Текст книги "Спартанский лев"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Когда Леонид ушёл, Горго, не медля, отправилась к Дафне.

Трёхдневная разлука с Леархом тяготила Горго. Соскучившись по объятиям любовника, царица решилась на отчаянный шаг.

   – Разыщи Леарха и скажи, что я буду ждать его у себя дома, как стемнеет, – прошептала Горго Дафне, едва обменявшись с ней приветствиями.

Подруги стояли в полутёмном коридоре, ведущем в мужской мегарон.

   – А как же Леонид? – изумилась Дафна.

   – Он ушёл на всю ночь к Мнесимахе, – тихо ответила Горго. – Скажи Леарху, что ему нечего опасаться. Скажи, что я... Ну, ты сама знаешь, что следует сказать.

Дафна понимающе покивала головой.

   – Я разыщу Леарха.

   – Благодарю. – Горго прижала Дафну к себе. – Я пошла.

* * *

А у Дафны между тем было плохое настроение. Горго не заметила этого, поскольку виделась с ней накоротке и в полумраке.

Когда Дафна пришла к матери, чтобы встретиться с братом, то её унылый вид сразу обратил на себя внимание.

Астидамия пожелала узнать, почему дочь такая хмурая. И это в день возвращения её любимого супруга из похода!

   – Не отмалчивайся, Дафна, – молвила Астидамия. – Говори, что случилось? Я должна знать.

   – Ах, мама! – Дафна тяжело вздохнула. – Не знаю, как и сказать тебе об этом.

– Говори, как есть, – настаивала Астидамия. – Я хочу разделить твою печаль.

   – И я хочу, – добавил Леарх, появившись из другой комнаты. – Не таись от нас.

Дафна уселась и, собравшись с духом, произнесла:

   – Дело в том, что мой муж вернулся из похода с ранением... в спину.

Повисла долгая гнетущая пауза, во время которой мать и сын обменялись тревожным взглядом.

Дафна сидела, устремив взор себе под ноги.

   – Трудно поверить в это, – пробормотала Астидамия, подойдя к дочери и положив руку ей на плечо.

   – И что, глубокая рана? – участливо спросил Леарх.

   – Глубокая, – ответила Дафна, не глядя на брата. – Я сама меняла Сперхию повязку. Похоже, от копья.

   – Что он-то говорит?

   – Ничего не говорит, – раздражённо буркнула Дафна. – Ругается только да вино пьёт. Впрочем, он обмолвился, что боевой строй не покидал.

   – Не печалься, дочь моя, – ободряюще проговорила Астидамия. – В сражении всякое бывает. Важно, что Сперхий не покинул своих соратников на поле битвы. Эфоры и старейшины непременно учтут это.

   – Учтут или нет, но лохагом Сперхию уже не быть, – мрачно промолвила Дафна.

Возразить на это было нечего ни Леарху, ни Астидамии.

Военная доблесть в Спартанском государстве была возведена в первейшую из добродетелей. Смерть на поле сражения была не только почётна, но служила очевидным подтверждением мужественности для всякого гражданина. С юных лет спартанцев учили не отступать ни перед каким врагом, поэтому любые ранения в спину воспринимались как свидетельство трусости, даже если раненый не оставил боевой строй фаланги[79]79
  Фаланга – тесно сомкнутое линейное воинское построение, состоящее из нескольких шеренг тяжёлой пехоты. Спартанская фаланга состояла из восьми шеренг. Расстояние между шеренгами на марше составляло 2 метра, во время атаки 1 метр. Фронтальная протяжённость фаланги при восьмитысячной численности войска достигала одного километра.


[Закрыть]. Спартанцев, раненых в спину, не ограничивали в гражданских правах, но занимать начальствующие должности в войске им строжайше запрещалось.

Честолюбивая Астидамия была очень раздосадована тем, что её зять Сперхий из лохагов может перейти в простые воины из-за случайного ранения в спину. А это, в свою очередь, лишало его возможности в будущем занять кресло эфора. Да и будущие дети Сперхия и Дафны могли лишиться многих почестей по вине отца, получившего в битве такую неудачную рану.

Но не в характере Астидамии было мириться с жизненными неудачами. С присущей настойчивостью она принялась убеждать Дафну, чтобы та немедленно поговорила с Горго.

   – Постарайся через Горго воздействовать на царя Леонида, ведь его со Сперхием связывает давняя дружба. – Астидамия слегка встряхнула Дафну за плечи. – Главное, не отчаиваться. Если рану Сперхия нельзя скрыть, значит, надо с помощью Леонида убедить старейшин и эфоров: из-за этой раны Сперхий не утратил своей храбрости, не покрыл себя бесчестьем. Стало быть, он достоин и дальше оставаться лохагом. Ты слышишь меня или нет?

Астидамия уже с силой потрясла дочь за плечи.

   – Слышу, – сердито отозвалась Дафна и высвободилась из материнских рук. – Но с этим я к Горго не пойду. Если царь Леонид захочет, он и без наших хлопот вступится за Сперхия перед старейшинами и эфорами.

   – Ну и зря, – возмутилась Астидамия. – Твоё упрямство здесь ни к месту.

   – Это не упрямство.

   – Ну а гордость тем более.

Астидамия удалилась в свои покои, явно недовольная дочерью.

Оставшись наедине с Леархом, Дафна торопливо сообщила брату всё, что ей велела Горго.

* * *

От Дафны Горго сразу отправилась к своей тётке Гегесо.

Царица попросила сделать ей красивую причёску, зная, что Гегесо большая мастерица в этом деле.

Та не смогла скрыть удивления, выслушав просьбу племянницы, никогда прежде не проявлявшей особой заботы о своей внешности.

   – И ещё, – добавила Горго, – дай мне какой-нибудь из карийских хитонов. Я знаю, у тебя есть.

Карийские хитоны были более красивого покроя, чем греческие, поэтому многие спартанки с некоторых пор стали предпочитать одеяния карийских женщин. Гегесо была из их числа.

   – Что происходит, моя милая? – Гегесо заглянула в глаза племяннице. – Уж не влюбилась ли ты?

   – Влюбилась, – кивнула Горго со счастливой улыбкой.

   – В кого же?

   – В Леарха, сына Никандра. – От любимой тётки у Горго не было тайн.

– Что ж, олимпионик Леарх достоин твоей любви, моя милая, – раздумчиво сказала Гегесо.

Она была прекрасно осведомлена о той двойной супружеской жизни, какую вёл царь Леонид после женитьбы на Горго. Гегесо не осуждала Леонида, уважая его чувства к дочерям и Мнесимахе. Но ей было жаль Горго, которая при своей красоте и уме достойна была быть царицей. К тому же Гегесо полагала, что жить с нерастраченными чувствами Горго не должна, ведь никакие почести не заменят женщине взаимную сердечную привязанность.

Вот почему Гегесо не только обрадовалась, узнав о любовной связи Горго, но и заверила любимую племянницу, что со своей стороны готова всячески помогать ей сохранить эту связь в тайне и от Леонида, и от прочих посторонних глаз и ушей.

Гегесо посоветовала Горго отпустить домой кормилицу Плистарха, чтобы та ненароком не стала свидетельницей ночного свидания.

   – В эту ночь с Плистархом побуду я, – сказала Гегесо, – благо малыш хорошо меня знает. Я ведь уже не раз сидела с ним.

Тётка и племянница с видом заговорщиц сначала полушёпотом обсудили все достоинства Леарха, а потом принялись выбирать одеяние, в котором Горго должна встретить своего возлюбленного.

* * *

Эфоры и старейшины долго и дотошно выясняли обстоятельства ранения в спину лохага Сперхия.

В том сражении с кидонянахли спартанцы и их союзники одержали полную победу. Враг бежал с поля битвы, бросив своих убитых и раненых.

В сражении Леонид находился на правом фланге своего войска, Сперхий возглавлял центр спартанской фаланги. Леонид не мог во всех подробностях знать обо всём, что происходило в центре в момент сражения. Он знал лишь, сообщив об этом эфорам, что там, где сражался Сперхий, сопротивление кидонян было наиболее сильным.

Положительно отзывались о действиях Сперхия в момент опасности и подчинённые ему младшие военачальники. Все как один говорили, что он занимал положенное ему рангом место в передней шеренге, сражаясь с необычайной храбростью. Особенно мужество и воинское умение Сперхия помогли спартанцам, когда их боевой строй на какое-то время перемешался с боевым строем кидонян. Тогда-то в этой сумятице кто-то из врагов и ударил его копьём в спину, пробив панцирь.

Несмотря на рану, Сперхий не покинул строй, за что, по словам Леонида, ему следовало воздать хвалу, а не искать трусость в его поведении.

Старейшины и эфоры оказались в трудном положении. С одной стороны, было много свидетелей мужественного поведения Сперхия в битве с кидонянами, где спартанцы в конце концов взяли верх. Но с другой стороны, существовал закон, который гласил, что рана в спину приравнивается к трусости и за это налагаются определённые взыскания. Сперхия следовало разжаловать из лохагов в простые воины.

Эфоры после долгих споров оставили окончательное слово за старейшинами, дабы те путём тайного голосования вынесли окончательное решение.

Старейшины, питая уважение к Сперхию, храбрость которого была общеизвестна, и в то же время не желая нарушать закон, вынесли следующее постановление: «Лишить Сперхия, сына Анериста, звания лохага до той поры, покуда не заживёт рана у него на спине».

ЛЕОНИД И КЛЕОМБРОТ

Мегистий и Симонид шли по узкой улице, более напоминавшей аллею из-за высоких клёнов и платанов, длинные ветви с пожелтевшей листвой заслоняли хмурое небо над головой. В этой части города на нескольких улицах все растущие во дворах и близ домов деревья считались государственной собственностью, поэтому владельцы жилья в этом квартале Спарты не смели поднять топор ни на одно дерево. Кое-где разросшиеся до неимоверной толщины дубы и карагачи, посаженные слишком близко к изгородям и стенам домов, разрушили каменную кладку, словно демонстрируя людям силу своих живительных древесных соков. Уступая деревьям, люди перестроили дома, заново возвели из камней изгороди, уже с таким расчётом, чтобы у каждого дерева оставался некоторый простор для дальнейшего роста.

Мегистий объяснял Симониду, почему так получилось, что спартанцы объявили государственной собственностью деревья именно в этом квартале. В тёплое зимнее утро друзья, приглашённые накануне вечером, направлялись в гости к царю Леониду.

   – Это случилось более ста лет тому назад, – неторопливо рассказывал Мегистий. – И вот как всё было. Когда пеласги изгнали с острова Лемнос минийцев, те сели на корабли и морским путём прибыли в Лакедемон: ведь предки минийцев были родом отсюда. Минийцы расположились станом на склоне горного кряжа Тайгет и разожгли костры. Увидев огни на горе, лакедемоняне послали вестника спросить у незваных пришельцев, кто они и откуда. Пришельцы ответили вестнику: они минийцы, потомки аргонавтов, их изгнали пеласги с острова Лемнос и они прибыли сюда, на землю своих отцов. На это у них есть полное право.

Лакедемоняне решили принять минийцев. А побудило их к этому то, что Тиндариды участвовали в походе аргонавтов. Таким образом, лакедемоняне приняли к себе пришельцев, дали им земельные наделы и распределили по филам. Минийцы взяли себе в жёны спартанок, а привезённых с собой с Лемноса девушек выдали замуж за лакедемонян.

Спустя немного времени минийцы стали держать себя высокомерно, требовали себе долю в царской власти и совершали разные другие недостойные поступки. Тогда спартанцы изгнали их из своей страны. Минийцы разделились, уходя из Лакедемона. Одни из них ушли в гористую Аркадию, где живут и поныне, другие рассеялись по островам Эгейского моря.

Мегистий замолк, на его лице появилось выражение задумчивости.

Шагавший рядом Симонид взглянул на друга:

   – История с минийцами интересна, но при чём здесь деревья?

   – Ах, да! Прости, главного-то я тебе и не сказал. – Мегистий хлопнул себя по лбу ладонью. – Перед тем как изгнать минийцев из Лаконики, спартанцы спросили богов, верно ли они поступают. И божественный оракул сообщил лакедемонянам, что у минийцев больше прав на долину Эврота, нежели у нынешних его владельцев. Ведь общеизвестно, что в незапамятные времена Гераклиды, придя в Лаконику, силой отняли у Тиндаридов и землю, и власть. А посему изгонять минийцев из Лаконики нельзя, ибо тут их родовые корни.

Мегистий замедлил шаг, что-то напряжённо вспоминая:

   – Я не помню в точности текст того оракула, – сказал он, – но знаю, что там была фраза про корни... Про родовые корни минийцев, лишать которых лакедемоняне не имеют права и без того обездоленных потомков царя Тиндарея. И тогда спартанцы пошли на хитрость, граничащую с коварством. Они изгнали-таки минийцев, но самых знатных из них оставили в Лакедемоне. И ещё, они объявили государственной собственностью все деревья, посаженные минийцами, тем самым как бы гарантируя неприкосновенность насаждений, посаженных их руками и пустивших свои корни на земле Спарты. Теперь вроде «корни минийцев» по-прежнему остаются в Спарте, а самих минийцев нет и в помине. Не считая, конечно, род Тиндаридов, который хоть и враждует с Гераклидами, однако не требует себе царской власти.

   – Стало быть, на этой улице и прилегающих к ней переулках, а также на двух соседних улицах когда-то жили минийцы, – промолвил Симонид, удивлённый услышанным. – Здесь жили потомки аргонавтов, ходивших в Колхиду за золотым руном. Поразительно!

И эти деревья, столь щедро дарящие тень знойным летом, есть величественное напоминание о людях, воспетых многими поэтами. И только у меня не доходят руки, чтобы написать о ком-то из минийцев хвалебную песнь, – с печальным вздохом добавил поэт.

   – Деяния минийцев канули в Лету[80]80
  Лета – в греческой мифологии река «забвения» в царстве мёртвых. Все попавшие в это царство должны были испить из неё, чтобы забыть свою былую жизнь.


[Закрыть], друг мой, – сочувственно произнёс Мегистий, всегда тонко чувствовавший малейшую перемену в настроении Симонида. – Ныне поэты воздают хвалу тем эллинам, славные деяния которых не сокрыты туманом ушедших веков. Разве мало в Элладе таких людей? Для их восславления не зазорно испросить вдохновения у Муз.

   – По-моему, мало, – твёрдо сказал Симонид. – За всю свою жизнь я не встретил и десятка достойных мужей, в которых не разочаровался бы со временем. Помню, как я боготворил афинского тирана Гиппия и его брата Гиппарха, покуда они не запятнали себя кровью своих сограждан. Я восхищался Скопадами, живя у них в Кранноне, но и Скопады при всём своём благородстве не чурались порой подлых поступков, если это сулило им выгоду. Наконец, я подружился с афинянином Фемистоклом, человеком честолюбивым и одарённым. Слушая Фемистокла и глядя на то, как он претворяет на деле свои грандиозные замыслы, я думал поначалу, что Судьба наконец-то свела меня с истинным титаном воли и бескорыстия. И что же... – Симонид грустно усмехнулся. – Очень скоро выяснилось, что и этот титан не чужд лжи, подкупа, наговоров, объясняя всё это лишь Издержками демократии.

Некоторое время друзья шли молча.

   – В Лакедемоне нет демократии, но и здесь есть свои издержки, – заметил Мегистий, нарушив молчание. – Я полагаю, что и у царя Леонида при всех его достоинствах тоже имеются недостатки.

   – Важно, чтобы эти недостатки не переросли в пороки, – сказал Симонид тоном человека, повидавшего на своём веку всякое и всяких...

Не так давно зимним утром Симониду посчастливилось познакомиться не только с царём Леонидом, но и с его родным братом Клеомбротом, который заглянул к Леониду по какому-то пустяковому делу и невольно оказался собеседником знаменитого кеосского поэта.

   – Вглядись в этого человека, Клеомброт, – молвил брату Леонид не то серьёзно, не то шутя. – В то время как мы, спартанцы, острим мечи и копья, гоняясь за военной славой, этот уже немолодой муж столь мастерски складывает самые обычные слова в возвышенные эпиникии и эпиграммы, что Слава сама гоняется за ним. В Элладе наверняка есть люди, которые никогда не видели Симонида, но я уверен, что под небом Эллады нет человека, не знающего, кто такой Симонид Кеосский. И это не просто слава, Клеомброт, – добавил Леонид после краткой паузы. – Это честь, какой удостаивались очень немногие.

Симонид был польщён таким отзывом и уже хотел произнести похвалу предкам Леонида и в частности его старшему брату Клеомену, но тут в разговор вступил Клеомброт.

   – Ведь что роднит всех людей между собой, – заговорил Клеомброт с юношеской воодушевлённостью, хотя ему было почти сорок девять лет. – Всеми людьми движет желание прославиться хоть как-то, хоть в чём-то. Даже какой-нибудь бедный горшечник – и тот мечтает превзойти соседа-гончара большей красотой и крепостью своих сосудов. И если всякий человек избирает путь к славе сообразно своим способностям и рвению, то Симонид в данном случае стоит особняком, ибо он прославил своё имя тем, что постоянно прославляет других. Вот это и удивительно!

   – Заметь, как прославляет! – Леонид с чувством процитировал:

 
Пленникам вечным ущелья Дирфейского насыпь
Здесь над Эврипом возвёл в память погибших народ,
Что ж, эта честь нам по праву: мы с юностью
милой расставшись,
Приняли грозную тень сумрачной тучи войны.
 

Эта эпитафия была сочинена Симонидом в честь афинян, павших в сражении с халкидянами близ горы Дирфей на острове Эвбея более двадцати лет тому назад. Тем более ему было удивительно, что в Спарте кто-то может знать наизусть сочинённую давным-давно эпитафию и выбитую на камне у могилы где-то в глухом ущелье.

Симонид сказал об этом Леониду. Тот ответил, что видел копию этой надписи в Афинах, где ему довелось побывать вместе со спартанским войском.

   – Это было в год Марафонской битвы, – добавил царь. – К сожалению, спартанцы тогда не успели к сражению. У Марафона мы увидели лишь тела убитых персов да следы их стана. Вся слава той громкой победы досталась афинянам и их союзникам платейцам.

Для своих пятидесяти лет Леонид выглядел необычайно молодо, благодаря статному телосложению. Крутые мускулы играли на его мощной груди и на сильных руках. На царе был короткий хитон из тонкой ткани, сквозь которую легко просматривалась рельефная мускулатура. В лице этого человека было что-то от облика эпических героев и полубогов. Сочетание мужественности и благородства было заметно во взгляде Леонида, в его устах, в каждой чёрточке его обветренного и загорелого лица. Длинные вьющиеся волосы царя светло-пепельного оттенка чуть-чуть не достигали плеч и были стянуты на лбу тесёмкой. Короткая борода, которая была заметно светлее волос, нисколько не старила Леонида. Усов он не носил, как и все мужчины в Спарте.

Эта особенность во внешнем облике жителей сразу бросилась в глаза Симониду, едва он приехал в Спарту. Обычно, покидая пределы Лакедемона, спартанцы отращивали усы, чтобы внешне не отличаться от прочих эллинов, которые повсеместно перестали следовать архаической моде, не допускавшей ношение усов в сочетании с бородой. Если борода издревле ассоциировалась у эллинов с мудростью и мужественностью её владельца, то усы воспринимались как нечто несоответствующее возвышенному образу свободного и благородного человека. Эллины давно заметили, что во всех варварских племенах, будь то в Азии или Европе, мужская часть населения отращивает длинные усы и очень гордится ими. Потому-то, дабы подчеркнуть своё отличие от варваров даже во внешнем облике, эллины на заре своей истории отказались от ношения усов.

Ныне, когда чужой мир уже не казался обитателям Греции скопищем диких и кровожадных людей, когда греки почерпнули немало полезного для себя от презираемых ранее варваров, изменилось и их отношение к существующим некогда запретам. Во времена Симонида во всех государствах Греции даже убелённые сединами старцы, живущие по заветам предков, не брили усов, следуя новой установившейся моде. Спарта оставалась последним архаическим островком, где ношение усов было запрещено законом, спартанцы и поныне считали себя выше варваров, причём до такой степени, что всякое сходство с ними считали оскорбительным.

Эфоры, принимая власть, первым делом объявляли войну илотам и отдавали через глашатая приказ всем гражданам Лакедемона сбрить усы, как бы малы те ни были.

Всё это Симонид узнал от Мегистия, который тоже брил усы, поскольку жить среди спартанцев и не подчиняться их законам было невозможно. Он хотел добиться гражданства в Лакедемоне для себя и своего сына.

С древних времён спартанцы сохранили и обычай носить длинные волосы. Спартанский законодатель Ликург полагал, что пышная шевелюра к лицу всякому воину. Красивых длинные волосы делают ещё красивее, безобразных ещё безобразнее, говорил Ликург.

Это утверждение древнего законодателя Симонид не мог не вспомнить, глядя на Леонида и его брата. И тому, и другому очень были к лицу длинные волосы, придавая облику каждого неповторимую красоту. Если в правильности черт Клеомброта, в его открытой улыбке, блестящих голубых глазах было что-то от прекрасного Аполлона, сына Зевса, то в чертах Леонида, прямом гордом носе, сильной шее и твёрдом взгляде нельзя было не видеть сходство с Аресом, богом войны.

Симониду казалось порой, что он беседует не с обычными живыми людьми, а с ожившими статуями богов, которые совсем недавно ему довелось повидать в Коринфе в мастерской одного известного ваятеля. Этот скульптор создавал статуи богов из мрамора и бронзы, облачёнными в старинные архаические одежды, с архаическими причёсками и без усов.

Боги не могут меняться как люди, ибо эллинские боги вряд ли позаимствуют у варварских богов стиль причёсок или покрой одежд, рассуждал коринфский ваятель, поклонник старины. Он восхищался Спартой, где, по его мнению, живут истинные эллины, не испорченные чуждыми веяниями.

Всё познаётся в сравнении. Оказавшись в Спарте, Симонид в полной мере оценил правоту слов коринфского ваятеля. Несомненно, спартанцы сильно отличались от афинян, коринфян и прочих эллинов. Весь уклад их жизни был пронизан древними обычаями, отступать от которых спартанцам запрещал закон.

Симонид был поражён простотой жилища царя Леонида. Дом, доставшийся Леониду в наследство от старшего брата, выглядел не просто старым, но почти ветхим. Пол в комнатах местами просел, на стенах были видны глубокие трещины от частых в этой местности землетрясений. Колонны портика во внутреннем дворике, омытые дождями и опалённые солнцем, почернели от времени. По словам Мегистия, эти колонны были сработаны из дубовых стволов при помощи одного топора.

Потускневшие фрески на стенах носили печать старинной художественной школы, которая была уже забыта нынешним поколением греческих живописцев.

В разгаре беседы вошёл посыльный, им у Леонида был сын Мегистия, Ликомед, который сообщил царю, что эфоры позволяют ему нынче вечером отобедать у себя дома, дабы знаменитый гость не почувствовал неудобства. Такое же разрешение было дано и Клеомброту к нескрываемой радости последнего.

Вскоре пожаловали молчаливые слуги из дома сисситий, которые принесли доли от общей трапезы для Леонида и Клеомброта. Накрыв на стол, слуги удалились.

Симонид, повидавший на своём веку немало правителей и просто богатых людей, часто разделяя с ними застолье, не мог скрыть удивления скромностью обеда в доме спартанского царя. На плоских глиняных тарелках были разложены ещё тёплые ячменные лепёшки с тмином, козий сыр, порезанный тонкими ломтиками, куски варёной зайчатины. Для возбуждения аппетита, как обычно в Элладе, были поданы солёные оливки. Большое любопытство вызвало у Симонида какое-то горячее чёрное варево с довольно неприятным запахом. Слуги наполнили этим варевом две глубокие миски и поставили их на стол перед Леонидом и Клеомбротом.

Видя, что Леонид пригласил к столу и сына Мегистия, который себе налил из небольшого котла странной чёрной похлёбки, Симонид не удержался и шёпотом спросил у сидевшего рядом Мегистия, почему этой похлёбкой не угощают гостей.

   – Друг мой, ты не станешь её есть, – так же шёпотом ответил Мегистий. – Эта еда только для спартанцев.

   – Однако твой сын это ест. – Симонид кивнул на Ликомеда, который быстро орудовал ложкой, склонившись над миской.

   – За время, проведённое в Спарте, мой сын привык к пище спартанцев, ведь он молод и крепок в отличие от нас с тобой, – пояснил Мегистий. – Я же так и не смог привыкнуть к похлёбке из бычьей крови. Да извинят меня присутствующие за этим столом.

При последних словах Мегистий посмотрел на Леонида и его брата, которые ели чёрную похлёбку с не меньшим аппетитом, чем Ликомед.

Леонид кивнул Мегистию, тем самым давая понять, что его отвращение к пище нисколько не оскорбляет ни Клеомброта, ни его самого.

   – Я слышал о знаменитой похлёбке из бычьей крови, которую приготовляют только в Лакедемоне и больше нигде, – заявил Симонид. – Я хочу её попробовать.

Мегистий едва не подавился косточкой от оливы.

   – Ты с ума сошёл! – зашипел он. – Эта пища не для твоего желудка!

   – Я не могу, оказавшись в Спарте, не попробовать чёрную похлёбку, – гордо произнёс Симонид, любивший эффекты.

   – Противиться желанию гостя – да ещё такого гостя! – мы не можем, – сказал Леонид, обращаясь скорее к Мегистию, нежели к Симониду, он кивнул Ликомеду. Тот вылил из котла остатки похлёбки в глубокую тарелку и осторожно, чтобы не расплескать, поставил её перед Симонидом. Клеомброт, не скрывая уважения к такому поступку, протянул ему медную ложку в виде львиной лапы.

Мегистий, видя, что Симонид погрузил ложку в чёрное варево, демонстративно отодвинулся. При этом на лице у него появилось насмешливо-язвительное выражение: ты хотел этого, приятель, вот и получи!

С непроницаемым лицом Симонид отправил ложку в рот и проглотил её содержимое. Перед второй ложкой он откусил большой кусок ячменной лепёшки, который вдруг колом застрял у него в горле. Мегистию пришлось похлопать друга по спине, чтобы он не зашёлся в кашле.

– Теперь ты убедился, что я говорил тебе правду, – не без ехидства заметил Мегистий, когда Симонид немного отдышался.

   – Убедился, – промолвил Симонид, помешивая ложкой в своей тарелке.

Несмотря на все усилия, больше трёх ложек ему осилить не удалось. Он был вынужден признать своё поражение, отодвинув от себя тарелку с чёрной похлёбкой.

Однако решимость Симонида попробовать исконное спартанское блюдо произвела благоприятное впечатление на Леонида и его брата. Они рассказали, что вот так сразу ещё никому не удавалось съесть даже полтарелки знаменитого супа. Самих спартанцев приучают к нему постепенно, начиная с четырнадцати лет, а женщин и вовсе не принуждают питаться этой похлёбкой.

   – Похлёбка из бычьей крови – еда для воинов, – сказал Симониду Клеомброт в конце трапезы, когда на столе стояли фрукты и вино, на три четверти разбавленное водой, в чернолаковой ойнохое[81]81
  Ойнохоя – сосуд для вина с широким горлышком.


[Закрыть]. – Эта похлёбка быстро восстанавливает силы и надолго утоляет голод. Однако в походах мы её не едим, дабы секрет приготовления не достался чужеземцам.

   – Повара, которые готовят чёрную похлёбку, не имеют права покидать Лаконику, – добавил Леонид.

Когда за окнами сгустились сумерки, в помещении зажгли светильники. Во время недолгой паузы, возникшей в разговоре, до слуха Симонида вдруг донёсся нежный женский голос, поющий жалобную песню под переборы струн. Встрепенувшись, поэт завертел головой: песня звучала где-то совсем рядом.

   – Это поёт Горго, моя жена, – сказал Леонид.

   – Какое дивное пение! – восхитился Симонид, знавший толк в музыке. – Царь, не покажется ли это дерзостью с моей стороны, если я попрошу твоего дозволения пригласить Горго сюда к нам. Пусть она споёт для нас.

   – Твоя просьба выполнима. – Леонид велел Ликомеду пригласить Горго в мужской мегарон.

Едва тот скрылся за дверью, как Клеомброт спросил, обращаясь к Леониду:

   – Пожелает ли эта гордячка петь для нас? Я не уверен, что Горго вообще к нам выйдет.

   – Прибежит! – усмехнувшись, промолвил Леонид. – Примчится, когда узнает, что здесь находится сам Симонид! Вот увидишь.

Прошло совсем немного времени. У оставшихся в мегароне даже не успела завязаться новая беседа, как Ликомед вернулся обратно.

   – Где же Горго? – спросил Клеомброт.

   – Переодевается, – коротко ответил Ликомед и вновь занял своё место на скамье у стены, на которой были развешаны щиты, мечи и копья.

   – Значит, царица порадует нас своим присутствием, – проговорил Клеомброт с оттенком лёгкой язвительности. – Это благодаря тебе, Симонид. – Он повернулся к кеосцу. – Да будет тебе известно, что жена Леонида обожает поэзию. Поэты для неё просто высшие существа!

   – Что ж, я рад слышать это, – улыбнулся Симонид.

Ему пришла на ум шутка про поэтов, услышанная в Афинах. Симонид не преминул пересказать её своим собеседникам, чтобы разрядить то напряжение, какое возникло после слов Клеомброта.

Смех, звучавший в мегароне, был так заразителен, что Горго в нерешительности замерла на месте.

Леонид, подойдя к жене, представил ей Симонида, сделав широкий жест в его сторону.

Поэт поднялся со стула.

   – Приветствую тебя, Симонид, – сказала царица, при этом её щёки слегка зарделись. – Для меня большая радость встретиться с тобой.

Кеосец в свою очередь, приняв красивую позу, с чувством продекламировал стихотворное приветствие, мигом сложившееся у него в голове. Суть приветствия сводилась к тому, что, услышав пение Горго, Симонид был приятно удивлён прекрасной гармонией звуков, а теперь, её увидев, удивлён ещё больше её внешней прелестью. В конце своего витиеватого стихотворения Симонид сравнил Горго с Афродитой, явившейся из пенного моря.

Присутствующие были поражены талантом Симонида, который столь незначительное, казалось бы, событие вдруг вознёс на большую высоту, придав ему волнительность и глубину. Горго одарила поэта таким благородным взглядом, что у иного ревнивого супруга непременно кровь закипела бы в жилах. Однако Леонид был спокоен.

Царица появилась перед гостями в тёмно-вишнёвом пеплосе, расшитом по нижнему краю золотыми нитками. Голова была украшена пурпурной диадемой, которая тонула в пышных кудрях. В руках у Горго была небольшая кифара[82]82
  Кифара – один из самых распространённых струнных щипковых музыкальных инструментов в Древней Греции. Кифара имела деревянный плоский корпус с прямыми или фигурными очертаниями. К корпусу крепились струны, число которых колебалось от 7 до 12.


[Закрыть].

Леонид без предисловий попросил жену порадовать Симонида своим пением.

   – Пусть твоя песня, Горго, загладит у гостя впечатление от нашей чёрной похлёбки, – заметил царь, не сдержав добродушной улыбки.

   – Вы что же, угощали его этой гадостью?! – сердито воскликнула Горго, переводя негодующий взгляд с мужа на Клеомброта и обратно. – Как вы могли! Нашли чем гордиться! Мегистий, ты как мог допустить такое!

Леонид и Клеомброт, перебивая друг друга, принялись оправдываться перед Горго, которая была похожа в этот момент на разгневанную эринию[83]83
  Эринии – богини мщения подземного мира, родившиеся из капель крови, упавших на землю при оскоплении Урана его сыном Кроносом. Эринии безжалостно и неустанно карали всякую несправедливость, наказывая виновного безумием. Эриний было трое: Аллекто (Непрощающая), Мегера (Завистница) и Тисифона (Мстящая за убийства).


[Закрыть]. Вмешавшийся Симонид сумел успокоить царицу, рассказав ей, как было дело.

А затем наступило истинное волшебство, когда Горго села на стул и, поставив на колени кифару, запела протяжную песнь о круговороте звёзд, сияющих в тёмном небе, об обрывках снов, тревожащих сердца влюблённых...

Как похожи хороводы танцующих людей на хороводы звёзд, пела Горго. Как легко порой оборвать нити чьих-то судеб, и как нелегко зачастую соединить две судьбы в одну. Потому-то жизнь очень многих людей, мужчин и женщин, более напоминает обрывки судеб, снов и разочарований.

Симонида так захватило вдохновенное пение, что он, позабыв про всё на свете, пожирал царицу восхищенным взглядом. Его романтическая душа вдруг расправила крылья, в груди разлилось приятное тепло, а на глазах выступили слёзы. Ведь и ему не посчастливилось соединить свою судьбу с женщиной, способной тонко чувствовать прекрасное, сочетающей в себе гармонию красивой души с не менее красивым телом.