Текст книги "Осенние дали"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Варвара Михайловна покосилась на мужа с некоторой опаской, интересом. Она все еще не могла до конца понять: чувствует ли Андрей, что речь идет о них самих? Затем губы ее, подбородок приняли то знакомое Камынину выражение упрямства, с которым она всегда доводила начатое дело.

– Хорошо. Ну, а если у Горбачева исчезло… семейное содружество? Если после нескольких лет люди вдруг почувствовали, что просто обманывались, когда вместе жили: думали, характеры одинаковые, а выходит – разные? Что тогда?

– А разве есть на свете хоть два одинаковых характера? – запальчиво ответил Андрей Ильич. – Ведь, как правило, за отговоркой о несходстве характеров стоит желание одного из супругов найти более молодое тело, свежее чувство. Горбачев небось не к старухе ушел? Билетерша из «Октября» в дочери ему годится. Наоборот, в народе есть примета, что люди с разными характерами как раз легче и уживаются. Представь двух вспыльчивых супругов, что получится? В том-то и беда, Варя, что у нас браки заключаются так: познакомились в автобусе, сходили в кино – и они уже «родственные натуры». Пожили месяц, – оказывается, «характерами не сошлись». Достойно это людей? – Лицо его исказила злая судорога, а в голосе наконец прорвалось тяжелое, грубое презрение. – Кошки лишь так сбегаются.

Варвара Михайловна вспыхнула:

– Ну, ты всегда найдешь доводы. Разве ты когда признавал себя неправым? Это я «неразвитая», «рабыня чувств»… ты ведь непогрешимый. «Долг. Ответственность»! – передразнила она мужа. – Заладил. А любовь? Ее место на запятках? Она лишь служанка высоких понятий?

– Этого я не утверждал. Но когда перед нами действительно  л ю б о в ь, а не увлечение, в спешке принятое за любовь. Кто кинет камень в любовь подлинную? Однако я не могу поверить, что кассирша из «Октября» для Горбачева… не могу. Оправдывать же чувственность считаю противным своим убеждениям.

Слушая мужа, Варвара Михайловна обращала внимание не только на его слова, но и на тон голоса, на движения рук. Она считала Андрея образованнее себя, умнее, привыкла внимать его советам и не сомневалась, что он во всяком споре найдет убедительные доводы! Вот от души ли он говорит или «умствует»? Малейшая фальшь в глазах, в тоне, в жесте выдала бы его с головой.

– Полюби я сейчас другую, – продолжал Камынин, – я бы посчитал своим долгом побороть в себе это чувство во имя семьи, ребенка, тебя… в память счастья, которое испытал.

Весь вид у Андрея Ильича был такой, что жена ему поверила. Она притихла, шла медленно. Ее несколько порыжевшие ресницы были словно пристыженно опущены, белый отложной воротничок оттенял нежную смуглость шеи, левая, почти коричневая рука нервно растирала сорванный лист орешника.

Легкая тень побежала по деревьям, траве: серебристо-грифельное облачко заслонило солнце, пропуская, как сквозь сито, голубоватые, пушистые лучи. И вдруг посыпал теплый, косой, частый дождь. Капли, сияя на лету, шлепались о листья, разбивались о дорожку. Вокруг дружно, весело зашуршало, зашумело. Однако по-прежнему трепетал свет на иглах елей, на крепких белотелых стволах берез; в чаще свистели, перекликались птицы. Крупная капля сбила пролетавшего шмеля, он закрутился, исчез в живой, сверкающей водяной паутине.

– Ой! Что это? – воскликнула Варвара Михайловна и подняла кверху лицо. – Дождь! Замочит, бежим в лагерь.

– Слепой, – сказал Андрей Ильич и тоже посмотрел на облачко. – Сейчас пройдет.

И действительно, дождь мгновенно прекратился, и вновь стало тихо. Ярче засияло выглянувшее умытое солнце, кисейная тучка, меняя очертания, уплывала за лес. Вокруг все было мокро, сочилось, шелестело каплями, дивно сверкало. Сильно, пряно, душисто пахла освеженная зелень, ярче блестел мокрый золототысячник, алели звездочки гвоздики, и даже, казалось, голосистее вызванивала иволга. Варвара Михайловна поправила закапанную прядь волос, вытерла щеку и вдруг тихо, искушающе спросила мужа:

– А ты меня любишь?

Он выдержал ее взгляд.

– Люблю.

– И веришь мне?

Ответить на это было почти невозможно. Андрей Ильич нашел в себе силы:

– Конечно.

И, не оглядываясь, есть ли кто поблизости, привлек жену, крепко поцеловал. Как хотелось Андрею Ильичу сделать ей больно: стиснуть плечи, чтобы остались синяки, грубо встряхнуть, даже ударить. Он ночи напролет мучается понапрасну, а она здесь «загуляла» с техником. И никогда еще он не испытывал к Варе такой мучительной, сладкой привязанности. Может, она опоганена другим? Может, она наполовину потеряна, чужая? Все равно она до боли желанна, до умопомрачения дорога. «Я ей должен верить», – подумал Камынин с чувством, близким к отчаянию. Варвара Михайловна, поддавшись настроению, почти искренне ответила на поцелуй, прижалась к груди мужа, но никакого волнения не ощутила.

Полчаса назад ей казалось, что сейчас все раскроется и она будет уличена в присутствии самого безобидного и страшного свидетеля – сына. По некоторым взглядам мужа, по желчи, прорывавшейся в голосе, она догадалась, что Андрей подозревает об ее отношениях с Молостовым. «У него много выдержки», – холодно, отчужденно подумала она.

– Мамочка! Папа! Мама! – раздался пронзительный крик где-то сбоку. Куст бересклета закачался, роняя брызги, и на дорожку выскочил Васятка. Глаза его радостно блестели, красный пластмассовый поясок сбился набок, несколько дождевых капель темнело на блузке, левая коленка была расцарапана. Лицо Варвары Михайловны просияло:

– Где ты пропадал, мальчунька мой? Намок?

– Там! Скорей! – показал Васятка пальцем на кусты.

– Что такое? Да у тебя кровь на ноге, – испугалась мать.

Мальчик не обратил внимания на ее слова.

– Скорей. Я нашел птичачий домик.

И вновь исчез в кустах.

– Никогда не видел его таким взбудораженным, – заметил Андрей Ильич. – Вырвался из города на природу и ошалел.

Своего сына родители нашли возле пушистого, окропленного слепым дождем куста черемухи с искусно спрятанным внутри небольшим гнездом. Андрей Ильич поднял мальчика на руки, чтобы ему лучше было видно.

Внутри гнезда лежало три сухих янтарно-рыжеватых, в крапинку яичка. На ближайшей осинке с ветки на ветку очень возбужденно перепрыгивала небольшая птичка в бурой шапочке, часто, тревожно покрикивая: «Кэк, кэк, кэк». Вскоре появилась вторая, чуть покрупнее, и стала носиться близко от людей.

– Тут птичка жила, да, папа? – сказал Васятка. – Она улетела, давай теперь возьмем ее яички играть?

– Зачем разорять гнездо? – серьезно проговорил Андрей Ильич. – Так хорошие люди не делают.

Он мельком покосился на жену. Варвара Михайловна поняла его намек. «Упрекать начал? – подумала она, сразу насторожившись, и от намечавшегося сближения, доверия к Андрею не осталось и следа. – Опоздал». Она вспомнила нежность, преклонение Молостова, его поцелуи, и сознание вины перед Андреем вдруг с новой силой подняло к нему волну острой неприязни, почти вражды. Это чувство испугало Варвару Михайловну, она поспешно, как можно ласковее спросила:

– Что это за птичка? Уже лето, а у нее почему-то птенцов нет. Ты ведь когда-то мечтал стать натуралистом, наверно, знаешь?

– Это, по-моему, черноголовая славка. Она, как и многая пернатая мелочь, успевает делать за лето два выводка. Видишь, яичек мало в гнезде? Значит, вторая кладка, как раз конец июня. А первый выпуск птенцов давно уже летает… Ну, пошли в лагерь. Меня там, наверно, ждут ваши районные руководители, рабочие.

После того как Варвара спросила, любит ли он ее, верит, она вдруг сделалась противна Камынину. Ее со вкусом уложенные волосы, губы в карминовой, местами стершейся краске, платье, свободно облегающее красивую фигуру, голос, даже густой загар – все показалось ему фальшивым. Захотелось скорее остаться одному, взвесить, обсудить, что произошло сегодня.

«Все жалуемся: тяжело шоссе тянуть, – почему-то подумал он. – Как ни тяжело, а построим. Вот благополучно проложить свою дорогу в жизни куда труднее. Да и каждому ли удается?»

В полной растерянности, неудовлетворенная собой, возвращалась в лагерь Варвара Михайловна. Разговор не поколебал ее отношения к Молостову. Но, понимая, что с Андреем все кончилось, она пугливо радовалась тому, что внешне еще чиста перед ним, может смотреть ему в глаза, смеяться, расспрашивать о сыне, доме.

– Сынка! – сказала Варвара Михайловна. – Хочешь погостить у мамы?

Открылись шалаши лагеря. В газике, склонив голову на баранку руля, дремал шофер. Мальчик показал на бревно дуба:

– А она… эта… будет? Найдем?

– Кого? А-а, ты опять о ежике? Ну, конечно, конечно. И новые гнездышки с живыми птичками найдем в лесу. Хочешь? Андрей, оставь мне сына на недельку. Тут свежий воздух, он прямо как в пионерлагере будет.

– Пожалуйста. Очень рад. – И, опять взяв себя в руки, Андрей Ильич спросил как мог приветливее: – Дочитала Стоуна «Жажду жизни»?

– Дочитала, – охотно отозвалась Варвара Михайловна. – Очень мало времени, все на работе. Какая страшная судьба была у Ван-Гога, верно? Неужели он не мог как-то по-другому себя устроить? Ну, писал бы картины в излюбленной манере, а для заработка делал то, что требовали салоны. Это ужасно: дойти до сумасшедшего дома и получить признание лишь после смерти. Или я наивно рассуждаю?

– Я не поклонник формализма. Когда сегодняшние абстракционисты изображают женщину в виде проволоки, право же, это ничего не вызывает, кроме брезгливости. Пикассо, Матисс – это же безобразно, дань моде. Для меня всегда будут ближе Рембрандт, Веласкес, Суриков, Крамской, Левитан, потому что у них я вижу полнокровную жизнь, настроение, душу. Но в Ван-Гоге видна страсть, без которой не может быть подлинного искусства. Он, как и Гоген, отвергал классику, хотел утвердить новое понимание живописи – цвета, рисунка, а поэтому, разумеется, не мог быть двойственным, поступать иначе.

И Андрей Ильич заговорил о художниках. Варвара Михайловна очень любила такие беседы; муж в это время всегда становился ей ближе.

От трассы к ним шли заждавшиеся руководители: Баздырева, бригадир мостовщиков, прораб, Молостов. Варвара Михайловна почувствовала, что не может находиться вместе и с мужем, и с техником.

– Ну, у тебя начнутся дела, Андрей? Мы с Васяткой пошли в киоск, я угощу его квасом. Будешь уезжать, скажи. Ладно?

Мальчик побежал к высохшему поваленному дубу искать ежа, и она направилась за ним.

XXV

Появление Васятки поставило Молостова в тупик: случайно он оказался здесь или не случайно? При аварии на мосту через Омутовку он почувствовал явную вражду Камынина. Ага, значит, все узнал. Что ж, действовать в открытую всегда лучше. Молостов не сомневался, что начальник строительства сегодня объяснился с женой, и скорее ожидал узнать об отъезде Варвары Михайловны из лагеря, чем увидеть оставленного с нею сына.

Едва за обсохшим после слепого дождя лесом затих мотор облдоротделовского газика, Молостов подошел к Варваре Михайловне. Стараясь по глазам угадать, о чем она говорила с мужем и открыла ль их отношения, он сказал, кивнув на мальчика:

– С гостем вас. Бо-ольшой парень. Значит, решил маму проведать?

Взгляд его Варвара Михайловна поняла. Она по-прежнему находилась в смятении и не знала, что ответить. Васятка невозмутимо посмотрел на Молостова, поправил расстегнувшийся пластмассовый поясок. Варвара Михайловна наклонилась к нему, скрывая радостную и смущенную краску на лице.

– Что же, Васюнька, молчишь? Фу, как невежливо!

Понял и Молостов, что Варвара Михайловна избегает откровенного разговора, и задумался: о чем же толковали супруги? Он с веселым видом присел перед мальчуганом на корточки.

– У нас, дружок, тут хорошо. По ягоду с тобой пойдем. Хочешь?

– Я работать буду, – серьезно сообщил Васятка.

– Скажите на милость! – от души рассмеялась Варвара Михайловна, довольная, что сын отвлек внимание, позволил на время избежать очень трудного для нее объяснения. – Знаете, Павел Антонович, еще весной дома я сказала мужу, что тоже поеду на трассу работать. Он посмеялся: мол, не хватает только Васятки. И вот, извольте видеть, этот клоп запомнил, что ли?

– Да-а, – протянул Молостов. Он догадался, что Камынины ни к какому решению не пришли, и, не зная, о чем говорить, повторил: – Во-он что?! А большой парень, большой. Серьезный.

– Весь в Андрея.

Мальчик действительно весьма походил на отца, и не только выпуклым лбом, зелеными глазами, рисунком рта. Он и стоял как отец: спокойно, невозмутимо и, казалось, отлично понимал все, о чем этот большой светлоусый дядя говорит с ним и мамой. Очевидно, сходство младшего Камынина со старшим не доставило Молостову удовольствия. Он хмуро встал и лишь из желания сделать приятное матери погладил Васятку по голове.

Мальчик внезапно вывернулся из-под его руки, воскликнул:

– Мам, я к ежику. Он, наверно, пришел домой обедать.

И побежал к дубовому бревну.

– Еж там, – пояснила Варвара Михайловна технику. – Придется поймать да переселить в шалаш.

Около Васятки остановилась тачечница, слащаво пропела:

– Ой, да никак новый енженер приехал? Сашейку строить? Милый же ты мой, какой он беленький!

От трассы к ним подошли двое возчиков.

Мальчик сразу стал баловнем лагеря. Баздырева дала ему кулек с закаменевшим печеньем; Маря Яушева перед обедом играла с Васяткой в «палочки-застукалочки»; плотник Елисеич сказал, что у него меньшенькая дочка «схожего возраста», и сделал из ясеня лук, стрелы; мордовка тетя Палага принесла из лесу в туеске земляники. Одна Забавина осталась равнодушна к Васятке, но и она подарила ему свежий огурец.

Вечером женщины пошли купаться на Омутовку и взяли с собой мальчика. Варвара Михайловна надула наволочку пузырем, учила его плавать. Постельку она ему устроила рядом со своею; когда улеглись, долго рассказывала сказки.

Не удалось Молостову побыть вдвоем с Камыниной и во вторник: всегда между ними появлялся Васятка. Когда же он с ежом убегал в лес, Варвара Михайловна вдруг спохватывалась:

– А где мой озорник?

И начинала его искать.

Чашинцы торопились с укладкой шоссе, боясь затяжной непогоды, и Молостов целыми днями пропадал на трассе. Руководил ли он засыпкой песка в «корыто», следил ли за укладкой щебня на полотне, перед его мысленным взором неизменно возникала Варвара Михайловна, призывно улыбаясь, протягивала руки. Она часто снилась ему; идя по лесу, он вдруг слышал ее голос, дико и радостно оглядывался по сторонам. Молостов замкнулся в себе, работал с каким-то ожесточением и однажды, глубоко задумавшись, чуть не попал под отвальный нож бульдозера.

После того как Молостов держал в объятиях Варвару Михайловну, целовал в губы, он понял, что полюбил ее так сильно, как не любил никого и никогда в жизни. Студентка-уралочка? О, тогда он был желторотый парень и не знал, что такое любовь. Впоследствии на близость с женщинами он смотрел как на временный союз и не верил, что они страдали, оставленные им. Теперь Молостов сам испытал горькую и сладчайшую муку любовного плена; однако освобождение от него показалось бы ему великим несчастьем. Куда девалось его чувство превосходства над «бабенками», легкое отношение к браку? Еще весной, приглянись ему подходящая девушка, он бы женился: надоело одиночество. Теперь он не мог ни о ком думать, кроме Варвары Михайловны. Свидание с ней в лесу убедило Молостова, что и она любит его, принадлежит ему душой и, видно, только не решается порвать с мужем. Да, ей оставить семью – значит совершить внутренний переворот, изменить привычный строй мыслей. Но ведь нельзя же сидеть сложа руки? Нужно добиться от Вари уступчивости, убедить порвать с прошлым.

В среду, когда ударили в рельс на перерыв, Молостов задержался на полотне с механизаторами. Перед обедом он все же решил искупаться и почти бегом направился по откосу к речке, раздвигая обеими руками рябиновые кусты. Снизу, от Омутовки, навстречу ему поднималась Варвара Михайловна с мокрым купальным полотенцем на плече; впереди бежал Васятка с темными от воды, прилипшими ко лбу волосиками. Молостов, не обращая внимания на одевающихся недалеко у реки женщин, весело, решительно заступил ей дорогу.

– Вас теперь одну не застанешь, – сказал он, показывая в улыбке яркие, ровные зубы. – Вы все с малышом… а то лагерницы вокруг.

Она вспыхнула от счастья, беспокойно оглянулась назад, проговорила не сразу:

– Я мать, Павел Антонович. Знаете, когда Васятка был совсем крошечный, я его очень полюбила, но полюбила все-таки меньше, чем мужа. А сейчас, с каждым годом, ребенок становится мне дороже, вот я и не расстаюсь с ним. Видно, возраст такой: двадцать шесть лет.

– О, вы еще слишком молодо выглядите для матери, – сказал Молостов и требовательно, умоляюще продолжал: – Варя, нашей встрече в лесу помешали. Где мы увидимся? И когда? Тогда я не высказал и сотой доли того, что хотел, а нам еще многое надо выяснить, определить.

В глазах Варвары Михайловны мелькнула тень, словно одно воспоминание о том вечере вселило в нее волнение, радость, тревогу. Теребя кончик мохнатого купального полотенца, она сказала:

– Мне очень трудно… Павел.

Она впервые назвала его Павлом, и он весь преисполнился благодарности к ней.

– Я понимаю, Варюша. Вот и давайте решать вместе. Наваливайте на меня больше забот: я сильный, выдержу. Мне так приятно быть хоть чем-нибудь вам полезным. Когда встретимся?

Забыв, что сзади сквозь рябиновые кусты виден лагерь, что от речки приближаются женщины, Молостов осторожно, любовно взял Варвару Михайловну за локоть. В глазах ее засветилось нежное лукавство, губы в упоении полураскрылись. Казалось, весь мир отодвинулся куда-то далеко-далеко, исчез, и они остались только вдвоем. Внезапно что-то врезалось между ними: это подбежал веселый, раскрасневшийся Васятка, ткнулся матери в колени, обхватил руками. Или ему не понравилась поза, выражение лица Молостова, или охватило озорное настроение, но он вдруг задрал личико, вызывающе сказал:

– Это моя мама. Моя.

– Знаю, брат, – проговорил Молостов, чуть наклонясь к мальчику. – Хочешь, я вас обоих к себе заберу?

– Куда? – заинтересованно спросил Васятка; тут же отрицательно покачал головой: – А я не отдам свою маму. И няню Клушу не отдам. И папу. Пусти отсюда.

Он уперся Молостову в ноги, стал отталкивать. Варвара Михайловна в замешательстве крепко схватила его за руки.

– Васюнька! Что за тон? И почему ты не говоришь дяде «вы»? Совсем распустился.

Замечание матери не оказало воздействия: Васятка, упрямо сопя, старался вырваться от нее. Молостов слегка нахмурился; опять ему мешал этот избалованный мальчишка. Можно ли так потакать детям? Он сделал вид, будто не заметил выходки Васятки, вообще исключил его из общения.

– Так сегодня после ужина?

Варвара Михайловна заметила его недоброжелательность к сыну: она погрустнела, кивнула как-то чрезвычайно серьезно.

– Постараюсь.

От Омутовки в гору подымались женщины и, глядя на них, любопытно перешептывались. Варвара Михайловна переменила тему разговора, спросила:

– Вы что-нибудь брали в нашей передвижной библиотеке? Я недавно кончила «Жажду жизни» Стоуна. Читали?

– Н-нет.

– Про голландского художника Ван-Гога. Интересно.

Она увидела, что имя Ван-Гога ничего не сказало Молостову. Он только собрал морщины на лбу, как бы вспоминая, но и то, видимо, из вежливости, чтобы показать, будто задумался над ее словами.

– Вы со мной все про оперу разговор заводите, про художественную литературу, – вдруг усмехнулся он. – Я уж давно сказал: не силен в этих вопросах. Одно – что времени нету… да не в том соль. Просто в другой век живем, Варюша, не до арий и душещипательных книжечек. Физика, космонавтика… словом, техника – вот бог нашего времени. Загадочный фотон, атомный реактор или хотя бы съемные протекторные кольца, при которых наши автопокрышки могут пробегать по двести восемьдесят тысяч километров без износу, – вот что теперь волнует.

И Молостов откровенно улыбнулся, словно показывая этой улыбкой, что вполне понимает слабость Варвары Михайловны к искусству, но разделить ее не может, как не может человек двадцатого века променять современный костюм на белую тогу древних.

– Физика и спорт? – удивилась она.

– А чего ж? Они жизненнее.

Васятка давно тянул мать обедать. Она нежно кивнула Молостову, он еще раз напомнил про вечернее свидание и легко побежал вниз по откосу – молодцеватый, здоровый. Варвара Михайловна пошла в лагерь. Будущий союз с Павлом она считала решенным. Их соединяли те невидимые интимные нити, которые бывают крепче всяких слов и поступков. Она теперь чувствовала какие-то обязательства перед ним и молчаливо заявила на него свои права. Казалось, они уже составили будущую семью. Однако если еще два дня назад Варвара Михайловна слепо отдавалась любовному влечению, подумывала о разводе, о новом браке, то приезд мужа, сына, не повлияв на общее решение, заставил ее рассуждать. Прежде чем сделать окончательный шаг, надо было все хорошенько взвесить – ведь дело касалось нескольких людей. Слишком большая ответственность ложилась на ее плечи. Притом Варвара Михайловна стала подозревать, что за нею кто-то следит, и это ее страшно нервировало, мешало сосредоточиться.

Кончился ужин, Камынина собралась на свидание.

За лесом то и дело сухо вспыхивали зарницы; тревожно кричали перепела на ближнем поле в цветущей ржи, в сыром воздухе стоял запах железа. Странное томление, беспокойство овладели Варварой Михайловной. «Дождь, что ли, собирается? Духота какая». Васятка долго не мог заснуть, не отпускал мать ни на шаг, требовал сказок. А тут еще все время рядом толклась Маря; как уйдешь? Главное же, Варвару Михайловну связывала Забавина: заведующая столовой неподвижно лежала на застеленной постели, прикрыв лицо прозрачной шелковой косынкой, но в этой неподвижности, в молчании чувствовалась особая настороженность, и казалось, что глаза ее под косынкой открыты, а уши чутко прислушиваются.

И Варвара Михайловна не вышла к Молостову. Ей вновь чудились его тяжелые шаги вокруг шалаша, невнятное похрустывание веток. А может, просто дождик начался? Действительно, шумит: тихий, дремотный.