так полагалось по закону.

Позировать Ксанф пригласил Дафну в дом Леотихида, где были созданы все условия. Сначала Ксанф сделал наброски углем и мелом на широкой грифельной доске. Художник заставлял Дафну, сидевшую на стуле, то повернуться лицом, то сесть вполоборота, то поднять голову повыше, то опустить глаза к полу... Наброски с грифельной доски Ксанф перерисовывал на тонкую деревянную доску, используя при этом чёрную тушь. В руке художника появлялась то заострённая палочка наподобие стиля, то маленькая кисточка, то другая палочка с широкой лопаточкой на конце.

Дафна, позировавшая художнику с самого утра, к полудню почувствовала, что у неё ноют спина и шея и сильно устали плечи от неподвижного состояния, в котором ей пришлось сидеть несколько часов подряд, глядя в одну точку и не смея пошевелиться.

В полдень Ксанф сделал перерыв. Дафна отправилась домой. Сесть за стол в доме Леотихида она наотрез отказалась. Дафна рассудила: довольно и того, что она, оставив своё дитя на служанок, выполняет все капризы живописца, с которым еле знакома. К тому же она не желала встречаться с женой Леотихида, к которой испытывала давнюю неприязнь. Глупость Дамо была заметна ещё с отроческих лет, теперь же проявлялось и непомерное зазнайство, поскольку та стала царицей.

Полуденную трапезу Дафна разделяла с Горго, которая пришла навестить маленького Сперхия.

Подливая подруге козьего молока в глиняную фиалу[130]130
  Фиала – неглубокая круглая чашка для питья.


[Закрыть], подкладывая ей ломтики сыра, Горго в шутку назвала её Деметрой, всё ещё не вышедшей из образа скорбящей матери, у которой похитили дочь.

   – Отбрось печали, дорогая моя, – молвила Горго. – Волею великодержавного Зевса Аид, похитивший Персефону[131]131
  Персефона – дочь Зевса и Деметры, богиня мёртвых. Аид похитил Персефону и увёл её супругой в подземное царство. Тронутый печалью Деметры, Зевс разрешил, чтобы половину года Персефона проводила с матерью.


[Закрыть], раз в год будет отпускать свою пленницу из преисподней в мир живых. И ты обретёшь свою дочь, милая Деметра. Так улыбнись же!

   – Лучше скажи, как сделать, чтобы Аид хотя бы ненадолго отпустил ко мне Сперхия из царства мёртвых, – невольно вырвалось у Дафны вместе с тяжёлым вздохом.

   – Опять ты за своё! – нахмурилась Горго. – Перестань терзать себя, подруга! Это не совет, а приказ...

После трёх дней позирования Дафне было позволено взглянуть на рождающуюся под кистью художника картину.

На большой гладкой доске, покрытой бледно-серой грунтовкой[132]132
  В Древней Греции живописцы писали свои картины не на холсте, а на широких тонких досках.


[Закрыть], Ксанфом были сделаны выразительные наброски яркими, пахнущими толокняным маслом, красками. В центре была скорбящая Деметра в длинном тёмном пеплосе, на неё падала тень от стройного кипариса. За спиной богини виднелись белые колонны и двускатная крыша храма; горизонт замыкали холмы, поросшие густым лесом.

Придирчивый взгляд Дафны не нашёл ни малейшей погрешности в работе живописца. Деметра как две капли воды была похожа на неё, хотя черты лица, некоторые элементы причёски богини ещё не обрели полной законченности.

   – А ты говоришь, что мне не идёт траурное одеяние, – заметила Дафна находившемуся тут же Леотихиду, горделиво кивнув на картину.

   – Это сюжет, милая, – глубокомысленно сказал Леотихид, – сюжет, выбранный художником. Реальная жизнь гораздо многограннее и жёстче приёмов искусства, вот в чём дело. По сюжету, ты прекрасно смотрелась бы и в облике амазонки[133]133
  Амазонки – мифические женщины-воительницы, жившие в Малой Азии.


[Закрыть], убивающей своего врага. Однако попробуй пройдись по улицам Спарты в залитой кровью одежде, с окровавленным мечом в руке, и на тебя все вокруг станут взирать не с восхищением, а с опаской.

Дафна невольно задержала взгляд на Леотихиде, рассуждение удивило её. А она-то считала Леотихида пустозвоном и недотёпой. Выходит, не зря Ксанф советуется с ним как с равным себе художником. Видимо, Леотихид понимает в живописи не меньше Ксанфа, если выдаёт подобные рассуждения.

В то утро Дафна, как обычно, отправилась позировать. Ей в уши назойливо лез глухой стук телег, на которых периэки ехали в Спарту торговать. Дафну обгоняли не только повозки, но и всадники. От лошадиных попон нестерпимо разило потом. Звучали громкие мужские голоса, то и дело раздавался смех, когда неожиданно встречались посреди улицы давние знакомцы. Весь этот поток приезжих двигался по главной улице Спарты к агоре.

Солнце только-только выглянуло из-за кромки дальних гор; было довольно прохладно. По серебристо-серому с просинью небу не спеша плыли облака.

Деревья за высокими каменными изгородями робко шелестели листвой, чувствуя на себе дыхание слабого ветра. Весёлый птичий гомон, казалось, хотел заглушить и топот копыт, и скрип повозок, и шум людских голосов.

Дафна резко свернула с главной улицы в боковой переулок, когда какой-то бородатый периэк с весёлыми глазами схватил её за руку и заговорил с непринуждённостью человека, привыкшего ловить удачу на лету и мимоходом. Подобного нахальства Дафна стерпеть не могла и ударила периэка по руке. Тот сразу отстал, то ли устрашённый подобной неприступностью, то ли не желая бросать посреди людской толчеи груженного поклажей осла, которого вёл за собой.

Узкими кривыми переулками Дафна вышла на другую улицу. Отсюда до дома Леотихида было значительно дальше, зато здесь не было приезжих торговцев. Улица вела к площади Собраний. Но и на этой улице сегодня царило смятение. В воздухе чувствовалось что-то радостное и неистовое; оно словно катилось от дома к дому, из переулка в переулок, подобно морскому валу, увлекая за собой мужчин и женщин.

Дафна в растерянности остановилась, глядя на пробегающих мимо людей. Её толкали, на неё натыкались, кто-то нечаянно наступил ей на ногу.

Неожиданно перед Дафной возник Клеомброт в наспех наброшенном плаще с блестящими радостными глазами.

   – Что ты тут стоишь как статуя? – гаркнул он прямо в лицо Дафне. – Ты что, ничего не знаешь?.. О боги! Она ничего не знает!

   – А что я должна знать? – недоумевающе спросила Дафна. – И вообще, куда все спешат?

   – Твой муж вернулся из Азии живой и невредимый, он теперь у эфоров. – Клеомброт встряхнул Дафну за плечи. – Все сограждане спешат посмотреть на Сперхия. Разве это не чудо?

   – А Булис? Где Булис? – промолвила Дафна, отказываясь верить своим ушам.

   – Булис вернулся вместе со Сперхием. Они оба целы и невредимы!

   – Клеомброт, я сейчас заплачу, – пробормотала Дафна.

   – Плачь! Сегодня тебе можно плакать! – воскликнул Клеомброт, увлекая Дафну за собой.

* * *

Если сказать, что старейшины и эфоры были в растерянности, значит, не сказать ничего. Появление Сперхия и Булиса в Спарте после четырёх месяцев отсутствия стало для спартанских властей небывалым потрясением прежде всего потому, что никто не ожидал такого великодушия от персидского царя. Эфоры и старейшины были изумлены ещё и тем, что гнев Талфибия утих, хотя расплата смертью за смерть так и не состоялась вопреки оракулу из Додоны.

Сперхия и Булиса допрашивали порознь. В то время как со Сперхием беседовали эфоры, Булис в другом помещении отвечал на вопросы старейшин. В расспросах подспудно чувствовалось подозрение: Булис и Сперхий приложили усилия к тому, чтобы уцелеть и не дать гневу персидского царя излиться на их головы. Булис сразу почувствовал такую подоплёку и не удержался от упрёков.

   – Меня и Сперхия посылали к персидскому царю, дабы избавить Лакедемон от гнева Талфибия, – молвил он, взирая на геронтов вызывающе. – Насколько мне известно, гнев Талфибия больше не довлеет над спартанцами. Поэтому всякие подозрения и намёки на то, что мы со Сперхием якобы устрашились смерти и сумели как-то договориться с Ксерксом, просто смешны и нелепы. Неужели наших сограждан не радует то, что избавление Спарты от гнева богов было достигнуто не ценой нашей крови? А может, все вы просто досадуете на то, что Ксеркс оказался не столь кровожадным, как вам бы того хотелось?

Старейшины постарались заверить Булиса в том, что все они конечно же рады такому повороту событий. А что касается подозрений, то тяжесть их не настолько велика, чтобы придавать этому значение. Ведь в пользу Булиса и Сперхия говорит то, что гнев Талфибия наконец-то прекратился.

Сперхий, разговаривая с эфорами, заинтриговал их тем, что упомянул про Демарата.

   – Ты виделся с Демаратом в присутствии персов? – поинтересовался Евксинефт.

   – Я виделся с ним с глазу на глаз, – ответил Сперхий. – Мы с Булисом провели три дня в доме Демарата. Это было в Сузах.

Лица эфоров напряглись, словно они услышали не совсем то, что желали бы.

   – И как поживает в Сузах наш изгнанник? – язвительно спросил кто-то.

Сперхий не стал скрывать того, что жилище Демарата на чужбине гораздо удобнее и просторнее его дома в Спарте. Рассказал Сперхий и о том, что Демарат пользуется доверием Ксеркса и имеет беспрепятственный доступ в царский дворец, хотя кое-кому из персидской знати это не нравится.

   – Значит, Демарат неплохо устроился у персов и возвращаться в Спарту не собирается, – промолвил Евксинефт, как бы подводя итог и намекая, что на этом разговор о Демарате можно прекратить.

Однако Сперхий был иного мнения.

   – Однажды я беседовал с Демаратом глубокой ночью, когда Булис уже крепко спал, – сказал он. – Демарат поведал мне, что Ксеркс собирает войско для похода на Элладу. Царь намерен отомстить афинянам за позор своего отца Дария.

   – А про восстание вавилонян Демарат тебе не рассказывал? – проговорил Евксинефт, сверля Сперхия пристальным взглядом. – До нас дошёл слух, что персы с трудом одолели вавилонян в большой битве.

   – Демарат сказал мне и об этом, – кивнул Сперхий. – Я сам видел последствия восстания, проезжая но Месопотамии. Но к моменту нашей встречи с Ксерксом вавилоняне были уже разбиты.

   – Нет, скорее всего восстание в Месопотамии окончательно ещё не подавлено, – вставил эфор Архандр. – Персы захватили Вавилон и Борсиппу, это верно. Но в междуречье Тигра и Евфрата много и других городов. Кто знает, сколько ещё сил и времени потребуется персам, чтобы стать хозяевами положения в Вавилонии.

   – Вот для чего Ксерксу понадобилось собирать войско, – заметил Евксинефт. – А Демарат попросту морочил тебе голову. И наверняка с ведома Ксеркса, который хочет нагнать страху на спартанцев.

   – Не думаю, – нахмурив брови, промолвил Сперхий.

Однако чем старательнее Сперхий пытался убеждать эфоров в правоте своих слов, тем упрямее эфоры не желали его слушать. Их гораздо больше занимало, почему Ксеркс и Гидарн одарили спартанских послов таким щедрыми подарками.

   – Ты и Булис покидали Спарту, имея лишь одежду на себе. Вернулись же обладателями больших богатств, для перевозки которых понадобилась четырёхколёсная повозка, – сказал Евксинефт. – Как ты всё это объяснишь, Сперхий?

   – Как мне сказал Демарат, дары, полученные мною и Булисом от Ксеркса, есть самые обычные царские подношения любым послам, прибывавшим к персидскому владыке, – пожал плечами Сперхий.

   – Положим, Демарат не лгал и царские дары чужеземным послам – это персидский обычай, – опять заговорил Евксинефт. – Но чем объяснить щедрость Гидарна, вот в чём вопрос. Или Гидарн тоже следовал какому-то обычаю?

   – Я полагаю, что Гидарн желал добиться нашего расположения, только и всего. – Сперхий опять пожал плечами. – По своей натуре Гидарн очень щедрый человек.

   – А может, Гидарн пытался подкупать тебя и Булиса? – В голосе Евксинефта прозвучали вкрадчивые нотки.

Ни тон эфора-эпонима, ни выражение его глаз не понравились Сперхию, поэтому он ответил резко:

   – Ну, вы тут решайте, в чём я провинился перед Спартой, вернувшись из Азии с кучей персидских даров. А у меня нет желания выслушивать ваши глупые намёки! Меня ждут жена и друзья, по которым я соскучился.

Сперхий поднялся со стула и решительно направился к выходу. Никто не ожидал подобного поступка.

У самых дверей Сперхий обернулся и промолвил:

   – Как скоро вы забыли все мои прошлые заслуги, увидев это персидское золото. Видимо, прав был законодатель Ликург, говоривший, что личные добродетели и богатство несовместимы. Пока я был беден, то был хорош во всём. Ну, почти во всём, если припомнить ту злосчастную рану в спину. Обретя же богатство, стал в ваших глазах человеком, способным на предательство.

Сперхий скрылся за дверью.

   – А он держался вызывающе, – недовольно проронил эфор Архандр, переглянувшись с коллегами. – В Азию уезжал один Сперхий, а вернулся совсем другой.

   – Ещё бы! Он теперь богаче всех нас, вместе взятых, – заметил кто-то.

   – Что ж, теперь можно смело штрафовать Сперхия по всякому пустяку, ему есть чем расплачиваться, – раздалась чья-то насмешливая реплика.

   – Не будем опускаться до подобных слов, дабы нас не заподозрили в зависти, – хмуро проговорил Евксинефт и распустил заседание.

Однако Зависть уже расправила крылья над Булисом и Сперхием. Зависть ежедневно стучалась к ним в дом вместе с согражданами, приходившими в гости якобы расспросить бывших послов обо всём увиденном в Сузах. На деле же каждому незваному гостю хотелось своими глазами взглянуть на персидские подарки. Эти дары в доме Булиса лежали на видном месте и сразу бросались в глаза. Сперхий же убрал персидское золото в сундук и показывал гостям лишь малую его часть, полагая, что спартанцам более пристало любоваться позолоченным оружием, нежели расшитыми золотом тряпками, сосудами и грудой денег. Однако завистливые языки уже нашёптывали втихомолку, мол, Сперхий не зря прячет персидские дары. По всей видимости, сокровищ у него больше, чем у Булиса.

Желая положить конец слухам и домыслам, Сперхий сдал в казну все деньги, подаренные ему Ксерксом. Серебряные сосуды и роскошную мидийскую одежду Сперхий посвятил богине Афине, а золотые украшения отнёс в храм Аполлона в Карнах. Несколько золотых безделушек Сперхий подарил Дафне и её матери в благодарность, что они выходили его первенца. Не забыл Сперхий и про Горго, подарив ей золотую диадему, украшенную рубинами.

Булис в отличие от Сперхия никому ничего не дарил и тем более не собирался сдавать золото в казну или делать подношения в храмы.

«Это золото помогло мне заново родиться, – не без самодовольства говорил Булис друзьям и родственникам. – До поездки в Азию я был беден и прозябал в филархах. Теперь же я окружён почётом и уважением!»

Действительно, эфоры решили восстановить Сперхия в звания лохага, а Булиса из младших военачальников перевели в пентакосиархи. Оба были освобождены от всех налогов, а также получили право занимать самые почётные места на торжествах.

Сделать такое постановление эфоров вынудил старейшина Евриклид, который произнёс речь в защиту Сперхия и Булиса, желая отвести от них всякие подозрения в стяжательстве и недостойном поведении во время пребывания у персов.

   – Варвары в отличие от эллинов придают богатству гораздо большее значение, и щедрые царские подарки можно расценить как восхищение Ксеркса самоотверженностью Булиса и Сперхия, – говорил Евриклид. – То же самое можно сказать и про Гидарна. Людям никчёмным и трусливым Ксеркс и Гидарн вряд ли подарят хоть что-нибудь. Надо гордиться, что их щедрость по отношению к Булису и Сперхию есть прекрасное свидетельство того, что и варвары ценят в людях, даже враждебно к ним настроенных, мужество и благородство. Булис и Сперхий произвели благоприятное впечатление на Ксеркса, он наверняка после их смелого поступка стал более высокого мнения о лакедемонянах. Так нет же! Среди нас непременно отыщутся люди, которым и в благих делах мерещатся предательство и злой умысел. Неужели в Спарте кому-то в диковинку, что персидский царь богаче всех земных царей, что щедрость персов – есть обратная сторона их тщеславия. Я думаю, что даже если бы Ксерксу разъяснили, что в Лакедемоне чуждаются золота как источника гражданских смут, это не остановило бы царя царей от намерения осыпать Булиса и Сперхия подарками. Ибо варвар остаётся варваром. Ксерксу не понять идеалов гражданского воспитания в Спарте, но это простительно ему, властвующему над рабами. Непростительно нам, свободным людям, попрекать Булиса и Сперхия тем, что они привезли в Спарту золото Ксеркса. Это всё равно что попрекать их тем, что они вернулись живыми.

Старейшина Евриклид, как всегда, был эмоционален и убедителен. Во время прений в герусии никто из старейшин не осмелился возразить ему. Не посмели возражать и эфоры.

Небывалое потрясение пережила и Геро при виде Булиса, которого давным-давно похоронила. Она пожалела, что с такой поспешностью вышла замуж за Феретиада, богатства которого по сравнению с сокровищами, привезёнными Булисом из Азии, казались теперь корыстолюбивой Геро попросту нищенскими. Её одолевала лишь одна мысль, как бы расторгнуть брак с Феретиадом и вновь заполучить в мужья желанного теперь Булиса. И Геро принялась действовать.

Придя домой к Булису, Геро изобразила слёзы радости и одновременно раскаяния. Она валялась в ногах, прося прощения за то, что вышла замуж за Феретиада. При этом Геро постоянно повторяла, что связала себя браком с Феретиадом только ради своих детей.

Булис великодушно простил Геро, сказав, что уступает её Феретиаду вместе с детьми.

От изумления и возмущения Геро на какое-то время лишилась дара речи. Она взирала на Булиса и не узнавала его. Перед ней был человек, от которого так и веяло горделивым самодовольством. В каждом слове Булиса, в каждом жесте и повороте головы чувствовалась надменность. Обычной замкнутой угрюмости, к которой Геро так привыкла, не было и в помине. Даже доброжелательность Булиса и та была пропитана небрежной снисходительностью, с какой взрослые порой поучают детей. Это взбесило Геро, ибо в глубине души она по-прежнему считала Булиса недалёким и грубым существом, не способным тонко чувствовать. Не сдержавшись, Геро заметила Булису, что своей поездкой к персидскому царю он избавил Спарту от гнева богов, и тем не менее это деяние не наделило его бессмертием и не поставило вровень с богами.

   – Незачем задирать нос, Булис, тем более что тебе это не идёт, – сказала Геро, старательно сдерживая рвущееся наружу раздражение. – Будет лучше, если мы поладим с тобой и опять станем супружеской парой. Не забывай, что нас с тобой связывают трое детей.

Вся доброжелательность в Булисе мигом испарилась, её сменила неистовая озлобленность. То была озлобленность человека, которому наступили на больную мозоль. Булис уже не разговаривал с Геро, он орал на неё как на рабыню, уличённую в краже, изливал ненависть и презрение, которые подспудно в нём копились все годы несчастливой супружеской жизни. У Геро вспыхнули щёки, когда Булис назвал её грязной потаскухой, родившей троих детей от разных мужчин. Из уст его прозвучали и другие оскорбления, но это задело Геро сильнее всего, поскольку двое старших детей были рождены Геро от Булиса. И только самая младшая дочь была рождена от любовника.

Геро тоже принялась оскорблять Булиса в той манере, в какой привыкла это делать ещё будучи его женой. Однако Булис не дал ей выплеснуть весь запас гневных слов. Он сгрёб Геро в охапку и вышвырнул из дверей дома на пыльную улицу прямо под ноги случайных прохожих.

После случившегося Геро была готова возненавидеть Булиса, если бы не сильнейшее желание заполучить его обратно в мужья. Это желание лишало её сна и покоя, ибо она знала от доверенных людей: вокруг Булиса так и вьются вдовы и отцы невест на выданье. Геро знала, что Булис никому не отказывает, перебирая невест подобно придирчивому покупателю на рынке. Она страдала и от того, что её беременность с каждым днём делалась всё заметнее.

Геро стала изыскивать способы избавиться от плода. Она собиралась бороться за Булиса, а вынашивание младенца и роды неизбежно отнимут много ценного времени. Соперницы не дремлют и действуют, поэтому нужно действовать и ей. Однако Феретиад зорко следил за женой и однажды дал ей понять, кто в доме хозяин. К Геро были приставлены умудрённые жизненным опытом служанки, которые не спускали с неё глаз. Встречаться с Булисом Геро было строго-настрого запрещено. Если он случайно попадался Геро на улице, то служанки тотчас набрасывали ей на голову покрывало, хватали за руки и силой волокли в ближайший боковой переулок.

Себе в жёны Булис выбрал дочь знатного спартанца Диакторида. Девушку звали Галантидой. Она была моложе мужа почти на тридцать лет. Свадьбу было решено сыграть сразу по окончании выборов эфоров.

Перед самыми выборами Диакторид и его родня приложили немалые усилия, дабы настроить сограждан в пользу Булиса, который решил добиваться для себя кресла эфора. Булис тайком щедро раздавал персидское золото тем людям, в поддержке которых особенно нуждался. Никто из знатных спартанцев не отказывался от подарков, делая при этом вид, что они берут золото и деньги без каких-либо обязательств со своей стороны.

Однако когда начались выборы, Булис набрал больше всех голосов и стал первым в списке эфоров.

* * *

Для Ксанфа возвращение из Азии Сперхия и Булиса стало в известном смысле неприятной неожиданностью.

   – Это никуда не годится, клянусь Зевсом! – жаловался живописец Леотихиду, в доме которого он не только трудился над своей картиной, но и ночевал и столовался. – Дафну просто не узнать! Она вся светится от счастья. Я говорю ей, сделай печальное лицо, милая, ведь по сюжету Деметра скорбит о потерянной дочери. Дафна отвечает, что не может заставить себя быть печальной, так как её любимый муж опять с нею. Я прошу хотя бы не улыбаться, придать хоть чуточку строгости своему лицу. И она вроде бы пытается внутренне сосредоточиться, однако всех её усилий хватает всего на несколько минут. Я просто не знаю, что делать. – Ксанф жестом отчаяния прижал ладони к вискам, затем откинулся на спинку кресла и замер с закрытыми глазами.

   – Так вот почему ты отпустил сегодня Дафну домой на два часа раньше, – проговорил Леотихид, обтачивая ногти маленькой серебряной пилочкой, подаренной ему Булисом.

   – Что толку от её сидения передо мной, если она никак не входит в образ, – раздражено обронил Ксанф, не отрывая глаз. – Пускай бежит к своему ненаглядному Сперхию.

   – Завтра-то она придёт позировать? – спросил Леотихид, разглядывая свои гладкие розоватые ногти.

   – Обещала.

   – Дафну легко понять, друг мой, – улыбнулся Леотихид. – Любовь для неё, как крылья для птицы. Дафна лишилась этих крыльев, когда Сперхий отправился к персидскому царю, жертвуя собой. С возвращением мужа она вновь обрела свои крылья. Как ты думаешь, чем теперь занята Дафна?

   – Думаю, лежит в постели с любимым супругом, – ответил Ксанф, по-прежнему сидя с закрытыми глазами.

   – Твоя правота неоспорима, друг мой. – В голосе Леотихида не было ни насмешливости, ни язвительности, ни осуждения. Тон голоса был полон весомой торжественности, в которой чувствовалось оправдание всех женщин мира, считавших любовь смыслом жизни. – Надо дать время Дафне в полной мере осознать свою радость, насладиться ласками вновь обретённого мужа. Пусть её рвущиеся наружу чувства улягутся.

   – А что в это время делать мне? – Ксанф открыл глаза.

   – А ты, дружище, начни тем временем другую картину, на которой будет изображена Афродита, встречающая Адониса[134]134
  Адонис – возлюбленный Афродиты, погибший на охоте. Персефона и Афродита поделили Адониса между собой. Половину года Адонис проводил в царстве мёртвых, другую половину с Афродитой среди живых людей.


[Закрыть], вернувшегося к ней из Аидова царства, – без раздумий произнёс Леотихид. – Чем не сюжет?

   – Ты предлагаешь мне писать Афродиту с той же Дафны? – удивился Ксанф, подаваясь вперёд.

   – Разве она не прекрасна лицом и телом? – Леотихид взглянул на живописца. – Разве в теперешнем настроении ей не подходит образ улыбающейся Афродиты?

   – Конечно, подходит. – Ксанф задумчиво погладил свою небольшую аккуратно подстриженную бородку. – Но сюжет с Афродитой мне никто не заказывал.

   – Друг мой, да те же коринфяне с радостью купят у тебя эту картину, едва увидят её, – с убеждённостью проговорил Леотихид. – У тебя же божественный талант! Если коринфяне не купят картину, тогда я сам её куплю. Не беспокойся, в накладе ты не окажешься.

Живописец слегка смутился:

   – Я и так живу в твоём доме, Леотихид. Питаюсь за твоим столом, твои слуги обслуживают меня...

   – Пустяки! – Царь небрежно махнул рукой. – Ты же мой друг. И ты мне совсем не в тягость, поверь.

   – Сюжет с Афродитой, пожалуй, мне интересен, – медленно промолвил Ксанф, словно разговаривая сам с собой. – Вот только где взять юношу, похожего на Адониса? Адонис ведь был неземной красоты!

   – Есть у меня на примете такой юноша, – хитро улыбнулся и ободряюще подмигнул Леотихид. – Сегодня вечером я познакомлю тебя с ним.

* * *

   – Леарх не смог скрыть горделивого самодовольства, когда Леотихид, придя к нему домой, стал уговаривать его побыть какое-то время натурщиком для Ксанфа, замыслившего написать картину с сюжетом из мифа об Адонисе и Афродите.

   – Афродитой будет Дафна, это уже решено, – говорил Леотихид, слегка косясь на Астидамию, по лицу которой было видно, что ей не нравится эта затея. – А из тебя, Леарх, получится вылитый Адонис. Это будет совершенно бесподобная картина! В своём роде гимн Красоте! Соглашайся.

Леарх медлил с ответом, ожидая, что скажет его властная мать.

Астидамия проворчала раздражённо:

   – Этот тегейский живописец помешан на любвеобильных или слезливых сюжетах, что мне не нравится. Почему бы Ксанфу не написать с моего сына Ареса[135]135
  Арес — греческий бог войны, сын Зевса и Геры.


[Закрыть] или Ахилла, а не женоподобного Адониса.

   – Дело в том, что Ксанф выполняет заказ коринфян, – извернулся Леотихид, – поэтому изменить сюжет картины он не может. Но я обязательно поговорю с Ксанфом о том, чтобы он создал картину, представив на ней Леарха в облике бога войны. Это прекрасная мысль, Астидамия!

Леотихид принялся рассуждать о том, какой в его представлении должна быть эта картина, с каким оружием в руках должен быть представлен на ней изображающий Ареса Леарх, какие доспехи должны быть на нём.

   – И спутницей Ареса непременно должна быть богиня раздора Эрида[136]136
  Эрида – греческая богиня раздора, дочь Никты (Ночи), сестра Ареса.


[Закрыть], которую лучше всего писать опять же с Дафны. Надо только надеть на неё шлем и облачить в военный плащ.

   – Но тогда Дафна скорее всего будет похожа на богиню Афину, – возразила Астидамия.

   – А мы дадим ей в руки горящий факел, – тут же нашёлся Леотихид.

Горящий факел был атрибутом Ареса и богини раздора.

В обсуждении картины принял участие и Леарх, сказавший, что, если на Дафне будет короткий хитон, какие носят амазонки, тогда её точно не примут за богиню Афину.

Но тогда Дафну с лёгкостью могут принять за амазонку, – заметила Астидамия. – Не забывай, что Арес вместе с амазонками сражался на стороне троянцев против Агамемнона и ахейцев.

   – Ничего страшного, – пожал плечами Леарх. – Образ воинственной амазонки Дафне будет тоже к лицу.

   – Прекрасная мысль! – воскликнул Леотихид. – Дафну нужно изобразить на картине именно амазонкой с луком в руках и с колчаном стрел за плечами. Её воинственный облик замечательно дополнит мужественный образ Ареса в блестящем панцире.

Ксанф был изумлён и ошарашен, когда Леотихид подступил к нему с настойчивой просьбой написать картину «Арес и амазонка». Царь объяснял свою настойчивость тем, что мать юноши, облик которого более всего подходит для воссоздания на картине прекрасного Адониса, не желает, чтобы её сын, победитель на Олимпийских и Немейских играх, был изображён на картине в совершенно немужественном виде да ещё в объятиях родной сестры.