Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Глава 19
Падалица

Снежный пух сменился зеленым оперением весны, и вот снова закружились над землей в белом танце тополиные хлопья и одуванчиковый пух. Деревья скинули воздушные венчальные наряды. Павлиньим хвостом раскинулось лето.

В саду у Ефросиньи ветви слегка отяжелели от незрелых еще плодов. Но первая «падалица» – маленькие сморщенные яблочки, не выдержавшие схватки с ветрами и фруктовыми паразитами, уже осыпались на землю.

Солнце посылало лучи-приветы с по – июньски безоблачного неба.

Но Нину не радовали погожие летние деньки. С утра она сидела на скамейке и неподвижно смотрела, как солнышки-подсолнухи во дворе мачехи тянутся – не дотянутся к большому небесному брату. Вздохнув, девочка перевела взгляд на свою руку. Большой палец безобразно распух. Еще несколько дней назад он начал нарывать, а сегодня особенно болел.

Где-то недалеко звенели детские голоса и смех. Наверное, играют в салочки или в прятки. То в одном, то в другом конце деревни раздуется звонкое «Чур моя!».

А вскоре из-за соседнего дома показался и Толик. Разгоряченный, радостный, подбежал к сестре.

– А ты чего здесь одна сидишь? Пойдем с нами играть! – позвал он.

– Не могу, – показала Нина брату больной палец.

Толик понимающе покачал головой. Не очень-то побегаешь с такой болячкой. Вдруг в игре кто заденет.

– Ну ладно, сиди, – не стал настаивать Толик и хотел было уже вернуться к ребятам, но, бросив взгляд на яблоню, решил прежде хоть чем-нибудь порадовать сестру.

Первые яблочки всегда кажутся особенно вкусными. Это потом осенью, когда фруктов и желтых, и красных полон сад, незрелый плод уже не обрадует. А сейчас хрустеть им – одно удовольствие.

Толик тоскливо посмотрел на верхушку, туда, где яблочки уже слегка подрумянились. Эх, забраться бы туда! Да нельзя – мачеха заругается.

Ну да и внизу яблочки хороши. Хоть и кожица у них не такая гладкая, зато «падалица» всегда мягче.

Проворно Толик набрал полные ладони яблочек, высыпал их сестре в подол.

Забыв о больном пальце, Нина радостно принялась за незрелые плоды.

А Толик снова наклонился под яблоню – набросал и себе неспелых фруктов за пазуху. И хотел было снова бежать к ребятам, пока те не начали расходиться на обед, как со стороны колхозного поля показалась Ефросинья. Размахивая руками, она быстро приближалась к дому и вот, оттолкнув пасынка, грозной тенью нависла над падчерицей.

– Ах вы… – женщина смачно выругалась. – Яблоки уже жрете! – тяжелая рука Ефросинью опустилась прямо на больной палец девочки. Нарыв лопнул от удара, надкусанное яблочко выпало из руки, покатилось по земле.

С криком Нина бросилась за калитку, не разбирая дороги от слез. Нет, не вернется она больше к мачехе, никогда, никогда… Только ведь некуда, некуда идти…

От обиды и отчаяния девочка беззвучно зарыдала. Только слезы катились по щекам. Собирай соленый бисер, нанизывай на бусы, сиротская доля.

Нина остановилась на краю деревни, у василькового поля. Колосья тянулись к солнцу и совсем не боялись стать хлебом. Море ржи в васильковую крапинку завораживало, успокаивало, как и год назад, когда она с отцом и Толиком входили в деревню.

Девочка с надеждой вглядывалась вдаль. Вдруг покажется отец на горизонте? Но нет, он придет только завтра, в субботу.

«Ну миленький, ну пожалуйста», – шептала Нина, и Кто-то невидимый, добрый услышал её. Вдали появилась мужская фигура.

«Папа!» – обрадовалась девочка и бросилась навстречу.

Человек шагал бодро и издали был похож на Степана, но вблизи оказался гораздо моложе.

Путник был солдатом. Форма ладно сидела на нем. Начищенная пряжка празднично блестела на ремне. Нина никогда не видела солдатика раньше в деревне, но издалека лицо его показалось ей знакомым.

Неожиданно чужак раскрыл объятья и лицо его просветлело от счастливой улыбки.

– Ниночка!

Девочка взвизгнула от неожиданности и радости и бросилась навстречу брату, повисла на его крепкой шее и заплакала громко, навзрыд.

– Что случилось, Ниночка?

Нина не могла остановиться. Сквозь рыдания брат разобрал только «Фроська» и «яблоко». Какая-то женщина обидела сестру.

Наконец, немного успокоившись, Нина показала брату больной палец и сбивчиво, но подробно рассказала, как мачеха выбила у неё из рук яблоко.

Сережа погладил сестру по голове, и брови его стали точь-в-точь, как у отца, когда тот принимает какое-то важное решение окончательно и бесповоротно.

– Пойдем! – взял он за руку Нину.

– Я к Фроське больше не пойду! – испугалась она.

– К дяде Никите пойдём, – успокоил Сережа.

Никита, пообедав, сидел на бревне у плетня и задумчиво обстругивал баклушу. Катерина гремела в избе котлами. Убирала посуду.

– Неужто Сережа? – узнал Никита племянника.

– Я, дядя Никита, – засмеялся Сережа.

– И не узнать, какой красавец стал! – Никита отложил баклушу, обнял племянника.

– Дядь Никит, приютишь нас? – попросил он.

– Что случилось-то, – стал беспокойным взгляд Никиты.

Сережа повторил рассказ сестры.

– Вот ведь как…Обижает, значит, мачеха? – покачал головой Никита.

– Обижает, – вздохнула Нина.

Ночью опять спали у дяди Никиты на сеновале. Скошенная трава благоухала рекой и полем. А высоко в небе перемигивались июньские звезды, и не было им никакого дела до того, что лето пройдет.

А на рассвете, когда петухи возвестили о приходе нового субботнего утра, Сергей с Ниной и Толиком пошли к ручью встречать отца.

Усталую после тяжкой работы и долгой дороги походку отца Нина узнала издалека.

Степан увидел детей и зашагал веселее. Усталость мгновенно прошла, а сердце пело петухом: «Сын на побывку приехал». А ведь красавец стал. В их, Аксенову, породу. Вылитый дед, его, Степана, отец, Игнат. Эх, посмотрел бы он сейчас на внука. А может и видит?

Степан поднял глаза к ясному небу и улыбнулся.

Сережа сменил уже солдатскую форму на холщовые штаны и рубашку. Но и теперь благодаря стройности и загару, и полученной в армии выправке, казался выше ростом.

Невольно вспомнил Степан и себя юным солдатиком, ослепленным, оглушенным Казанью.

Об армейской жизни Сережа молчал, а Нина и Толик наперебой жаловались на Ефросинью. Степан вздыхал и удивлялся, почему они так долго скрывали от него свои печали. Нет, не пойдет он больше к Ефросинье. И ни к какой другой женщине тоже. Довольно натерпелись дети.

Никита брата не разубеждал.

– Кто ж, знал, что так получится, – словно оправдывался он.

Катерина поставила на стол огромную миску с рассыпчатым творогом.

– Поживём у тебя ещё немного, – рассеянно посмотрел Степан на брата.

– Живи, сколько хочешь! – взял ложку Никита.

Домочадцы облепили стол. Сыновья дяди Никиты Серёжа и Коля засыпали Сергея вопросами. Надюшка и Нюшка слушали с широко распахнутыми глазами. Толик и Нина смотрели на брата с гордостью и восхищением и тоже не давали ему спокойно поесть.

Сергей улыбался и снисходительно рассказывал, что стрелять из ружья он умеет, что отжаться от пола может, сколько угодно, и с финнами, нет, не воевал и воевать не собирается, если не пошлет, конечно, командир. Потому как кому нужна она, эта война?

– А ты дашь мне померить твой ремень? – робко попросил Толик брата.

– Конечно, дам! – засмеялся Сережа и растрепал чуб Толика.

На улице осторожно скрипнула калитка.

– Кто это к нам? – выглянула в окошко Катерина и тихо, заговорщицки сообщила. – Ефросинья.

Степан нахмурился и резко встал из-за стола. Ефросинья едва не столкнулась с ним в дверях.

Женщина нерешительно остановилась на пороге.

– Что же вы завтракать домой не идете?

Ефросинья теребила белый фартук. От женщины пахло чистотой и березовой свежестью. Вымытые волосы она аккуратно убрала под белоснежный платок.

– Я, Ефросинья, с тобой из-за детей жить хотел, – покачал Степан головой и посмотрел в ореховые глаза.

В сером взгляде не было осуждения. Только жалость. И это было хуже осуждения.

– Да ты!.. – хотела бросить что-то обидное в лицо Степану Ефросинья, но слова вдруг застряли в горле комом, заклокотали и вырвались наружу глухими рыданиями.

– Ничего у нас с тобой не выйдет, – так же ровно, спокойно подвел черту Степан и вернулся в избу брата.

Ефросинья ударила кулаком в закрытую дверь.

– Чтоб тебе пусто было! – прорвалось сквозь рыдания.

Степан ничего не ответил. В тот же день он пошел к председателю колхоза и за ужином поделился с семьей радостью. Председатель обещал ему работу и сторожку – от дождя укрыться.

– А к осени на её месте дом построю! – делился планами Степан. – Будет и у нас свой уголок.

* * *

Через пару дней к сторожке-времянке рабочие колхоза подвезли две телеги кирпича. Хатка росла, как на дрожжах. Страх холодов и радость предвкушения – Вот скоро будет свой уголок – подгоняли Степана. Да и братом Никитой дело не стало. Кирпичи таскал – себя не жалел. И Толик – помощник вырос!

Еще не успели ударить холода, как новый домик высился на месте сторожки.

Крышу покрыли свежей соломой. Степан убрал от стены лестницу и отступил на десяток шагов назад – полюбоваться своим новым пристанищем.

– Красивее, только у Тихона, – остался доволен и Толик.

– Не хуже, чем у людей, – согласился Степан. – Осталось только веранду достроить, но это дело терпит до зимы.

Даже пол в домике был не земляной, как у Никиты и Фроси, а деревянный.

Печка в углу предвкушала потрескиванье дров. Стол и широкая лавка от угла до угла пахли лесом. Матрасы и подушки Толик с Ниной набили свежим сеном. Степан купил и новые холщевые одеяла.

Всё, что нужно, было в уютном маленьком домике. Пусть и не так в нём светло, как в просторной комнате с видом на главную улицу Казани, зато здесь в красном углу – Богородица с Божественным Младенцем. Никита принес.

Под окнами тянется кроной в небо старая береза. А за домом, за огородом, высятся кресты, и из высокой кладбищенской крапивы поднимаются стайки ворон.

К вечеру Нина вымыла пол, Степан растопил печь, в доме запахло берёзовой свежестью.

Толик поставил в печь чугун с картошкой. День, полный радостных хлопот, остался позади. Степан поставил на стол соль и сахар к чаю. Самовара в доме не было, и воду пришлось разогревать в котле.

Когда вода исходила паром, в дверь тихо постучали.

– Кто? – отозвался Степан.

– Соседка, – тихо и весело отозвался женский голос.

– Заходи, Татьяна, – узнал Степан давнюю и добрую знакомую.

Соседка дернула дверную ручку. Дверь оказалась незапертой, как и во всех домах в деревне. Да и от кого ее закрывать-то, когда знаешь всех на пятнадцать верст в округе. Разве что от ветра?

Голубоглазая гостья, явно, была на сносях. К подпиравшему уже грудь животу она прижимала кринку молока.

– Увидели дым, – улыбнулась Татьяна. – Говорим: «Значит, Степан с детьми вселился». Молока вот деткам твоим принесла парного от Зорьки моей. У вас ведь никакого хозяйства пока нет, ни кур, ни поросеночка. Иван и говорит мой: «Отнеси соседям молока».

Татьяна говорила быстро и часто-часто хлопала светлыми ресницами. Так и слетали, как мотыльки, с губ ее слова.

– Вот, думаем, есть у нас теперь и с другой стороны соседи, – продолжали порхать слова-мотыльки. – А то крайним был наш дом у дороги. Да и с другой стороны соседи далеко. Оно, конечно, хоть и спокойно у нас в деревне, да жутковато ночью одним на краю деревни. Иван-то мой ловкий мужик, да у деверя спина не разгибается. С ним кто хочешь сладит. А так все-таки и спокойнее, и веселее.

Степан улыбнулся уголками губ, соглашаясь с соседкой.

– Хорошо у вас, светло, уютно… – окинула Татьяна взглядом горницу.

Степан улыбнулся шире, от души, только взгляд его по-прежнему оставался печальным, точно никакая радость не могла уже всколыхнуть глубину его глаз.

Татьяна поставила кринку на стол.

– Спасибо тебе, Танюша. И Ивану, и брату его, Захару, поклон от меня.

В другой раз соседка одарила Степана бочонком с солеными маслят. Пообещала взять Нину и Толика с собой в лес по грибы на только ей одной изестную поляну, где от ароматных шляпок травы не видно.

Вскоре в недостроенных ещё сенях важно пророчили сытую зиму кадки с огурцами, грибами и капустой.

А яблок в доме было той осенью!..

Годовой заработок выдавали продуктами, и только небольшую часть – деньгами. Каждому – по заслугам, а заслуги исчислялись трудоднями и усердием. А уж коли не подвёл урожай, то и крестьянин не в обиде.

Эта осень была щедра и на горох, и на яблоки. Ветви в Барском саду гнулись к земле под тяжестью наливных плодов. Благоухание наполняло осеннюю прохладу. Аромат был каким-то особенным, будто мучила колхозный сад ностальгия по прошлому или какое-то предчувствие. Вся деревня собралась в этот день у дверей конторы, из которой с раннего утра до позднего вечера привычно струились из радиоэфира в размеренную деревенскую жизнь голоса дикторов, перемежающиеся классической музыкой и задорными и торжественными одновременно новыми песнями. Да только некогда колхознику слушать болтовню да музыку. Колхознику работать надо – от зари до зари.

Не обидел председатель и Степана, дал ему заработок наравне со всеми – сто рублей на всё про всё и две телеги провизии.

Пусть не круглый год, но тоже жарился на солнцепеке, строил с другими мужиками подсобные помещения для колхоза. Себя не жалел, от честного труда не отлынивал.

– Ох, сколько еды, папа! – обрадовалась Нина, когда к дому подъехала телега, и Степан с двумя мужиками принялся выгружать мешки с зерном, гречкой и горохом. Над ними возвышались несколько крупных кочанов капусты.

– Будут еще и яблоки, – пообещал Степан и снова запрыгнул к пустую телегу.

А вскоре она снова подъехала к дому, нагруженная мешками яблок. Сбоку примостилась корзинка с бергамотами, а в руках Степан держал пол литровый горшочек с мёдом.

Нина и Толик восхищенно таращились на привалившее в их дом изобилие.

– Теперь-то перезимуем, – окинул Степан мешки довольным взглядом и устало опустился прямо на крыльцо.

Глава 20
Мышеловки

К весне Степан достроил сени, обзавелся телегой и живностью. В загоне хрюкала свинья, важно расхаживали по двору куры, а петух воздавал с забора хвалу рассветам.

Рано утром Нина и Толик с холщовыми сумками пересекали гречишные и конопляные заросли, срывали по пути хрустящие влажные стручки молодого гороха. Там, за полем, щавеля росло, как травы – видимо-невидимо.

Листья у щавеля крупные-крупные. На рассвете роса по ним свой бисер рассыпает. Сочные былки над ними возвышаются. В рот так и просятся.

Самые крупные листья – в рот, а все остальные – в сумки. Какая-никакая – отцу подмога.

Через день брат с сестрой носили щавель в Сухиничи. В столовую надо поспеть к самому открытию. Потому как много таких умников, которые додумались щавель ничей по полям собирать, да потом деньги на хлеб за него получать. Хоть и невесть какие деньги, а булки на четыре хлеба хватит. А иногда, если сумки тяжелее обычного, еще и на сахар остается. Только, чтобы вернуться домой с хлебом, а не с тем же щавелем, надо выйти из дома на рассвете, чтобы успеть к самому открытию столовой. А зазеваешься по пути – так кого потом винить, что щавеля нанесли уже другие, пошустрее?

Добродушный розовощекий повар, такой, как рисовали на картинках в книжках, с неизменной поварешкой в руках, деловито качал головой, принимая щавель.

Ставил сумки на весы и назидательно при этом приговаривал:

– Деньги государственные за щавель платим. За щавель. А то иные принесут травы полмешка, так мы с такими в следующий раз и разговаривать не станем. Совесть надо иметь. Совесть.

Толик иногда робко вставлял в эту тираду что-то вроде «так мы не…»

– Знаю, знаю, – останавливал повар и – уже в который раз! – повторял не то притчу, не то анекдот о цыгане, который бил своего цыганенка, чтобы тот кувшин не разбил. Потому как если разобьет – поздно бить-то будет недотепу.

Степан возил на старую мельницу возле Радождево рожь и пшеницу и возвращался с мукой. В доме теперь часто пахло хлебом. Мягкий, мягкий, только что из печки, он так и пищал: «Попробуй меня».

Нина нередко помогала отцу печь это воздушное чудо. Хлопотать по хозяйству теперь, когда не было рядом придирчивой мачехи, было только в радость.

– Вот и выросла у тебя, Стёпа, помощница, – мягко улыбалась соседка Татьяна.

В начале зимы у неё родился мальчик, Коленька. Малыш уже достаточно подрос, чтобы его можно было оставить под присмотром, но Татьяна по-прежнему повсюду носила Коленьку с собой. Боялась, как бы странноватый деверь Захар невзначай не напугал мальчонку.

Захар почти всё время молчал, а если и начинал говорить, то нёс что-то путанное, одному ему понятное. Одни его считали дурачком, другие – юродивым, а Татьяна – просто балбесом-недотепой.

Уж посевная прошла, а няньку для Коленьки соседка так и не нашла. Все хозяйки на поле – трудодни зарабатывают на голодную зиму.

И душным вечером, насквозь пропахшим жасмином и акацией, Татьяна постучала в дом соседа.

– Просьба у меня к тебе, Степан, большая, – Татьяна приступила к главному прямо с порога. – Тут вот какое дело. В поле мне работать надо, а у меня ребенок маленький. Нянька мне нужна. Пусти ко мне дочку за маленьким смотреть.

– Это ты с Ниной разговаривай, – по-доброму усмехнулся Степан. – Она у меня большая уже.

Услышав своё имя, девочка свесилась с печки. Глаза её поблескивали любопытством в мягком свете лучин, освещавших избу.

– Помоги мне, пожалуйста, Ниночка, – упросила соседка. – Посиди лето с маленьким.

Гордая, что к ней обращаются, как ко взрослой, Нина согласилась и уже на следующее утро пришла к соседям качать малыша.

Татьяна покормила Коленьку грудью и засобиралась на поле.

– Вот хлеб и сахар, – положила она на стол краюшку и сладкие белые слитки, а рядом кусочек марли. – Будет плакать – пожуешь все вместе, завернешь в марлю и дашь ему – пусть сосет. Кашу манную сваришь. Крупа на печке. Молоко – у печки. А тебе киселя вон, в кувшине оставили.

Кувшин возвышался рядом с молочным бидоном.

– Да, Захара не слушай, – обернулась уже у порога Татьяна. – Начнет чушь молоть – не остановишь. Язык без костей.

Нина не раз видела, как Захар шел, хромая, с палкой по деревне и громко разговаривал сам с собой. Но выходил он из дома все реже. Вот и сейчас, наверное, где-нибудь в соседней комнате.

Дом у Ивана с Татьяной большой, да темно в нем даже днем. Занавески ситцевые от яркого света в комнату день не пускают. Чтобы маленький лучше спал, наверное.

А ему хоть десять занавесок на окна повесь, все кричит себе да кричит. Да и кто захочет спать днем?

«О-о-о, о-о-о», – приговаривала Нина.

Откуда-то из далеких счастливых лет, когда живы были и бабушка, и мама вспомнилось вдруг колыбельная.

«Баю – баюшки – баю,

Не ложися на краю», – тихо запела девочка.

Как белый парус из тумана на рассвете, голос бабушки всколыхнут память. Или все-таки мама пела эту песню?

«Придет серенький волчок

И укусит за бочок», – вспомнилась и концовка смешной колыбельной.

Время от времени Нина подходила к окну, отодвигала противные занавески, долго смотрела, как далеко у ручья плетут венки её ровесницы.

Венки плывут по ручью вереницей, как корабли диковинные с парусами разноцветными. К какому берегу прибьются-пристанут?

А ей не до забав. Она теперь нянька.

Был бы ребеночек постарше, вспомнила бы она самую красивую из тех сказок, что бабушка рассказывала, а нет – сочинила бы новую. Сказка – не быль. В ней всегда конец счастливый. Принц найдет свою принцессу. А злой чародей (или злая колдунья) обязательно сгинет.

Марля с жеваным хлебом и сахаром успокаивала малыша, но не надолго.

«Надо бы сварить ему каши», – решила Нина и всыпала в котел крупу. Залила ее молоком. Растопила в манной жиже слиток сахара и поставила в печь.

Сладковатый запах манки разлился по комнате. Нина помешала кашу ложкой. Эх, вкусная, наверное! Оглядевшись по сторонам, не видит ли кто, поднесла ложку к губам. Потом еще и еще… Сладкая! Надо бы маслица еще. Но про масло Татьяна ничего не говорила. Наверно, в подполе оно – чтобы не испортилось в жару.

Нина осторожно нагнулась над зарешеченной дыркой в полу. Вниз вела деревянная лестница. Вот только негоже спускаться в чужой подпол без ведома хозяйки. А уж если узнает отец! Нина даже попятилась от отверстия в полу, вспомнив, как ломал отец стулья на спине старшего сына. Выпила кисель, все, что было в бидоне, и принялась кормить Коленьку кашей.

Маленький, как кружка, котелок быстро опустел, и, напевая, Нина поставила его рядом с кувшином из-под киселя. Сытый довольный малыш благодарно агукал.

– Вот подрастешь немного, слеплю тебе из глины слоника, – пообещала Нина и зевнула.

Обязанности няньки успели её утомить. Нина встала со стула и снова подошла к окну. У ручья уже было тихо. Девочки успели разбежаться.

Только гусиная семейка важно спешила к воде, и вот заскользила с довольным «га-га-га!» по мутной глади. Из трубы приземистого домика лёгкая вязь уходила ввысь и таяла в небе. Печь топила бабушка. Над крышами набрякли облака. За большой небесной гусыней тянулся выводок облачат куда-то к Вечному Ручью.

– Ещё один мышонок!

Нина вздрогнула и вскрикнула. Голос, глухой, дребезжащий, доносился откуда-то снизу.

Конечно же, Захар! Нина осторожно приблизилась к погребу.

– Дядя Захар, это вы? – тихо позвала она для верности.

– Ещё один выводок, – не слушал обладатель дребезжащего голоса. – И не боятся мышеловок. Как же, заманишь их. Беги! Отпускаю! Разве только сыром. Сыру, говоришь, хочешь? Сыр я и сам люблю. Они и сыр заберут. И хлеба не дам. Если только кусочек. Ма-аленький… Ну что ты, маленький, беги, не бойся. Им нужны другие мыши.

– Дядя Захар, – позвала Нина громче.

Мужчина на секунду затаился и начал осторожно карабкаться по лестнице.

– Помоги мне, что ли, – протянул он руку из погреба.

Нина изо всех сил потянула его на себя. Неожиданно взрослый мужчина оказался легким, как ребенок.

Захар испуганно осмотрелся вокруг и облегченно вздохнул.

– Не бойся, они не поймают нас.

– Кто они? – насторожилась девочка.

– Тс-с, – приложил Захар палец к губам быстро-быстро зашептал. – Все думают, что я ловлю мышей, но так мышей не поймаешь. Ха-ха! Они называют меня дурачком, а сами не знают, что мыши любят сыр. Да, сыр! И хлеб. Только глупые мыши попадаются в мои мышеловки. Да, глупые, как этот мышонок. Я отпустил его. Попался, дурачок, в пустую мышеловку.

– Вы ставили с погребе мышеловки? – догадалась Нина.

– Только никому не говори, – хитро блеснул огромными, закрывающими почти всю радужную оболочку зрачками Захар.

Нина испуганно огляделась по углам. Она никогда не боялась мышей, но что-то в словах Захара обдало её страхом. А может быть, выражение его глаз заставило насторожиться.

– Кошек в деревне слишком мало, – деловито, как будто решал самую важную на свете задачу, продолжал Захар. – А мышей слишком много. Но кошки едят только свежее мясо.

– Вы хотите поймать всех мышей в мышеловки?

Нина совершенно забыла предостережение Татьяны. Хоть и говорит ее брат странные вещи, но с таким видом, как будто знает что-то, чего не знают другие.

Захар, держась за спину, медленно проковылял к лавке и, выдохнув, медленно, с усилием, сел.

– Не-ет, – помотал он головой с довольным видом. – Это если люди в черной одежде спустятся за мной с подпол, тут-то и попадутся в мои ловушки.

От странных речей Захара Нине стало жутковато. Хоть и говорила Татьяна, что брат ее мелет ерунду, да только не могла Нина отделаться от ощущения, что в словах его заложен какой-то особый смысл.

Скорее бы, скорее бы пришла Татьяна, развеяла веселым щебетанием мрачные пророчества Захара.

Но постепенно Нина привыкла к несвязным речам Захара о людях в черном и мышах. Ни те, ни другие больше не пугали ее, а сам Захар, с болезненными искорками глазах и блуждающей улыбкой, казался ей почти таким же милым и беспомощным, как маленький Коленька.

Вечером Татьяна недовольно ворчала:

– Опять весь дом мышеловками уставил.

И прятала их на чердак.

Но Захар с невозмутимым упорством снова и снова возвращал их на прежнее место.

Татьяна доила корову и давала Нине кринку парного молока. Девочка спешила домой, радостная и гордая тем, что может помогать отцу.

Через неделю Коля произнес первое слово, что-то среднее между «дядя» и «дай».

А еще через неделю на колхозном поле не известно откуда появились огромные мыши. Толстые, как будто специально откормленные грызуны то тут, то там выныривали из норок среди гречихи, подпрыгивали над грядками среди моркови и свеклы.

– Ох, будет война, – веря старинной примете, качали головой старушки. – Сколько мышей, столько будет и трупов. Много, много крови прольется на нашей земле.