Текст книги "Осенние дали"
Автор книги: Виктор Авдеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Давно закончилась уборка колосовых, всякой огородины, на деревенских гумнах выросли желтые скирды. В лесу зарделась калина; березка первая стала ронять свои восковые листья, потускнел последний цвет крушины, тронутый багрянцем клен уже свесил разъединенные парочки крылаток, ожидая, когда ветер сорвет их и разнесет по воздуху.
На полях возле селений, где еще остались копны овса, целыми стаями кочуют рябенькие, рыжие тетерки, черные, тугоперые косачи с кровавыми серьгами. Средь редеющего кустарника осторожно пробирается лиса, чутко ловя длинным носом все запахи, и кажется, что ее пушистый хвост сыплет искры, от которых золотеет, загорается вокруг листва. Погода стоит сухая, ясная. На полянах в холодном солнечном пригреве пахнет мхом, прелью, последними осенними грибами опенками – чудесная пора. В маленьком сине-студеном озере, с уже опустившейся на дно ряской, тихо плавают опавшие листья, черенком кверху – точно маленькие ладьи. Ярко, маслянисто отражаются в тяжелой воде облака, опрокинутые верхушки деревьев.
По мягкой раскатанной лесной дороге от Чаши на Суходрев шла грузовая автомашина. В кузове, трясясь на свежей соломенной подстилке, сидела заместитель председателя райисполкома Баздырева; возле нее, подняв колени до самого подбородка, согнулся Молостов – в шинели и офицерском картузе с темным пятиконечным следом от звезды. Лицо у него было небритое, словно постаревшее, взгляд серых глаз особенно пасмурный; спиной Молостов опирался на свой желтый немецкий чемодан, обвязанной веревкой.
– Ты чего все в шинели, по-военному? – спросила Баздырева, – Пора модное пальто заводить.
– Пора… – пробормотал Молостов и казанком согнутого пальца энергично постучал в крышу кабины. – Жогалев! Костя! Вон двое мужиков голосуют, придержи свою кобылку.
Шофер весело высунулся в окошко.
– Калым плывет? Значит, в Суходреве на вокзале имеем сто грамм горючего.
– Да еще с пивным прицепом.
Жогалев затормозил возле колхозников, те сели, и машина покатила дальше. Дорога глянцевито блестела, на ней явственно отпечатались рубчатые следы шин, а тут же сбоку по объездным, глубоко прорезанным колеям и в колдобинах кисли позеленевшие лужи – остатки дождей. Грузовик бойко взлетал на пригорки, скатывался под изволок, не сбавляя хода, вилял на заворотах, его подбрасывало на выбоинах, кузов заносило, в нем лязгала цепь, и пассажиры морщились от толчков.
Приветливо грело солнце, вокруг было тихо, пусто; когда машина проезжала под низко свесившимися прядями берез, елями, ракитами, сидевшие в кузове наклоняли головы и отводили ветви руками.
– Вот лихач этот Костя, – проговорила Баздырева, крепко вцепившись рукою в борт машины. – От такой поездки все кишки в животе перепутаются.
– Это он наверстывает за лето, – усмехнулся Молостов. – Помните, в июне дожди лили? Шоферы наши, возчики черепахами ползали. Трактористы и те намытарились.
– Зато в августе какое вёдро установилось, – вставил бровастый колхозник.
– Отменная погодка, что и говорить. За такую погодку Илье-пророку можно бы и премию выдать. – Баздырева засмеялась, с удовольствием вытерла рукою рот, удобнее уселась на соломе. – Благодаря вёдру и уборочную не завалили, городские подмогу выставили; хоть и припозднились, а с хлебопоставками государству справились. Народ теперь сыт, и у нас душа на месте.
Сквозь редеющие деревья впереди слева показались белые аккуратные столбики, дорожный знак на желтом треугольнике, мощеный въезд. Машина вылетела на твердую, словно отполированную щебеночную трассу и, ровно гудя мотором, мягко подрагивая, легко и быстро понеслась по ней.
– Экая красавица, – любуясь шоссе, сказала Баздырева. – На будущий год асфальтом зальем.
– Хороша, – согласился другой колхозник. – Ну, и поту много тут пролили.
– Земля трудом красна.
– Это точно.
Шоссе прорезало лес, словно новенькая развернутая штука сатина; далеко впереди оно делало заворот.
– Слыхал, Павел Антоныч, – продолжала Баздырева, – что и наша Чаша в строители выходит? Будем вести дорогу от своего райцентра до трассы. На целых девять километров и тоже щебеночную.
– Слыхал.
– Проект Камынин сделает, теперь он полный хозяин в доротделе; Хвощина, слышь, на пожарную охрану перебросили? Оно и резонно: за управленческий руль специалистов сажать надо. Горбачев даст бульдозеры, скреперы, впрочем, коли сам удержится в директорском кресле: говорят, ему строгача закатили за уход от семьи. Что ж… – Баздырева подняла воротник от ветра, вызванного ездой, удобнее перехватилась рукой за борт, продолжала, улыбаясь, с довольным видом: – Я еще готова поработать. Теперь у нас и опыт есть, и кадры свои выросли. А ты вот, Павел Антоныч, уезжаешь. Зря, зря. Мы сработались с тобой, мужик ты подходящий. Квартирку уже подготовили, начальник облдоротдела продвигает тебя по службе… да ведь ты недавно экзамены за второй курс ездил сдавать? Будущий инженер!
Молостов словно не расслышал. Он с жадностью рассматривал места, через которые шла автомашина. Вон до боли знакомый лесной перелесок, высокая ель. Весной, когда Молостов ехал сюда на работу, недалеко от высокой ели они встретили е е и посадили к себе в кузов. Потом вместе работали на трассе, собирали в лесу грибы, ягоды, он ее целовал… миловались. Теперь от этого осталось одно воспоминание. Вот как жизнь мстит за нарушение своих законов. Сколько у него было женщин, легких связей! Когда-то он ими гордился. И что в результате? Ощущение неразборчивости, однообразия. Счастье дает одна женщина, а когда ее нет – сто других не утешат. Как же надо беречь чистоту ощущений! Сумеет ли он начать все по-новому? «Записной кавалер». Может, Варю оттолкнуло то, что у него и манеры ухаживать были как у охотника, преследующего косулю. Молостов потрогал нагрудный карман гимнастерки. В нем лежало последнее письмо Варвары Камыниной. Она просила забыть их прошлое, желала счастья.
В тот день, забыв даже отпроситься в доротделе, Молостов на попутной машине помчался в Моданск, но там его ждало сообщение, что Камынины уехали в Крым на курорт. И тогда он понял: все, все кончено. Уже больше ничто не держало его в области, он взял расчет и вот покидал Чашу навсегда.
– Куда ж ты от нас собрался? – вновь спросила Баздырева.
– Мало ль мест на свете? – занятый своим, ответил Молостов невнимательно.
– Однако непостоянный ты оказался. Бродяга.
Он вдруг странно усмехнулся, по привычке показав все свои великолепные зубы.
– Я-то непостоянный? Оттого я, может, и уезжаю, что слишком постоянный.
– Ничего. Человек ты молодой, толковый, пробьешь себе дорогу в жизни не хуже вот этого шоссе. С Клавдией Забавиной совсем разошелся? Оно и давно было видно: не пара вы. Разные люди.
Автомашина свернула на мягкий проселок.
Тихо опять стало на опустевшем белом шоссе. Низко висело над лесом увядшее осеннее солнце, по бокам кювета вытянулся лес – черно-зеленые ели с яркими тугими молодыми шишками, желтые поредевшие березы с лишаями на стволах, трепетно вздрагивающие красные осины. Неслышно кружась и покачиваясь, падали отмершие листья. Резко, одиноко закричала сойка и пролетела где-то за ветвями, мелькнув пестро-голубым оперением. На опустевшую трассу из полегшей бурой травы выскочил крупный заяц-беляк, наполовину облинявший, с рыжеватым боком и спиной, сел, по-хозяйски повел длинными, черными на концах ушами. Невнятно пахло каменной пылью, гниющими грибами. Солнечно, тихо было вокруг. Высоко через трассу пролетел пушистый шарик ястребинки: стояла золотая осень.
Саранск – Липецк
ШАГ ВПЕРЕД
…Трамвай рос, угрожающе надвигался, водитель оглушительно звонил, а Люпаеву не хватало сил спрыгнуть с рельсов. Скорее, скорее, всего шаг вперед, один шаг – и спасен! Однако ноги отнялись, мертвящая тоска расслабила тело; казалось, вот-вот его сомнут, раздавят чугунные, безжалостные колеса – и Люпаев проснулся. Сердце тяжело колотилось, левая неловко подвернутая рука онемела: оказывается, во сне он придавил ее грудью.
Невидимый фонарь с улицы делал заметными потеки дождя на черном оконном стекле. За стеной у соседа тикали ходики. «Шаг вперед. Шаг вперед. Шаг вперед», – казалось, выговаривали они. Приснится ж такая дрянь! Время, наверно, часа три? Октябрьская ночь длинна.
Повернувшись на спину, Люпаев закрыл глаза и вдруг услышал звонок: резкий, продолжительный, настойчивый. Теперь он звучал наяву. К кому так поздно, да еще в непогоду? У противоположной стены на деревянной кроватке зашевелилась двухлетняя дочка. Не, «уплыла» ль? Может, простынку надо сменить?
Вновь послышались один за другим три звонка подряд – протяжные, зловещие в глухой ночной тишине. Значит, звонили к ним, Люпаевым. Чудно: кто бы это мог быть? Рядом неслышно посапывала жена Маруся, выделяясь на смутно белеющей подушке растрепавшимися волосами. Обычно она первая отзывалась на шум в квартире: как все семейные женщины, спала Маруся чутко. Но с вчерашнего дня она получила в своем ателье отпуск, собиралась с Лизонькой к отцу в деревню и, перед тем как уехать, устроила большую стирку. Лег вчера Люпаев, когда жена еще только начинала гладить. Поди, до часу ночи колготилась. В полусвете комнаты, озаренной снизу уличным фонарем, он легко нашел пиджак, брюки, повешенные на спинку стула, сунул ноги в растоптанные войлочные шлепанцы и вышел в общую переднюю. Запылившаяся двадцатисвечовая лампочка тускло горела здесь всю ночь.
– Кто там? – спросил Люпаев, подойдя к двери, однако не открывая английского замка.
– Это ты, Артем? – глуховато отозвались с лестничной площадки. – Открой.
Обращались именно к нему, Люпаеву, но голос был незнакомый.
– Что-то не признаю.
– Открой. Забогател? Свой.
Чей это голос? Артему Люпаеву показалось, будто он действительно где-то и когда-то слышал его, и ему вдруг стало неприятно. Где и когда? Да не новенький ли это слесарь с их завода? Может, начальник цеха прислал по какому делу? Телефона-то в квартире нет.
Он крутнул вертушку английского замка, откинул цепочку. В дверь тотчас протиснулся худой, согнутый мужчина без пальто или плаща, в кепке, глубоко насунутой на глаза. Состояние чего-то тягостного, тревожного еще сильнее охватило Артема Люпаева. Он удивленно отступил.
– Вы… ко мне?
Этого человека он раньше никогда не видел. Пришелец был выше среднего роста, жилистый, с широкими обвислыми плечами. Худым и невзрачным он показался лишь потому, что стоял насквозь мокрый, точно облизанный дождем. С козырька кепки капало, пропитанный влагой пиджак выглядел черным, хотя, как тут же увидел Люпаев, был серым, в мелкую красную клетку. Тяжелая, давно не бритая нижняя часть лица заросла рыжей щетиной.
– Все не узнаешь, Артем?
Человек приподнял кепку, обнажив шишковатую голову с коротко остриженными волосами.
– Ну, а теперь?
И Люпаев побледнел. Ему вдруг захотелось, чтобы ночной звонок, этот «гость» были только продолжением тяжелого сна. Да не бредит ли он в самом деле?
– Макса Зил? – воскликнул Люпаев.
– Долго ж ты, Казбек, меня узнавал, – усмехнулся пришелец.
– Я и в мыслях не имел… У тебя ведь срок был восемнадцать лет.
– Факт, что сейчас я на воле. Не рад? Может, и поздороваться не захочешь?
– Отчего ж…
И Артем нерешительно протянул ему крупную руку, с въевшимся под широкие ногти машинным маслом. Зил крепко стиснул ее, бегло оглядел голую переднюю с крашеным, стертым посредине полом, три двери, ведущие в разные комнаты, настороженно спросил:
– Сколько в этой ховире жильцов?
Слово «ховира» болезненно резануло Артема Люпаева, лишний раз напомнив ему всю затруднительность положения. Отбывая на Урале наказание за кражу, Артем научился там многим блатным словам. В колонии он познакомился и с Максимом Уразовым, по кличке Зил: они жили в одном бараке. Его, Артема, за высокий рост заключенные звали Казбек.
– Три семьи.
– Кто?
– В этой квартире техник Данилыч. Вот в той слесарь-наладчик. Дом ведомственный, заводской.
– Детишки есть?
Вопросы следовали один за другим; Люпаев, запинаясь, отвечал. Ошарашенный внезапным появлением человека из мира, который он старался забыть, Люпаев не мог собраться с мыслями, его била противная дрожь.
«Откуда взялся Зил? Чего хочет? Скажи, ведь сыскал меня».
Артем опасался, что вот-вот какой-нибудь сосед выйдет в уборную и увидит ночного посетителя. Вдруг догадается, кто он? От зорко наблюдавшего за ним Максима Уразова не ускользнула растерянность «дружка». Он решительно повернулся к входной двери, запер ее на цепочку, проговорил, по старой привычке беря покровительственный тон:
– Что ж, Артюша, пускай на ночевку: видишь, какая погода? – И, успокаивая, добавил: – Мне только до утра. В Пензу двину.
От его мокрой одежды у ног образовалась лужица. Артем промолчал.
– Которая твоя квартира? Эта? – спросил Уразов, показывая на люпаевскую комнату. Дверь в нее была полуоткрыта.
– Эта, – тяжело вздохнул Артем.
В комнате Зил остановился, прислушиваясь к спокойному дыханию спящих. Подошел к окну, глянул вниз на освещенную фонарями темноту улицы. Он явно хотел получше освоить новое место. У таких людей, как Максим Зил, настороженность, казалось, была в крови. Вдруг засыпка? Знать, в какую сторону удобнее бежать, спасаться. Обстановка квартиры, немногочисленность ее жильцов, видимо, успокоили Уразова.
– Документы у тебя есть какие? – негромко, чтобы не разбудить домашних, спросил Артем. – Паспорт… или хоть освободительная.
Словно не расслышав его вопроса, Уразов сказал:
– Холостякам диванчик? Не возражаем.
Он снял мокрую кепку, пиджак, бросил в угол, опустился на диван, устало вытянул ноги и блаженно улыбнулся.
– Давно я так фартово не отдыхал!
– Чего же не отвечаешь? По амнистии ты или… как?
Вопросом о документах Артем совсем не собирался обидеть Уразова. Хотел получше выяснить его положение. Зил, начавший было расшнуровывать ботинок, поднял голову.
– Неужто сам не поймешь, Артем? – ответил он вдруг как-то резко, с желчью. – Кто меня освободит раньше срока? Конечно, сам вырвался.
Говорил Зил шепотом, а Люпаеву казалось, что он кричит.
– Иль, Казбек, у меня две жизни, чтобы в тюрьме погибать? Ты вот, гляжу, совсем стал работягой. Хочу и я завязать узелок с прошлым и зажить по-новому. Хватит судьбу испытывать. Оглядеться б мне только… На полсуток-то можешь уважить? Ну, а жене, соседям завтра скажешь, что я твой знакомец из… какого-то райцентра, Николаев Василий Иванович. Понял? – И, словно для убедительности, почти тут же еще раз сказал: – На прошлом крест. – Зил два раза наискось перечертил воздух. – Тюрьму не пересидишь.
Он вновь нагнулся, стал расшнуровывать ботинок. Шея его, мощный стриженый затылок налились кровью, в движениях крупных цепких рук сквозила настороженность: что ответит хозяин?
«Тюрьму не пересидишь» – старая, ходовая, воровская поговорка. Это Артем Люпаев хорошо знал. Что-то за нею скрывается? Искренне ли сейчас говорит Макса Зил? В зоне он, как заправский «вор-законник», избегал работы, открыто издевался над «трудягами», «мужиками». Может, изменился за последние годы? Ведь стал же другим сам он, Артем?!
– Промок я, – уже снова уверенно сказал Уразов. – Накрыться чем не найдешь?
– Да… найду.
Не зря, выходит, в передней, узнав Зила, Артем испытал тягостное чувство. Хоть в первую минуту Артем решил, что Зилу «пофартило», его освободили, он тем не менее сразу почувствовал неладное. Беглые преступники всегда избегают днем открыто появляться в общественных местах. Одно то, что Зил пришел среди ночи, не могло не вызвать тревоги. И вот это теперь подтвердилось: он был в «побегушках».
Вместо одеяла Артем принес Уразову женину шаль, под голову дал ватник. И Маруся, и дочка по-прежнему крепко, спокойно спали. «Вон как измоталась с бельем», – подумал Артем, глянув на жену. Когда Зил улегся, он так же тихо спросил:
– Скажи, Макса, почему ты… не в надежное место поехал? Почему в Суринск… ко мне?
В зоне для заключенных Артем и Уразов друзьями не были: просто жили в одном бараке. Когда кому-нибудь из уголовников удавалось бежать, что случалось весьма и весьма редко, он непременно скрывался в тот город, где еще до ареста у него имелись верные «кореша», которые тут же предоставляли ему надежную крышу, в случае нужды снабжали фальшивыми документами, деньгами, а то и оружием, находили «дело». Из осторожности опытный преступник ни за что бы не пришел к малознакомому человеку.
– Что тебе заливать зря? – серьезно ответил Уразов. – Правильно говоришь: никогда ты не был настоящим вором, «вором в законе», как раньше говорили, и не след бы мне приходить к тебе. Я и не думал, да осечка вышла. Приехал в Казань к верному дружку, а его тю-тю, розыск замел. Куда податься? Тут я и вспомнил о тебе, Казбек. Все-таки вместе в колонии житуху ломали.
– Как же ты меня нашел?
– Забыл, что рассказывал про свою мордву? К вам я приехал утренним «Казань – Харьков», отыскал тебя через справочное. Квартиру мне днем еще показали. Поднялся я на второй этаж, прочитал: «Люпаев А. Ф., звонить три раза». Переждал до ночи в удобном местечке… ну, и вот пришел. Так не забудь, меня Николаевым зовут.
Не ответив, Артем пошел к себе на кровать, улегся, тяжело заскрипев пружинами.
IIГустой туман залепил окно, казалось, утро еще не наступило. Артем проснулся от толчков.
– Что это нынче на тебя нашло? – будила его Маруся. – Никак не подыму.
Она тут же вышла из комнаты.
Разве уже на работу? Артему казалось, что он и глаз не сомкнул: всю ночь проворочался. Экая темнотища от этого тумана. Он, сопя, натянул штаны, вышел следом на кухню.
На кухне горела лампочка, у газовой плиты хлопотали хозяйки. Сосед, техник Данилыч, низко наклонясь над раковиной и выставив розовую от напряжения лысину, смывал с шеи мыло, громко, фыркал, брызгался. Его дети-школьники еще не вставали. Третий жилец их коммунальной квартиры, молчаливый, тугой на ухо слесарь-наладчик, надевал у общей вешалки ватник: из дома он всегда уходил раньше всех.
Данилыч наскоро перекинул полотенце через плечо, скрылся в своей комнате. Артем не успел с ним даже поздороваться.
Открутив посильнее кран, Артем вымылся до пояса холодной водой. Маруся в ситцевом засаленном халатике, наскоро причесанная, с неровным крупитчатым румянцем на втянутых щеках, жарила на плите картошку, то и дело переворачивая ее ножом. Пахло комбижиром, помоями от трех ведер, стоявших в углу, в открытую форточку тянуло сыростью.
Когда Артем стал вытираться серым жестким полотенцем, Маруся, понизив голос, задала вопрос, который он ждал с ночи:
– Кто это к нам приехал?
Сказать правду Артем побоялся и долго потом корил себя.
– Один с Болдова. Николаев по фамилии. Ему только переночевать.
– Лицо у него… несимпатичное.
О том, что ее муж сидел в тюрьме, Маруся Люпаева давно знала, как знали об этом соседи, на заводе. Тайны из своего прошлого Артем не делал. Почему он сразу не рассказал жене о Максиме Уразове? Не хотел зря беспокоить? Маруся нервная, все близко принимает к сердцу. Разборчива в выборе друзей: старается подбирать рассудительных, непьющих. Зил отоспится и тронется дальше. В Пензу или еще куда – его дело. Конечно, придется помочь, дать тридцатку на дорогу, ну, да они, Люпаевы, от этого не обеднеют.
– Нет, он ничего мужик… Николаев, – не глядя на жену, ответил Артем. – Приехал ночным поездом, попал в дождь, вот и загрязнился малость. Пускай отдохнет. А встанет – покорми его.
– Неужто оставлю голодным? – возмутилась Маруся. – Когда уедет-то?
– Вернусь с работы, провожу.
– Иди скорей завтракай. Не опоздать бы на смену.
На кухне Люпаевы были одни, и Артем ласково погладил жену по щеке, полузакрытой прядью волос.
– Давай, давай, – сказала она с притворной озабоченностью. – Мне еще Лизоньку в садик вести.
Маруся принадлежала к тем людям, которые минуту не могут посидеть спокойно и всегда находят себе дело. Дочка у нее была вовремя накормлена, вовремя уложена спать. Мужа Маруся заставляла после бритья сбрызгиваться тройным одеколоном, в праздничные дни он никогда не надевал неглаженую рубаху. Жилье Люпаевых блистало порядком, пол был вымыт, и дома все ходили в тапочках.
В комнате на сковородке тихонько шипела подрумяненная картошка. Перед тем как сесть за стол, Артем с минуту задержался у дивана, еще раз внимательно посмотрел на незваного гостя. Максим Уразов спал. Худое крупное лицо его с выпуклыми надбровными дугами, низким лбом, несокрушимой, словно каменной, челюстью, заросшей рыжей щетиной, хранило следы загара, въевшейся грязи, закрытые веки казались серо-лиловыми. Правая сильная и волосатая рука лежала на груди поверх шали, и на ней чернела наколка, сделанная тушью: «Любовь – дым».
Маруся перехватила взгляд мужа:
– Я ему на стул щетку положу. Встанет, одежду почистит.
Наскоро позавтракав, Артем отправился на завод.
Стоя в цеху у многошпиндельного токарного полуавтомата, неотвязно в мыслях возвращаясь к Зилу, он окончательно понял, что ночью поступил грубо-опрометчиво, поддался минутной слабости. Зачем пустил? С прошлым покончено навсегда, и нечего перекидывать к нему мостик. Артем сам втоптал в грязь свою юность и теперь должен держаться начеку, чтобы вновь не скатиться в яму.
И следя за синеватой металлической стружкой, бегущей из-под резца, Артем мысленно восстановил свою жизнь, словно она была написана на стружке.
Вырос он в этом городе. Отец его, приземистый, чуть согнутый в широкой спине, с крупными прядями рано поседевших волос, работал грузчиком на пеньковом комбинате. Семья состояла из четырех человек; Артем и младшая сестренка учились в школе. В доме редкий день проходил без скандала. Отец, напившись, срывал со стола клеенку, бил худую, кашляющую мать, требуя у нее на опохмелку. Если денег не находилось, уносил на рынок занавески, простыню, а то и одежонку ребят. «Заела ты мне жизнь, кляча! – кричал он на безропотную жену. – Убирайся вон! Пришибу!» Мать убегала к соседям. В комнате было голо, часто не хватало рубля на хлеб, картошку.
Кончилось тем, что родители поделили скудные пожитки, мать забрала дочку и уехала к тетке в Яхрому, где поступила на текстильную фабрику. Артем в то время ходил в пятый класс. С месяц отец не брал в рот хмельного, целиком принес домой получку, купил сыну штапельную рубаху, а затем все пошло по-прежнему.
Под Октябрьские он привел в дом шумную, скуластую, ярко накрашенную женщину Серафиму. Она молодилась, любила плясать, часто визгливо хохотала и охотно показывала мужчинам красивые ноги в синих чулках. Теперь отец опорожнял бутылки вместе с новой женой, а когда нераздетый валился на кровать, она уходила и возвращалась за полночь, облизывая губы, будто кошка.
Еще при матери Артем каждый вечер старался улизнуть на улицу. Уроки делал наспех, пропускал занятия в классе, приучился врать в глаза. С переездом Серафимы Артем вообще норовил реже появляться дома. Когда отца вызывали в школу, грузчик молча и прямо сидел перед завучем на стуле, угрюмо сопел, а дома, так же сосредоточенно сопя, порол сына ремнем; это был его единственный педагогический прием.
Само собой случилось, что на улице Артем сошелся с такими же, как он, безнадзорными ребятами. Началось шатанье по кинотеатрам, драки, игра в карты; деньги, вместе с папиросами, парнишка ночью вынимал из кармана пьяного отца. Старшие ребята приучили его к пиву. В седьмом классе Артем остался на второй год; не перешел в восьмой и на следующий и, походив недели три, совсем бросил школу.
Случилось это в ту пору, когда отец прогнал Серафиму и привел новую жену – выше себя на голову, широкобедрую, с большими грудями, с большим ртом и глазами навыкате. Она была молчальница под стать мужу, на обед всегда готовила пустой суп с картошкой, «гуляла» лишь два раза в месяц «с получки», а выпив, подпирала кулаком щеку и пела басом, одна. Звали ее Эльза, и при ссорах она сама била пьяного мужа и выставляла за дверь, на лестничную площадку.
С полгода Артем околачивался без дела. Отец пытался определить его в вечернюю школу, еще ожесточеннее полосовал ремнем. Наконец плюнул: «Хоть в золотари ступай. Будешь лодырничать – из дому выгоню». Артем поступил на завод учеником токаря, однако работать ему было уже некогда. Он спутался с «теплой» компанией, стал поворовывать, кутить в ресторане. Весной – ему недавно исполнилось семнадцать лет – Артем с двумя парнями обокрал буфет в медицинском училище. Поймали их на следующий день, и все получили по восемь лет заключения.
Отбывать срок Артему пришлось на Урале. Времени для размышлений в колонии оказалось больше, чем ему хотелось бы. «Вот и достукался. Мои школьные дружки гуляют на свободе, а я сижу, как Полкан на цепи. Этак недолго и жизнь загубить». Артем не раз вспоминал полные отвращения, брезгливости взгляды публики, которые ловил на себе в зале суда, и ему всякий раз становилось стыдно. «Ладно, свалял дурака, пора за ум браться». Заключенные – зеки – валили лес в тайге, и он вкладывал в работу всю силу.
В их колонии имелась небольшая группа рецидивистов – «воров в законе». В ней числился и Максим Уразов, прозванный за большую физическую силу «грузовой Зил». «Законники» на работу не выходили, резались в самодельные карты и держали в страхе остальных, которых презрительно называли «мужиками». В получку воры отнимали у них часть зарплаты; брали они себе долю и с поступающих «мужикам» посылок от родных. Тех, кто не хотел делиться, жестоко избивали, увечили ножами, дубинами. И Зил, и другие долгосрочные рецидивисты пытались втянуть Артема в свою компанию. Его уважали за смелость, силу, за умение ловко сплясать; хотя камеры в бараках были большие, до ста двадцати человек, парня знали все. Артем не ленился услужить старшим: кому принесет обед из столовки, кому оттащит мокрые валенки в сушилку: за это подкармливали. Но к ворам не жался. Они высмеивали его старательность на работе в лесу, называли «ишаком»; он упорно перевыполнял трудовую норму. Это зачли, срок ему сократили, и не прошло пяти лет, как Артем вернулся в родной город.
Отец спился, лежал в больнице. Артем поразился происшедшей в нем перемене. Совсем старик: под глазами дряблые, в сеточку, мешки, рот перекосился, седая поредевшая щетина скрывает потемневшую нездоровую кожу. Хрипит, задыхается, то и дело сплевывает мокроту. На приветствие сына Люпаев-старший не ответил.
– Опять… воровать? – равнодушно спросил он, когда сын присел на белый табурет у кровати.
Артем понял: отец ему не верит. «Не жилец он на этом свете», – подумал Артем. Встреча тоже оставила его холодным.
– Где мать, сестра? – спросил он. – Есть какие вести?
Отец долго молчал, глядя в белый высокий потолок. Сплюнул мокроту, задыхаясь, хрипло, безучастно сказал:
– Замуж выскочила… твоя сестра. Здоровая уже… кобыла стала. На целине фершелицей работает. Мать до себя с Яхромы выписала.
– Адрес дадите?
Снова старик долго не отвечал.
– Был… адрес. Затерялось письмо. А может, сам им… печку растопил. Зачем оно… сдалось?
Больной грязно выругался. Когда-то здоровенный, легко носивший восьмипудовые мешки на комбинате, он страшно исхудал, почти не двигался под вытертым одеялом, и от него пахло погребом. С Артемом отец не простился, сказал: «Ступай», – отвернулся к стене.
На улице Артем с горечью понял, что остался совсем один. Куда идти? Кто ему дружески протянет руку? Даже Эльзы не было. После нее отец жил еще с одной женщиной и ту прогнал. Комнату захватили соседи, хоть на вокзале ночуй.
Помощь пришла оттуда, откуда Артем ее не ждал: из Управления милиции. Ему восстановили прописку, вернули комнату. Правда, из вещей остались продавленная кровать с трухлявым, сбитым в комья матрацем да скрипучий стол, но Артем обрадовался так, как редко радовался: есть право на жизнь в родном городе, крыша над головой. Удивительнее всего было то, что те самые «мильтоны», «легавые», которые поставили его перед столом судьи, теперь старались, чтобы он имел возможность честно заработать кусок хлеба.
«Чудно́ все в жизни».
Беседовал с ним начальник отдела уголовного розыска майор Федотов. Подворотничок на его кителе был свежий и своей белизной, казалось, освещал желтую жилистую шею, строгое, сухое лицо. В редких, тщательно зачесанных волосах начальника сквозила седина, холодный взгляд небольших желтых глаз пронизывал насквозь, не упуская ни малейшего движения того, с кем он говорил. Артем напоминал себе крысу, перед которой, спрятав когти, сидит кот.
– Значит, все теперь у тебя в порядке, Люпаев?
– Все, гражданин начальник.
– Надеюсь, уголовному розыску не придется второй раз расследовать твои темные дела? Отзывы о тебе из колонии лестные, оправдай их. Комнату отхлопотали, теперь поступай на работу. Понятно?
– Чего тут не понять? – буркнул Артем.
Согнувшись на стуле и опустив стриженую голову, он вертел в руках новую кепку, купленную на заработанные в колонии деньги. Майор Федотов сидел в кресле по другую сторону стола, положив локти на красное сукно, и его потускневшие серебряные погоны с двумя голубыми просветами топорщились на приподнятых плечах.
– Живи, Люпаев, как все люди… нормально. В праздник можешь и за рюмочкой отдохнуть… Только не теряй головы, не тянись за чужой собственностью. Ты грамотный, небось знаешь, что к чему идет? Насчет коммунизма планируем. Что ж, думаешь, построим мы Ноев ковчег, как при потопе, погрузим всякой твари по паре и поплывем? Не-ет. Кое-кого и за бортом оставим, на сухую горку не высадим. Воров, расхитителей разных, хулиганов – не-ет…
Начальник сделал паузу, тихо и как-то особенно внушительно закруглил мысль:
– Когда переезжают на новую квартиру, старую грязь с собой не забирают.
Артем по-прежнему вертел кепку и не поднимал головы.
– Деньжонки есть? А то поможем. На пропитание.
– Остались еще.
– Не стесняйся. Голодный человек на всякую отчаянность готов, а тебе держаться надо. Крепко. Второй раз, смотри, в яму не падай. Народ надеется, что совесть у тебя осталась и ты пакость ему больше не сделаешь. Имей в виду: к тебе, как бывшему уголовнику, наверняка потянутся лодыри, выпивохи… а может, приплывет рыба и покрупнее. Так вот, если ты всерьез решил «завязать», не дай себя заглотать. Не дай. Наоборот. Помоги нам подсечь хищника на крючок.
«Ишь как мягко стелет!» Артем еще ниже опустил глаза, рот его передернулся. Вот этого-то разговора он и боялся, из-за него долго не шел в Управление милиции.
Еще парнем, связавшись с «теплой» компанией, Артем на всю жизнь усвоил главный закон воровского мира: будь верным товарищем, не продай. В тюрьме, в колонии он убедился: продашь – каждый имеет право сунуть тебе нож в грудную клетку, проломить голову. Хочешь воровство бросить? Твое дело.
