Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– На вот погрейся, – протянула хозяйка кружку кипятка.

Обжигая губы и нёбо, Нина сделала несколько глотков. Показалось, кипяток имеет вкус. Приятный, солнечный, вкус тепла.

– Хочешь, совсем оставайся, – предложила женщина. – Тебя как зовут?

– Нина.

Назвала своё имя и женщина – солнечное, звонкое, как рыба плещется в воде. Анастасия.

– Не могу, тёть Настя. Мне Толика найти надо. Он тоже ищет меня.

– Брат твой? – догадалась Анастасия.

– Брат, – смахнула Нина с себя ватагу надоедливых вошек.

Пока силы опять не покинули, надо идти. И девочка рывком встала на ноги.

– Спасибо, теть Настя. Пойду я.

– Ну с Богом, – перекрестила Анастасия.

Дверь мягко захлопнулась. Решимость снова сменилась рассеянностью. Куда идти дальше? Обратно, где немцы и страшное белое поле? Нина даже поёжилась от этой мысли. «Да и Толика нет уже в Козари, – подсказывал здравый смысл. – Там теперь передовая». Сбежал от немцев, как и Сидориха с сыновьями, но слишком далеко он уйти не мог, и, наверное, сейчас где-то здесь, рядом.

Деревня сменилась другой. Как всегда незаметно нахлынули зимние сумерки, густые, морозные.

Воспоминания о конском ухе были еще так свежи и ароматны, что девочка время от времени оглядывалась по сторонам: не найдется ли ещё чего-нибудь съестного. Вокруг простирался несъедобный снег.

А вдали нарисовался большой, как у Тихона, дом с надёжной крышей. Три окна с резными ставнями смотрели на полуразрушенную улицу светло и чуть надменно, обещая уют.

«Здесь накормят!» – блеснула искорка-надежда, и девочка шагнула на высокое крыльцо.

Нина постучала и, не дождавшись ответа, сама открыла дверь.

Лучины мягко освещали хату. За столом сидели человек пять немцев. Они были веселы и уверены.

На столе пыхтел, сверкая начищенными боками, русский самовар.

Над чашками мягко вился кофейный дымок.

Немцы густо мазали масло на хлеб. Нина жадно сглотнула слюну. Как давно она не пробовала сливочного масла, тающего во рту. Но сейчас, когда кругом бои, лучше даже не думать об этом.

Девочка быстро отвернулась от стола.

Русская женщина, уже не молодая, но еще не пожилая, с клеймом заботы на лице, вынимала из печи чугун с картошкой.

Картошка была мелкой, как горох, и Нину почему-то это обрадовало.

– Тетенька, дай хоть три «горошинки», – тихо попросила она.

Женщина молчала. Только энергичным движением заправила под платок выбившуюся прядь.

Нина решила, что голос ее совсем ослабел от голода, и поэтому хозяйка дома ее не услышала.

– Тетенька, дай мне картошечки, – повторила девочка, но на этот раз вышло еще тише.

Стыд обжег огнем изнутри и оказался сильнее голода. Нина потянулась к дверной ручке, но раньше, чем она успела выйти за дверь, из-за стола быстро поднялся немец.

Девочка не поверила своим глазам: в руках у немца был бутерброд с маслом, и этот бутерброд он протягивал ей.

– Спасибо! – удивилась и обрадовалась девочка и выбежала за дверь.

Масло таяло во рту, и это было счастье. Даже если опять никто не пустит на ночлег, холод теперь не так страшен.

Ночь пришлось проскитаться, зато на следующий день Нина набрела на гостеприимный дом на окраине какой-то невесть какой уже на пути деревни.

От голода кружилась голова, а голос стал совсем тихим.

– Тётенька, дай хоть картошечку, – повторила Нина привычной скороговоркой, не слишком надеясь, что в доме найдётся еды и для неё.

– Садись за стол, – обрадовала прямо с порога хрупкая интеллигентная женщина, как оказалось, учительница.

Разлитый в доме сладковатый аромат предвещал вкуснейший обед.

Женщина вынула из печи маленький, на пол-литра горшочек – пшённую кашу с тыквой.

Половину переложила гостье в деревянную миску. Сама принялась есть прямо из горшочка. Не смотря на измождённый вид, поглощала кашу хозяйка не жадно – с достоинством. Нина проглотила свою порцию в один присест, скорее угадала, чем почувствовала, что каша была вкусной. Не пресным варевом для набивания желудка, обычным в войну, а настоящим блюдом.

Впервые за много дней Нина почувствовала себя почти сытой.

Хозяйка оказалась приветливой, но немногословной, Нину спросила только, как зовут – больше ничего. Рассказала, что живёт одна. Мужа призвали на фронт ещё в первые дни войны. Детей у них не было.

– Школу всю разбомбило, – вздохнула учительница и замолчала.

Вздохнула и Нина. Уходить не хотелось. В доме почти ничего не было, но чистенько – пол тщательно выметен, под потолком – ни паутинки. Такая же аккуратная, уютная и сама учительница – молодая, с большими серыми глазами и темно-русой косой под выцветшим, но чистым зеленым платком.

– Спасибо большое… А как вас зовут? – спохватилась девочка, что не узнала имени накормившей её учительницы.

Звали её Дарья Петровна, и имя женщины показалось Нине таким же уютным, как всё в доме на окраине.

– Ты, Ниночка, откуда? – задумалась о чём-то учительница.

Нина рассказала, что идёт из Козари, ищет брата.

– Козарь… – лоб Дарьи Петровны собрался складочками и быстро разгладился. – Кажется, у Тимофеевны живут родственники из Козари.

Сердце Нины радостно подскочило в груди.

Учительница вышла вместе с гостьей на крыльцо.

– Видишь дом в соснах?

Тонкий палец Дарьи Петровны указывал на редкие хвойные заросли и домик за ними, выбившийся из общего ряда соломенных крыш.

Нина ещё раз поблагодарила учительницу и ринулась к соснам.

Тимофеевна оказалась ещё не старой, белобровой, голубоглазой.

– Заходи, что ли, в дом, – добродушно поворчала.

Нина обвела взглядом комнатку, и сердце её радостно забилось.

На неё удивлённо смотрели голубые глаза из-под белой челки. Пионервожатый Сережка! Но теперь сидевший на полу полуголодный испуганный подросток уже не казался девочке взрослым и сильным, как раньше.

– Ниночка, деточка! – всплеснула руками Ульяна. На коленях у нее посапывал грудной малыш.

В памяти Нины снова завертелись в воздухе бревна, бывшие когда-то прочным большим домом Тихона. Вспомнилось и то, как вся деревня радовалась, ликовала возвращению его сыновей.

Ни его самого, ни его старших сыновей не было в незнакомой избе. Только женщины и маленькие дети, а из мужчин – Сережа да Савельич.

Нина вздохнула. Суждено ли Михаилу и Андрею вернуться живыми-невредимыми и с этой войны?

– Мы Толика твоего видели, – обрадовала Ульяна.

«Брат жив!» – в груди девочки радостно замахали крыльями бабочки.

– Жив он, только легко ранен. Рука у него перевязана и на губе ранка. Немцы в обоз его забрали – на передовую сено возить.

Теперь радость уступила место тревоге. Толик ранен. Толик у немцев.

– Где он?

– Не волнуйся, – поспешила успокоить Ульяна. – Три километра идти до следующей деревни. Там утром будут проезжать обозы.

Три километра вели полем. Нина бежала, вязла в снегу. Где-то поблизости волки подвывали пулям, но волки были даже страшнее. И Нина бежала, бежала и остановилась перевести дух, только когда вдали затеплились огоньками окна.

Все дома в деревне были переполнены, и надежда, что где-то найдётся лишний кусок хлеба или пару картошинок, была слабой. Но мысль, что Толик где-то близко, заглушала усталость.

Уже просто побыть немного в тепле, слышать людские голоса – и то радость.

Но вскоре её погасило что-то холодное, мрачное. Все лица вокруг были незнакомыми, и никто в деревне не слышал о мальчике из Козари.

А ночь опять неумолимо надвигалась холодом и волчьим воем. Пугала, как залетевшая в уют летучая мышь.

Деревня обрывалась новым полем. Нина тревожно всматривалась в белую мглу.

На окраине, как от стаи, отбившись от деревни, высилась на пригорке печальная избушка.

Свет из оконца мягко ложился на снег.

Изнутри избушку тихо освещала лучина.

На полу теснились случайные гости, искавшие приюта, на лавках стонали раненые. Среди незнакомых лиц Нина узнала семью из Козари, соседей дяди Никиты, кудрявую Настасью с двумя похожими на ангелочков дочками-близняшками.

Женщина увидела землячку и заулыбалась. Лиза и Соня радостно кивнули одуванчиковыми головками.

– Жив твой Толик, – радостно сообщила Настасья. – Ранен только. Но не бойся. Легко. Губа разорвана немного. Перевязка тут у него белая, – Настасьи провела рукой по щеке наискосок. – И поранены пальцы. Они поехали за сеном на подводах, повезут на передовую немецким лошадям. Утром будет ехать через деревню обратно.

Нина только теперь заметила, что нерешительно стоит на пороге. А дверь позади ее треплет ветер.

– Ну проходи, что ли. Все тепло в доме выстудишь, – ласково проворчала с пола женщина с нестарым еще лицом и совершенно седыми волосами, по-видимому, хозяйка дома.

Девочка потянула на себя дверную ручку, и злодей-ветер остался завывать снаружи, бросая от бессилия охапки снега в окна.

На душе сразу оттаял лед.

– Только места в избе нет, сама видишь, – продолжала все также по-доброму ворчать хозяйка. – Разве что на окошечке посидишь до утра.

Нина с радостью забралась на подоконник.

Ветер еще настойчивее кидался снегом в оледеневшие окна, но теперь завывания его не казались страшными.

В избе было светло от снега за окном. Лучины уже погасли. Храп наполнил избу. Но Нина боялась уснуть.

Мороз-мечтатель рисовал на стекле цветы и замки.

Сквозь волшебный белый город в окно заглядывала ночь.

Монотонное завывание вьюги убаюкивало, но страх не увидеться с братом был сильнее усталости.

Девочка прислушивалась к каждому звуку.

Наконец, когда тьма начала понемногу рассеиваться, Нина услышала скрип снега под полозьями.

Девочка осторожно спустилась с подоконника, прокралась между спящими к выходу и выбежала на улицу.

Глава 24
Обозы

Повозки с сеном понурым караваном тянулись к линии фронта. Горизонт время от время вспыхивал кровавым заревом. Вдали гремели взрывы.

Нина напряженно вглядывалась в лица обозников.

Впереди шли двое бородатых русских мужиков. За ними устало плелся немец с ружьем. Следом шел обозник с перевязанным лицом.

– Нинка! – радостно крикнул он голосом Толика.

Волна радости захлестнула Нину, и она бросилась на шею брату.

Он расцеловал сестренку в обе щеки. Обнял левой рукой. Правая была перевязана белой, запачкавшейся уже тканью.

Толик легко здоровой рукой подхватил сестренку, подсадил ее на повозку с сеном. Сквозь белую повязку на руке проступало пятнышко крови.

– Что с тобой? – забеспокоилась Нина.

– Пустяки! – Толик махнул рукой, словно отмахиваясь от беспокойства младшей сестренки, как от безобидной, но надоедливой мухи. – До свадьбы заживет!

– А как же немцы? – Нина опасливо покосилась на спину на человека с ружьем.

– Им уже самим до себя, – с сожалением в голосе покачал головой Толик. – Видишь, мороз какой.

Немцах кутались в платки, а поверх сапог краснели лапти.

Брат достал из-за пазухи кусок вареной конины.

От запаха мяса у Нины закружилась голова, и она жадно впилась зубами в лакомый кусочек. Со вчерашнего утра девочка ничего не ела.

– Скоро немцы остановят обозы, – забеспокоился Толик. – Будут проверять, не везем ли мы кого-нибудь к передовой, будут протыкать сено штыками. Ты спрячешься в стог. Если немец направит штык на тебя, я скажу, что здесь сестренка.

Нина послушно забралась в стог, притаилась на дне повозки.

Где-то рядом грохотали пушки, но под толстым слоем сена было тепло и уютно. Рядом с повозкой шел брат. И впервые за последние дни девочка почувствовала спокойную уверенность, что ни бомба, ни случайная пуля не коснется их повозки.

– Тпр-ру, – услышала вскоре девочка голоса.

Лошадь резко дернулась и встала.

Нина услышала немецкую речь и замерла, боясь пошевелиться.

Где-то над головой грозно прошуршал штык, и лошадь снова тронулась с места.

Заскрипел снег под полозьями.

Нина осторожно выбралась из сена. Холодно. Девочка поёжилась, натягивая пальтишко на ноги. Зубы выбивали дробь от озноба.

– Ничего, скоро приедем, – уговаривал Толик, но пути по-прежнему не было видно конца.

Снег мерно поскрипывал, покачивалась на поворотах повозка…

А Нина вспоминала другую зиму.

Хлопья снега падали в ладони и становились крошками белой французской булки. Конь весело мчал по снежным горкам.

Весело хрустела под полозьями аппетитная ароматная корочка.

Слишком, слишком много вокруг французских булок.

– Папа, – позвала девочка, задремав.

– Вставай, приехали, – осторожно потряс за плечо Толик.

Брат привел Нину в просторный дом.

В прихожей от стены к стене тянулись нары.

Совсем седой, но бодрый старичок с каким-то сказочным лицом и белоснежной бородой до пояса, грел на буржуйке ведро с водой.

– Здравствуйте, – несмело села на доски девочка.

Казалось, это единственное и бесконечное занятие старика из века в век.

Старик чуть вскинул седые лохматые брови и продолжал возиться с котлом, как будто ничто происходящее вокруг его совершенно не касалось, как будто в целом мире не было ничего, кроме этого котла и буржуйки.

– Сестра… – кивком головы показал старику на Нину подросток.

Старик молча кивнул с тем же выражением лица.

Вода весело забурлила в котле.

– Сестра так сестра, – с напускным равнодушием проворчал старик и протянул Нине кружку бурлящего еще кипятка. – На вот, согрейся.

Нина подула на воду и, обжигая губы, сделала несколько глотков, потом снова подула на обжигающую поверхность и стала пить уже не спеша. Тепло приятной ленью разлилось по всему телу тепло.

В избу то и дело заглядывали безусые и бородатые, хмурые и веселые лица. И всем старик давал кружку кипятка из ведра, так, что, казалось, белобородый хозяин вечно жил в своей большой избе и целую вечность носил воду из колодца, кипятил ее в ведре и переливал кипяток в алюминиевую кружку…

– Это внучка твоя, что ли? – заметил в углу девочку какой-то обозник с острыми черными глазами.

– Внучка-внучка, – проворчал все с тем же деланным безразличием старик и протянул любопытному кружку кипятка.

Толик посмотрел на дверь, потом на хозяина избы и перевел взгляд на сестру.

– Ты побудь пока с Петром Тимофеевичем, – и добавил, будто оправдывался. – Ты не бойся. Он у нас добрый.

Старик фыркнул, помотал головой и ничего не ответил.

– Я не боюсь, – храбро ответила Нина, робко скосив взгляд на строгого старика.

Толик выскользнул за дверь, впустив в избу целую армию снежинок.

– Вот ведь… – проворчал дедок и, кряхтя, пошел за Толиком закрыть дверь поплотнее. – Все тепло в доме выстудили. Не дом стал, а проходной двор.

К вечеру Петр Тимофеевич подобрел, что-то напевал себе под нос и даже обещал Нину научить делать деревянные ложки.

Спали вдвоем на тряпье, плотно прижавшись друг к другу на нарах. От Савельича пахло полынью и сеном.

Засыпать было приятно, ведь Толик нашелся, и теперь всё будет хорошо, а там и войне конец. И снова будут весной бело-розово клубиться сады и вдыхать на рассветах студёный туман…

… Пар вырывался из ведра и медленно поднимался к потолку. Бульканье наполняло избу странным уютом, и даже казалось, что за ее стенами нет ни зимы, ни войны… ничего, ничего…

Старик жевал краюшку хлеба у буржуйки и время от времени потряхивал сединой и фыркал, как чем-то недовольный старый кот.

Утро, холодное, хрупкое, осело на ветках лохматой сединой, ровным тусклым светом рассеялось по комнате.

– Проснулась? – услышал старик возню на нарах. Отломил хлеб и протянул девочке, не отрывая взгляда от лопающихся пузырьков. – На вот, подкрепись маленько.

Нина одним движением перебралась к краю нар.

Старик, покрякивая, составил ведро на пол. Пузырьки побурлили еще немного и улеглись.

Краюшка была черствой, немного холодной и безумно вкусной.

– Возьми вот запей. Погрейся, – протянул хозяин кружку кипятка.

Вот, оно военное счастье! Корка хлеба и кружка кипятка.

– Где ж они есть-то родимые? – брови инеем нависли над полинявшими, некогда васильковыми глазами.

Земля то и дело вздрагивала от бомб, так что казалось, избушка вот-вот взлетит на воздух.

Но старец и не думал искать спасенье от взрывов. Только качнул бородой.

– Не бойся, детка, Бог не выдаст – свинья не съест.

Новый взрыв качнул небо и землю, и, словно повинуясь воле старца, наступила тишина.

Нина облегченно вздохнула. Где там Толик? Как бы снова не разлучила война.

Вдали застрочил пулемет.

Незаметно, как будто перевернули страницу с картинками в книжке, утро сменилось полуднем.

Заскрипел снег, зафыркали кони. Заворочался, заворчал старик, но взял ведро и пошел за водой.

Зашипели поленья, забурлила вода.

Толик пришел с другими обозниками. Глаза его поблёскивали хитрецой. Брат принёс с собой салазки и большой сверток, оказавшийся солдатской шинелью.

– Смотри! – развернул её с видом фокусника, когда в избе остались только он, сестра и Петр Тимофеевич. Теперь на нарах красовались огромные валенки в заплатках и полмешка муки.

– А сейчас бежим, – быстро зашептал Толик, заворачивая добычу обратно. – Немцы сели обедать тут рядом в доме. На нас никто не обратит внимания.

Чуть громче обратился к старику, чтобы тот расслышал:

– Прощайте, Пётр Тимофеевич. Бежать нам надо.

– Подожди, – осторожно выглянул за дверь старик и махнул рукой. – Давай, родимые!

Нина не успела опомниться, как уже скатывалась вслед за Толиком куда-то под горку. Подводы, фыркающие лошадями, остались позади, а щеки в кровь царапал тёрн. Пробираться кустарниками было трудно, зато попробуй разгляди, догони беглецов в колючей непролазности.

Толик не давал перевести дух, хотя ушли уже далеко. Остановился, наконец, спустил салазки на снег.

– Садись, – скомандовал Нине.

Только теперь она почувствовала, что ноги подкашиваются от усталости.

Нина послушно устроилась на жесткую поверхность.

Толик плотно укутал шинелью. Стянул с ног сестрёнки стоптанные холодные ботинки и безжалостно отбросил прочь. Взамен нахлобучил валенки. Заботливым, колючим, они окутали теплом голые икры.

– На вот, держи крепко, – вручил Толик мешочек с мукой.

Ехать было тепло и приятно. И уже совсем скоро нарисовалась впереди деревенька. Густым частоколом за ней высился лес.

– Пришли, – Толик никак не мог отдышаться.

– Попросимся в этот дом, – Нина слезла с салазок и уверенно направилась к избушке на окраине. Уже не раз, с тех пор, как начались её скитания, девочка убеждалась, что в такие маленькие, неказистые с виду избушки пустят погреться скорее, чем в богатые дома.

Хозяйка открыла дверь осторожно. Взгляд её соскользнул с детей на мешочек в руках Нины.

– Заходите, – распахнулась скрипучая дверца.

Женщина даже обрадовалась гостям.

– Не так страшно, да и будет кому дров наколоть, воды принести, – окинула она оценивающим взглядом Толика. – Оставайтесь, коль больше некуда идти.

Деревня уже была захвачена немцами. Но этот домик на окраине не трогали: слишком он был жалок и убог.

– Что в мешочке-то? – перевела хозяйка взгляд на Нину. Взгляд был неуютным, но идти дальше в немецкий тыл было страшно. Хотелось остаться.

– Мука, – ответил Толик. – Хлеб испечем.

Услышав «хлеб», женщина обрадовалась. Оживились при виде гостей двое мальчиков за столом, освещённом лучиной. Одному на вид было лет пять, другой – чуть младше Нины.

– Прямо сейчас и испечём, – взяла женщина у гостьи мешочек, суетливо развязала веревку. – Чёрная какая!

Часть мешочка тут же высыпала горкой на стол. Мука была очень темная, комочками, а все-таки настоящая, ржаная, обещавшая вкусный и сытный ужин.

В доме вскоре запахло хлебом. Каравай вышел приземистый и ароматный.

Медленно и с наслаждением втягивая хлебный дух, хозяйка разломила хлеб на части.

– Давайте знакомиться что ли, – взяла себе одну.

Женщину звали Марфа Егоровна. Её, пожалуй, слишком длинное лицо можно было бы назвать красивым, во всяком случае, приятным, если бы не бесцеремонный, «в упор», прищуренный взгляд желто-карих глаз.

Сыновья смотрели на гостей настороженно и, поев, мышками скрылись на печи. Легла на лавку Марфа. Нина с Толиком улеглись на раздобытой им шинели.

Ночь враждебно заглядывала в окна, высоко поблёскивала льдинками-звёздами, пугала то тишиной, то волчьим воем.

На печке вскоре засопели.

– А бабушка умерла во время бомбежки… – неожиданно прозвенел тихой грустью голос брата.

– Бабушка? – испугалась, улыбнулась девочка в темноту. Тёплым, мерцающим слово-звёздочка упало в душу, как в колодец.

Нина не сразу поняла, что брат говорит о Грызанном Пупке, ведь бабушка умерла уже давно, снежной казанской зимой…

– В погребе ее нашел, – продолжал Толик. – Пряталась от немцев за бочками, да там и умерла.

Загрустила и Нина. В груди вдруг замерзшим котёнком сжалась острая жалость к бабушке, которая не считала их внуками. Одним родным человеком стало меньше на этой земле.

– Гроба я, конечно, не нашел, – вздохнул Толик. – Так, завернул в тряпки и закопал рядом с папиной могилкой.

Толик замолчал. Нина ни о чем не спрашивала. Оба думали о том, что, может быть, там, в простирающейся где-то необъятной дали, мать обнимет наконец нелюбимого сына.