Текст книги "Осенние дали"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

XX

Вернувшись с Омутовки, Варвара Михайловна узнала, что в лагере был муж; косынка выпала из ее руки, всем существом овладело какое-то странное оцепенение. Может, и лучше, что они не встретились?

За обедом Варвара Михайловна почти ничего не ела, погруженная в тягостные переживания, не слышала обращенных к ней вопросов; мостовщику, страдавшему желудком, дала лекарство от бессонницы.

– Да вы не заболели? – с тревогой спросила ее Маря Яушева. – Посмотрите, у вас и ногти синие.

– Чепуха. Немного перекупалась.

Что, если она действительно заболела? Варвара Михайловна не удивилась бы этому. Она и в самом деле чувствовала себя отвратительно. Ей вдруг захотелось остаться совсем, совсем одной, ни о чем не думать. Неужели она такая безвольная? Варвара Михайловна очутилась в положении человека, который плыл на лодке через реку, вдруг упустил весло и оказался во власти течения. Что с нею творится? Ведь так недолго и до разрыва с Андреем.

Как-то Варвара Михайловна спросила себя: долго бы вспоминала она о весенней поездке с Молостовым в кузове грузовика? Безусловно нет. Обстоятельства вновь столкнули их, и вот она запуталась. Молостов упорно не оставлял ее ни на один день. Сегодня сам вызвался идти с женщинами на Омутовку; после купанья она принялась с тачечницами собирать ягоды – и он остался.

Еще в тот день, когда «медицинский» шалаш собирал грибы, Варвара Михайловна твердо решила не идти на свидание к реке и сразу почувствовала облегчение. Сейчас ей очень захотелось домой, к сыну, к Андрею. Что бы она только не отдала за возможность поехать сегодня после работы в Моданск! Она бы села на диван, на любимое местечко под фикусом, рассказала Андрею историю отношений с Молостовым, ничегошеньки не утаила. Почему до города так далеко? Пешком бы пошла. Осталась бы в семье на день, на два дня, на три, в поликлинике всегда можно достать справку о болезни. Да она согласна сейчас уехать хоть на Памир, хоть в якутскую тайгу, только бы не сидеть в этом ужасном, опротивевшем лагере!

Опустились июньские сумерки с зеленоватым, как бы немеркнущим небом, редкими, чистыми звездами. Над поляной в прямом бесшумном полете носились летучие мыши-вечерницы: они гонялись за мошкарой, с щелканьем хватали ее. У шалашей запылали костры из сухостоя, валежника, в котелках забулькала полевая каша, в золе задымилась печеная картошка. При свете двух керосиновых ламп лагерная редколлегия выпускала боевой листок. В стороне, у автомашины, толпились девушки и парни: это приехала работница областной библиотеки и раздавала желающим книги. Тут же на земле пристроились двое шахматистов: столом им служил широкий пень. У шалаша звонко переругивались две женщины; парнишка лет тринадцати, заливаясь хохотом, играл с приблудной собакой; бородатый плотник Порфишин старательно строгал из чурбака липы сапожную колодку.

Но вот с площадки, где на шесте развевался флаг, понеслись звуки баяна: заиграл «культурник». Раздался круг, в него вступила Клавдия Забавина и, победно поводя крутыми плечами, помахивая платочком, вызывающе блестя большими черными глазами, сделала выходку:

 
Пойду плясать,
Начну дробью.
И руками и ногами,
А потом бровью.
 

Навстречу ей понесся Жогалев, ловко, отчаянно, звонко пришлепывая ладонями по голенищам сапог, выкрикнул скороговоркой:

 
Черевички мои,
Стоптанные пятки,
Я соскучился по вас,
Милые девчатки.
 

Забавина задорно, с вызовом ответила:

 
Пускай говорят,
Пускай злятся.
Мои черные глаза
Дыму не боятся.
 

Забавина поплыла, словно утица; Жогалев стал виться вокруг нее матерым селезнем. Вот она начала выбивать чечетку, поднимая отсыревшую пыль; шофер пустился вприсядку. Он переплясал заведующую столовой, весь потный, вызвал Варвару Михайловну.

На площадку Варвара Михайловна пришла лишь затем, чтобы узнать: не едет ли кто из шоферов в город? Если не в ночь, то хоть завтра с рассветом? Плясать ей никак не хотелось. Но и молодежь, и пожилые, приглашая, дружно захлопали в ладоши, легонько вытолкнули в круг. Русский народ умеет вдохновенно поработать, но любит и от души повеселиться, и уж тогда кто бы ты ни был, а «не гордись», уважь честное общество. Варвара Михайловна попросила баяниста играть пореже и вдруг легко, точно сдунутая ветерком, вылетела в круг, задробила ногами по притоптанной земле:

 
Ты играй, играй, гармошка,
Разгони в поле туман,
Чтобы сразу было видно,
Где любовь, а где обман.
 

Все живее вздрагивали ее плечи, все выше взлетали каштановые локоны над ушами, И вот в гибких руках над головой вспыхнула газовая косынка цвета морской волны: освещенная костром, она принимала розово-дымчатые оттенки и то обвивала стан, то распускалась и трепетала по воздуху.

А на смену Камыниной уже выскочила новая пара.

И, танцуя, а потом стоя в толпе девушек возле баяниста, Варвара Михайловна все время ощущала на себе пристальный, зовущий взгляд Молостова. Он находился где-то в темноте, на краю поляны, но она чувствовала: техник сторожил каждое ее движение и, наверное, ждал, когда она выйдет из круга, чтобы напомнить о давнишнем обещании пойти в лес.

Варвара Михайловна демонстративно не замечала взглядов Молостова. К ней подбежала Маря, ласкаясь, взяла под руку.

– Как вы хорошо танцуете! – сказала она восторженно. – А я думала, вы спать легли. Сами говорили, что перекупались и нездоровится.

– Скоро и пойду, милочка.

– Идемте вместе. Я тоже хочу лечь пораньше.

«Экая назойливая!» Девушка вдруг стала неприятна Варваре Михайловне, и она отвернулась. Очевидно, это вышло резко. Маря замолчала, самолюбиво залилась краской. Немного постояв, она тихо пошла к шалашу и почти натолкнулась на Молостова. Дорожный техник даже не заметил ее: он, не мигая, смотрел в одну точку и нервно ломал в руках ветку. Маря проследила за его взглядом, как-то порывисто и удивленно вздохнула, точно подавляя легкое восклицание, и смешалась с толпой.

К Варваре Михайловне протиснулась девушка-тачечница:

– Ой, насилу нашла. Бежимте скорей.

– Что такое?

Оказалось, что обварил ногу один из землекопов. Варвара Михайловна поспешно бросилась в свой шалаш, схватила сумку с медикаментами.

У костра, болезненно морщась, сидел пострадавший. Нога у него ядовито покраснела, покрылась мелкими волдырями. Красно-золотистый огонь с шипением пожирал еловый лапник, белый пахучий дым валил необычайно густыми клубами, из тьмы возникал то ствол ближнего дуба, то шалаш – и словно проваливались. Вокруг собралось немало народа. Кто заканчивал поздний ужин, кто крутил самокрутку, кто отдыхал перед сном.

– Что же вы так неосторожно? – ободряюще сказала Варвара Михайловна, закатывая землекопу выше колена брюки с кальсонами.

– Сдуру, фельдшерица. Поторопился чайку испить, ну и… опрокинул.

Ожог был неопасный, так называемой первой степени. Готовя вату, бинт для повязки, крепкий темно-фиолетовый раствор марганцовокислого калия, Варвара Михайловна рассеянно слушала разговор у костра, видимо, общий и всех интересовавший.

– Я так скажу, – говорил бородатый Порфишин, стругая сапожную колодку. – Хорошие у нас законы, да не все. Вот, скажем, об разводах. Почему всегда женщина со всех сторон правильная? Что она: икона? Так и та вроде вот этой моей липовой чурки: деревяшка. Как развод, беспременно ей деток отдают. Слабый пол? Это когда-то было, а сейчас все равные, как рожь в поле.

– А тебе завидно? – смеясь, сказала немолодая возчица. – При царе зато ваша сила была.

– Не отрицаюсь, была, – согласился Порфишин и поднял сапожный ножик, точно указательный палец. – Но теперь квиты? Стало быть, надо правильность соблюсти. Я, конечно, понимаю: баба, она рожает, мучается. Ну, а я чужой? Возьми мой случай: жена ушла к милиционеру и забрала обоих детей. О-бо-их! При чем же я остался? Вот с бородой, а сирота. Это в расчет принимать надо? А по-моему, так: кто отходит, рушит семью, тому ребеночка не давать, оставлять обиженному. Пущай он мужик, а воспитатель будет лучший, не загубит. Вырастут приличными людьми.

– Ты, Елисеич, сперва поноси его девять месяцев под сердцем, после и руки протягивай. А то сама роди, а вам отдай?

– Ишь куда хватила! Слышала присловье: не та мать, что родила, а та, какая выпестовала? Я горба не жалел, лишнюю копеечку выколачивал – и все в семью, будто в сундук, а теперь – лишний? Баба захотела уголька погорячей и выкинула, словно головешку! Не-е. Зябнешь у моей печки – ступай, но избу не студи, деток не трожь: они не твои и не мои, а  с е м е й н ы е. Останутся с тем, кто семью соблюдает.

Смазывая землекопу место ожога раствором и накладывая повязку, Варвара Михайловна теперь внимательно прислушивалась к разговору у костра. Камынину поразило то, как он совпал с ее душевным состоянием. Что-то заставило ее поднять голову и посмотреть влево: костер стрелял золотыми, красными пулями, дрожала тьма, а за нею, если присмотреться, смутно, словно за немытым стеклом, виднелись черные верхушки деревьев в черном звездном небе. И в этой пахучей лесной темноте ей вновь почудились два пристальных глаза, близких, страшных и притягивающих: он. Уже здесь?

– Обидели тебя, бедненького? – звонко, с усмешкой, вызывающе произнес женский голос.

Варвара Михайловна быстро повернулась и увидела Забавину: чего это она тоже ушла с танцев?

Елисеич выжидающе поглядел на заведующую столовой. На трассе он загорел, лишь складки у глаз, на лбу оставались белыми, придавая ему особенно крепкий, здоровый вид.

– Вот беда, – продолжала Забавина. – Не дают вам, как в старое время, измываться над нашей сестрой. Мне мама рассказывала: родителю можно было и телушку пропить, и с вдовами, солдатками гулять, а ей – сиди дома и не пикни, а то сразу за оброть и на расправу. Время ваше было, да сплыло. Раз полюбила другого – и пойду с ним. Не век же с постылым маяться? Значит, раньше ошиблась.

– Ошибка с кем не случается? – ответил Порфишин. – Умный овраг перейдет – не свалится, а дурак на ровном месте нос расквасит. Стало быть, надо загодя глядеть, куда ногу ставить. Повернись опять к моей биографии. Аль бабу ко мне кнутом гнали? Аль на богатство польстилась? Так у меня, окромя коровенки, трех овечек, ничего и не было. Своей волей под кустом со мной обручилась, сама порог избы переступила, родной кровинушкой называла, а теперь семью рушить? Нет уж: выбрал дорогу и ступай по ней, нечего вилять по сторонам. Почему дуб так ценится? Аль камень, алмаз? Крепкие. И человек за стойкость уважается.

Плотника поддержали женщина-возчица, землекопы. Варвара Михайловна давно кончила перевязку, не торопясь сложила в сумку медикаменты; ей не хотелось покидать костер. Обратно она пошла вместе с пожилой тачечницей, как бы под охраной.

Вскоре туда же, на танцплощадку, от костра направилась и Забавина. Не успела она сделать и десяти шагов, как ее нагнал Жогалев, шутливо обхватил за плечи. Он был в праздничной рубахе, от чисто выбритого лица пахло тройным одеколоном.

– Ой, леший! – вскрикнула она, отстраняя его руку. – Напугал до чего. Сердце так и колотится!

– Дай попробую.

– Отстань.

– Это твое сердце, Клавочка, бьется навстречу моему. Ты ведь ко мне спешишь? А я к тебе. «Коли так, пошли гулять, время нечего терять». Видала, какие стихи складываю? Вернемся с трассы в Чашу, отнесу в районную газету, денег дадут на кружку пива.

Стоял Жогалев так, что загораживал Забавиной дорогу. Она пыталась обойти шофера – он вновь перерезал ей путь. Рот его улыбался, бесстыжие водянистые глаза, казалось, и во тьме светились, будто у кота.

– Чего прилип как муха? – засмеялась заведующая столовой.

– Сахарная ты.

– Женихаться, что ли, задумал? – с интересом спросила она. – Книжку в сберкассе завел?

– Вклад – дело секретное. Понятно? Будь спокойна, к людям не пойду занимать. Ты вот раньше палаткой заведовала, все кидала на счеты… да, спасибо, сняли, а не под стражу взяли. Скажи: не так? Я ж работаю честно, милиционер мне в свисток не сигналит. Выручу человека, подвезу, а он мне подкинет на ладонь. Где тут растрата, недовес покупателю? Ну, а коли канистру государственного бензина пережгу, то что за счеты по мелочам? При коммунизме откроют бесплатные универмаги, перестанем работать налево. Так что, дорогая, кто за меня пойдет – не прогадает.

Шофер сделал к Забавиной шаг.

– Не по тому адресу ударился, – строго осадила она, следя за его руками. – Хватит баловаться. Пусти, что ли.

Она решительно обошла его, но Жогалев вдруг крепко облапил заведующую столовой и влепил ей звучный поцелуй. Еще более звонкая пощечина была ему ответом. Забавина вырвалась.

– Съел? Я тебе не Дорка… лучше ей аккуратнее алименты плати. Шуток не понимаешь? Разыгрался, кобель.

Она почти побежала на звуки баяна. От удара Жогалев пошатнулся, зацепился в потемках за пень и чуть не упал. Он кинулся было за женщиной, да то ли увидел, что ее не поймать, то ли передумал по другой причине, но остановился, потер щеку.

– Недотрогу из себя строишь? – пробормотал он. – Все на Пашечку своего надеешься. Дуреха. Ему уже надоел черный хлебец, булочки захотелось. Ну да мы свое сорвем, не таких оглаживали.

И шофер повернул к машинам.

…«Охрана» не спасла Варвару Михайловну: дорожный техник оказался вслед за ней у шалаша.

– Ночь какая, – сказал он, глядя ей в глаза. – Варвара Михайловна, помните, что вы обещали в лесу неделю назад?

– Нездоровится мне, – сказала она почти враждебно.

– Я  с н о в а  буду ждать.

Она вернулась на танцплощадку, смешалась с толпой, показывая Молостову, что не хочет находиться рядом с ним. «Неужели он не понимает: тогда на грибах я просто хотела отвязаться от него. Кажется, немного выпил». Варвара Михайловна отыскала одного шофера, другого: никто из них в Моданск не собирался. Внезапно возле баяниста она опять увидела те же глаза.

«Пойду, – вдруг, холодея, решила она и, казалось, на мгновение потеряла ощущение времени. – Что это все Маря смотрит, точно следит? Фу, какие мысли противные». Взгляд Варвары Михайловны машинально уловил среди девушек знакомое, горделивое и словно настороженное лицо Клавдии Забавиной и, будто не заметив его, скользнул дальше. «Я ведь не к речке. Здесь, возле лагеря. Раз уж дала слово. Надо сказать ему, что пора  с о в е р ш е н н о  прекратить». Она с какой-то отчаянной решимостью выбралась из толпы.

И когда Молостов вновь очутился возле, она вместо шутливого тона, каким хотела сказать: «Мы только на минутку, да?» – вдруг побледнела, улыбнулась как-то растерянно и молча, быстро пошла вперед, боясь поднять глаза. «Неужели брак с Андреем был ошибкой? – вдруг в какой-то панике подумала она. – Но ведь я так не считала раньше! Или уж такова доля всех женщин – метаться, терзать себя сомнениями?» Она сама испугалась этих мыслей.

Позади остались повозки, набитые пахучей травой, жующие лошади, темный грузовик, огненные глаза костров. Варвару Михайловну обступили стволы, она споткнулась о невидимый пенек, что-то цепкое, шуршащее полезло в лицо. Варвара Михайловна поняла, что идет по лесной чаще, перед глазами рябит листва, остановилась и почти столкнулась с Молостовым. Они находились на крошечной полянке, вернее, на продолговатом пятачке, образуемом тремя какими-то темными деревьями и елкой.

Невдалеке пискнула пичужка.

– Холодно что-то, – сказала Варвара Михайловна и передернула плечами. Она мелко дрожала.

– Мне, наоборот, жарко, – сказал Молостов и поглядел на звездное небо, точно рассчитывая обнаружить на нем знойное солнце.

Оба замолчали.

– Как темно сегодня.

– Луна поздно всходит.

За деревьями что-то хрустнуло, словно там пробежал барсук: в лесу постоянно слышны разные шорохи. В темноте Варвара Михайловна лишь смутно различала лицо Молостова, но ей казалось, что она его отлично видит, особенно взгляд, который преследовал ее весь вечер. Она постаралась принять обычный тон, не выдать дрожи в голосе:

– Вот я здесь, Павел Антонович. Зачем звали? У меня землекоп больной.

– Вы знаете, о чем я, – глухо заговорил Молостов. – Я должен все сказать. Не браните, что навязываюсь, проход загораживаю. – Он рубанул ладонью воздух, словно досадуя на себя за неумение подобрать нужные слова. – Поверьте, если я когда и был искренен с женщиной, так это сейчас. Я понимаю, Варвара Михайловна, у вас семья, ребенок. Но что я могу с собой поделать, если еще тогда, весной, в попутной машине выделил вас и полюбил, ни днем, ни ночью не могу забыть ваши глаза, губы, улыбку? Я годы и годы искал такую женщину, как вы. С вами я пробью в жизни широкую дорогу, всего достигну. Когда я не вижу вас, мне все немило, безразлично. Мне говорили: вы ошиблись в муже, вы с ним совсем разные люди…

– Вы опять? – остановила его Варвара Михайловна. – Я запрещаю вам так про Андрея… это неправда, неправда. Слышите? Неправда.

– Только поэтому я и осмелился заговорить, – не слушая, наступательно продолжал Молостов. – Я и сам вижу: вы с Камыниным чужие люди. Вам же я не безразличен. Не отрицайте, Варя, не поверю. Мы не случайно встретились, сама судьба все время нас соединяет…

– Довольно, – слабым голосом проговорила Варвара Михайловна, упиваясь его словами. – Довольно. Я уйду.

– Не отталкивайте меня, Варя. Верьте, я люблю вас всей душой. Я все сделаю, чтобы вы были счастливы. У нас впереди еще большая жизнь. Варюша. Дорогая.

Молостов схватил ее руку, припал к ней горячими сухими губами. Варваре Михайловне тоже вдруг стало жарко, голова у нее закружилась, жутко, сладко захватило дух, и она поняла, что больше не в силах сопротивляться. У нее едва достало силы проговорить:

– Пустите. Останемся друзьями. Я прошу.

Молостов уже горячо, жадно целовал ее в шею, в щеки, нашел губы. Все было забыто Варварой Михайловной: муж, семья, завтрашний день. Была ли она счастлива? Варвара Михайловна сама не знала. Ей только стало совершенно ясно, что, собираясь сегодня в Моданск, она просто бежала от Молостова; оставшись же в лагере, не могла отказать в свидании. Кажется, действительно в последние дни она пыталась обмануть уже не других, а себя. «Разве так Андрей ухаживал? – вдруг промелькнуло в сознании. – Боялся руку на талию положить». Она закрыла глаза, сама ответила на поцелуй.

И тут внезапно мимо нее пролетело что-то похожее на летучую мышь, ударилось о ствол ели и с мягким шорохом упало в траву. Варвара Михайловна, словно очнувшись, отстранилась от Молостова. Молостов возбужденно, настороженно посмотрел по сторонам. Вокруг было тихо. За лесом, на болотистом лугу скрипели коростели. В теплом влажном воздухе, наполненном жужжанием комаров, опять что-то пролетело и, зацепившись за ветку, упало к их ногам.

– Что это? – нервно, удивленно спросила Варвара Михайловна и посмотрела в сторону, откуда летели непонятные предметы.

Достав зажигалку, Молостов высек огонь, нагнулся и, пошарив, поднял с земли что-то полукруглое.

– Шишка.

Вокруг по-прежнему было тихо.

– Может, она упала оттуда? – нетерпеливо показал он на елку.

Она отрицательно покачала головой.

– Идемте.

И Варвара Михайловна вдруг засуетилась, поправила прическу, гребешок, быстро пошла к лагерю. Молостов еще раз пристально вгляделся во тьму, видимо, хотел было пойти в сторону, откуда летели шишки, но от резкого движения воздуха погасла его зажигалка. Он досадливо крякнул и торопливо стал догонять фельдшерицу.

– Минутку, Варенька… Варя.

– Нет, нет. Оставьте меня.

Варвара Михайловна казалась испуганной, жалкая, беспомощная улыбка подергивала ее губы. Раздирая кусты, она поспешно шла, почти бежала на звуки песни, баяна. Молостов, не разбирая дороги, шагал рядом; ветки сбили с него картуз, растрепали волосы. Обе руки его были протянуты к Варваре Михайловне, но, казалось, он боялся к ней притронуться, обидеть.

– Варенька… Я, может, что не так сделал, сказал… я совсем потерял голову. Выслушайте только. Всего несколько слов.

Осинник поредел, и Камыниной стал виден розовато-серый дым костра, темные силуэты людей, порожний грузовик. Молостов вдруг отстал. Варвара Михайловна тяжело перевела дыхание. Сердце ее колотилось до боли в груди, всем телом овладело утомление.

И почти тотчас к ней устремилась тетя Палага – простоволосая, в холщовом домотканом платье, шерстяных чулках, которые не снимала и в самую жару.

– А я, Михална, тебя обыскался.

– Что случилось?

– Землячка мой Марька худо. Рвет, постель лежит. Помогать надо, тебя искать послал.

– Вот день сегодня, – слабо, нервно улыбнулась Варвара Михайловна. – Все заболели.

И пошла рядом с тачечницей, уже не оглядываясь на лес, где остался Молостов, казалось, забыв о нем.

В шалаше у них было темно, душно, пахло сухой хвоей, жужжали комары. Варвара Михайловна зажгла фонарь. Постель Забавиной пустовала. Маря Яушева, по-ночному в майке и трусах, лежала поверх одеяла с компрессом на голове. Она невнятно забормотала, что ей уже легче, отвернулась к стене. Ее щеки и большой рот пылали, но пульс был вполне нормальный. Для очистки совести Камынина поставила девушке градусник.

– Просто, наверно, с яблок, – говорила Маря извиняющимся тоном. – Жогалев ездил в Квашин и привез зеленых-зеленых яблок, а я наелась. Я только думаю… не будет ли мне очень плохо через полчаса. Вы уйдете? – Она приподнялась на локте.

– Успокойся. Я здесь буду.

– Верно?

– Да что с тобою?

Девушка опять легла.

– Ничего, так.

Температура у нее оказалась вполне нормальной. Варвара Михайловна, устало пожав плечами, дала Маре пирамидон. Собственно, больше ей нечего было делать в шалаше. Девчонка просто объелась зеленью или блажит.

– Я пока фонарь погашу, а то еще больше комаров налетит, – сказала Камынина измученным голосом. – Если тебе, Маря, что понадобится, разбудишь меня.

Она разделась и долго не двигалась, глядя сухими, широко открытыми глазами в просвет входа. В нем виднелись кусочек густого ночного неба, полузаслоненный веткой хвои, и одна звезда – крупная, молочно-синяя, которая то сжималась, то разгоралась ярче, словно выпуская из себя световые стрелы. Тетя Палага сразу заснула с широко открытым ртом. Маря Яушева дышала тихо, ровно: спала, просто затаилась? Где-то далеко в лесной чащобе ухал филин.

С необычайной яркостью вновь пережила Варвара Михайловна свидание в лесу. Она почувствовала властные, нежные, сильные руки Молостова, его поцелуи, запах усов, услышала горячие слова любви, и все это ей теперь показалось куда более прекрасным, чем было тогда, на полянке. Вот она опять полюбила. Неужели действительно полюбила? Боже! Думала ли она об этом восемь лет назад, когда выходила за Андрея? Тогда ей казалось, что они вечно будут вместе, что нет людей счастливее их. Ни у одной подруги не было такого умного доброго мужа. Она принадлежала Андрею всем существом и ничего другого не хотела. И вдруг сама все порывает?! Да, уже порвала. Как же это могло случиться?

Иные супруги расходятся оттого, что опостылели друг другу, устали от безобразных сцен, от оскорбляющих человеческое достоинство драк. У нее же с Андреем не произошло ни одного скандала. В чем же тогда причина? Просто она гадкая, легкомысленная? Именно так. Это она оказалась недостойной Андрея. Павел Молостов сперва разжалобил ее своей судьбой, потом сломил волю, и она согнулась, точно камышинка под колесом? Но ведь раньше-то Андрей был лучше  в с е х? Встреться ей в те годы Молостов, она, может, и не оглянулась бы на него.

Эх, что рассуждать впустую? Поздно. Андрей найдет себе женщину более достойную, которая не будет требовать его всего целиком. Уж если взглянуть в самую глубину и докопаться до причин, отчего она, Варвара Михайловна, изменилась, то лежат они в том, что первым изменился именно Андрей. Да, муж уже стал не таким, каким был восемь лет назад. У него теперь совсем другие чувства. Это и внешне несколько другой человек. Андрей раздался, чуть пополнел, стал менее подвижным. Раньше он весь был внимание, не спускал с нее влюбленных глаз, старался угадать каждую мысль, желание, то и дело подходил, целовал, помогал готовить обед, накрывал на стол. Когда Андрея не было дома, она знала, что он думает о ней, и все равно чувствовала его рядом. Сейчас он мог спокойно смотреть, как она, вернувшись из магазина, хлопочет над стиральной машиной или возится на кухне, и читать на диване газету. «Я ведь тоже устала, – говорила она с упреком. – Феклуша с Васяткой, а я и в больнице и тут. Неужели не можешь накрыть на стол?» Муж отвечал с раздражающим, умышленным хладнокровием: «Но ты сейчас отдохнешь. А у меня после ужина совещание в облисполкоме». Варвара Михайловна отлично понимала, что по-своему он прав, и все же возмущалась: раньше он не сказал бы так. Значит, переменился, отяжелел, меньше любит, смотрит как на собственность. И после этого она еще должна интересоваться дренажными работами, осадкой почвы, грузоподъемностью скреперов?

Вот Павел Молостов совсем другой. Этот никогда не остынет, вечно будет носить на руках. А вдруг и он потом охладеет? Неужто таков общий противный «закон физиологии», о котором ей не раз толковал Андрей: «И голуби не всегда воркуют»? Может, она впоследствии и с Павлом разойдется? За что же тогда будет страдать Васятка? Значит, правильный выход – довольствоваться тем, что есть?

И тут Варваре Михайловне почудилось, будто кто-то бродит вокруг шалаша: шаги были тяжелые, мужские. Уж не Молостов ли? Она передвинула голову на холодное место подушки, подумала, как сладко сейчас заснет, – и села в постели. В ушах родился тоненький, как волосок, звон: так звенит тишина. Вот он, Павел, опять рядом. Теперь им никто не помешает. Варвара Михайловна почувствовала, как от макушки к шее и вниз по плечам, по спине пробежали морозные искорки: такие бывают, когда опускаешься в горячую воду. Стало и страшно и радостно. До чего Павел ее любит и как, наверно, страдает! А она сама? Она всего-навсего женщина. Кого не тронет такая страсть, глубина чувства? Да чего там – теперь выбор уже сделан. Наоборот, противно, что надо таиться. Павла она отлично понимает. Это человек сильный, деловой, но какой-то беспризорный. Из него может получиться отличный инженер, только он считает себя в чем-то обойденным жизнью. «Один. Студент» – это у него раз желчно сорвалось с языка. Глядишь, разменяется на мелкую, временную любовь, потянется к вину: выпить он не прочь. Долго ли опуститься? Его надо поддержать. Павел любит ее, и она должна ему помочь. Андрей уже пробил себе дорогу, он не согнется и свободно проживет без нее.

Необыкновенная легкость, что-то похожее на вдохновение охватили Варвару Михайловну. Торопливо, дрожащей от нетерпения рукой она нашарила у изголовья платье – и вдруг ее оглушил громовой голос, заскрежетавший над самым ухом:

– Ко-орр… кусе… лли!

От ужаса Варвара Михайловна зажмурилась и словно окоченела с подолом платья, зажатым в кулаке. Надо было спрятать платье под одеяло или хотя бы отдернуть руку, но у нее не хватило сил пошевелиться. Маря так же негромко, почти шепотом повторила:

– Комары закусали?

Она помолчала, как бы выжидая, вновь заговорила:

– И мне спать не дают. Так и жужжат над ушами, весь лоб в волдырях. К дождику злые, что ли?

Дольше таиться не было смысла, Варвара Михайловна растерянно произнесла:

– Я, наверно… пить захотела.

– Сейчас я вам принесу из бочки. Хоть освежусь на воздухе.

– Нет, нет. Я… подожду до утра. Я… зачем тебе беспокоиться.

И, сунув обратно платье, Варвара Михайловна легла. Встать на глазах у подруги, выйти на свидание к другому, пока еще не мужу, у нее не хватило решимости, сил. Она свернулась в комочек, старалась не дышать. Из глаз ее текли слезы, она уже ни о чем не думала, только плакала. И так и не заметила, как вновь заснула – на этот раз удивительно быстро и крепко.

Где-то в ольшанике на берегу Омутовки щелкнул, умолк, снова щелкнул, звучно, свежо, протяжно свистнул и вдруг зачвокал, залился соловей – и лес словно обмер, затих, внимая певцу.