Текст книги "Спартанский лев"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Симонид знал по своему опыту, что таких женщин очень мало, но они есть. И Горго, несомненно, была из их числа.

Когда песня отзвучала и смолкли последние аккорды струн кифары, то оказалось, что Симонид был единственным из слушателей, которого пение как-то задело. Леонид сидел с непроницаемым лицом, на нём не проглядывалось ни малейшего движения чувств. На лице Клеомброта тоже можно было прочесть если не полное безразличие, то, во всяком случае, каменное спокойствие, словно Горго только что считала до ста, а не исполняла проникновенную песню. Юный Ликомед, видимо ещё не дорос до высоких чувств и переживаний! Он более любовался станом Горго, нежели внимал её пению. И даже Мегистий, в поэтичности которого Симонид никогда не сомневался, не выразил восхищения пением.

Симониду пришлось одному рассыпаться в похвалах, превознося голос певицы, её способность чувствовать музыку и содержание песни. Царица, как видно, и не ожидала иной реакции на подобную песню от мужа, его брата и от Мегистия. Она пела единственно для Симонида. И его похвалы стали для неё лучшей наградой.

Горго и Симонид, несмотря на большую разницу в возрасте, вдруг ощутили взаимное притяжение. Песня словно протянула между ними невидимую нить взаимной симпатии. Так бывает, когда встречаются две родственные натуры, чувства и мысли которых совпадают во многом, если не во всём.

Симонид поинтересовался у Горго, на чьи стихи положена эта песня. Та ответила, что это стихи Сапфо. Они заговорили о знаменитой лесбосской поэтессе, забыв про окружающих.

Однако поговорить им не дали.

   – Будем считать это распевкой голоса, – сказал Клеомброт. – Видишь, как понравилась Симониду твоя слезливая песенка. Теперь исполни-ка наш с Леонидом любимый пеан в честь Геракла, чтобы гость оценил истинное песенное искусство.

   – Давай! – поддержал брата Леонид. – Грянь нам «Хвалу Гераклу»!

Симонид никогда прежде не слышал такой песни.

Судя по лицу Горго, на котором отразились оттенки презрительного неудовольствия, ей совсем не хотелось исполнять этот пеан. Однако она подчинилась, хоть и с видом уязвлённой гордости. Кифара вновь ожила у неё в руках. Под сводами мегарона зазвучал торжественный гимн, прославляющий подвиги величайшего из героев Эллады.

Горго взяла слишком высоко, поэтому до перехода к следующей строфе ей не хватило воздуха. Но её ошибку мигом исправили Леонид и Клеомброт, которые дружно подхватили песню, исполнив прекрасный рефрен на два голоса: оба обладали замечательным мягким басом и хорошо чувствовали ритм мелодии. Помогая им, Мегистий принялся выбивать дробные рулады на медном подносе. В руках у Ликомеда появилась флейта, трели которой красиво вплелись в общий музыкальный фон.

Нежный голос Горго совершенно заглушился могучим пением Леонида и Клеомброта, которые даже вскочили со скамьи, увлёкшись исполнением любимого гимна. Они ни разу не сбились, ни разу не ошиблись ни в паузе, ни в тональности. Чтобы так замечательно петь на два голоса, необходимо было иметь не только сильное дыхание, но и длительную музыкальную подготовку за плечами.

Впечатлённый Симонид был совершенно потрясён и пеаном, и тем, как Леонид и Клеомброт, два грубоватых на вид мужа, исполняют этот сложный по своей музыкальной ритмике гимн, рассчитанный скорее для хора, чем для двух-трёх певцов.

Наконец отзвучал последний торжественный ном, и оба исполнителя повалились на скамью, довольные тем, что не ударили лицом в грязь перед столь взыскательным слушателем.

   – Я убеждён, что за такое пение вы оба удостоились бы победного венка на любом мусическом состязании, – с искренним восхищением промолвил Симонид. – Не будь вы военачальниками, я бы смело предложил вам всерьёз заняться пением. Скажите, во имя всех богов, где вы так научились петь?

Леонид и Клеомброт дружно засмеялись.

   – Петь мы научились в Спарте, – ответил Леонид.

Клеомброт добавил:

   – В Лакедемоне юношей обучают не только владеть оружием. С не меньшим искусством юных спартанцев обучают и музыке, и пению, и танцам.

   – Не забывай, Симонид, что Лакедемон – родина Алкмана[84]84
  Алкман – греческий лирик родом из Ионии, живший во второй половине VII века до н.э. Был первым известным хормейстером в Спарте. Он сочинял на дорийском диалекте парфении и культовые поэтические произведения.


[Закрыть], Фриннида[85]85
  Фриннид – поэт и музыкант, живший в V веке до н.э. К семи струнам кифары Терпандра он прибавил ещё две.


[Закрыть] и Терпандра[86]86
  Терпандр – греческий поэт и певец, родившийся на острове Лесбос в начале VII века до н.э. Впоследствии жил в Спарте. Канонизировал семиструнную кифару, перейдя от пентатонной к диатонической гамме.


[Закрыть], – сказал Леонид гордо.

   – Теперь я об этом никогда не забуду, царь! – восторженно проговорил поэт.

   – Ты ошибаешься, Леонид, – с нескрываемым раздражением вставила Горго. – Терпандр родился на острове Лесбос. В Спарту он переселился уже зрелым мужем.

   – Пусть Терпандр и родился на Лесбосе, но родиной ему стала Спарта, – вступился за брата Клеомброт, – как музыкант прославился Терпандр именно в Спарте. Он и похоронен здесь. Полагаю, с этим ты не станешь спорить, милая Горго.

Та наградила Клеомброта холодным взглядом и ничего не сказала.

Симониду вдруг стало как-то неловко за свои восторги перед Леонидом и Клеомбротом за прекрасно исполненный ими пеан, поэтому он попросил царицу спеть что-нибудь ещё.

К просьбе Симонида неожиданно присоединился Клеомброт. Он стал уговаривать Горго исполнить другой пеан в честь Гераклидов, предков спартанских царей. О том же попросил жену и Леонид. Не остался в стороне и Мегистий, который тоже выразил желание послушать именно этот пеан.

Горго уступила просьбам, однако выражение лица у неё при этом было мрачное. По всему было видно, что подобные песни ей явно не по душе.

Гимн Гераклидам начинался с торжественной просодии, когда кифара и флейта вступают одновременно, поэтому Ликомед заиграл на флейте, едва струны кифары вновь ожили под пальцами Горго. Живя в Спарте, Ликомед неплохо выучил многие спартанские гимны, здесь ему пригодилось умение играть на флейте.

Горго пропела лишь вступление, дальше песню подхватили Леонид и Клеомброт. В пеане говорилось о долгих скитаниях потомков Геракла перед тем, как они захватили Лаконику и основали здесь своё царство. Это был воинственно-патриотический гимн мужеству и целеустремлённости древних основателей Спартанского государства.

Симонид настроился наслаждаться пением Леонида и Клеомброта, которые, помогая себе мимикой и жестами, изображали то самих гераклидов, то их врагов, то богов-покровителей. Этот пеан Симонид тоже слышал впервые. Судя по музыкальному звукоряду и метрике строф, это был очень древний гимн, быть может, он был сочинён ещё при первых царях Спарты.

Неожиданно струны кифары смолкли. Из-за этого сбилась с музыкального ритма и флейта.

Клеомброт раздражённо повернулся к Горго:

   – В чём дело?

   – Я устала и хочу спать, – спокойно заявила та и поднялась со стула.

Клеомброт с кривой ухмылкой взглянул на брата, как бы говоря взглядом: «Полюбуйся на свою жёнушку! Что вытворяет!»

Леонид попытался убедить Горго доиграть пеан до конца.

   – Мы ведь поем здесь не для собственного удовольствия или чтобы досадить тебе, но из желания сделать приятное гостю.

Однако Горго была непреклонна. Поняв, что уговорить жену не удастся, Леонид принёс свои извинения Симониду за столь резко прерванный пеан.

Симонид в вежливых выражениях заверил царя, что он совсем не в обиде ни на него, ни тем более на его прелестную жену.

   – Сколь прелестную, столь и вредную! – процедил сквозь зубы Клеомброт.

Выходка Горго сильно разозлила его, ибо было понятно, что она сделала это с умыслом.

   – Я тоже готова извиниться перед Симонидом, но только не здесь. – Горго направилась к двери, поманив смущённого кеосца за собой.

Задержавшись на пороге, она оглянулась на Симонида, который в нерешительности топтался на месте, переводя взгляд с Клеомброта на Леонида. Ему очень не хотелось показаться бестактным перед хозяином дома.

Леонид выразительно кивнул, тем самым позволяя Симониду последовать за Горго.

   – Иди, иди, не смущайся! – с усмешкой обронил Клеомброт. – Подобные выходки Горго обычное дело, л Оказавшись наедине с царицей в полутёмном смежном помещении, из которого вели двери во внутренний дворик и на женскую половину, Симонид почувствовал, что та взяла его за руку. Он ощутил её волнение, поэтому заволновался и сам.

Попросив у Симонида прощения за испорченную по её вине песню, Горго вдруг заговорила о спартанском юноше Леархе, который этим летом стал победителем на Олимпийских играх в пентатле и должен был поехать на зимние Немейские игры, чтобы состязаться там в двойном беге.

   – Я хочу попросить тебя, Симонид, сочинить эпиникию в честь Леарха, – тихо проговорила Горго, запинаясь. – Если конечно... Если конечно он победит. Я готова заплатить тебе, сколько ты скажешь.

   – Этот юноша, наверно, твой родственник, царица? – осторожно поинтересовался Симонид, мягко завладев рукой Горго.

   – Нет, он не родственник, – тихо ответила та. – Я люблю его!

Это признание растрогало Симонида до глубины души. В этот миг ему стало ясно, какая глубокая пропасть разделяет Горго и Леонида. Причина этого даже не в возрастном неравенстве. Просто Горго создана для мужчины иного склада.

   – Я обязательно поеду на Немейские игры, царица, – сказал Симонид. – И если боги даруют Леарху победу в двойном беге, то я непременно сочиню эпиникию в его честь, денег за это я с тебя не возьму, ибо твоё доброе расположение ко мне есть лучшая награда.

И, наклонившись, Симонид поцеловал Горго руку.

ЛЕОТИХИД, СЫН МЕНАРА

Так получилось, что Немейские игры совпали с приездом в Спарту послов с острова Родос.

Царь Леонид, поначалу горевший желанием поехать в Немею, мигом отказался от этого намерения, когда узнал, какая беда привела родосцев просить помощи у спартанцев.

Родосские послы, их было двое, в присутствии эфоров, старейшин и обоих спартанских царей поведали о тех бесчинствах, которые творят персы на острове.

   – Родосская знать унижена тем, что персы взяли в заложники высокородных дочерей, которые ныне пребывают в гаремах у персидских вельмож, – перечисляли свои обиды послы. – Юношей-заложников персы обратили в евнухов. Наши сограждане лишились всех боевых кораблей, персы отнимают у нас даже корабельный лес. Персидский царь обложил Родос высокой денежной податью. И это, невзирая на то, что родосцы не принимали участия в Ионийском восстании. Родосцы даже не пускали к себе беглых карийцев, на которых была кровь персов. Варвары довели нас до отчаяния. Наши сограждане тайно связались с жителями острова Кос, которые родственны нам по языку и обычаям, и, узнав, что у тех столь же плачевное положение, предложили косцам поднять восстание против варваров.

Косцы выразили готовность расквитаться с персами за свои унижения, но при условии, что в этой войне их поддержит Спарта. Ведь общеизвестно, что Спарта – сильнейшее государство в Элладе. К тому же спартанцы говорят на том же дорийском диалекте, что и обитатели Коса и Родоса.

Народное собрание родосцев постановило просить спартанцев заступиться за своих соплеменников, терпящих незаслуженные обиды от варваров.

Выслушав речи послов, государственные мужи Лакедемона долго и озадаченно молчали. Кто-то из старейшин был согласен оказать помощь родосцам и косцам. Однако право объявления войны было у эфоров,по лицам которых было видно, что ввязываться в войну с персидским царём, да ещё посреди зимы, когда в Элладе никто не воюет, они явно не хотят.

Перед тем как приступить к прениям, эфоры попросили послов удалиться из здания герусии.

Прения открыл эфор-эпоним Евксинефт, высокий длиннобородый муж, в больших голубых глазах которого сквозили надменность и ум. Длинные вьющиеся волосы живописно обрамляли его волевое лицо с прямым носом и твёрдым росчерком губ. Гиматий Евксинефта не блистал новизной, как и старые потёртые сандалии на ногах. Гоняться за богатством и внешней роскошью в Лакедемоне считалось постыдным, поэтому спартанские граждане, и родовитые в том числе, ходили порой в рваных или заплатанных одеждах, тем самым демонстрируя своё презрение к щегольству.

   – Родосцы сказали много, но не всё, – начал свою речь Евксинефт, поднявшись с кресла. – Послы забыли, и, я полагаю, намеренно, упомянуть, что незадолго до высадки персов на Родосе близ этого острова был потоплен финикийский корабль с отрядом персов на борту. И потоплен, по всей видимости, родосцами. Никто из команды того финикийского судна не спасся. Персидский царь потребовал у родосцев возмещения убытков и наказания для тех, кто истребил его воинов. Родосцы ответили надменным отказом. И тогда персы высадились на острове, посчитав, что родосцы замышляют зло против них.

Вот почему персы отняли у родосцев их боевые корабли, взяли заложников и обложили Родос высокой податью, как завоёванный силой. Мстительность и подозрительность у варваров в крови.

В конце своей речи Евксинефт предложил отказать в помощи родосцам, поскольку, по его мнению, в своей беде они виноваты сами. Воевать с персидским царём он считал делом не только бессмысленным, но и несправедливым: получится, что спартанцы сочувствуют беде родосцев, не принимая во внимание их вину перед персами.

Прочие эфоры единодушно согласились с мнением Евксинефта.

Среди старейшин такого единодушия не было. Многие из старцев, выступая один за другим, как могли ругали персов и выгораживали родосцев, настаивая на объявлении войны. Главным аргументом их было то, что сегодня персы хозяйничают на Родосе и Косе, завтра приберут к рукам остров Карпафос, тоже населённый дорийцами, далее захватят Крит, от которого до Пелопоннеса полдня пути по морю на быстроходном корабле.

   – Ионийцы потому и потерпели поражение от персов, поскольку не получили помощи из Эллады, – с осуждением сказал кто-то из старейшин, непримиримо настроенный против персов. – Варвары сровняли с землёй Милет, завладели проливами в Пропонтиде[87]87
  Пропонтида – Мраморное море.


[Закрыть], подчинили своей власти все острова в восточной части Эгейского моря. Если бы в своё время Афины и Спарта, договорившись между собой, выступили на стороне ионийцев, то ныне нам не пришлось бы устраивать спор относительно родосцев, взывающих о подмоге.

Старейшины, которые не желали воевать с персидским царём, указывали на то, что если бы азиатские эллины вели войну с персами с большей решительностью и все дружно поднялись на варваров, то враги непременно были бы разбиты на суше и на море.

   – Ведь те же родосцы и косцы не участвовали в Ионийском восстании, – звучали голоса сторонников Евксинефта. – Вот и выходит, что родосцы навлекли на себя беду не потоплением финикийского судна в прошлом году, а тем, что не встали с оружием в руках против варваров вместе с ионийцами пятнадцать лет тому назад. Если у родосцев не хватило прозорливости тогда, значит у лакедемонян должно хватить прозорливости ныне. Коль мы ввяжемся в войну с персами, то нам придётся воевать одним, ибо большой помощи от родосцев и косцев мы не дождёмся.

Евксинефт предложил высказаться царям.

Первым взял слово Леотихид.

   – Если случится так, что спартанцы проголосуют за войну с персами и поручат мне командовать войском, сразу предупреждаю всех присутствующих, что победы в этой войне я никому не обещаю, – промолвил Леотихид, мрачно сдвинув брови.

Во всём облике Леотихида чувствовалось недовольство, его густые светлые брови слишком низко нависали над глазами, отчего взгляд казался хмурым. Крупный рот имел лёгкую кривизну, благодаря чему отлично получались усмешки и ухмылки. Глаза были чуточку удлинены к вискам, как это бывает у египтян, поэтому порой казалось, что Леотихид взирает на окружающих с прищуром. Впрочем, из-за своей близорукости Леотихид зачастую так и делал. Он был мощного телосложения, но при этом ни разу за свои тридцать девять лет не отличился на войне как храбрый воин или умелый военачальник. Главным недостатком Леотихида являлось то, что он был посредственным во всём. Но при необъятной лени и неспособности проявить себя вождём или полководцем Леотихид тем не менее обладал тщеславием, завистью и частыми приступами уязвлённого самолюбия.

Эфоры и старейшины прекрасно знали Леотихида, поэтому сказанное никого не удивило. Все ожидали, что скажет царь Леонид, обладавший такой массой достоинств, что единственным недостатком являлось пожалуй, родство с покойным царём Клеоменом, оставившем по себе дурную славу.

Поднявшись с трона, Леонид прошёлся взад-вперёд по небольшому залу, словно не зная, с чего начать свою речь. Одной рукой Леонид поглаживал небольшую бородку, взгляд его был устремлён и задумчив.

В герусии воцарилась тишина. С площади через небольшие квадратные окна явственно доносились взволнованные голоса спартанских граждан, которые, по всей видимости, не избежали встречи с родосскими послами и теперь дружно обсуждали события на острове.

   – При всём моём уважении к Евксинефту я хотел бы спросить у него, каково было бы его мнение, если бы на родосцах действительно не было вины в потоплении финикийского судна, – наконец промолвил Леонид, остановившись перед креслом, на котором восседал эфор-эпоним. – Могли бы тогда родосцы рассчитывать на нашу помощь в деле защиты своей попранной персами свободы?

Царь умолк, с ожиданием глядя на Евксинефта. С таким же ожиданием взирали на эфора-эпонима старейшины, сидевшие на длинных скамьях вдоль стен, и четверо других эфоров, восседавших сбоку от Евксинефта в креслах с подлокотниками из слоновой кости.

   – Даже в таком случае моё мнение осталось бы прежним, – твёрдо произнёс Евксинефт. – Дело не в вине родосцев, а в могуществе персидского царя.

Среди старейшин прокатился гул недовольства.

Леонид поднял руку, призывая к тишине.

   – Стало быть, дело вовсе не в виновности родосцев. Налицо самый обычный страх главы нашего государства перед персами, – вновь заговорил Леонид, обращаясь к старейшинам. – Тут говорили и про прозорливость, которой когда-то не хватило родосцам. В связи с этим я хочу заметить, а не повторим ли мы ошибку родосцев, отказав им в помощи сейчас, когда персидский царь ещё не добрался до Карпафоса и Крита? Почему наши союзники на Крите удостоились нашей помощи в войне против Кидонии, а Родосу многие из вас помогать не хотят, невзирая на племенное родство с ними. Разве это справедливо? Разве это достойно нашей воинской славы?

Среди старейшин послышался шум, одобряющий сказанное Леонидом.

   – Война с Кидонией и персидским царём – не одно и то же! – раздражённо воскликнул Евксинефт.

Леонид резко обернулся к эфору-эпониму:

   – С каких пор, уважаемый Евксинефт, спартанцы стали страшиться врага, ещё не вступив в войну с ним! Неужели мы хотим показать нашим союзникам и всей Элладе, что всегда готовы противостоять заведомо слабейшему противнику, но не смеем бряцать оружием, если дело касается персидского царя?

   – Война с персами, Леонид, чревата самыми непредсказуемыми последствиями, – сказал кто-то из эфоров. – Наше войско может оказаться отрезанным на Родосе.

   – А сильного флота, как у персов, у нас нет, – вставил Евксинефт.

   – Корабли нам могут дать наши союзники, коринфяне и критяне, – ответил Леонид.

   – Ты слышал, что царь Леотихид не обещает нам победу в этой войне? – не без ехидства заметил один из старейшин.

   – Поэтому с войском нужно послать меня, а не Леотихида, – обернулся на голос Леонид. – Предлагаю немедленно провести голосование.

Данной ему властью Евксинефт поспешил закрыть заседание герусии, объявив, что сначала надлежит спросить оракул Аполлона в Дельфах, как повелось исстари. По сути дела, это была единственная возможность для эфора-эпонима и его сторонников потянуть время и не позволить старейшинам перенести решение этого вопроса в народное собрание.

В тот же день слух о спорах в герусии распространился по всему городу.

Леонид не очень удивился, когда увидел на пороге своего дома родосских послов. Царь пригласил их пройти в дом и быть его гостями в этот вечер. Послы, пройдя в мегарон, демонстративно уселись возле очага, тем самым показывая, что пришли как просители и полностью полагаются на милость хозяина дома.

Когда Леонид приблизился к послам, желая позвать их в комнату для гостей, те вдруг вынули из дорожной сумы два белых булыжника и положили к его ногам.

   – Что то означает? – удивился Леонид.

   – Это означает, царь, что не только жители Родоса, но даже камни на острове взывают о помощи, – ответил один из послов.

   – Вся наша надежда на тебя, царь, – добавил другой посол. – Нам известно, что ты настроен воинственно против персов в отличие от эфоров.

   – Вот и расскажите мне про персидское войско, чем оно сильно. – Леонид жестом пригласил послов следовать за собой. – Мне довелось видеть лишь мёртвых персидских воинов. Это было шесть лет тому назад под Марафоном.

Послы последовали за Леонидом, оставив свои камни у очага.

При упоминании Марафона лица послов оживились: да, они слышали об этой победе афинян! Если афинянам, не самым сильным воинам в Элладе, удалось наголову разбить большое персидское войско, то спартанцы без особого труда одолеют и гораздо большие полчища варваров. Так рассуждали послы.

Леонид привёл послов в экус, где стены были расписаны фигурами греческих воинов, шествующих густыми шеренгами в тяжёлом вооружении с большими круглыми щитами и длинными копьями.

Усевшись, послы принялись наперебой рассказывать Леониду всё, что знали о вооружении персов, об их коннице и пехоте, о том, как персы сражаются, штурмуют города и располагаются станом в открытом поле. Многому из сказанного послы были сами свидетелями, многое узнали от очевидцев, принуждённых воевать на стороне персов, либо от тех, кто сражался с ними во время Ионийского восстания.

Выпив вина, послы стали ещё более разговорчивыми. Они предлагали Леониду не просто избавить Родос и Кос от засилья варваров, но привести спартанцев в Азию, пройти все финикийское побережье, захватив там крупные города. И идти дальше – на Дамаск и Вавилон!

Леонид хоть и держал в руках чашу с вином, однако пригубил из неё всего раза два. Он внимательно слушал. И хотя лицо царя было невозмутимо, горящие воинственным блеском глаза выдавали его потаённые мысли.

   – Я не властен объявлять войну, ибо по закону царь в Лакедемоне скорее полководец, нежели правитель, – сказал Леонид послам перед тем, как расстаться с ними. – Но я сделаю всё, чтобы убедить эфоров послать спартанское войско на Родос.

* * *

Подтверждением того, что эфоры не собираются помогать родосцам изгнать персов с их острова, стали не только долгие сборы священного посольства в Дельфы, но и то, что по пути туда спартанские феоры[88]88
  Феоры – священные послы, посылаемые за оракулом в любое из общегреческих святилищ.


[Закрыть] на несколько дней задержались в Немее, чтобы посмотреть на состязания атлетов и ристания колесниц. Спартанцы, приехавшие в Немею вместе со своими атлетами, были удивлены и возмущены поведением своих феоров. На недовольные замечания глава священного посольства ответил, что в зимнюю пору спартанское войско добраться до Родоса всё равно не сможет из-за бушующих на море штормов, поэтому и торопиться в Дельфы нет особой надобности.

Всем было понятно, что феоры позволяют себе такие вольности с ведома эфоров, точнее, по тайному повелению эфора-эпонима. Ведь главой священного посольства был двоюродный брат Евксинефта.

Присутствие среди зрителей Симонида приводило Леарха в сильнейшее волнение, ибо он знал от Горго об её просьбе к поэту. Из-за волнения на предварительном забеге Леарх с трудом пришёл третьим. Педономы лишь сокрушённо качали головами, не понимая, что происходит.

Перед главным забегом к Леарху неожиданно пришёл Симонид и сообщил, что уже сочинил первые строки эпиникии в его честь.

   – Если ты достоин Горго, то победишь. Я думаю, что ты её достоин, – сказал Леарху Симонид, так чтобы этого никто не слышал.

Услышанное преисполнило Леарха такой решимости стать первым, словно от этого зависела жизнь Горго. В глубине души он опасался, что царица отвернётся от него, если он сейчас проиграет.

Выйдя на беговую дорожку, Леарх не чувствовал пронизывающего ветра, не слышал гула трибун. Его внимание было сосредоточено только на соперниках и на распорядителях забега, облачённых в красные хитоны, с палками в руках. Этими палками били бегунов, которые слишком рано срывались с места.

Сигнал, поданный громким голосом, сделал Леарха подобным стреле, сорвавшейся с тугой тетивы. Он не замешкался ни на секунду, и это позволило ему сразу вырваться вперёд. Из шестерых бегунов только Леарх и коринфянин Сокл сразу стали лидерами. Уже пробежав половину дистанции, Леарх собрал все свои силы, чтобы хоть немного оторваться от быстроногого коринфянина. Длинноногий Сокл прилагал не меньшие усилия. Перед красной чертой, отмечающей конец дистанции, Леарху показалось, что сердце у него вот-вот разорвётся от сильнейшего напряжения. Он проскочил красную черту, как ему показалось, нога в ногу с коринфянином.

Распорядители забега долго решали, кому отдать первое Место. Двух победителей быть не могло.

Леарх едва не лишился чувств от радости, когда глашатай объявил его победителем в двойном беге.

Под приветственные крики зрителей, среди которых было немало спартанцев, голову Леарха увенчали венком из сухого сельдерея, а в руку дали пальмовую ветвь.

Размахивая ветвью, он пробежал почётный круг по стадию. В голове стучала одна и та же мысль: «Я достоин Горго! Достоин! Достоин!!!»

В ристании колесниц победила запряжка, принадлежавшая Клеомброту, брату Леонида.

Симониду пришлось написать две эпиникии. Одну в честь Леарха, другую в честь лошадей Клеомброта.

В Спарте обе сочинённые поэтом эпиникии были исполнены мужским и женским хором на главной площади при большом стечении народа.

Начавшиеся торжества неожиданно омрачились смертью глашатая, испустившего дух в тот момент, когда колесница Клеомброта с находившимся в ней Леархом появилась на площади во главе торжественной процессии. Скончавшийся глашатай был братом первой жены Леонида. Из-за этого всем родственникам умершего пришлось покинуть праздник, так как, по обычаю, им надлежало на десять дней облачиться в траур.

Чтобы как-то сгладить случившееся несчастье, врачи по повелению эфоров объявили народу, что умерший глашатай Доримах, сын Феасида, и прежде страдал горловым кровотечением из-за некогда перенесённой им болотной лихорадки. Несмотря на это, многие спартанцы узрели в смерти глашатая Доримаха дурной знак. Кому-то же это и вовсе показалось зловещим знаком богов.

Доставили хлопот и родосские послы.

В разгар веселья, когда на площади перед герусией при огромном стечении зрителей происходили состязания мужских и женских хоров, также показывали своё искусство юные танцоры, мальчики и девочки, родосцы появились в толпе и сразу обратили на себя внимание. Один из них был наряжен как перс, а другой изображал раба-эллина. Родосец, одетый персом, хлестал плетью своего товарища, одетого рабом, пинал его ногами, таскал за волосы. Всё это действо сопровождалось отборной бранью на некой смеси из азиатских наречий, мимикой и жестикуляцией, красноречиво показывающими, что, покуда спартанцы предаются веселью, варвары на Родосе притесняют эллинов как хотят.

Дабы привлечь к себе внимание побольше, родосцы прошли туда, где на небольшом возвышении восседали эфоры. Родосец, изображавший раба, принялся хватать эфоров за колени и громко умолять избавить его народ от персидского гнёта.

Эфоры были смущены и раздосадованы. Применить против родосцев силу они не имели права, поскольку послы считались людьми неприкосновенными. Как блюстители власти и порядка эфоры вполне могли бы приструнить родосцев силою своего авторитета, но это неизбежно нарушило бы праздничное действо, чего, собственно, и добивались настырные послы. Эфоры понимали: родосцам стало известно, что спартанские феоры умышленно задержались на Немейских играх. Видимо, это обстоятельство и вывело из себя послов, толкнув их на крайность.

К тому же послы, решительно настроенные добиться помощи, для своих сограждан, вызывали симпатию у многих спартанцев. Эфоры видели это.

В столь сложной ситуации они пребывали в явном замешательстве, не зная, что предпринять и как соблюсти своё лицо. Все взоры были обращены на эфора-эпонима, по воле которого, собственно, и был затеян коварный ход с феорами.

Поняв, что отсидеться и отмолчаться ему не удастся, Евксинефт властным жестом подозвал к себе глашатая, в чью обязанность входило объявлять постановления эфоров. Все глашатаи в Спарте подразделялись на несколько рангов. Высшим был ранг глашатаев, состоявших при государственных магистратах.

Выслушав повеление Евксинефта, глашатай сразу не смог скрыть изумления на лице. В следующее мгновение его зычный голос прокатился над площадью:

   – Спартанские эфоры постановляют: родосским послам разрешается вести себя непристойно!

Это было объявлено трижды.

Торжества на площади продолжались ещё около двух часов. Родосские послы всё это время продолжали играть свои роли. Однако того эффекта, на какой они рассчитывали, им добиться не удалось. Выдержка эфоров расстроила замыслы родосцев. Оба посла в конце концов удалились с площади, не скрывая своей досады.

* * *

Законодатель Ликург ввёл в Лакедемоне следующий обычай, увиденный им на Крите. Всякий спартанский юноша, достигший больших успехов в своём физическом совершенстве, имел право обрести «возлюбленного». Плотская сторона человеческой любви в данном случае отступала на задний план. Приветствовалась в таком союзе двух мужчин, один из которых был старше, прежде всего нравственная направляющая. «Возлюбленным» юноши мог быть только зрелый муж, обязательно женатый и имеющий детей. Этот гражданин должен был обладать теми добродетелями, какие одобрялись в Спарте. А именно: уважение к старшим, честность, порядочность, умение терпеть боль, бесстрашие. Юноша по отношению к своему «старшему возлюбленному» назывался «младшим возлюбленным» и был обязан во всём подражать ему, дабы обрести необходимые нравственные качества. Если юноша совершал недостойный поступок, то старейшины в первую очередь налагали наказание на его «возлюбленного», а уж потом на самого виновника. У спартанцев было в обычае, чтобы «младший возлюбленный» выступал в поход вместе со своим «старшим». В боевом строю им отводили место рядом друг с другом. Считалось большим позором бросить своего «возлюбленного» в смертельной опасности либо выйти живым из сражения, в то время как твой «возлюбленный» пал мёртвым.

У спартанцев не возбранялось, если дружба «возлюбленных» вдруг обретала интимную окраску, поскольку считалось, что таким образом «старший» вознаграждает «младшего» за достигнутые им успехи. Развратом лакедемоняне считали лишь сексуальные действия, направленные исключительно на удовлетворение изнеженной плоти. Но если «младший возлюбленный» показывал и воинскую сноровку, и честность в поступках, и выдержанность в поведении, и презрение к боли, то спартанские власти обычно закрывали глаза на любые интимные домогательства «старшего». Тем более что любовные отношения в таких союзах неизменно возникали лишь на основе взаимного влечения, постепенно перерастая из мужской дружбы, где главенствующим мотивом являлось преклонение младшего перед старшим.