Текст книги "Осенние дали"
Автор книги: Виктор Авдеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)
ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ
I
Гость был дорогой, редкий, и доктор Ржанов обрадовался, что к ним в городок он приехал в хорошую погоду. С Акульшиным они когда-то учились в одном классе, мечтали никогда не расставаться, но в Отечественную войну эвакуировались с родителями в разные города и потеряли друг друга на долгие годы. Эта встреча напомнила обоим о юности – времени, которое мы всегда вспоминаем с умилением, словно его наполняли одни только радости.
– Где твой знаменитый чуб? – смеясь, говорил Ржанов, не выпуская длинной, вялой руки друга. – Где ученые труды по астрономии, которые собирался создать? Новая открытая звезда? Ты агроном?
– По профессии. А работаю в областном статуправлении, гектары подсчитываю. Чиновник. Но и ты не летчик-испытатель?
– Увы. Районный Пирогов. А помнишь, сколько раз я заступался за тебя перед мальчишками «ненашенской улицы» и получал фонари под глаза, гули на лоб?
– И всегда я «лечил» твои раны мороженым, выклянчив у матери деньжонок на порцию.
– Ели-то мы это мороженое пополам.
Оба весело, придирчиво рассматривали друг друга, похлопывали по плечу.
Припекало солнце, гряды сухих, лиловато-сахарных облаков усиливали духоту, и после завтрака решили поехать на Сейм искупаться. «Нынче воскресенье, – сказал Ржанов. – У меня отгул». Как главврач, квартиру он занимал при больнице; тут же во дворе стояла новенькая, этой весной полученная автомашина «рафик», кофейного цвета, с красной надписью: «Скорая помощь». Купаться с друзьями поехали и жена Ржанова Серафима Филатовна, двое их детей и молодой хирург Щекотин, которого все за глаза еще называли «наш Владлен»: он только в прошлом году кончил медицинский институт.
Городок был тихий, старинный, с одноэтажными усадистыми домами, каменными арками над воротами, главной улицей, мощенной неровным булыжником, проросшим травкой. Оставляя за собой шарф пыли, «Скорая помощь» вынеслась на базарную площадь. Здесь за осиновым частоколом на липких топчанах торговали свежей рыбой, ночью выловленной в Сейме, вишней, смородиной, яблоками из своих садов; Ржанов, сидевший рядом с шофером, приказал:
– Останови, Семен.
Он купил в табачном ларьке пачку сигарет и, раскрывая ее, подошел к обрюзгшему мужчине в заношенном офицерском кителе без погон и с тремя орденами, привалившемуся спиной к базарной верее. Ржанов постоял с ним минут пять, что-то убеждающе говоря. Оба закурили. Мужчина в кителе покачивался, и нельзя было понять, соглашается он с доктором или нет. Ржанов вернулся к машине.
– Это майор? – спросил Акульшин, которому Серафима Филатовна рассказала, кто был базарный встречный.
– Отставник, – ответил Ржанов, чуть не упав на сиденье, так как машина в это время дернула. – Заслуженный человек, но пьет запоем. Жена с дочкой бросили, нигде не работает, опустился. А хороший был вояка, видел ордена? Контужен. Пенсия у Конкина хорошая, как получит – беда. Эпилептик вдобавок. Иногда мы его в больницу кладем. Похоже, приступ сегодня будет. Уговариваю лечь, есть свободные места в неврологическом отделении. Вроде согласился.
– Лечиться не пробовал?
– Направляли мы его в Курск, в областную психиатрическую больницу. Два года рюмки в рот не брал, и вот видишь?
Автомашина выехала на деревянный мост через Сейм. Внизу на причале стояли лодки, между ними битыми зеркалами сияла, дробилась водная зыбь. Шумно купались ребятишки; под солнцем лоснились их загорелые тела.
Сперва «Скорая помощь» бежала по обсаженному дуплистыми ветлами шоссе, ведущему за двадцать пять километров на станцию, затем свернула на мягкий проселок и покатила к далекой роще, где опять извивалась река. В опущенные окна ударил теплый ветерок, отдающий молочаем, ромашкой, подорожником. Потянулся луг, забелел песок в зарослях узколистого тальника, запахло водой.
Первыми из машины выскочили дети, с визгом стали бегать по берегу. За ними, с помощью Щекотина, сошла Серафима Филатовна, и Акульшин залюбовался ею. Красивыми были большие голубые глаза Серафимы Филатовны, полные, слабо загорелые руки, золотистые пышные волосы на большой голове. Красивой и пышной была фигура, высокая грудь; не хотелось смотреть лишь на белые худые ноги с высокими узловатыми икрами.
– Без меня в воду не лезьте, – приказала она детям. – Здесь быстрое течение.
Место это считалось одним из красивейших в окрестности. За рекой далеко на горе остался зеленый городок с тремя розово-лиловыми церквами без крестов, белыми уютными домиками. Справа за лугом начиналась дубовая роща, перед ней стояли стожки, и от них, казалось, пахло сеном. Широкий, удивительно чистый Сейм спокойно катил свои прозрачные воды. Берег был тоже удивительно чистый, золотисто-белый и сверкал под солнцем мельчайшими песчинками-кристалликами.
– Бла-года-ать! – протянул Акульшин, щуря от солнца глаза.
Доктор Ржанов уже стоял в одних трусах; разбежался и нырнул, выбросив перед головой сильные руки. Акульшин покосился на Серафиму Филатовну, стесняясь, расстегнул шелковую трикотажную тенниску. Заходить далеко в реку он не стал. Окунулся, приседая по-женски, закрывая пальцами нос и уши, и вскоре вылез из воды. Ржанов неохотно последовал за ним на берег. Он шумно фыркал, отжимая волосы. Бросился на горячий, источающий свет песок рядом с Акульшиным.
– Жалко, что отдыхать приходится редко, – сказал он, тяжело дыша, роняя с подбородка в песок капли. – Некогда. На пульку и то времени не хватает. Между прочим, ты преферансист? Отлично. Не зря на свете живешь. После обеда заложим? У меня выходной. Третьим партнером пригласим Сливковского… наш терапевт-старик.
Помолчали, нежась на солнце. Оба уже рассказали о том, как у каждого сложилась жизнь за годы, которые не виделись.
– Вдовец ты? – подгребая под волосатую грудь песок, говорил Ржанов. – Жена была на шесть лет старше? Угораздило тебя, Миша. Впрочем, в молодости такая разница мало заметна. Кишечником страдала? До самой смерти горшки выносил? Подумаешь! У нас сиделки за чужими больными выносят. Не пойму вот, почему ты дочку отдал на воспитание свояченице? Мало ли что мужик! Сумел бы поставить ее на ноги. И теперь девятый год… в холостяках? Не-ет, я, брат, без семьи жизнь не представляю. У меня Леночка уже во второй класс перешла, а Ромка на будущую осень поступит. Но ведь тебе еще сорока нет. Мы ровесники.
Видно было, что доктор осуждал друга. Акульшин засмеялся и стал смотреть на зеленоватую, дышащую прохладой реку. Девятилетняя Леночка в белых трусиках, с косичками и младший, Ромка, смуглый, в отца, плескались у самого берега, где вода не доходила им до колен. Шагах в двадцати от них, на глубине, смеясь, плавали молодой хирург Щекотин и Серафима Филатовна. Вода здесь не просвечивала, отливала черновато-зеленым бутылочным стеклом, и рябь была крупнее. На пышных волосах Серафимы Филатовны пылал оранжевый тюрбан, из воды высовывались круглые, слабо загорелые плечи с полосатыми бретельками купальника. Акульшин вновь украдкой залюбовался ею, повернулся к доктору.
– Не каждый в жизни может встретить молодую подругу по сердцу… да еще красивую, полную здоровья.
Как бы мимоходом и Ржанов покосился на жену и Щекотина; нижняя губа его дернулась, он рывком подгреб под себя горячий песок.
– Э, Миша, – заговорил он с неожиданной желчностью. – Ты прекрасно знаешь, что любовь – тяготение полов, инстинкт продолжения рода… расцвеченный поэтами, отшлифованный цивилизацией, как вот эта ракушка волной. Чувственный пыл с годами остывает, резче выступают характерные черты супругов, и каждый заметнее тянет в свою сторону. Твоя жена была на шесть лет старше, а моя почти настолько же моложе меня, но думаю, что ссоримся мы не меньше, чем вы когда-то. Если бы не дети, наверно бы ушла… Но дети, супружеская привычка – вот семья и держится. Это норма, и тебе не следовало бы из нее выбиваться.
Акульшин опять ответил не сразу. Лежал он на боку, длинный, белый, с вялыми мускулами рук. Свежий от реки и горячий сверху ветерок играл его редеющими волосами, блестела розовая залысинка на лбу. Выбритое лицо Акульшина было бы красивым, если бы не слишком маленький, почти детский подбородок, в котором проглядывало что-то безвольное.
– Понимаешь, Леша, – заговорил он, щурясь то ли от блеска волн, то ли от каких-то мыслей, пришедших на ум. – Заходить по второму кругу, заводить новую жену… ребенка! Поздно. Да и зачем? Еще опять кто-нибудь умрет. За последние годы я пришел к выводу, что чем меньше человек знает и чем скромнее живет, тем он счастливее.
– Ну это, дружище, софизм какой-то!
– Обожди. Я знаю, звучит парадоксально. Не думай, что толстовствую или, овдовев, разочаровался в жизни, но посуди сам. Когда-то люди верили, что все на свете разумно и предопределено. Наши предки-язычники приносили кровавые жертвы Перуну и считали, что идол следит за судьбой племени и отдельных людей. Древние греки даже определили местожительство своим богам – гору Олимп, были убеждены, что те берут в жены земных женщин, строят козни нелюбимым героям. Так же позднее думали христиане. Простая дева Мария стала матерью бога-спасителя. Какая семейственность, а? Недаром так долго господствовал геоцентризм великого Птолемея. Люди почитали себя центром Вселенной, надеялись на справедливость и бессмертие. Если не на этом свете, так на том. А что осталось нам от всех грандиозных легенд? Мы слишком много стали знать и в конце концов убедились в своем ничтожестве.
– Это не ново, Миша. Не ожидал от тебя.
– Новость действительно старая, но от этого она становится еще горше. – Акульшин не спеша сел, весь в налипшем и начавшем осыпаться песке. Говорил он не повышая тона, с еле приметной иронией, как бы подчеркивая, что «оная философия» для него большого значения не имеет. – Наш век – век бурной информации. Наука буквально на глазах расширяет познание мира. Мы расщепили атом, создали космические корабли, опустились на дно моря и добываем оттуда нефть, пересаживаем человеку сердце, почки. Да, мы узнали, что человек – не священное существо, кровь которого драгоценна для богов. Это обыкновенное животное, только мыслящее, и ни в каких небесных книгах судьба его не записана. Мы знаем, что протяженность нашей жизни ничтожна. Есть такие насекомые вроде бабочек, которые живут всего один день… забыл, как они называются.
– Поденки. Умирают после откладки яиц.
– Вот так же короток и человеческий век. Что нам дала цивилизация? Наши далекие предки поодиночке убивали друг друга каменными топорами, а современный «культурный бестия» отравляет газом сразу тысячи. Не человек главное существо на свете, нет, нет, он слишком мелочен, злобен и неразумен.
– Вон как? – сказал Ржанов и с интересом поднял лицо: на его подбородке наросла песочная седина. – Это уже какой-то новый взгляд на жизнь. Кто же… главные обитатели Вселенной?
– Те, кто нас породил и в которых мы вновь исчезнем. Земля. Планеты. Да, именно они главные жители космоса, они боги. Тебе известно, что наша Земля, вращаясь вокруг собственной оси и вокруг Солнца, в то же время вместе с Солнцем движется вокруг главного центра нашей Галактики? Так вот один такой виток происходит в течение ста двадцати пяти миллионов световых лет, а свет, как нам сообщили еще в школе на уроке физики, распространяется со скоростью триста тысяч километров в секунду. Представляешь, каково расстояние, если от Солнца к нам он идет всего восемь минут восемнадцать секунд? Но ведь это лишь наша Галактика. А сейчас обнаружены звезды, которые находятся от Солнечной системы на расстоянии семи-восьми миллиардов световых лет. Можешь ты себе представить такое расстояние? Я – нет.
– Да-а, – протянул доктор Ржанов. – Действительно… Ну и что?
– А то, что жить после этого становится… пресно. Ну что нам положено совершить на своей крошечной планете, объем которой в тысячу триста раз меньше даже соседа Юпитера? Людей на Земле горстка по сравнению с количеством гигантских звезд… квазаров. Отпущенное нам время отмеривается жалкими десятками лет, а у звезд-колоссов – миллиардами. Мы странное исключение – и не только в окружающих нас мертвых планетах Солнечной системы, – но, возможно, и во всем мироздании. Знаешь, как английский астроном Джинс назвал жизнь на Земле? Плесенью. Мы рождаемся, как грибы, и сразу же на корню гнием. Так для чего гнуть горб, учиться, работать, рождать себе подобных пигмеев? Вот руки и опускаются. А ты еще говоришь: жениться! Иль без этого баб-разведенок мало? – Акульшин неожиданно засмеялся. – Нагнал на тебя, Леша, скуку? Не подумай, что я пессимист. Просто люблю почитать, подумать. Мне бы где-нибудь в обсерватории работать, как, помнишь, я мечтал в детстве, а тут приходится подсчитывать гектары, посевные площади.
– Тебя сбил с ног поток информации, ошеломили открытия астрономов, – сказал Ржанов, вставая и отряхивая с крепкого живота песок. – Я не мечтаю о жизни звезд… скажем, Марса или Веги. Что мне до их миллиардов лет? Мне пусть всего несколько десятков, но ч у в с т в о в а т ь, любить, мечтать, работать. А носиться неорганическим телом в безвоздушном пространстве… бр-р-р! Скучно. Идем-ка лучше окунемся, да и домой. Может, вызов какой поступил, а мы тут шиканули на «Скорой помощи», еще кто-нибудь пожалуется… У тебя, дружище, наверное, переутомление. Как нервишки?
Идя к реке, он опять незаметно покосился на жену. Серафима Филатовна, вся мокрая, по-прежнему в оранжевом тюрбане, возилась с кувыркавшимися в песке детишками. Облепивший ее тело купальник подчеркивал высокую грудь, бедра. Свежее, красивое лицо Серафимы Филатовны с капельками воды на бровях выражало оживление, удовольствие. И опять рядом с ней был молодой хирург Щекотин в своих полосатых плавках, загорелый, с тонкой красивой фигурой, еще хранившей юношескую гибкость.
«Нехорошо, – решил доктор. – Все время вместе, уединяются. Ну, Щекотин мальчишка, ему что? А Симка мать, на десять лет старше. В больнице могут пойти толки».
Мысль о том, что жена чуть не в полтора раза старше нового хирурга, доставила ему удовольствие.
Ожидать лениво поднимающегося друга Ржанов не стал, кинулся в ослепительные волны. Как всегда после прогрева на солнце, вода показалась холодной, сжимала тело. Ржанов саженками поплыл на противоположный обрывистый берег. Нырнул, энергично пошел в глубину и, открыв глаза, увидел песчаное золотисто-зеленоватое дно с ракушками речных устриц. Близко промелькнула рыбка.
Выбравшись из воды, Ржанов взобрался на крутой, осыпающийся берег. Песок здесь был не такой чистый, а возможно, казался серым от жесткого чернобыльника, гнувшегося под легким ветерком. Отчетливо проступали ближние дубы рощи, стожки. Поле перед рощей густо поросло ярким розовым кипреем, и запах его смешивался с запахом сена. Отсюда городок проглядывался лучше.
Ржанов медленно прошелся по берегу, восстанавливая дыхание.
Как близко головы жены и Щекотина! И доктор понял, что мнение сослуживцев тут ни при чем, а просто он ревнует Серафиму к молодому хирургу, его бесит, что жена уделяет столько внимания слюнявому мальчишке. Когда это началось? Год назад, сразу по прибытии Щекотина к ним в городок? Или только нынешней весной?
Местные врачи встретили Щекотина доброжелательно. Ржанов дал ему возможность оглядеться в больнице, не загружал дежурствами, помог найти квартиру. Вскоре пригласил пообедать. И вот тут Серафима Филатовна приняла участие в холостом враче. «Надо ему создать уют, – говорила она вечером в спальне мужу. – Мать у него осталась где-то под Костромой, и, кажется, есть невеста. Стесняется рассказывать». Ржанов и не заметил, как Щекотин стал «другом дома». Терпеть такое положение больше нельзя, что-то надо придумать…
«Пора ехать», – решил он и вновь бросился в прозрачные волны. Акульшин все еще стоял под берегом по колени в воде, ежил узкие плечи и не решался окунуться. Шофер Семен, мускулистый, с татуировкой на загорелых дочерна руках, уже искупался и ждал возле машины, готовый к отъезду.
Доктор переплыл Сейм, вытерся мохнатым полотенцем и тут же стал одеваться.
– Айда, малыши, окунайтесь напоследок! Вон уже где солнце. Нам с дядей Мишей после обеда еще предстоит важный… консилиум. Надо третьего партнера отыскать.
Ребята с визгом взапуски пустились по берегу, показывая явное нежелание уезжать от реки. Серафима Филатовна, несмотря на пышность форм, резво бросилась за ними на своих худых ногах. Вслед за ней сорвался Щекотин, сразу обогнал и перерезал путь. Дети хохотали, вырывались, и было видно, что играют они с ним охотно, привыкли. Он посадил девочку на одно плечо, мальчика на другое и понес к машине. Дети смеялись шедшей навстречу матери.
Когда уже ехали обратно лугом на окаймленное ветлами булыжное шоссе, Ржанов почувствовал, что плохо отмыл песок, прилипший к мокрому телу; песок скрипел в сандалетах.
«Эка противно», – подумал он, стараясь не глядеть в сторону жены и Щекотина, сидевших по бокам детей.
Как могло случиться, что между ним и Серафимой вдруг будто прорыли ров? Раньше она еле могла дождаться его из больницы, прибегала в операционную, ревновала ко всякому знакомому. Почему между ними затесался этот губошлеп Владлен? Какие у них отношения? Не изменяет ли уж ему Симка? Нет, нет! До этого, вероятно, еще не дошло… но ведь может и дойти? Постой, постой, а если она кем-нибудь увлекалась до Щекотина? Фу, какая дрянь в голову лезет! Так черт знает до чего можно додуматься! Провинциальный Отелло из районной больницы. И все же им надо объясниться.
– Я слышал на речке некоторые ваши высказывания, – обращаясь к Акульшину, заговорил Щекотин и чуть покраснел оттого, что ввязался в разговор старых друзей. – Вы, насколько я понял, не считаете человека владыкой мира? Если бы только в этом дело! Безжалостно уничтожаются леса, наползают пески, лысеет наша планета, истощаются запасы угля, свинца. Дым, газ от заводов, электростанций, самолетов отравляют воздух, которым мы дышим, отбросы производства загрязняют реки. Катастрофически вымирает рыба, птица, зверь. А нефть, плавающая по волнам океанов? Ртуть? Гибнет планктон, а ведь это не только пища морских животных. Планктон дает семьдесят процентов постоянно обновляющихся запасов кислорода. Представляете? Всему живому на Земле грозит голод, смерть. Вот о чем сейчас нужно думать. Народы ж без конца воюют. Вместо того чтобы бороться с этим злом, огромные государственные доходы на разных континентах тратятся на создание атомных, водородных бомб, бактериологического оружия и таких сверхмощных средств уничтожения…
– Какая глубокая философия! – едко, насмешливо перебил молодого хирурга Ржанов. – Прикажете, Владлен Сергеевич, возвратиться к первобытному образу жизни? «Опроститься»?
Акульшин удивленно обернулся к старому другу. Щекотин смешался и умолк. Глаза Серафимы Филатовны, казалось, метнули молнию.
– Какой ты остроумный! – с уничтожающим презрением сказала она мужу.
«Пожалуй, вышло бестактно, – подумал Ржанов, однако без всякого раскаяния. – Не умею держать себя в руках».
И здесь он заметил, как дернулась нижняя губа Щекотина.
«Смеется? Надо мной, конечно? Взгляд явно наглый, с издевочкой. Серафима готова мне язык вырвать. Неужели у них так далеко зашло?»
«Скорая помощь» перевалила через мост, вырулила на опустевшую базарную площадь. Доктор Ржанов вгляделся в поредевшую толпу у осинового частокола, нарочито спокойно сказал шоферу:
– Если в больнице нет вызовов, вернешься сюда и поищешь Конкина. Знаешь, конечно? Майор. Санитар с тобой поедет, заберете. Запой у него, положить надо, а свободные места у нас есть.
Дети радостно наперебой закричали:
– Приехали! Вон наш дом! Приехали!
Показались желтые, длинные, приземистые здания больницы, каменный обвалившийся забор, тополя во дворе. «Рафик» остановился за кухней, у докторской квартиры, напротив клумбы с цветами.
II
За это время вызовов «Скорой помощи» не было, но возле приемного покоя стояла подвода. В телеге, укрытый стеганым одеялом, лежал бородатый мужчина с измученными глазами. Лицо у него было желтое, выпростанные руки не двигались, и смотрел он не мигая, так что нельзя было понять, видит он кого или нет.
– Откуда? – спросил доктор, подходя к подводе.
– Из Дунькина.
Отвечал парень лет шестнадцати, с облупленным носом, коренастый, в порыжелых городских туфлях на резине, чем-то похожий на больного в телеге. Из приемного покоя вышел пожилой колхозник с кнутом, вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы: пил воду.
– Здравствуй, доктор Лексей Иваныч, – степенно сказал он Ржанову. – Колхозник это наш, Голышев Петро Сидорыч. Животом мается, помирает, не чаяли довезть в город. Машиной бы способней, да ржицу на пункт возят. Председатель не дал.
Больной молча, безжизненно смотрел с телеги. В русой бороде у него заметно просвечивала седина, и от этого вид казался еще безнадежнее.
– Была рвота, отец? – наклонившись к нему, спросил Ржанов.
– Рвало.
– Давно началось?
– Ночью. Проснулся – болит и тошнота.
Отвечал колхозник медленно, безучастно, словно дело касалось не его, а кого-то постороннего, чужого. Ржанов пощупал живот, пульс.
– Сразу боли или постепенно?
– Будто ножом вдарили.
Вылезшие из машины дети уже играли в песочке у крыльца: они давно привыкли к тяжелобольным. Серафима Филатовна скрылась в квартире. Возле Ржанова остался только Щекотин, да еще подошел санитар. Ржанов велел отнести больного в приемный покой.
– Похоже на язву желудка, – сказал он, оставшись вдвоем с молодым коллегой. – Надо полагать, прободная. Займитесь, Владлен Сергеич. Вероятно, придется оперировать. Я буду через пять минут.
Он пошел домой. Доктор Ржанов занимал трехкомнатную квартиру, обставленную неуклюжей тяжеловесной мебелью областной фабрики. На веранде Серафима Филатовна кормила детей.
– Обедайте без меня, – сказал Ржанов на ходу. – Я освобожусь нескоро.
– У тебя ж… выходной.
Слышал ли он жену? Слышал, но отвечать не хотел. В нем росло возмущение недавней сценой в «рафике»: оборвать его при людях так, как сделала Серафима? Ну пусть он сказал этому мальчишке бестактность – замечание могла бы сделать мягче! Что подумает Акульшин? Неужели она в свои годы, с детьми, втюрилась? Этот же хлыщ поиграет и бросит. Каков тихоня! Бабский угодник. Или Серафима хочет пожуировать с молоденьким, а потом сделать вид, что ничего не было? Дудки! Он даст ей развод, а детей заберет. Зачем они ей нужны? Боже, как шатко благополучие семьи!
В спальне Ржанов сбросил запыленную рубаху, с ненавистью отряхнул с живота прилипший песок, достал из шифоньера распашонку с короткими рукавами, в крупную пеструю клетку. Переодеваясь, слышал, как Акульшин говорил Серафиме Филатовне: «…Зачем же? Я подожду». О чем это они? Когда он вышел в столовую, друг детства вскочил со стула, взял его за руку.
– Леша, ты будешь делать операцию? Можно я поприсутствую? Ни разу не видал. Не помешаю?
– Хочешь посмотреть? А выдержишь? Ну, давай… вместо пульки. – Ржанов улыбнулся одним ртом.
– Может, поручил бы Владлену? – просительно глядя на мужа, сказала Серафима Филатовна. – Он давно рвется.
«Она называет его только по имени», – отметил Ржанов, хотя знал это давно.
– Боюсь, не справится, – сухо ответил он. – Раньше ему приходилось оперировать только аппендицит, грыжу. В живот он, может, и войдет, а сумеет ли выйти? Слишком молод… щенок. Будет ассистировать.
«Как Серафиме хочется, чтобы Щекотин поскорее стал самостоятельным хирургом».
Акульшин вышел во двор. То ли хотел подождать Ржанова там, то ли почувствовал, что у супругов ссора. В каждой семье, действительно, случаются такие моменты, когда постороннему человеку лучше не торчать перед носом.
Кажется, Серафима Филатовна была не очень ласкова с гостем, почти не замечала его. Не хотела ли этим насолить мужу? Скорее же всего ее интересовал только один Щекотин.
– Может, Алексей, чашку кофе выпьешь? – сказала она, когда за Акульшиным закрылась дверь.
– Какая чуткость… и забота.
– Сделать? Операция может затянуться.
Хотя Серафима Филатовна предлагала покормить его, тон у нее был резкий, рот вызывающе кривился. Очевидно, она прекрасно понимала, почему Алексей Иванович вспылил, грубит.
– Я ведь сказал: некогда. Иль без меня не найдешь за кем поухаживать?
О чем думали оба, что у каждого вертелось на языке – вслух не говорили. Но их глаза, позы, тон голосов давно все высказали. И эту женщину Алексей Иванович любил, был преисполнен нежности к ней, пока ему не открылось то, что другие уже давно видели! Ловко она притворялась! Серафима Филатовна стояла бледная, теребя купальную простыню, привезенную с реки.
– Успокойся, – вдруг сказала она тихо, брезгливо. – Ты ж к операции готовишься.
Чего он, в самом деле, распсиховался? Ведь скальпель будет дрожать в руке.
Ржанов пошел к выходу. Серафима Филатовна стояла у него на дороге, и, не отступи она шаг назад, к буфету, возможно, доктор оттолкнул бы ее. Оказывается, она лучше владела собой; ему вдруг стало стыдно. Во дворе он потер лоб, словно разглаживая морщины, уверенно и покровительственно кивнул поднявшемуся со скамейки Акульшину: «Не передумал? Ну, давай, давай».
«Хладнокровие, – приказал он себе. – Хладнокровие».
В приемном покое на Акульшина надели белый халат, белый колпак на голову, провели в операционную. Здесь возле длинного стола, застеленного белой клеенкой, уже стоял Ржанов. Сперва Акульшин даже не узнал его. Лицо доктора снизу закрывала марлевая маска, и глаза над ней блестели непривычно строгие, с решительным, сосредоточенным выражением. Обе руки Ржанов держал приподнятыми, словно сдавался в плен двум молоденьким медсестрам, одна из которых завязывала ему рукава халата, а вторая держала наготове белую резиновую перчатку. Акульшин хотел сказать Алексею Ивановичу что-нибудь шутливое, но почувствовал, что то, к чему приготовился хирург, отметает всякие шутки.
Отдельно на столике лежали скальпели, ножницы, зажимы, тампоны.
– Больного, – отрывисто, незнакомым Акульшину голосом приказал Ржанов и ткнул пальцем в стену, указывая другу, куда встать.
Одна из медсестер поспешно вышла, и вскоре ввезли больного. Акульшин не узнал бы его, если бы не был убежден, что это именно тот самый пятидесятичетырехлетний колхозник, который лежал на телеге во дворе больницы. Он тоже был во всем белом, виски запали, кожа туго обтянула скулы, и смотрел он тем же измученным взглядом широко открытых глаз. Оттого, что Акульшин никогда не присутствовал на операциях, он остро замечал каждое движение Ржанова, ассистирующего ему Щекотина, ставшего как бы выше, шепот медсестер, бульканье воды в стерилизаторе.
– Наркоз! – коротко приказал Ржанов. Он по-прежнему стоял с поднятыми руками, напоминая белого божка.
Доктор Щекотин наложил на лицо больного хлороформовую маску, схватил эфир, стал капать. Тело оперируемого плотно стягивали ремни. Медсестра обнажила его желтый впалый живот, густо смазала йодом, отчего показалось, будто живот вдруг загорел под солнцем.
– Скальпель! – сказал Алексей Иванович.
Медсестра молча подала ему блестящий инструмент. Ржанов наклонился над больным и твердо, уверенно провел скальпелем по животу. Акульшину казалось, будто он что-то чертит. Живое человеческое тело разъялось, и сразу по всему разрезу выступила кровь.
– Зажимы! – раздалось из уст ассистента.
Медсестры и без приказаний врачей прекрасно знали, что им делать. Щекотин брал у них металлические зажимы, накладывал больному, прекращая выход крови, собирал ее марлевыми тампонами.
«Боже, как все просто, – мелькнуло у Акульшина. – Да, человек – это самое обыкновенное животное».
Что-то сладкое и слабое подступило к горлу Акульшина, во рту стало тепло, и он понял, что там полно слюны. Голова сделалась удивительно легкой, как бы чужой, а пол под ногами вдруг зарябил, точно его залило водой. Какой противный тошнотворный запах! Кровь так пахнет? Или внутренности?
– Выведите, – услышал он и знакомый и незнакомый голос. Он не стал решать, кто кому и что сказал.
Возле него оказалась молоденькая медсестра, взяла под руку.
– Пойдемте.
Еще не совсем понимая, куда и зачем его ведут, Акульшин, осторожно переставляя ноги, шагал рядом с ободряюще улыбавшейся сестрой.
Свежий воздух во дворе, ясное, с розовыми облаками небо будто ударили по глазам, по ушам, ворвались в ноздри. Он глубоко с храпом вздохнул, чуть покачнулся.
– Ничего, – услышал он ласковый голос сестры. – Садитесь на лавочку. Сейчас все пройдет.
– Спасибо, – сказал Акульшин и тут же подумал: «Так это про меня сказали: «Выведите!» Кто? Наверно, Алексей».
Медсестра ушла обратно в операционную, а он остался сидеть возле куста сирени. Рот сам открылся, Акульшин несколько раз сплюнул и увидел, что слюна клейкая и идет откуда-то снизу, от живота. Взялся за лоб, точно желая поддержать голову, – лоб был мокрый; потными оказались побелевшие руки. Испарина выступила по всему телу, и слабость была такая, что Акульшин не чувствовал своего веса.
«Еще упаду».
Ему было стыдно, он не знал, как потом посмотрит в глаза Алексею Ивановичу, его жене. Вон какая работенка у хирургов! Здесь нужны железные нервы и железная рука.
«Нехорошо, – думал он, не зная, что шепчет это слово вслух. – Ой, нехорошо. М-м-м. Нехорошо».
Во двор вошел старик в белом халате, золотых старомодных очках, в летней соломенной шляпе и поднялся на крыльцо ржановской квартиры. «Знакомый?» – механически подумал Акульшин и стал смотреть на кошку, коварно жмурившую зеленые глаза на гулявших у колодезного сруба голубей.
Вновь открылась дверь ржановской квартиры, старик сошел со ступенек, неторопливо пересек газон и скрылся в хирургическом отделении.
Сколько еще протекло времени? Час? Два?
Открылись ворота, засигналила «Скорая помощь» и, проехав через весь двор, остановилась перед дальним флигелем. Санитар помог выйти из машины обрюзгшему, заросшему грязной щетиной мужчине с красным лицом, в помятом офицерском кителе с тремя орденами.
«Майор Конкин», – безучастно вспомнил Акульшин.
Привезенный был совершенно пьян и едва не упал в траву у крыльца. Когда санитар отвернулся и стал о чем-то разговаривать с шофером Семеном, Конкин двинулся обратно к воротам. Качало его так, будто отставной майор боролся с восьмибалльным ветром.
Лишь при выходе на улицу его схватил побежавший вдогонку санитар. Конкин не сопротивлялся, завернул назад: видимо, ему было все равно, куда идти.
«Вернуться, что ли, в операционную? – нерешительно подумал Акульшин. – Сказать, что я уже оправился».
Он не двигался с места, сидеть было так приятно.
И увидел, что недалеко от скамейки стоит доктор Щекотин в болонье поверх халата, с чемоданчиком в руке и что-то взволнованно объясняет Серафиме Филатовне. Она слушала его весьма поощрительно.
