Текст книги "Осенние дали"
Автор книги: Виктор Авдеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)
– Нехорошо, – пробормотал Акульшин. – Нехорошо.
И сам не знал, повторяет ли прежнюю мысль или уже думает совсем о другом: Алексей Иванович старается вырвать у смерти больного, а жена его по-прежнему с молодым хирургом. Акульшин давно заметил, что они все время вместе. Уже закончили операцию?
Щекотин прощально махнул Серафиме Филатовне, бросился к «Скорой помощи». Схватил под локоть подбежавшую медсестру в белой косынке и вместе с нею полез в машину. Акульшин продолжал сидеть на скамеечке, пригретый солнцем, наслаждаясь тишиной и покоем.
III
Домой Алексей Иванович Ржанов возвратился через два с половиной часа, уже в рубахе-распашонке с короткими рукавами, в крупную пеструю клетку, в сандалетах, видневшихся из-под серых брюк. С ним был терапевт Сливковский – старик в белом халате и золотых очках, которого Акульшин видел входившим во двор.
Сразу стали обедать. На столе стояли запечатанная сургучом бутылка портвейна и начатая бутылочка наливки. Из-под колечек репчатого лука соблазнительно выглядывала залитая золотистым подсолнечным маслом жирная астраханская сельдь.
– Закусь аппетитная, – сказал Сливковский. – Вот только питие дамское.
Накладывая себе на тарелку салат из помидоров, Ржанов глянул на жену.
– Может, дала бы чего покрепче?
Говорил Ржанов таким тоном, точно между ними не было тяжелых подозрений, ссоры. На столе появился белый графинчик.
– Трудная была операция? – спросила Серафима Филатовна у терапевта.
– Вашему супругу и повелителю пришлось повозиться с язвой. Так что же, отче Алексий, – указал Сливковский на графинчик, – вонзим по единой?
Наполнив рюмки, Ржанов пояснил Акульшину:
– Спирт. Очищенный, медицинский. Из всех алкогольных напитков наименее вредный.
Мужчины чокнулись. Серафима Филатовна выпила портвейну.
Ел Ржанов быстро, с удовольствием, лицо его раскраснелось. Акульшин нерешительно, точно брезгуя, ковырял вилкой в закуске, а когда осушил рюмку, сморщился и выдохнул.
– Да, скажу я тебе, работенка у вас, – смущенно усмехнулся Акульшин. – Как тот дядя? Выживет?
– Пока говорить рано. Через недельку будет известно.
Видно было, что Ржанов очень устал, даже, казалось, осунулся. Вероятно, сейчас ему хотелось одного – отдохнуть.
«Наверно, не один пот сошел», – подумал Акульшин. Он вновь смущенно улыбнулся, собираясь заговорить о себе, но его перебил Ржанов, не знавший, что другу не терпится высказаться.
– Где Владлен Сергеевич? – поднял он глаза на жену. – Пригласила бы к столу. Я не совсем понял, что случилось. Кончил зашивать, мою руки – исчез. Вызвали куда?
Было ясно, что доктор чувствовал себя очень спокойно.
– Да, тебя не стали тревожить подробными объяснениями, – тоже ровным голосом, однако не глянув на мужа, ответила Серафима Филатовна и кивнула на Сливковского. – Николай Алексеич передал: из сельсовета позвонили, мальчик умирает. Несчастный случай, что ли, я так и не поняла. В общем срочное. Владлен захватил инструмент, и Семен повез его на «Скорой» в Лужки.
– А-а, – в нос протянул Ржанов и подставил жене тарелку, чтобы налила борща.
– Все потрудились, – покраснев и лицом, и шеей от выпитого спирта, сказал Сливковский. – За что и награждены семидесятиградусным нектаром и отменным обедом. А впереди, как было обещано, десерт – сиречь пулька.
– Я вот не выдержал, – смущенно улыбнулся Акульшин, наконец вставляя то, что давно его мучило и в чем не терпелось признаться. – Понимаешь, Леша, сильный запах крови…
– Бывает, – хлебая борщ, сказал Алексей Иванович. – Мы, врачи, через это прошли еще студентами.
Серафима Филатовна принесла из кухни жареную щуку на продолговатом, блюде. Ржанов налил по второй.
– Конечно, работенка у вас адовая, – ставя на стол пустую рюмку, проговорил Акульшин и помахал рукой у рта. – Усилия, что называется, гигантские, и за это медикам великая честь и слава. А в результате? Эхе-хе!
– Нельзя ли яснее? – не поднимая головы от тарелки, сказал Ржанов.
– А что тут неясного? – Акульшин отковырнул кусочек щуки и держал его на вилке, словно изучал. – Что? Ну, выздоровеет колхозник из Дунькина, которого ты оперировал, а дальше? Какой уж из него работник? Тяжести поднимать нельзя, все время за желудок будет хвататься… есть надо чаще, диету соблюдать. Нахлебник в государстве. Забыли попа Мальтуса? Перенаселение земного шара. Молодым скоро есть будет нечего, а вы стариков тянете.
– Я хоть паюсной икры поел, – сказал Сливковский и засмеялся. – До революции ее в московских ресторанах подавали в серебряных ведерках и под водочку закусывали прямо ложками. Хорошо шла.
– Опять старая сказка, – чуть пожав плечами, ответил Ржанов другу юности. – Не надоело?
Он взял ножом из баночки горчицу.
– Учти… канцелярский статистик: человечество всесильно. Вот уже индийские ученые вырастили сорт риса, который повысит урожайность в три-четыре раза. Мы в Советском Союзе зелеными посадками, орошением начали борьбу с засухой, пустыней, бесплодием. А возьми неисчислимые запасы Антарктики! Там и уголь, и нефть, и уран – целый нетронутый материк, и при помощи раскованного атома все эти богатства станут нам доступны. Придумают и другие чудеса. Давно идет битва за продление жизни человека. Тебе известно, что лишь пять процентов неандертальцев доживало до сорока, в редких исключениях – до шестидесяти лет? Во времена античности средняя продолжительность жизни измерялась двадцатью двумя годами. К началу прошлого века она возросла до тридцати семи, а сейчас уже семьдесят два. И это еще не предел. Так что оперированный нами колхозник из Дунькина будет считаться не стариком… а чуть ли не юношей. – Губы Ржанова тронула легонькая усмешка. – Вообще, Миша, тебе необходимо хорошенько отдохнуть, а то, еще лучше, жениться. Вот попроси ее, – кивнул он на жену. – Она живо сыщет невесту.
– Охотно, – вставила Серафима Филатовна, вновь не взглянув на мужа, словно не от него шло предложение, и повернулась к гостю. – Старшая сестра Женя Пальма. Прелесть!
– Оборони бог! – в притворном ужасе замахал руками Акульшин. – Возможно, в двадцать пятом веке человек моего возраста и будет считаться младенцем, я же чувствую себя весьма потрепанным и в семьянины не гожусь.
После обеда мужчины сели на веранде, расчертили пульку. Ржанов положил на стол колоду не новых, успевших потемнеть в обрезе игральных карт.
– По четверть копеечки? Вист ответственный. Сдаем на туза.
Солнце передвинулось на запад, к больничному саду, и уже заметно распухло, закраснелось. Длинные тени от раскидистых яблонь, густых высоких груш достигли середины большого двора. Бордовые георгины в середине клумбы словно бы начали накаляться. Мирно блестели стекла больничных корпусов, и казалось, что в палатах все спокойно, пациенты выздоравливают.
Со двора вошла Серафима Филатовна. В руках она держала петуха, глупо, боком глянувшего на игроков.
– Зарубить надо, Алексей. Заливное к обеду сделаю.
– Нет, нет. – Ржанов сделал такое движение, точно хотел отстраниться от жены. – Этого я не могу. Вот приедет Семен, он зарубит.
– Эх ты, – презрительно засмеялась Серафима Филатовна. – Еще хирург!
– Ну знаешь, мать, это разные понятия. Смотря для чего резать!
– Оказывается, и у докторов нервишки, – засмеялся Акульшин.
– Все мы смертные.
«Какую деятельность проявила Серафима, – сердито думал Ржанов. – Когда у нас обедает Щекотин, ее из-за стола не выгонишь, а вот его нету – сразу ушла, занялась хозяйством, даже петуха сама поймала. Обычно ей кто-нибудь из сиделок помогает. Скучает? А со мной идет на явный разрыв. Что ж, принимаю вызов. Детей жалко».
С окружающих полей наползли сумерки. Выцвели солнечные лучи, словно на вытянутых пальцах державшие легкие оранжевые облака; облака слились с небом. Остыли, погасли на клумбе бордовые георгины, пионы, табак, в саду таинственно закричал козодой и сразу смолк. Все сдвинулось вокруг. Детвора утихомирилась: Серафима Филатовна уложила ее спать.
На веранде включили электрическую лампочку. Игроки не замечали времени, у них то и дело слышалось: «Я простенькие червишки. Ничего не взял в прикупе»; «А вы опять пасуете, Николай Алексеевич?»; «Ну, повезло вам с мизером. Пойди Миша с пиковой девятки, сидеть бы без трех». Серафима Филатовна предложила было мужчинам поужинать, все отказались: рано, еще не хочется есть.
Где-то в конце улицы загудел мотор, – в теплой вечерней темноте слышно было хорошо. Гудение все усиливалось, становилось басовитее и резко заглохло у больничных ворот. Из спальни вышла Серафима Филатовна, прислушалась.
Во дворе раздались быстрые шаги, на освещенное крыльцо поднялся Щекотин, в болонье, с чемоданчиком в руке.
– Вернулись? – вскинулась Серафима Филатовна, глаза ее засияли. – Благополучно? Я так за вас волновалась.
Доктор Ржанов как раз должен был сдавать и усиленно затасовал карты. Все же он видел, как Щекотин подошел к его жене и они очень оживленно заговорили.
– Благополучно обошлось? – спросил молодого хирурга Сливковский. Взлохмаченные седые волосы падали на его красивый большой лоб, на пухлом белом пальце блестело обручальное кольцо. Он был в парусиновой блузе, обсыпанной на кармашке табачным пеплом.
Щекотин мельком глянул на терапевта, точно не понял вопроса, и вновь с улыбкой заговорил с Серафимой Филатовной. Ржанов сделал над собой большое усилие, чтобы подавить гневную вспышку. «Да что он, афиширует свою близость с Серафимой? – подумал он. – Это становится невыносимым. На прощание я ему все-таки набью морду».
– Семь пик, – громко объявил он, глянув в свои карты. Пальцы его мелко дрожали.
– Владлена Сергеевича нужно поздравить, – за возвратившегося врача ответила Сливковскому сияющая Серафима Филатовна. – Сейчас в Лужках он сам сделал сложную операцию.
Врачи перестали играть.
– Операцию? – переспросил Ржанов, высоко подняв брови. – Какую?
– Трахеотомию, – заговорил Щекотин и посмотрел на Серафиму Филатовну, словно объяснял в основном ей. – Выхода не было. Мальчик к ночи мог умереть. Гордо уже забило пленкой, и личико полиловело. Сельсовет почему-то звонил не к нам, а в поликлинику… даже из Курска собирались врача вызывать. Вертолетом. Я и взялся. Заглянул для верности в Шевкуненко: его учебник топографической анатомии всегда при мне, Скальпель, крючки в чемоданчике…
– Ну и… вставили в горло трубочку? – спросил Сливковский.
– Вставил. Дрянь вышла через трубочку, и мальчик стал дышать. Забинтовал, впрыснул камфару. Оставил сестру дежурить.
– Почему же родители не привезли к вам больного раньше? – с недоумением спросил Акульшин главврача.
– Какое это имеет значение? – сказала Серафима Филатовна. – Главное – удачная операция.
– Мать у мальчонки умерла, – снова заговорил Щекотин. – Отец комбайнер в «Новом пути», уже неделя как в поле, на уборке. Хозяйкой в доме старшая дочка, а ей и четырнадцати нет. Думала, братик застудился. Это уже соседка зашла проведать, увидела – «глотошная» и попросила секретаря сельсовета вызвать врача. Дозвонились до Сливковского.
Трудно было не заметить возбуждения Щекотина. Казалось, молодое лицо его стало мужественнее и он уже не стеснялся смотреть в глаза врачам. Сливковский очень серьезно сказал:
– Поздравляю, Владя. Рад за тебя.
– Спасибо.
Щекотин, словно не зная, что ему делать, обеими руками пожал руку Серафиме Филатовне.
– Пошел я.
– Значит, скоро и то? – многозначительно спросила она.
– Теперь да.
Все заметили, как вспыхнул Щекотин и каким нежным стал его взгляд. Он простился; Серафима Филатовна проводила молодого врача до ворот. О чем они Говорили? Что за секреты? И кто из них более доволен удачной операцией? Ржанов стиснул зубы, уткнулся в карты. «Нынче же объяснюсь с Серафимой. Не думаю, чтобы стала отпираться – не из таковских. Тогда разойдемся… как в море корабли». У него было верных семь взяток на руках, но, занятый своими мыслями, он сделал неправильный ход и остался с шестью.
– В любви тебе везет, – смеясь, сказал Сливковский, записывая висты. Он положил карандаш. – А Владлен того… труса не отпраздновал? А? Конечно, трахеотомия – это уж не такая сложная операция, как думают милейшая Серафима Филатовна и прочие дамы. Сейчас не времена Чехова… У Чехова в каком-то рассказе врач заражается от дифтерийного мальчика и почивает в бозе. Тогда и аппендицит казался опасным делом. Ну, во всяком случае, наш Владлен преодолел страх, а опыт потом придет. Мальчик в Лужках спасен… Чья первая рука? Ваша, Михаил Евдокимович? Вы что-то задумались, не мизернуть ли собрались?
Игра продолжалась.
Абажур на лампе был шатровый, из голубого шелка. На скатерти лежал световой круг, и в нем вилось множество толстых серебристых ночных мотыльков. За садом слабо теплилась розовая полоска зари, словно напоминая, что не за горами утро.
Заскрипели ступеньки крыльца, со двора вошла Серафима Филатовна. Сливковский ласково прищурился.
– Проводили юного эскулапа? Вероятно, чувствует себя Бурденкой?
– А почему бы не чувствовать? Вспомните себя в этом возрасте.
– О дражайшая. Даже во сне перестал видеть себя молодым. То мне снится, что я осел и везу в гору тюки. То веду прием больных, а им и конца-краю нет, у меня ж коленки трясутся от усталости. Это Щекотиным будущие лавры и улыбки красавиц.
– Да уж всегда смелой молодежи. В общем я за Владлена Сергеевича очень рада. Хотите, я вам что-то покажу? Минутку.
Серафима Филатовна вышла из комнаты и тут же вернулась.
– Посмотрите это фото.
На ее ладони лежала альбомная фотография девушки с высокой, весьма сложной прической, похожей на маленькую вавилонскую башню.
– Хорошенькая, не правда ли? – продолжала Серафима Филатовна, сделав вид, что не замечает любопытного взгляда мужа. – Это невеста Владлена. Ведь для него операция в Лужках не просто… ну как сказать? Путь в большую хирургию. А и путь к браку.
– К браку? – воскликнул Сливковский. – А! Понял! Владлен дал себе зарок не жениться, пока не сделает самостоятельно операцию? Двойная виктория? Тогда с него причитается полдюжины шампанского или хотя бы бутылка самогонки.
Доктор Ржанов с жадностью рассматривал капризно надутые губки девушки, выщипанные в ниточку брови, быстро, мельком глянул на жену и опять уткнулся в карты. Уши у него горели.
На веранду поспешно вошла пожилая женщина в застиранном, штопаном халате, в больничных шлепанцах на войлочной подметке, нерешительно остановилась у двери.
– В чем дело? – увидев ее, спросил Ржанов.
– Нехорошее дело, Лексей Иваныч. Больной сбежал с нервнологического.
– Как сбежал? – Главврач бросил карты на стол. – Кто?
– В окно спрыгнул. Конкин этот. Майвор. Видать, до белой горячки допился. Как был в белье, в нем и вдарился.
– Ах, вот кто! Семен домой ушел? Пошлите за ним, организуем поиски на «Скорой». Надо поймать Конкина и вернуть… простудится еще. Пусть отоспится у нас, а на днях, не то и завтра выпустим. Придется, товарищи, бросить игру, поеду сам. В районе скажут: главврач в карты режется, а больные по улицам в одном белье бегают.
– Да, это маленькое чепе, – сказал Сливковский. – Что же, почтеннейшие, тогда распишем пульку? Бог знает, когда ты, Алексей Иванович, вернешься. А я домой, старуха ждет.
– Что вы, что вы, – запротестовала Серафима Филатовна. – Я вас без ужина не отпущу. У нас щука жареная осталась, огурчиков Палаша набрала с грядки. Мне удалось к ужину бутылку ликера достать.
– О! Ликер? – воскликнул Сливковский, известный своей слабостью к вину. – У меня уже под ложечкой засосало. Негодник Конкин все испортил. А может, царапнем по единой? Посошок на дорогу?
– Я тоже поеду искать оного алкаша, – вылезая из-за стола, сказал Акульшин. – Возьмешь меня, Леша?
– Что за вопрос? Займись и ты земными, грешными делами, не вечно ж тебе витать в космосе да страдать за оскудение планеты. Николай Алексеевич, а ты куда схватился? Останься, выпей рюмочку за наше здоровье, Серафима Филатовна тебе нальет. Успеешь домой.
– Ин быть по-вашему, – согласился Сливковский. – Так кто выиграл? Похоже, я? Приятственно. Принесу старухе, чтобы не ворчала. Сейчас подобьем сальдо-бульдо.
Ожидать долго «Скорую помощь» не пришлось. За рулем Семен сидел с красными заспанными глазами, но бодрый, готовый ехать хоть в дальний рейс. Ржанов занял место рядом с ним, друг – в кузове, и «рафик» выехал из ворот.
Верхушки деревьев золотились от лунного света, улицы лежали тихие, и приземистые тени от заснувших домов казались огромными навесными замками. Окна горели только в дежурке райкома и в милиции.
Ржанов не столько всматривался в подворотни, выискивая пропавшего Конкина, сколько думал о своем. С одной стороны, он чувствовал громадное облегчение, с другой – испытывал неловкость человека, грубо попавшего впросак. Как он мог так ошибиться с Серафимой… Симой? Когда у них начался разлад? Почему он вдруг стал ревновать ее к Владлену? Надо все восстановить по порядку. Итак, он заметил испытующие взгляды Симы, замкнутость. На его поцелуи за обеденным столом она отвечала небрежно. Когда? Э, да разве в семейных отношениях можно установить какие-то даты? Ведь он и сам раньше не обращал на это внимания. Все же когда? Он не купил Симе нейлоновую кофточку с гипюром? Нет, нет, это не могло быть причиной. Симка умная. Ага. Месяца два тому назад ночью в постели она сказала: «Ты все меньше и меньше со мной разговариваешь, делишься своими делами. Тебе только ласки и спать. Может, скоро будешь принимать… как пациентку? А я красивая женщина и хочу внимания. Многие были бы польщены моим расположением». Вот-вот. Отсюда начался холодок. День тот у него был тяжелый, он сделал две сложные операции, сильно хотел спать, поцеловал ее руку и что-то пробормотал. Капризы! Обычные бабьи капризы. «Красивая женщина»! И некрасивые избалованы не меньше, потому что когда мужчины ухаживают, то потакают всяческим прихотям, и девушка, став женой, никогда этого не забывает, требует такого же внимания. Но Сима не только красивая женщина, она еще и супруга, мать, хозяйка! Пора уже понять свое новое положение, обязанности! Когда птицы вьют гнездо, они тоже всецело заняты лишь друг дружкой, но как только у них вывелись птенцы, так бросают петь и сутра до ночи таскают им корм. Закон природы. Где ему, Алексею Ивановичу, взять время для нежностей? Больница на руках, врачебная практика. А общественная работа? Он член райсовета. Да и просто смешно в сорок лет щебетать возле жены с видом юнца. Пойди вот втолкуй это бабам. «Охладел, – таков их ответ. – Чего-то другого ищет».
И Сима, видимо, решила, что у нее руки развязаны, стала искать внимания на стороне. Алексей Иванович возмутился. Сам не заметил, как и в его отношениях появилась сдержанность. Мало того, что ворочаешь, будто комбайн, еще терпи пренебрежение в доме? Серафима, конечно, прекрасно почувствовала отчуждение мужа, но не захотела сделать первой шаг к выяснению отношений. Даже спать однажды убежала к детям на диван. «Жарко вдвоем!» Пришлось идти мириться. «Не дури, Симка. Выдумала!» Ну и наконец Владлен Сергеевич! «Друг»!
Кто знал, что покровительствовала начинающему эскулапу, была поверенной в сердечных делах! А может, и увлеклась чуточку? Кто из нас втихомолку не мечтает возвратить молодость, весенние чувства? Не было ли у них все-таки чего-нибудь? Э, едва ли, едва ли! Владлен слюнтяй, сторонится медсестер, наверно, но макушку врезался в свою невесту: днем с открытыми глазами видит ее рядом. А Симка-то? Стареет? В свахи записалась, сводит молодежь. Во всяком случае, он, Алексей Иванович, виноват перед ней. Вероятно, огрубел с годами, недаром говорят, что врачи и военные самые большие циники – смотрят смерти в глаза. Что за комиссия, создатель, быть мужем собственной жены! Была девушкой – ухаживал, стала матроной – тоже? Оказывается, внимательным надо быть не только в первый год супружеской жизни, но и десять лет спустя. Всегда держаться начеку. А то ходишь дома небритый, иногда в нижнем белье, срываешь на семействе дурное настроение…
– Темно в квартире, – раздался над самым ухом Ржанова голос шофера. – Заходить будете?
Он совсем не заметил, что мотор был выключен и машина стояла возле одноэтажного домика с полуоторванной ставней, где жил отставной майор Конкин. Окна в его комнате были темны.
– Чего же заходить? Только беспокоить соседей. И так видно, что Конкина нет дома.
– И у базара были, – подал голос Акульшин. – Пивной ларек, конечно, закрыт, и никого. Где же еще искать?
– Задал задачу, – сердито пробормотал Ржанов. – Надо было с Конкина в больнице белье снять. Небось не убежал бы голым.
Лаяла собака в конце улицы, явственно пахло свежестью реки: за садом, невидимый отсюда, бежал Сейм. Ночью городок казался величавым. Высокие тополя будто сторожили его покой.
Вновь зафырчал мотор, «рафик» мягко тронулся с места.
– Куда? – спросил Ржанов шофера.
– К Виринейке.
Доктор молча с ним согласился.
– Кто эта Виринейка? – тихо спросил его Акульшин.
– Продавщица бакалейного. Говорят, у нее в любое время ночи можно достать за трешку бутылку.
Автомашина неслась по сонной, гудевшей под колесами улице на другую окраину городка, к полю.
И опять Ржанов не замечал домов, улиц, всецело погруженный в думы.
Слишком часто человек бывает безрассуден. Ведь как в молодости он добивался Симиной любви! Любит ее и сейчас. А готов был оскорбить последними словами, развестись. Ну как можно так распускать себя? Нет того, чтобы сперва поговорить, разобраться. До чего непрочны людские связи! Разве не шатка и дружба? Доброжелательность? Сколько он покровительствовал «нашему Владлену»! Молодой коллега, ученик, – и собирался обрезать все с маху! Кстати, теперь Владлену можно поручать сложные операции: хирург из него получится. Пусть перевозит сюда невесту. Вообще у них в больнице сложился неплохой коллектив врачей. Хорошо, что Сливковский и выйдя на пенсию работает. Терапевт отличнейший. Во всех трудных случаях поставить диагноз просят его…
И незаметно для себя Ржанов переключился на служебные дела, интересы.
Час спустя «рафик» остановился на больничном дворе перед деревянным флигелем неврологического отделения. Санитар и сиделка вытащили из машины заснувшего Конкина. Нижняя рубаха и кальсоны майора были в репьях: спал в траве недалеко от Виринейкиного домика.
– Теперь уж догола разденем, – сердито говорил санитар.
– Едва ли в этом есть нужда, – сказал Ржанов. – Сам не проснется.
Вместе с Акульшиным они медленно пересекли клумбу и, не сговариваясь, сели на скамеечку. Обоим хотелось немного отдохнуть после суматошного рысканья по уснувшему городу, возни с пьяным майором.
– Четверть второго? – сказал Акульшин, посмотрев на светящийся циферблат своих часов, и легонько зевнул. – Скоро начнет светать.
– Да. Фактически уже понедельник. Вот и кончился мой выходной. В этот раз повезло, всего одна операция. Бывает и три. Или вызовут куда-нибудь, а то райком нагрузит, прораб явится, небольшое строительство мы тут затеяли… Посплю немного – и в больницу. Жалко, пульку не удалось кончить.
Высоко над садом стояла полная, яркая луна. Цветы на клумбе дремали, осыпанные предутренней росой. Накрытые тьмой, они потеряли свой цвет, и георгины трудно было отличить от табака.
– Что день грядущий мне готовит? – продекламировал Акульшин. – Поэты всегда воспевают утро, как начало новой жизни. А что фактически происходит? Мы еще на сутки приближаемся к смерти – и только.
– Ты все изрекаешь вечные истины, – опять тихонько засмеялся Ржанов. – «Жизнь – это отмирание. Техника разрушает природу. Наша Земля – крошка во Вселенной». Когда-то великими мастерами так философствовать были гимназисты. А видишь нашу спутницу Луну? Что бы там ни было, а нога землян уже ступила на нее, и, конечно, наши потомки разгадают еще тысячи тайн, которые нам кажутся непреодолимыми.
Спать Ржанову не хотелось. Он ни на минуту не забывал о жене, о том, что попал впросак. Понимал, что ему надо будет заслужить прощение Симы, больше уделять внимания и ей и детям. Но от сознания того, что придется объясняться – а этого не избежать, потому что Симка все прекрасно понимает и легко его не простит, – Ржанову не становилось огорчительно, наоборот, он чувствовал себя освобожденным от чего-то крайне тягостного и был полон энергии. Ему не терпелось начать диалог с женой. О, Сима поманежит его как следует, она такая!
– У каждого свой вкус, – говорил Акульшин. – Одному нравится всю жизнь таскать шкуру прыткого козла, а другому – холодную чешую мудрой змеи. Тебе, наверно, кажется: «Вот Мишка свихнулся под старость. Разочаровался, бормочет, как попугай, избитые истины». Да? Милый мой, я не меньше тебя люблю жизнь и не собираюсь накидывать петлю на шею. Просто я не закрываю глаза на действительность… вслух говорю о том, о чем принято думать лишь ночью, закрывшись одеялом.
Слушал Ржанов вполуха. Взгляд его упал на темное окно хирургического отделения, и он подумал: как-то чувствует себя колхозник из Дунькина, которого оперировал днем? Надо сейчас зайти к нему в палату. Позвонить дежурной сестре в Лужки: нет ли осложнений у спасенного мальчика? «Вишь какое у меня нервное возбуждение, – тут же отметил он. – Засну ли сразу? Не пришлось бы люминал принимать».
От клумбы нежно, сладко пахло цветами, освеженными росой, гораздо сильнее, чем днем. Лай городских собак становился реже, ленивей – к рассвету.
– Так-то, старина, – оживленно сказал Ржанов и положил руку на колено другу. – Все, что ты говорил о Вселенной, о квазарах, о долгой жизни неорганической материи, – правильно. Только что это меняет? Вечность – такое понятие, перед которым и миллиарды лет являются коротким отрезком. Для человека его жизнь всегда будет громадна по протяженности, а окружающие земные интересы – главнейшими в мире. Помнишь, ты говорил о поденках? Однодневках. По-гречески – эфемерах. Так их жизнь по отношению к нам почти та же, что наша по отношению к планетам. Но и за свой короткий срок поденки проходят тот необходимый круговорот жизни, для которого они созданы, и уходят, оставив здоровое потомство.
– Но финал-то один? – усмехнулся Акульшин. – Из земли пришли, в землю уйдем. Обидно, понимаешь, знать, что ты с каждой минутой гниешь на корню, распадаешься и от тебя даже воспоминания не останется. Тут уж и ваша медицина бессильна.
– Ишь чего захотел! Планеты и те распадаются… зато нарождаются новые. Вечный обмен веществ. Ну и что? Задача: прожить счастливо и с пользой для ближнего. Человечество всегда мечтало о бессмертии. Каждая нация на собственный лад придумывала свой Эдем. Так вот, если во Вселенной существует рай, то этот рай наша Земля – прекраснейшая из звезд. Говорят, из космоса она кажется голубоватой и очень красивой. Озон, зелень, чистая вода – что можно найти лучше? И будет горько и обидно, если чья-нибудь злобная рука бросит атомную бомбу или так называемый технический прогресс отравит атмосферу. Будем надеяться, что человеческий гений с честью выйдет и из этого испытания. Скажешь, дежурный оптимизм? Нет, здравый взгляд на жизнь. Помнишь у Есенина?
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Тихо было вокруг. Где-то далеко за садом, за окраиной городка, послышался слабый стук; наверно, по волглому от росы проселку из деревни ехала телега. Ржанов встал, с удовольствием потянулся.
– Что ж, спать?
Маленькая блестящая луна с высоты надменно смотрела на человечков у скамейки, словно они ее никогда не покоряли. Акульшин сидел молча, слушая уходящую ночь. И спать хотелось, и лень было подниматься.
