Текст книги "Осенние дали"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

НОЧНОЙ ВЫЗОВ

От тулупчика стоявшего у двери колхозника, от красного, озябшего лица и даже от орехового кнутовища несло холодом. Слушая пришельца, ветеринарный фельдшер Зонин плотнее запахнул старое пальтишко, впопыхах наброшенное прямо на белье.

– …Из Уваровки, значит, вертаюсь, – объяснял колхозник. – Тамошний завфермой Агеев Василь Митрофаныч и наказал вам порученье передать. Корова у них, стало ть, стельная, а оплод… иль, по-нашему, неученому, телок, в ей ненормально лежит. У коровы Зинки. Как мне это дело безразлично, все одно через вашу деревню к себе в Холявино ехать, то я и взялся. Незамедлительно ваша помощь требуется. Подохнуть может… Ну, извиняйте, что взбудил.

Закрыв за колхозником сенную дверь, Зонин вернулся в избу. Засиженные мухами ходики над обеденным столом показывали второй час ночи. Молоденькая жена Олимпиада, или, как он называл ее, Липка, проснулась, приподняла голову в папильотках, облокотилась на подушку.

– Вызывают, Гриша? Я и не слышала, как стучали.

Она сладко зевнула и по-детски кулаками протерла глаза. От ее голого плеча исходило тепло, дорогой знакомый запах, а полуоткинутое одеяло как бы манило обратно в постель. Зонин отвернулся и минуты две глядел в окно. Там стояла такая темень, что при мысли о дороге в Уваровку стало зябко и сильнее захотелось спать. На улице по мерзлым кочкам загремела телега отъезжающего колхозника, залилась собака у соседа.

– А может, останешься? Начнет светать, тогда и пойдешь.

– Я бы рад, пилюлька моя, но ведь отел. Тут еще, видимо, роды патологические. Теленок может задохнуться, да и сама корова…

Зонин нерешительно надел брюки, достал из-под кровати кирзовый сапог, вынул из голенища портянку.

Оба говорили шепотом.

За деревянной перегородкой слышался носовой присвист: там спали теща Зонина и его двое маленьких детей.

– Останься, Гришенька. Необязательно корове сейчас и телиться. Может, завфермой ошибся.

– Бывает. Иногда сутки ждать приходится. Разве угадаешь?

– Вот видишь. Время, сам знаешь, глухое. Вон Алдониха рассказывала, в шиловском лесу труп нашли. Исколот – места живого нет. Может, бандиты какие у нас в окрестностях скрываются. Раздевайся, Гришенька. – Жена призывно улыбнулась, и глаза ее заблестели. Она с живостью закончила: – А часика через три-четыре пойдешь. Увидишь, ничего с коровой не сделается… Да вот еще, чуть не забыла: вчера пастухи волков видали в Орешках. Здоровые такие и людей не боятся.

Обо всем этом только что думал сам Зонин. Кому охота в такое глухое время тянуться за пять километров через лес в деревню, приткнувшуюся около железнодорожного полустанка? Может быть, действительно подождать до рассвета? Не заговори Липка о бандитах и волках, Зонин наверное бы остался дома. Он уже чувствовал во всем теле сладкую ломоту, и его неудержимо потянуло к молоденькой жене. Но Липка словно заглянула в его мысли, а этого ему совсем не хотелось. Зонин решительно вложил пальцы в ушки сапога и, пристукивая им об пол, стал вгонять ногу. От напряжения его ранняя лысина порозовела, краска прилила и к невысокому лбу, слегка одутловатым щекам.

– Эх ты, трусишка, – засмеялся он, как это часто с нами случается, обвиняя жену в том, в чем был слаб сам.

Она опять сладко зевнула.

– Все-таки идешь? Вот непоседа ослушливый.

– Надо, пилюлька. Вдруг с коровой действительно время не ждет?

Он говорил уверенно, даже несколько повысив голос. Твердо ставя ноги, прошелся по избе. Сон как будто развеялся. Зонин был доволен, что настоял на своем и проявил мужскую твердость.

– Ой! – вдруг воскликнула Липка. – Какие мы с тобой глупые!

Она уже сидела в кровати, выпростав из-под стеганого одеяла очень белые руки, покрытые у плеч веснушками, и глаза ее почти смеялись.

– Валерия Марковна к шестичасовому утреннему едет. Учительница новенькая. Вчера мама слышала, как она в правлении подводу просила. С ней и отправишься. – Липка глянула на ходики. – А три с половиной часика побудешь дома. Вот хорошо-то, верно?

Прокатиться на подводе до полустанка – это действительно было хорошо. До Уваровки останется меньше километра, притом открытым полем. Но все равно раньше чем в шесть часов он, Зонин, не попадет на ферму. Не поздно ли? Почему-то ветеринарный фельдшер стал беспокоиться о судьбе коровы Зинки. Вспомни Липка о подводе до того, как он оделся, Зонин еще, может, и передумал бы, теперь же он совсем «разгулялся», и решение его не поколебалось.

Он сложил в коричневую дерматиновую сумку крючки, бинты, таблетки риваноля. Отдельно свернул синий халат, клеенчатый фартук: это он понесет под мышкой. Уже одетый в шапку, в бобриковую, по колено, куртку «Москвичка», Зонин наклонился над постелью, несколько раз поцеловал жену в губы, в теплую грудь. Липка обняла его за шею и не отпускала. «Нельзя», – засмеялся он, нежно освобождаясь от ее рук, и вдруг почувствовал такую легкость и смелость, что, казалось, готов был идти пешком хоть в областной город. С порога он оглянулся в последний раз.

– Вернусь, наверно, к обеду.

Зонин прощально пошевелил поднятыми пальцами в перчатке. И вдруг его опять, и с еще большей силой, охватило желание остаться дома. Скажи ему сейчас Липка хоть одно слово, он согласился бы ждать подводу и начал раздеваться. Но жена, видимо, смирилась с мыслью, что его не переубедить.

– Смотри ж, будь осторожней, – говорила она, – как придешь в колхоз, не поленись позвонить по телефону, а то мне невесть что будет мерещиться. Свет я сама потушу, еще встану дверь закрывать.

За дверью сеней Зонина охватили холод и полная темнота. Ни деревенской улицы, ни прясел, ни изб, ни ветел – ничего не было видно. Зонин постоял на крыльце. «Напрасно отказался. А если самому вернуться? Липка ведь только довольна будет». Он сошел со ступенек и посмотрел на небо. «Ведь довольна будет». Он поглядел на окно жилой половины избы, – Зонины квартировали при ветеринарном пункте, – представил, как, ядовито улыбнется теща, когда узнает, что он «пережидал до утра», поправил плечом сумку с медикаментами и пошел на середину улицы, нащупывая ногами дорогу.

Земля под сапогами каменно стучала: с вечера придавил мороз. С огородов в спину сразу начал задувать слабый, но холодный ветерок. Было самое глухое время ноябрьской ночи – два часа. Деревня давно спала, молчали собаки, забравшиеся от стужи на крытые дворы или под крыльцо. Лишь в конце улицы красно светилось окно. Когда Зонин освоился в темноте, то начал различать по бокам черные пятна изб, отделявшиеся от земли, еще какие-то черные пятна повыше – деревья. Дальше стало заметно, что дорога, наоборот, светлее земли, а небо еще светлее дороги, хоть сплошь и закрыто облаками и тучами. По времени уже пора было взойти позднему месяцу, доживавшему свои последние дни.

Крупно шагая, Зонин миновал околицу и вышел в поле.

До полустанка и приютившейся около него деревни Уваровки было две дороги: одна логом, потом лесом – гужевая; другая – вдоль железнодорожной линии. Вторая считалась на километр больше, зато веселее; везде путевые будки, попадаются сторожа, поезда проходят; мест этих и волки должны избегать, и бандитам тут меньше поживы. И Зонин свернул на тропинку через бугор к насыпи.

В поле за деревней стало еще светлее, а низкие облака над гуменником немного просвечивали, значит, поздний месяц уже взошел. Идти было легко. Зонин, как всегда, сильно размахивал руками, и скоро ему стало совсем весело и хорошо. Нет, действительно он молодец, что не послушался Липки. При воспоминании о жене он улыбнулся. Не всегда надо верить разным толкам о бандитах. Что ж, они его так и будут сторожить? Зато он не заставит ждать людей на ферме «Восход».

Зонин называл себя «сержантом армии животноводов» (в звании сержанта он восемь лет назад вернулся с воинской службы). Вместе с тысячами зоотехников, ветеринаров, пастухов, доярок он растил рогатое поголовье, овечьи отары области. За годы работы на ветеринарном пункте Зонин отлично узнал не только председателей окрестных колхозов, заведующих молочнотоварными фермами, но и многих коров, однако Зинку из «Восхода» не помнил. Чистопородная она или местная, метиска? Э, да какое это имеет значение? Все равно ей надо помочь отелиться.

Нет, он таки молодец, не трус. Пусть теща ехидничает, говоря, будто ей страшно ночевать в избе на пункте, потому что в доме нет «настоящего мужчины». Ему это безразлично. А вот Липка у него славная женка: все завидуют. Она-то знает, что он за себя постоит где нужно.

Чуть справа, совсем рядом с Зониным вдруг встал кто-то высоченный, лохматый и черный. Зонин вздрогнул, остановился: холод от сердца противной волной хлынул в колени. И он тут же неловко засмеялся – засохшая сосна. Несколько лет тому назад под эту сосну стали валить назём, и она зачахла: песок был нужней ее корням.

Дальше уже Зонин пошел, настороженно вглядываясь; ветер донес шум леса, который окаймлял линию, и окончательно развеял приятные мысли. Кто знает, что его ждет на опушке? Но вот в пространстве между елями блеснул огонек, и опять уютно стало на сердце: путевая будка. Там обходчик, всегда может подсобить…

От быстрой ходьбы Зонин согрелся, ему стало тесно в бобриковой, на вате куртке. Перейдя мосток, он свернул на тропинку, что вилась по крутому бугру над рельсами. Ветер, отгороженный густой лесной кромкой, остался позади в поле. Всякий человек, который идет по хорошо знакомой, не раз хоженной дороге, отмечает путь своими особыми приметами, вехами. И Зонин считал, что теперь от первой будки осталось до полустанка четыре пятых всего расстояния, и от этого ему уже было немного легче.

Сквозь низкие тучи над лесом пробился желтый, словно линяющий месяц. Внизу под бугром тускло блеснули рельсы, шпалы мутно белели инеем ударившего с вечера мороза, щебень же балласта и насыпь оставались черными. Под ногами на тропинке шуршали задубевшие покоробленные листья, ветер шумел в невидимых макушках деревьев.

Огонек будки, отодвигаясь, некоторое время, казалось, становился ярче, но чем дальше уходил Зонин, тем холоднее и темнее делалось у него на душе. Начиналась самая глухая часть пути: теперь хоть и закричишь, никто не услышит. Нервы Зонина напряглись, он зорко вглядывался в черный сумрак елей сбоку тропинки, в редкие стволы берез, похожие на смутные лесные просветы. Ему все казалось, что под ветвями кто-то притаился и вот-вот выскочит наперерез, гаркнет: «Стой!» Чтобы лучше слышать, Зонин отогнул меховой воротник куртки. Сухой шелест листвы то и дело заставлял его вздрагивать, оглядываться: никто не бежит сзади? Тучи то затягивали месяц, и тогда над лесом оставалось лишь тусклое желтоватое пятно, то он вновь прорезался – далекий, безучастный ко всему. Тучи ползли низко.

Чтобы рассеяться, Зонин опять, как и в поле, решил поразмышлять о чем-нибудь приятном. На чем он тогда остановился? Ведь об интересном, хорошем думал. А все проклятая сосна – перепугала. О чем же? Как соберет деньги на телевизор? Нет. Что меньшая дочка стала разговаривать? Тоже нет. Ага, вспомнил. О своей работе. Как ему было не пойти сразу, когда корова может сдохнуть? Если бы еще какой другой завфермой вызывал, а не Агеев. Этот не болтун, зря слова не скажет. Да теперь Зонин сам увидит, что там с Зинкой.

Удивятся небось и Агеев, и Зинкина доярка из «Восхода», что он так быстро появился. Ждут-то, поди, с нетерпением, все время выглядывают. Да, он не районный ветврач Гуркин, тот тяжел на подъем. А что? И он, Зонин, вполне может стать врачом! Вон алексинский фельдшер учится заочно, панюхинский тоже, сейчас многие берутся за повышение квалификации. Еще со временем и в профессора выдвинется, как Фиолетов, который им читал на курсах лекцию о борьбе с яловостью.

Отмеривая шаг за шагом, Зонин попытался представить себя в роли авторитетного акушера-гинеколога, но эти мечты не доставили ему обычной сладости. Уши его, против воли, ловили малейший шум ветвей, глаза старались пронзить темноту, разглядеть, что впереди – на шпалах, что сбоку – на откосе у леса.

Он был один, совсем один в огромном темном и таинственном мире, с глазу на глаз с неприятной, подстерегающей опасностью. Может быть, именно вот эти шаги, которые он сейчас так торопится делать, и ведут к гибели? Дорогу перегородит ражий детина, дубинка свалит его, Зонина, с ног, а там разденут, ограбят… Слабо шумел ветер, глухо отзывались вершины елей, осин, мокрая капля коснулась лица: дождь, что ли?

Тропинка свернула к шпалам, сапоги застучали гулко, словно по бочке: мосток через овраг. Значит, скоро должна показаться вторая будка, о которой Зонин начал мечтать, едва миновав первую. Но теперь приближение железнодорожной будки почему-то вызывало не радость, а новое опасение. Вдруг путевой обходчик в ней сам промышляет разбоем? Ему тут легче всего: зарежет человека, оттащит на рельсы и скажет, под поезд попал.

Вот она.

Будка под елями стояла темная, словно затаившаяся. Лишь когда Зонин поравнялся с ней, в окошке, что выходило на рельсы, стал виден красноватый огонь-ночник. Выступила бледно освещенная стена, струганый, непокрытый стол, угол печи. Внутри никого не было видно. Косясь на будку, Зонин старался ступать легче, чтобы не хрустел балласт под ногами. От напряжения, что ли, в глазах рябило. А все-таки до полустанка теперь оставалась только половина пути.

Вдруг где-то впереди, за елями, и одновременно сзади, за будкой, вырос шум. Кто-то откуда-то бежал, приближался, слышно было тяжелое дыхание. Зонин весь напрягся, стиснул кулаки, глаза стали отыскивать камень, прямо по-кошачьи пронзая тьму. В самом деле, он и ветви елей различал, и желтую траву, и рельсы. Да что это? Рельсы тоненько вибрировали, вдруг на них проскользнул свет, двумя змеями пополз к Зонину. Задрожали шпалы – и, ослепив фельдшера, из-за поворота выскочили огни локомотива!

Зонин облегченно расправил грудь и стал глядеть на состав. Он всегда любил глядеть на поезда, а тут в одиночестве, в глуши темной ночи, особенно приятен был этот голос жизни. Лес вдруг стал ему совсем не страшен, ведь здесь каждая береза, ольха, ель знакомы. Чего он боялся? Вот чудак: нервы не в порядке. Мимо Зонина, гремя колесами, пронесся паровоз, красно блеснуло пламя: кочегар шуровал топку. За тендером потянулись темные вагоны с пломбами на дверях, платформы с автомашинами, накрытыми брезентом, со штабелями досок. Кое-где на тормозных площадках висели светляки фонарей, торчали дремлющие кондукторы, толстые от шуб. Зонин считал в уме: «Двадцать пятый… двадцать восьмой». Он вдруг обратил внимание на то, что крыши вагонов совсем белые: на них лежал снег. Поезд шел с севера и привез зиму. Зонин посмотрел на небо: месяц давно исчез, тучи словно цеплялись брюхом за ежик деревьев, и мелкий сухой снежок крошился на шпалы, землю. Так вот почему у него рябило в глазах!

Состав громыхал за поворотом, затихая, вокруг снова стало одиноко и темно, даже показалось – глуше. Однако так страшно Зонину уже не было. Две трети пути остались за спиной. Все-таки он почему-то прибавил шагу и следующий километр шел быстрее.

Далеко-далеко впереди родился багровый огонек. Он словно висел над лесом. Семафор. Не за горами и полустанок. Значит, самые опасные места остались позади, вот только еще переезд неприятен. Напряжение спало, Зонин незаметно сменил шаг на более спокойный, размеренный. Сами собой стали возвращаться прежние мысли. Так о чем он в последний раз думал? Да. О профессоре Фиолетове и о том, что на будущий год надо поступить на заочное отделение ветинститута. Вот уж как станет врачом, не придется пешком ходить на вызовы, небось будут присылать подводу, а то и автомашину. Еще лучше, если он переедет в районный город. Там кинотеатр, универмаг, в ресторан пиво завозят. Центральная улица булыжниками вымощена. Квартиру по его новой должности дадут не меньше чем из двух комнат: одну – для тещи и ребят, вторую – для него и Липки… а может, еще и кабинетик будет. Заведет себе шкаф с книгами – разными там авторитетами…

Зонин шел по шпалам, оживленно размахивая руками. И вдруг точно на дерево налетел. Прямо перед ним стояла черная фигура, густой бас спрашивал:

– Что за человек?

Все в Зонине оборвалось, но испугался он не очень сильно: не успел.

– Ветфельдшер. В Уваровку на ферму иду.

Фигура преграждала ему путь – огромная, бородатая. И лишь сейчас Зонин понял, что с ним произошло. Быть ограбленным или убитым перед самым полустанком? Закричать? Но вокруг еще лес, а поселок не так близко… Фигура сделала движение, и Зонин инстинктивно прищурился: на него навели фонарь. Сперва он разглядел руку, что держала «летучую мышь», черный полушубок, затем выше – меховую шапку с торчащими ушами. Это был обходчик.

– Закурить нету? – спросил железнодорожник.

– Не занимаюсь.

Фонарь опустился, будочник пробасил:

– По линии не ходи. Штрафуем.

Огонек его фонаря заскользил, удаляясь, некоторое время слышалось шуршание камней под калошами, надетыми на валенки. Зонин зашагал дальше. Багровый глаз семафора висел совсем рядом, и лишь тут Зонин заметил, что землю припорошил снежок. Под семафором он мглисто-розово поблескивал. Вот здорово: вышел осенью, а пришел зимой.

Лес поредел, отодвинулся, показался шлагбаум переезда, за ним зачернели избы поселка, запорошенный стог сена. Минуя низенький кирпичный вокзальчик, Зонин свернул на большак; до Уваровки осталось меньше километра. Здесь уже пахло жильем и было совсем не страшно.

Ферма «Восход» находилась на окраине деревни, дверь ее была приоткрыта, внутри слабо светилось. У среднего стойла на столбе висел фонарь, чернели три фигуры, одетые по-зимнему. Зонин увидел заведующего фермой Агеева – нестарого, но с морщинистым лицом, сторожа – однорукого инвалида в тулупе, – и молоденькую девушку с застенчивыми глазами, в аккуратных сапожках – наверно, доярку.

Казалось, никто не удивился приходу ветеринарного фельдшера, словно его ждали именно в это время. Зинка оказалась обычной мелкорослой коровой местной породы, с белой прозвездью на лбу, худой шеей. Она боком лежала на дощатом полу поверх свежей соломенной подстилки, ноги ее были вытянуты и подергивались.

– Совсем сбились с ней, – сказал Агеев, собрав у переносья морщины. – Не знаем, выживет ли.

– С вечера мается, – застенчиво проговорила доярка.

Не отвечая, Зонин снял бобриковое полупальто, повязал клеенчатый фартук и приступил к исследованию коровы. Зинка обратила к нему большие, выпуклые, прекрасные, как у всех коров, глаза, полные страдания и мольбы. Из горла ее вырвалось стонущее мычание; казалось, она просила о помощи.

– Гляди, как терпит, – проговорил сторож. – А в стаде бодливая, близко не подпустит.

Положение телка в утробе не внушало серьезных опасений: Зонин сумеет его принять. Выживет и корова. Ветфельдшер определил, что роды едва ли начнутся раньше чем через пять, а то и через шесть часов. Можно было бы не торопиться с выходом из дома и спокойно доехать до полустанка на подводе с новенькой учительницей. Но Зонин не жалел, что пришел раньше времени: на ферме вблизи коровы он чувствовал себя спокойнее.

– Лесом шел, Григорий Лексеич? – спросил его Агеев.

– По линии.

– Ничего?

Ветеринарный фельдшер беспечно и снисходительно пожал плечами.

– Совершенно спокойно.

Надо сходить в правление колхоза, позвонить Липке: небось, глупышка, беспокоится. А что? Он действительно дошел отлично. Найдись сейчас в колхозе свободная лошадь, Зонин охотно съездил бы верхом к себе в деревню, чтобы поцеловать женку.

ОПАСНЫЙ ПОДЪЕМ

I

В дверь общежития громко, настойчиво постучали. Девушки еще не успели ответить: «Войдите», как дверь распахнулась и в комнату ступил Лешка Усыскин: берет его сидел на одном ухе, яркая, очень пестрая рубаха была расстегнута на груди.

– Примете, голубицы, ястреба? – развязно спросил он.

– Как тебя не примешь, когда уже влетел, – ответила Тоня Постовалова. Она сидела на своей кровати у окна и штопала чулок, надетый на перегоревшую электрическую лампочку.

– Не мог, Леша, подождать, когда тебе ответят? – отозвалась из своего угла пухленькая девушка в белом платье, с белыми голыми руками. – Лезешь, как экскаватор. А может, я переодевалась?

– Потому-то и влез, – сказал Лешка. – Хоть одним глазком глянуть. Да ты не волнуйся, я бы извинился, я вежливый.

Пухленькая прыснула. Улыбнулся и франтоватый парень, сидевший рядом с ней на кровати.

– Ох, до чего надоело! – вдруг резко сказала худая, косоглазая девушка в красной шелковой блузке. – Так и шастают, так и шастают… будто коты в амбар. Сколько постановлений принимали! Комендант задвижку повесил… с мясом выломали. И когда кончится?..

– Зря обижаешься, Зина, – взяв с тумбочки гитару и пробуя настрой, спокойно сказал Лешка. – Ведь не к тебе? Ну и успокойся: насчет тебя постановление коменданта действует.

– Сдались мне такие ухажеры-пустобрехи!

Она схватила кожаную сумочку и вышла из комнаты.

Над девичьими подушками, словно охраняя их сон, веером разместились фотографии киноактеров в картинных позах, с парикмахерскими прическами и заученно-слащавыми улыбками.

Перебирая струны, Лешка Усыскин замурлыкал:

 
Голова моя не кочка,
Что-нибудь да думает:
То ли спать, то ли лежать,
То ли к девушкам бежать.
 

Он отложил гитару, подсел на кровать к Тоне Постоваловой. Тоня кончила штопку, осторожно натягивая на ногу чулок, постепенно разворачивала его.

– Давай помогу, – сказал Лешка, протянув руки и делая вид, что в самом деле хочет помочь.

– Отстань, – засмеялась Тоня и быстро опустила подол юбки. – Ну и бесстыжий ты, Лешка! Чего подсел? Не знаешь: на кровати посторонним садиться запрещено? За что Зину Чиркину обидел? Опять выпил? Ведь с тобой в бригаде говорили о выпивке.

– Что я, на работе? Гуляю, вот и принял сто грамм, закусил пивом. Ясно? Собрание считаю закрытым. Пошли в кино, в любви объяснюсь. Или все не забыла своего тракториста из Обливской? Брось думать: давно нашел другую. В наше время если разлучились, то навсегда!

Он шутливо обнял Тоню, притянул к себе и хотел поцеловать. Она резко уперлась локтем в его подбородок.

– Очумел?

Внезапно Лешка, не отпуская Тоню, перегнулся к окну, крикнул:

– Василь! Эй, бригадир! Ивашов!

Шедший по тротуару молодой человек в кепке, в сером пиджаке остановился. Приблизился к подоконнику, положил на него крупные руки: виден он был до груди. Тоня вырвалась из объятий Лешки, смущенно стала причесывать волосы.

– Чего звал? – спросил Ивашов.

На Тоню он покосился мельком, как бы решая, поклониться ей или нет, и не поклонился, сделав вид, что вообще не заметил, как ее обнимал Лешка. От молодого майского загара крупный нос Ивашова блестел, как отполированный, глубоко посаженные глаза из-под белесых бровей смотрели внимательно и словно бы насупленно: то ли он хмурился, то ли смущался.

– Закончим завтра свой объект? – спросил Лешка тоном человека, который задает первый попавшийся вопрос, сам не зная, о чем ему говорить.

– Должны.

– Куда переведут? Чего будем строить?

– Начальство скажет.

И, видимо поняв, что позвали его зря, от нечего делать, Ивашов снял руки с подоконника, собираясь уходить. Тоня поправила волосы, улыбаясь, спросила:

– Чего, Вася, не зайдешь?

– Домой надо.

– Опоздать боишься? Небось мух будешь дома ловить или штаны за книжками просиживать? Какой же ты бригадир, не знаешь, как живут твои рабочие?

Движения Тони потеряли свою резкость, на щеках с легкими, припудренными веснушками заиграли ямочки.

– Заходи, Василий, – сказал и Лешка. – Смотри, как тебя крановщица привечает? Меня сменишь. А то нам надоело целоваться. Три часа сидим, никак не отпускает.

– Вот поцелую тебя кулаком по носу, – с досадой воскликнула Тоня и ткнула его в плечо.

Лешка самодовольно засмеялся. Ивашов еще раз мельком глянул на девушку, повернулся и пошел – высокий, здоровенный, нескладный. Некоторое время над толпой виднелась его беловолосая голова в кепке. Тоня кинула ему вслед как бы нечаянный и долгий взгляд.

– Страдаешь по бригадиру? – спросил Лешка.

– Без вас дел мало?!

– Зря страдаешь, Василь зарок дал не жениться, пока техникума не кончит. А он только за второй курс будет сдавать летом. Разве мыслимо: стройбригаду возглавлять, учиться без отрыва от производства и миловаться с девчонкой? Это и… африканский бегемот не выдержит. К тому же мамаша у него престарелая. Попадется ведьма вроде вашей Зинки-косой, еще дома баб мири. Да тут на Луну в ракете запросишься… или хоть в пивную.

– И все-то врешь, – засмеялась Тоня. – Просто Василий девушек боится. А в общем, какое мне дело, кто из вас собирается учиться, а кто на Луну? Пусти-ка, мне пора идти: Валя Косолапова ждет.

– Возьми и меня. Люблю с девками семечки щелкать.

– Щелкай. Только после дождичка в четверг. Ладно?

И, рассмеявшись Лешке в лицо, Тоня выбежала из общежития. Он хотел было погнаться, да передумал, сдвинул берет на лоб, снова взял гитару, уселся на ближнюю койку и, лениво перебирая струны, забренчал модный мотивчик.

II

Длинная стрела башенного крана застыла в небе; казалось, она висит выше облаков. Внизу, возле недостроенной стены громадного цеха холодного проката, собралась бригада: работа кончилась, парни курили, девушки разговаривали о последнем кинофильме. Лешка Усыскин в грязном, сдвинутом на ухо берете, в неуклюжей, заляпанной спецовке, сплюнув, сказал:

– Подходяще провернули работенку тут на реверсном. Сколько бетону уложили в стан: девятьсот кубов? По такому случаю хорошо бы в ресторанчик. Жалко, до получки еще два дня.

Он положил руку на плечо Тони Постоваловой, что-то зашептал на ухо. Девушка; смеясь, отрицательно покачала головой.

– Завтра не опаздывать, ребята, – вдруг нахмурясь, строго сказал Василий Ивашов. – Андреев велел переходить на шестнадцатый фундамент пятиклетьевого стана.

– Принимаем к сведению, – кокетливо проговорила рослая, медлительная в движениях зацепщица Валя Косолапова. – Обязательство свое помним: чтобы наш башенный кран и десяти минуток не простаивал зря. Точно, товарищ начальник?

Она улыбнулась Ивашову. Даже безобразный ватник, грязные брюки не смогли скрыть ее обаяния и молодости. Незлобивость, спокойствие Вали были известны всей бригаде. На заигрывания парней она смотрела с ленивой усмешкой, зато делала вид, будто по уши влюблена в Ивашова. Ее забавляло смущение, замкнутость, неразговорчивость бригадира.

– Ах, отцепись! – вдруг с досадой воскликнула Тоня и сбросила с плеча руку Лешки. – Гуляй сам по лесу!

Очевидно, Лешку обидело, что крановщица так явно не принимает ухаживаний. Он вдруг воскликнул:

– Де-есяти мину-ток не простоим? Часы будем терять… Да что часы – недели. Кран-то переводить надо добрых четверть километра. Это сколько времени потребует? Ми-ну-ток! Полмесяца, не меньше провозимся… пока демонтируем, пока перевезем на машинах, снова установим.

У стены воцарилось молчание. Рабочие, уже собравшиеся было уходить домой, вновь сбились в кучу, а коренастый, невзрачный Миша Судариков опустился на пригретую солнцем землю. Лешка затронул больной для бригады вопрос. Башенный кран достигал сорока метров в высоту – с доброе десятиэтажное здание – и весил двадцать пять тонн. Действительно, меньше чем за две недели такую махину не перебросишь к новому объекту работ. А терять время очень не хотелось: стройка гремела на всю Российскую Федерацию.

– Что-то надо бы придумать, – подытожил общее мнение Миша Судариков. – Может, перенести кран на вертолете?

Никто не засмеялся.

Мимо бригады с грохотом проходили пятитонные машины, наполненные цементным раствором, кирпичом. Фукая дымом, паровоз тянул по рельсам платформы, на них, синевато сияя под солнцем, лежали рулоны – многопудовые свертки стали холодного проката, которые сюда, на Нововербовский завод, привозили с Урала – из Златоуста.

– А что, если двинуть кран своим ходом? – сказала Тоня. – Я бы взялась.

– Подъем слишком крутой, – покосился на нее слесарь-монтажник Владимир Еловкин, любивший говорить веско, авторитетно. – Если бы прямой путь, а то, считай, метр в гору лезть. Тормоза могут не выдержать – вот и авария. И кран угробим, да и ты костей не соберешь.

Все вопросительно поглядели на Ивашова, как бы ожидая, что скажет он. Бригадир легонько махнул рукой.

– Айда по домам. Вот завтра пойду к прорабу, управляющему – там решат.

Все гурьбой потянулись со строительной площадки. За проходной будкой открылись ровные городские улицы с аккуратными новыми кирпичными домами, выкрашенными в кремовый, розовый цвета, с высокими соснами во дворах. От тракторного поселка за реку, в город Вербовск, несся трамвай с прицепом. Бригадники припустились к нему, прощально замахали Василию Ивашову. Он жил на окраине, на «Зоях», – совсем в другом конце Нововербовского поселка. Лишь Тоня Постовалова не побежала со всеми.

– А ты чего? – спросил Ивашов. – Пешком решила?

– В больницу надо. Подругу проведать.

– Тогда пошли, – сказал он несколько удивленно. – Нам по дороге.

Отбежавшая уже шагов на двадцать Валя Косолапова внезапно повернулась и, сделав вид, будто ревнует, погрозила Тоне:

– Отбить Василька хочешь? Глаза выцарапаю.

Что-то крикнул Ивашову и Лешка Усыскин, показал кулак. Он даже заколебался: не вернуться ли к Тоне? Трамвай подошел к остановке, и вся задержавшаяся было кучка монтажников побежала к нему еще быстрее.

Ивашов покраснел совсем по-мальчишески и сделал вид, что не обратил внимания на выходку бригадников. Вдвоем с Тоней они свернули вправо к бору. Бор жадно впитывал солнечные лучи, нагретые сосны испускали пряно-восковой запах хвои. Хотя редкие березы, клены еще лишь томились набухшими почками, сосен было так много, что, казалось, будто в лесу все буйно зеленеет. В колеях стояла густая коричневая вода, и под нею блестел ледок. Затененная деревьями земля оттаяла только сверху, в чаще было свежо, сыро, но солнце на открытых местах сильно припекало, и уже тянуло скрыться в холодок. Через весь лес шла прямая, очень широкая песчаная просека с глубоко продавленными колеями от самосвалов, и посредине ее тянулись высоченные, еще не почерневшие железобетонные столбы линии высокого напряжения. Просека упиралась в асфальтированное шоссе, застроенное новыми домами. В этих домах жил с матерью Ивашов, немного в стороне стояла и новая больница.

Несколько раз Тоня бросала на бригадира вопросительные взгляды, ожидая, что он заговорит. Ивашов шел с таким видом, словно дал зарок молчать всю дорогу.

– Ты, Вася, доклад, что ли, на стройке делал? – наконец не выдержала она.

– Какой доклад? – не понял Ивашов.

– Да вот я смотрю: язык бережешь, – с наигранной простоватостью продолжала Тоня. – Думаю, может, он у тебя устал.