Текст книги "Осенние дали"
Автор книги: Виктор Авдеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
Дома он велел Феклуше на все телефонные звонки отвечать, что хозяин на трассе, и закрылся в кабинете. Сел за письменный стол, придвинул папку с бумагами.
Полчаса спустя Камынин с досадой бросил перо и вынужден был признаться, что ничего не понимает в сводках, донесениях командиров участков, в колонках цифр, обозначавших ассигнования Промбанка, замощенные погонные метры, платформы, баржи отгруженного камня. Он вскочил и начал ходить из угла в угол.
От обеда Андрей Ильич отказался. Он слышал, как в столовой звякали ложки о тарелки, передвигали стулья, капризничал, затем чему-то смеялся Васятка. Один его вопрос явственно донесся до Андрея Ильича: «Почему папа не кушает? У него же испортится животик, и он вовсе не будет расти. Позвать его, тетя Клуша?» Ему что-то неразборчиво ответила тетка: наверно, папа, мол, занят, «зарабатывает денежку». Несмотря на запрещение Варвары Михайловны, она многое объясняла ребенку денежными расчетами.
Вот в соседней комнате все затихло. Значит, увела Васятку гулять.
Выходя на кухню за спичками, Андрей Ильич увидел, что в столовой для него оставлен чистый прибор, лиловая пластмассовая хлебница, накрытая салфеткой. На плите, завернутый в старую шубейку, дожидался обед. И Варя, и Феклуша часто так делали, когда он задерживался на службе. Но сам запах пищи вызвал в Андрее Ильиче ощущение тошноты, чего-то жирно-сладкого, словно при отравлении.
Вернувшись в кабинет, он закурил и снова стал мерять его из угла в угол. Тени от молоденьких липок у деревянного тротуарчика выросли и шагнули на выбоины булыжной мостовой. Ого, оказывается, небо расчистилось и заходящее солнце косо бьет в окно! Кстати, почему окно закрыто? В кабинете душно, полно табачного дыма. Экая невнимательность! Андрей Ильич закурил новую папиросу, жадно затягиваясь, стал выпускать клубы дыма, все время хмуря брови, кусая губы, и забыл про окно. Теперь он чутко прислушивался к звуку каждого мотора, раздававшемуся на их улице за углом. Сегодня суббота, вот-вот должна подъехать Варвара. Андрей Ильич объяснится начистоту и потребует у нее отчета о поведении. О, дурить ему голову, обманывать он не позволит! Разлюбила? Пожалуйста. Сейчас не времена Венецианской республики, и он не Отелло – без замедления даст развод. Избави его бог насиловать волю Варвары. Только зачем скрывать, подло лицемерить? В этом-то и есть обман, грязь. Неужели нельзя откровенно сказать, в глаза, наконец, написать письмо? Разве за свою беззаветную любовь, супружескую верность он не заслужил такого отношения? Правда, искренность – вот что ему нужно. Если охладела, он не станет унижаться, просить милости. Пусть уходит. Как бы не просчиталась! Вот жалко Васятку заберет. Ну да с ним он будет видеться.
Луч солнца передвинулся с нижней части стекла на подоконник, стал густо-розовым, потом совсем исчез. Хлопнула дверь передней, нежно и приглушенно, точно далекий звон часов, зазвучал голос Васятки: Феклуша привела его с гулянья.
Очевидно, ужином она мальчика кормила на кухне.
Вот перед дверью кабинета выросла желтая полоска: это Феклуша зажгла в столовой свет, укладывает Васятку в никелированную кровать с веревочной сеткой. За стеной слышны их невнятные голоса. Ба! Ведь уже темно, опустились сумерки! Окно Андрей Ильич так и не открыл. На что похожа такая забывчивость? Он достал из новой пачки папиросу, зажег спичку, она загорелась как-то странно, вбок, с шипением, и в нос ему ударило серой.
Скрипнула дверь, в кабинет скользнул свет, и вошел Васятка – в ночной рубашонке, босой. Белокурые волосы его были растрепаны, свежее, румяно-загорелое лицо оживилось от недавнего гулянья во дворе, зеленые глаза смотрели с лукавым любопытством.
– Ты денежки зарабатываешь? – спросил он, лишь мельком глянув на отца, и осмотрел комнату с таким видом, словно надеялся увидеть стопку новеньких серебряных «денежек».
– Работаю, – улыбнулся Камынин и присел перед сыном на корточки. – «Спокойной ночи» сказать пришел?
Мальчик кивнул. Отец хотел взять его на руки, но Васятка ускользнул от него и, заметив на полутемном столе красно-синий карандаш, бумагу, живо взобрался на кресло и деловито принялся чертить.
– Скорей прощевайся с папой, да пошли, – сказала ему с порога Феклуша. – Мешаешь.
Мальчик серьезно посмотрел на тетю, словно удивляясь, отцовским жестом передернул плечами:
– Ты не видишь, что я работаю? Не видишь? Чудачница. Я рисунок рисую. Птичку.
Камынин засмеялся и поцеловал его в щеку.
– Вы, Андрей Ильич, так ничего и не ели? – спросила тетка.
– Не хочется что-то, Феклуша. Я потом.
– Остыло ведь все. Может, голубцы на керогазе подогреть?
– Ничего, я попозже сам.
Феклуша повернулась к Васятке, сказала тоном, каким взрослые пугают детей:
– Не хочешь с няней идти? Ну, оставайся, я сама уйду. Вот погашу свет, станешь один ложиться, а тебя коза-дереза забодает.
– И-ди-и! – нараспев произнес Васятка, не поднимая головы, усердно чертя карандашом и, как все дети, низко наклонившись над бумагой. – И-ди-и. Я-а ма-му по-дож-ду-у! Она уло-ожит меня! Ага?
– Варвара Михайловна сулилась приехать? – спросила Феклуша хозяина.
– Собиралась, – кивнул он и нахмурился.
Переговоры с Васяткой длились минут десять. Феклуше пришлось отнять у него бумагу, цветной карандаш. Он было раскапризничался:
– Я с мамой ляжу. Она мне сказки почитает. Не люблю тебя, нянька!
Андрей Ильич взял мальчика под мышки, подбросил к потолку, тот весело расцеловал отца, пожелал спокойной ночи и сам протянул руки к Феклуше. Когда она уносила его в кровать, Васятка уже напевал какую-то песенку.
В столовой щелкнул выключатель, и желтая полоска под дверью погасла.
«Почему в самом деле Вари нет? – подумал Камынин, неторопливо зажигая настольную лампу с зеленым абажуром, и внутри у него вдруг словно оборвалось, концы пальцев заныли. – Давно пора бы. Обещалась. Неужели задержало что?»
И, бросившись к окну, почти сорвал шпингалет, со звоном распахнул створки, прислушался, не гремит ли где автомашина. Он еще боялся себе признаться, но уже, холодея, понял, что жена не приедет. Ведь он это еще днем почувствовал, только всячески отгонял черные мысли. Камынин посмотрел на крупный циферблат настенных часов в полированном футляре. «Одиннадцатый ночи. До каких пор можно ждать?»
Он вздохнул, не торопясь, расправил грудь, буднично проговорил вслух:
– Что ж, Андрей Ильич? Спать будем ложиться?
Зевнул и постелил простыню на клеенчатом диване. На их супружескую кровать он боялся смотреть и делал вид, будто совсем ее не замечает. Она стояла в полутени, которую разливал зеленый абажур, под нарядным тканьевым одеялом, с горкой подушек, и неизвестно почему вызывала у него чувство страха.
Закурив новую папиросу, Камынин снял сапоги, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить домашних, отправился на кухню. Здесь постоял у холодной плиты с завернутым в шубейку обедом, затушил окурок, аккуратно кинул в помойное ведро и тихонько вернулся в кабинет. Облокотился о подоконник, чутко, с болезненной напряженностью слушая ночную тишину. Вдруг вспомнил: зачем он выходил на кухню? Ах да, пообедать. Ладно, попозже.
Неясный голубоватый свет луны заливал улицу, потемневшие липки, тихие дома, трех женщин, лузгавших семена подсолнуха на лавочке у ворот по ту сторону мостовой. Из городского сада мягко, еле слышно доносились звуки музыки. Где-то в траве у палисадника затрюкал сверчок. Иногда из-за домов, с ближних кварталов доносился шум проходившей автомашины. Камынин вздрагивал и широко открывал глаза. Звуки глохли, и внутри у него как будто что-то опускалось, он тускнел.
Медленно отошел от окна, разделся и лег в постель.
Вновь поднялся, погасил настольную лампу, укрылся второй простыней.
И вдруг дыхание у Камынина прервалось: острый, мучительный, почти нестерпимый приступ тоски охватил его. Сердце остановилось и, казалось, никогда больше не забьется. Он заскрипел зубами, болезненно промычал что-то, рывком перевернулся на спину и, подложив под затылок крепко стиснутый кулак, уставился в потолок.
Перед его мысленным взором живо, совсем явственно возникла Варя. Однако Варя не теперешняя, а Варя-девушка, Варя Прошникова. Девять лет назад, приехав на каникулы домой (Андрей Ильич учился в Харькове на предпоследнем курсе автодорожного института), он случайно встретил в книжном магазине жену друга и с ней студентку медицинского техникума Вареньку Прошникову. Щека у новой знакомой была перевязана – болел зуб, на старые туфли налипла мокрая апрельская глина – шел дождь, и Камынин не обратил на нее особенного внимания. Неделю спустя он вдруг увидел ее одну на автобусной остановке, она слегка покраснела, поклонилась, и Андрей Ильич вспомнил: вот это кто! Варенька была в пальто, ботах, ее нежную шею повязывал цветной шарфик, из-под синего берета выбивались каштановые с золотинкой волосы, прелестные карие глаза сияли молодостью, счастьем. В одной руке девушка держала клеенчатую сумку с батонами, в другой авоську, наполненную вилками свежей капусты. «Давайте я вам поднесу кладь», – неожиданно для себя вызвался Андрей Ильич. Склонив голову набок, она посмотрела на него радостно, чуть лукаво, улыбнулась снизу по-девичьи полными губами и не отказалась. Андрей Ильич проводил ее до самой калитки с большим железным кольцом и скворечней – да с того дня и зачастил в деревянный прошниковский домик.
Обратно в Харьков он вернулся счастливым влюбленным. Свадьба состоялась после окончания института. Варя была с ним доверчива, охотно прислушивалась к советам. Иногда, правда, у нее проявлялся и эгоизм молодости. Андрею Ильичу вспомнилось, как она, получив в больнице свою первую получку, вдруг ухнула ее всю на модельные туфли, а дома не на что было купить картошки. На его замечание: «Нельзя, хорошенькая моя, думать лишь о себе, у нас семья» – Варя обиделась, надула губы. «У меня всю жизнь не было хороших туфель», – упрямо твердила она и не хотела признать свою вину.
Но тут же к Андрею Ильичу пришло и другое воспоминание. Варя кормила грудью трехмесячного Васятку и взяла расчет в больнице. Истощенная еще в голодные годы, она стала заметно худеть, потеряла румянец. Андрей Ильич забеспокоился, заставил ее обратиться в детскую консультацию. Осматривавший Варю врач заявил, что надо немедленно отнять от груди сына, иначе ей грозит туберкулез. «Что ж поделаешь, – удрученно сказал Андрей Ильич, когда они возвращались домой, – придется так и сделать». Варя шла, опираясь на его руку, бледная, нежная, слабая, с прозрачными синеватыми кругами под глазами. «А как же Васятка? – тихо спросила она. – Вдруг не выживет?» Он ответил с наигранной бодростью: «Мы ведь берем ему из консультации молоко. Мало ли детей-искусственников! Ну, а если ты не выдержишь?» Варя наклонила темноволосую голову и ничего не ответила.
Она не отняла ребенка от груди, и Андрей Ильич с болью, страхом видел, как с каждой неделей тает жена. Он старался подсунуть ей лишний кусочек, тайком продал костюм, именные часы, чтобы по дорогой цене покупать на базаре сливочное масло, нашел себе побочную работу…
Трудное время миновало. Оба супруга не вспоминали об этом поступке, но он как бы теснее спаял семью. Да и мало ли что их сплачивало! Духовное согласие, приводившее зачастую к одному взгляду на вещи; радости разделенной любви, когда живешь и ничего не замечаешь, кроме дорогого человека; совместная борьба с недостатками. Андрей Ильич не пускал жену работать – пусть отдыхает, хотя Варя не только давно окрепла, поправилась, но и заметно обленилась от безделья. В больницу она вернулась всего полтора года назад. Жена была Андрею Ильичу ближе родни; временами казалось, что он и она – одно существо и так будет продолжаться вечно.
И вдруг страшная, грубая весть о Молостове, «ягоде»!
Неужели это возможно? Его Варя, милая, любимая Варенька, Варюша, вдруг переменилась? А те слова верности, которые она говорила? А нежные, страстные объятия, тысячи поцелуев, подаренных ему? А все бесконечные знаки внимания? Андрею Ильичу вспомнилось одно свое возвращение из длительной командировки. Они с женой лежали в постели и уже собирались спать, как вдруг она уткнулась лицом ему под мышку, растроганно шепнула: «Я бы ни за что не согласилась оказаться вот так с другим мужчиной. Я этого даже представить не могу». Он потрепал завиток ее волос на шее, сказал почему-то снисходительно, тоном человека, уверенного в прочности семейного счастья: «А вдруг найдешь лучше меня?» Варя тихонько отодвинулась на свою подушку. В ночном сумраке комнаты тонко рисовался ее профиль. Андрей Ильич приподнялся на локте, удивленный молчанием жены: в глазах у нее стояли слезы обиды. Он виновато, благодарно стал целовать эти мокрые глаза.
Значит, все бесследно исчезло? Возможно, вот сейчас, в эту самую минуту, она… принадлежит другому? Почему же ее нет дома? Почему она не рядом с ним, как обещала? Для любви нет преград и расстояний. Варвара нашла бы возможность приехать на попутной машине, их много ходит. Неужели она и т о м у, светлоусому, шепчет сокровенные слова нежности и так же покорно льнет к нему своим лживым телом? Это же святотатство!
Что-то по-прежнему жгло, теснило Камынину грудь, словно когтями держало сердце, мешало дышать. Он не мог больше выносить такие мучения, вскочил, спустил ноги с дивана, закурил папиросу. Выходит, все кончено? Совсем… совсем? Надо немедленно ехать на Чашинский участок, отыскать Варвару, поговорить, выяснить. Сейчас же. Застать их вместе с этим… районным соблазнителем. Он, Камынин, – мужчина и сумеет с ним объясниться. А собственно, о чем толковать? Убедить, чтобы разлюбил Варвару? Не разбивал семью? Смешно! Не лучше ли просто закатить пощечину? Надо было это сделать сегодня утром у провалившегося моста, тогда бы Варвара имела полную возможность пожалеть его, утешить. Впрочем, у нее и сейчас есть причина утешать Молостова: он получил незаслуженный выговор.
Дрожащими руками Камынин натянул брюки, сапоги, не замечая, что временами несвязно говорит сквозь зубы. В открытое окно из соседнего дома вдруг донеслись звуки гимна, передаваемого по радио: полночь. Куда он кинулся? Пока разбудит шофера, доберется до гаража, заправит машину, сколько пройдет времени? Значит, вместе он жену и Молостова не застанет. А где у него ф а к т ы? Да, где уличающие факты? Ну ходили в лес, ну собирали грибы, ягоды, – так ведь, наверно, не одни? Вокруг полно созревающей земляники, боровиков, мало ли кто за ними охотится? И вдруг это вообще одни сплетни, а Варя просто заболела или ее что-нибудь задержало в лагере? Завтра воскресенье, и скорей всего она приедет. Известно, что ревнивцы смотрят на мир сквозь черные очки: не преувеличивает ли он ее отношения с Молостовым? Но тут он до мельчайших подробностей вспомнил странное поведение Вари в недавний приезд домой, вспомнил выражение лица техника, когда в мае на трассе он, Камынин, поцеловал жену. Какие еще нужны доказательства? Они – любовники! Проклятье! Надежд у него мало, и уж, во всяком случае, сейчас, ночью, он бессилен узнать что-нибудь определенное!
Андрей Ильич вновь медленно разделся. Опять походил по комнате, лег в кровать. Как бы заснуть? Существуют ведь снотворные лекарства? Люминал, например. Но где его взять? Почему же все-таки Варвара, которой он верил как себе, изменила ему? Неужели просто приелся? Кажется, это французы после Великой революции первые формально разрешили расторжение браков ввиду того, что привычки и вкусы у людей с годами меняются и они имеют право действовать свободно? Справедливый закон? Разумеется. Но – в исключительных случаях, а не в оправдание похотливости, разврата. Ведь они-то, Камынины, были все восемь лет довольны друг другом, счастливы! Отчего же вдруг Варвара стала другой? Варвара всегда была с ним нежна, и он очень это ценил. Но она как бы не замечала, что время идет, увеличилась семья, старше, солиднее сделались они сами, и требовала прежних знаков внимания, бесконечных поцелуев, а ему это казалось немного приторным. Они же не молодожены. Даже несколько смешно. Как-то он попытался объяснить ей те изменения, которые происходят с людьми.
– Понимаешь, родная, – говорил Андрей Ильич ласково, гладя ее руку. – Все в жизни проходит свой закономерный круг. Яблоня цветет только весной, но это не значит, что, когда появляется завязь, она становится хуже. И разве не прекрасно дерево с яблоками? И люди так. Влюбленные боятся на минутку разлучиться. Годы спустя, супругами, они уже хотят часок побыть в одиночестве. Но разве семья от этого разваливается? Просто любовь переходит в более спокойную стадию.
– Заменяется привычкой? – не сразу, тихо и насмешливо сказала она.
– «Привычка свыше нам дана: замена счастию она», – шутливо процитировал он. – Мы не властны над временем.
Она вздохнула и ничего не ответила. Милое, красивое лицо ее показалось ему бледным и грустным.
…Ох, до чего же невыносимо так лежать! Что-то ломит виски. Андрей Ильич вновь вскочил. Все движения у него были неровные, порывистые. Нет, так можно сойти с ума. Как успокоиться, прогнать тупую, ноющую боль в сердце? Поплакать бы, как в детстве, может, стало б легче.
В соседней комнате скрипнули пружины кровати: сынишка повернулся. Камынин остановился. Быстро распахнув дверь, почти выбежал в столовую. Разметавшись на подушке, тихо посапывая, спал Васятка. (Феклуша на ночь раскладушку себе ставила на кухне). Андрей Ильич бережно взял его на руки, понес к себе. Когда он клал мальчика на диван, тот зачмокал пухлыми губами, принял удобную позу. Камынин лег с ним рядом, стал целовать, шепча горячо, как в бреду:
– Дорогой мой. Хорошенький. Милый мой. Дорогой…
Он вытер сынишке вспотевший лобик, обнял, прижался. Казалось, от теплого тела мальчика в грудь проникло что-то успокаивающее, удары детского сердечка вливали в него жизнь. По-прежнему Андрею Ильичу мерещилась жена, Молостов – одни в лесу, пьяные от ласк; по-прежнему он жадно прислушивался к звукам, надеясь уловить шум автомобильного мотора, знакомые шаги на лестнице, звонок, хоть и знал, что это нелепо, скоро рассвет; по-прежнему он дергался, не мог найти удобное положение на подушке. И все же не так жгло грудь – рядом находилось маленькое, родное, горячо любимое существо. И вот его-то, Васятку, жена захочет отнять? Да лучше смерть.
Протянув руку к пачке с папиросами, Андрей Ильич обнаружил, что она пуста. Андрей Ильич зажег свет: к удивлению, пустой оказалась и вторая пачка. И лишь тут он увидел, что вся пепельница завалена окурками, окурки белели в кадке фикуса, на полу.
Окно сквозь тюлевую занавеску заметно помутнело, под застрехой завозились, чирикнули воробьи, яснее выступила спинка клеенчатого дивана, крылышки фикуса, узор на туркменском ковре. У Камынина это было последнее впечатление от ночи. Он забылся в нервной чуткой дремоте, о чем-то бредил, скрипел зубами, несколько раз открывал глаза и опять забывался.
XXIVСолнце уверенно сияло с небосвода, горячий июньский ветерок быстро обдул землю, на мазутно-жирных дорожных колеях появились белые гребешки – первый признак того, что грязь подсыхает; на бугорках из-под скатов газика уже рвалась пыль. Это Камынин, напрасно прождав жену и весь следующий день, в понедельник вместе с Васяткой выехал на трассу. Придерживая сына, он хмурым, невидящим взглядом скользил по земляной насыпи, что тянулась сплошным, местами замощенным массивом слева от проселочной дороги. Камынин решил осторожно выведать все у Варвары. Может, еще не поздно отстоять семейное счастье? Нет ли и его вины в этом разладе? Всегда ли он был прав с Варварой? Не проглядывало ли в его отношениях некое самодовольство: теперь-де она уже не девушка, жена моя, нас ребенок связывает, чего особенно ухаживать, волноваться – деться ей некуда?! К тому же, мол, и материально от меня зависит. (Может, и такая хамская мыслишка подспудно проглядывала?) Ведь домашние заботы жен мужьями воспринимаются как нечто должное: зарплату за них не начисляют. Не случалось ли иногда так, что, приходя с работы усталый, он срывал на ней раздражение из-за какой-нибудь не вовремя поданной солонки?
Для встречи с женой имелся отличный предлог: она давно просила привезти ей сынишку.
В чашинском лагере шофер подрулил прямо к шалашу медпункта. На поляне от пряных, могучих, излучающих свет елей лежали длинные и прохладные тени. Васятка, едва его спустили на землю, бросился к толстому стволу дуба, закричал во весь голос:
– Пап! Смотри, кто это?
Он увидел ручного ежа, прижившегося в лагере. И тотчас же из шалаша выскочила Варвара Михайловна. Не веря глазам, она бросилась к ребенку:
– Васюнька! Сыночек!
Мальчик живо обернулся к матери. Вид у него был такой, словно он только пять минут назад с ней расстался. Он не подбежал, даже не поздоровался, а, показывая пальцем на ежа, закричал в полном восторге:
– Она ездит! Мам, глянь! Она ездит!
Еж, рывшийся свиным рыльцем в прошлогодних листьях, с проворством, необычным для неуклюжего грузного туловища, нырнул под сваленный дуб. Васятка, увернувшись от матери, кинулся за ежом, торопливо перелез через бревно. Варвара Михайловна хотела было поймать его – и повернулась лицом к мужу. Что-то сдавило ей горло, она сделала быстрое глотательное движение. Первою ее мыслью было: знает ли он об ее отношениях с Молостовым или все еще не догадывается? Вчера у нее с Павлом состоялась новое короткое свидание. Лицо у Камынина было такое, словно он не спал двое суток, под глазами залегли тени, но губы улыбались по-обычному приветливо. Что-то острое, настороженное, неискреннее блеснуло в его зеленоватых глазах, он моргнул и словно сбросил это, как попавшую на зрачок соринку. Варвара Михайловна, точно в классе перед учителем, вытянула руки. Как это было непохоже на первую встречу тут же, на трассе, когда она при всех кинулась мужу на шею!
– Не ожидала нас? – спросил он, подходя.
Она принужденно улыбнулась.
– Отчего не ожидала? Очень хорошо, что приехали.
– Значит, рада?
– Вот чудной. Какие ты вопросы задаешь, – словно обиделась молодая женщина.
Она испугалась, что ее внезапная враждебность к мужу вырвется наружу. Варвара Михайловна беспомощно оглянулась и, словно найдя выход из положения, кинулась к сыну, схватила его на руки, стала тискать, целовать. Морщинки у ее переносицы, у глаз расправились, лицо осветилось истинным счастьем. Васятка начал орать, вырываться: он без конца поглядывал на срезанный дуб с ежиком. «Конечно, все, все знает», – как-то холодно и словно довольная этим подумала Варвара Михайловна. И в Камынине все опустилось, закаменело. «Значит, оправдались мои самые худшие опасения», – решил он.
За последнюю неделю со времени первого свидания с Молостовым Варвару Михайловну мучительно томила раздвоенность. Правда, она уже не считала себя женою Андрея, но чувствовала, что одной ногой еще стоит в старой семье. Ей хотелось, наконец, определить свое положение. И хоть это было очень страшно, она почти обрадовалась тому, что все сейчас разрешится.
– Ну, как живешь? – вновь улыбаясь, спросил Камынин и сам удивился не столько тому, что задал фальшивый вопрос, сколько своему будничному тону. – Может, пройдемся в лес? Чего мы тут ждем?
Она движением ресниц нерешительно показала на трассу: Баздырева, Молостов и другие члены районного штаба уже заметили приезд главного инженера – удобно ли уходить? Дело же заключалось в том, что Варвара Михайловна боялась остаться одна с мужем. Все-таки сейчас хоть на людях.
Он ответил пожатием плеч: ничего, мол, подождут, мы ненадолго.
Как все меняется: когда-то она звала его в лес, а он стеснялся. Отказываться и дальше Варваре Михайловне показалось невозможным, притом Андрей держал себя ровно, спокойно: может, ничего не знает? Его плечистая, сильная фигура была по-обычному пряма, русые, густые, выгоревшие волосы аккуратно причесаны, на синих бриджах проступала отутюженная складка, хромовые сапоги, несмотря на грязь, блестели свежей ваксой. Усталые морщинки на большом выпуклом лбу? Складка у губ? Нервный блеск в умных, словно умеющих читать мысли глазах? Очевидно, выматывает трасса, мало спит, а тут еще злополучная авария на мосту.
– Пожалуйста, Андрей, я с удовольствием. Васек, хочешь прогуляться с папой и мамой?
Мальчик отрицательно затряс головой. Он облазил все бревно, отыскивая ежа, обзеленил на локте чистый полотняный костюмчик. Зверек словно в землю зарылся. Васятка покряхтел, пытаясь сдвинуть дерево: предложение мамы застало его в самый разгар поисков.
– А в лесу какие птички есть! – сказала она. – Хочешь посмотреть? Ну, как знаешь, мы пошли.
Увидев, что родители уходят, Васятка еще раз лег на живот, кряхтя заглянул под бревно. Ежик явно исчез. Тогда мальчик закусил нижнюю губу, подпрыгнул и понесся догонять родителей: теперь он уже был советский офицер и скакал бить фашистов.
– Дома все в порядке? – спросила Варвара Михайловна, тщетно пытаясь найти более живую тему для разговора.
Камынин ответил вопросом:
– Это тебя интересует?
– Странный ты взял тон, – покраснела она. – Если я не на всякое воскресенье могла приехать в Моданск, так стала другой? Ты всегда готов прицепиться. Мы вообще стали плохо понимать друг друга.
Камынин знал эту манеру жены не отвечать прямо на вопрос и вдруг, без всякой видимой причины, перескакивать с одной темы на другую. Когда же ее в чем-то уличали, она сама переходила к нападению.
– Раньше, Варя, было иначе, – проговорил он, с трудом удерживая в себе злое желание сказать ей что-нибудь едкое, разоблачающее. – Мы даже угадывали мысли друг друга. Потому что хотели этого.
– К сожалению, Андрей, многое изменилось. Ты сам знаешь. Действительно, когда ты ухаживал за мной, то старался угадать каждое желание, находил, что я и умна, и вкус у меня есть, считал музыкальной, начитанной. Сам губную помаду носил. Носил ведь? А теперь тебе не нравится, что я «мажусь»… даже духов не подаришь. Словом, здесь неподходящее место, а то я могла бы тебе напомнить кое-что.
– Просто, может… ты изменилась?
– Может. И это, Андрей, потому, что я знаю: ты уже не любишь меня по-прежнему. «Голуби отворковали и кормят птенцов». Твоя фраза.
И Камынин лишний раз убедился: он стал жене постыл. Вся мужская гордость возмутилась в нем. Благое намерение спокойно объясниться с Варварой испарилось. Жилы надулись на его шее, губы затряслись. От грубой вспышки Андрея Ильича удержала лишь боязнь потерять Варю. Вот она идет рядом, сияя под солнцем золотинкой каштановых волос, свежая своей молодостью, раздражающе красивая, как всегда желанная, знакомая до родинки на спине под лопаткой… неужели она станет чужой? Совсем чужой и – навеки? Никогда ее карие с янтарными блестками глаза не зажгутся ему навстречу ожидающим, радостным, слегка чувственным огоньком? Никогда гибкие загорелые руки не обнимут его и он не услышит ее воркующего смеха? Никогда ее головка не склонится к нему на грудь? Андрею Ильичу сделалось мучительно холодно. Больше благоразумия! Он ведь старше на шесть лет. Может, у Варвары это все-таки флирт, простое увлечение, блажь? Где неопровержимые доказательства ее измены? Он должен, да, должен сделать все, чтобы помочь ей самой, Васятке, себе. После страшной субботней ночи, проведенной дома в бесплодном ожидании, Камынин понял, что не может жить без Варвары, – и вот он здесь, чтобы сделать последнюю попытку спасти семью.
– «Не любишь», – с упреком пробормотал Андрей Ильич, вытирая платком лицо и этим на минуту скрывая его от жены. – Как ты легко бросаешься любовью.
– Почему легко? – несколько смутилась она. – Совсем не легко.
– Любовь – чувство небезопасное, с ней надо поосторожней, – с неожиданной страстностью заговорил Андрей Ильич. – Любовь… подавляет, не дает рассуждать: сколько миллионов сердец она разбила? Ошибиться один р а з в любви – это, возможно, сделать себя несчастным на в с ю жизнь. Потому что любовь сильнее даже инстинкта самосохранения; она сама дает жизнь. Горбачева возьми… директора нашей МДС. Бросил Антонину, ушел. А у них двое детей. Видишь, какие злые гримасы у любви?
Горбачевы были людьми их служебного мирка. Варвара Михайловна знала, что супруги часто ссорились. Раньше она горячо осуждала Горбачева за то, что «легкомысленно» связал себя с молоденькой билетершей из кинотеатра «Октябрь», разбивает семью. Теперь Варвара Михайловна промолчала и опустила голову.
Над кудрявыми макушками дубов, над синими веретенами елей, над волнистыми косами березок спокойно, медленно проплывали кучевые облака с голубым подбоем; влажно, словно тающие льдины, сияли их верхушки. Комары зудели вокруг вспотевшего лица, рук. Истомно куковала кукушка. Иногда сверху падала мимолетная тень, гася шелковистый блеск высокой лесной травы, лилово-красные соцветия иван-чая на вырубках. Васятка бежал уже впереди. Он то выскакивал на дорожку, то исчезал в зеленой сочной чаще: голос его звенел то в одном месте, то в другом.
– Обвинять проще всего. Но ведь… – Варвара Михайловна слегка побледнела, искоса взглянула на мужа, словно не решаясь произнести то, что у нее вертелось на языке.
– Что?
Он почувствовал: сейчас должно наступить объяснение.
– Но ведь, – с какой-то отчаянной решимостью произнесла она, – бывает и так: муж или там жена… и не хотят, а вдруг влюбляются в кого-то. Вот Горбачев. Сам говоришь: «Любовь – огонь, преград не знает». Захватило его, и ушел к другой женщине. Думаешь, он не страдал?
На этот раз побледнел Андрей Ильич. В нем все же тлела надежда, что Варя не потеряна. Ему и хотелось как можно больше выпытать о ее отношениях с Молостовым, и боязно было узнать, что прежней жизни наступил конец. Теперь он понял: жена перешла рубикон, и, чтобы не выдать своего смятения, вновь вытер платком лицо; руки его дрожали.
– Согласен, и Горбачеву было трудно бросить семью. В таких случаях небось и подлец волнуется. Ну, а каково-то Антонине? Отдала ему пыл девичьей любви, здоровье, увяла – и теперь не нужна? А ведь, наверно, парнем Горбачев клялся ей в верности до гроба? Он-то идет к молодой, его там ждет обновление, животная радость, а Антонину? Разбитые черепки? И ребята полусироты! Ведь это и для них душевная травма: отец бросил. Мы часто удивляемся, откуда берутся малолетние преступники, хулиганы, шизофреники. Старшенький Горбачевых без отца совсем от дома отбился, приходит с улицы в два часа ночи. Вместе с Михневым – сыном нашей уборщицы от первого брака, сейчас у нее второй муж – залезли в ларек газированных вод, хотели сиропу напиться. Разве не мы, родители, тут виноваты? И конечно, Горбачев не имел права об этом забывать. Взял обязательства перед женой, детьми, обществом – выполняй. Любовь – не только наслаждение. Любовь – это и самопожертвование, верность, терпение.
