Текст книги "Дар кариатид"
Автор книги: Вероника Тутенко
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Матерью Володи оказалась та самая женщина, которая поминутно заходилась кашлем.
Она не спала, но ей не было дела до ночных разговоров. У женщины была чахотка.
Володя вскоре захрапел, а Нина так и не смогла уснуть до самого утра.
На столе снова появилась толстая тетрадь с немцем над ней.
Записывал он мало. За узниками подтягивались вяло. Самых здоровых уже разобрали.
Немец с тоской поглядывал на тетрадь. Дома ждал сытный ужин. Весь день без нормальной еды – одни бутерброды, аккуратно завёрнутые в белоснежную бумагу женой. И завистливые взгляды, провожающие в рот белый хлеб с сыром и с салом голодных, сидящих на полу, оборванных людей.
Узников осталось только девять: Нина, Володя, тот самый подросток, с которым они ночью распугивали страхи разговорами, с родителями, братьями и сестрой, и дядя Фёдор с тётей Марусей.
– В России нас не расстреляли, так здесь в печке сожгут, – вздохнул дядя Федя.
Последние солнечные лучи уже почти растворились в сумерках, когда пришел человек в зеленом костюме и в тон ему шляпе с пером – форменной одежде лесничего. Рядом с немцем, виляя хвостом и высунув язык, бежал толстый ухоженный спаниель. Шерсть у собаки была чистой и гладкой, но казалась грязной из-за сероватого оттенка.
Быстрым и почти безразличным взглядом он окинул оставшуюся горстку людей.
Эти синие, не слишком темные и не слишком светлые глаза могли бы показаться добрыми, если бы не густые длинные седые брови, пересекавшие лицо почти сплошной горизонтальной линией с неожиданно опущенными вниз у самых висков уголками. Пожалуй, мужественное лицо этого человека с волевым подбородком и в меру широкими скулами могло бы показаться красивым, если бы правильные нос и губы не низводили его в своей безукоризненности до безликости.
Казалось, создавая этого человека, природа выбрала мерой золотую середину. Не слишком высок – не слишком низок. Не слишком толст – не слишком худ. Иней прожитых лет еще не успел перекинуться на волосы шатенового цвета средней насыщенности.
Немец подошел к столу и еще раз мельком обернувшись на оставшихся узников, резко и отрывисто бросил три слова:
– Ich nehme alle mit. (Я беру всех).
Человек в зеленом костюме положил на стол какую-то справку. Вероятно, подтверждавшую, что в его семье тоже кто-то сражается на войне за идеи фюрера.
– Sie können nichts (От них немного толку), – вяло бросил немец за столом.
– Ich frage danach nicht. Aber wenn Sie mich nicht gehört haben, wiederhole ich es noch einmal. Ich nehme die mit, die geblieben sind.
(Я об этом не спрашиваю, будет от них толк или нет. Но если вы меня не услышали, повторю еще раз. Я беру всех оставшихся). (Я об этом не спрашиваю. Но если Вы меня не услышали, повторяю ещё раз. Я беру тех, которые остались.)
Голос немца в шляпе с пером неожиданно становился то слишком высоким, то слишком низким.
– Gut, – протянул ему большую тетрадь идевший за столом.
Человек в зеленом костюме поставил подпись быстро, размашисто. Таким же резким широким движением отложил в сторону карандаш.
– Geht, – сделал он русским приглашающий знак рукой, но они не двигались с места. На лицах узников застыла нерешительность.
– Geht nach Hause, – повторил человек в одежде лесника уже более строго.
Узники поднялись с земли. Направились за ним к проёму в ограждении из колючей проволоки.
Собака то и дело поводила ухом в строну обритых наголо людей, которые молча шли сбоку. Идти было недалеко. Вскоре вдали показалось небольшое здание железнодорожной станции.
На перроне ждали поезд пассажиры с чемоданами и без. Некоторые из них также вели узников.
Совсем скоро показался вдали все замедляющий скорость паровоз. Поезд был совсем маленьким – всего четыре вагона, но и те оказались заполненными лишь наполовину.
Немец в зеленом сел на скамью у окна. Собака расположилась у его ног, настороженно поглядывая на людей с обритыми головами и усталыми лицами.
Узники разместились напротив на нескольких скамьях.
Поезд тихо вздохнул, тяжело двинулся с места. За окнами поплыли дома и деревья.
Неизвестность постепенно обретала очертания. Человек в зеленой шляпе с пером, светло-серая с черными пятнышками собака, поезд, который когда-нибудь куда-нибудь приедет…
* * *
Иоганн Шрайбер был лесником. Лесником был его отец, Герберт. Как он гордился, когда увидел своего единственного сына в форменной зеленой одежде с пером, венчающим шляпу на старинный манер. Но ведь традиции несравненно выше торопливой моды, особенно для того, кто вырос среди зеленых угодий, где так много зайцев и лис. А сколько белок в лесу под Лангомарком! А сколько птиц!
Лесник из Лангомарка не представлял себе жизни в большом городе, таком, как Берлин. Где много людей, там много страстей, ненужной суеты. А жизнь сгорит и не заметишь.
А какой прок от всех этих случайных знакомых и сомнительных приятелей.
Были бы верные друзья!
Не зря и отец любил повторять: «В лесу нельзя одному без преданных помощников».
У Ионанна Шрайбера было двенадцать друзей. Характер и привычки каждого он знал также хорошо, как и свои собственные.
К ним он спешил каждое утро, едва перешагнув порог, что иногда выводило из себя Берту.
Но супруга супругой, а все-таки прав был отец! Тысячу раз прав! Что за жизнь без друзей.
Вот, к примеру, старый добрый Джек. Кажется, тысячу лет они знакомы друг с другом. Жаль сейчас у бедняги Джека здоровье уже не то, чтобы повторить прежние подвиги. А ведь однажды на охоте старый верный друг спас лесника от волка! Да… Иоганн Шрайбер отчетливо помнил тот зимний день тридцать четвертого, когда они вдвоем с Джеком отправились на охоту, как будто это было вчера… И надо ж было так случиться, чтобы он, лесник и сын лесника, дал осечку… Что было бы, не подоспей на помощь друг? А ведь досталось тогда и старине Джеку от разъяренного хищника. До сих пор на теле остались отметины от волчьих зубов.
Иного склада характер у Конрада. Всегда полон достоинства. Истинный англичанин. Джентльмен. Но если нужна его помощь…
Такова же и его верная спутница Джилли. Все вокруг говорят, что они идеальная пара. Оба сильные, стройные, кареглазые. Похожи, как брат и сестра.
А вот дети их, все трое, как один, уж слишком веселого нрава, что совершенно нетипично для чопорных британцев. Впрочем, может просто дает знать о себе молодость. Эх, молодость!
Да и красотка Лайма тоже совсем еще девчонка, но уже сейчас видно, скоро во всей округе ей не будет равных по силе и смелости. Настоящая амазонка. Рыжая, как огонь! Независима, неуправляема. Дикарка!
То ли дело близнецы Том и Ральф. Ни секунду не могут друг без друга. Потомки королей. В жилах их течет французская кровь. Ох уж эти французы! Правда, и у Берты пра-пра-… какой-то там дедушка родом ни то из Канн, ни то из Ниццы. Но сама-то Ирма – настоящая арийка.
А изо всех чистокровных французов Иоганн Шрайбер жаловал только Тома и Ральфа. Да не просто французов. Их предки, слышал лесник, сопровождали кареты королей. А теперь вот судьба занесла братьев-французов в зеленый Лангомарк.
От Меккена же, если честно, проку мало. Нет, он не трус, конечно, но слаб… С таким не на работу, не на охоту… Зато всегда в хорошем настроении, всегда выслушает и всегда поймет. И у жены с дочкой пользуется особым расположением.
Совсем иного склада характер у лучшего друга Иоанна Шрайбера… Не друг – скала!
Лесник невольно нахмурился, вспомнив, что сейчас он с Кристофом, его учеником. Кто знает, что они учинят вместе с Дугласом?
И, наконец, любимица Конда… Шрайбер нежно убыбнулся собаке и она ответила ему такой же ласковой улыбкой…
Глава 28
Деревянные башмаки
Всех девятерых узников Шрайбер вез в лесничество под Лангомарк. Пришла пора высаживать деревья, а сильные мужчины на войне. От этих тоже, конечно, мало будет пользы (прав был тот офицер). Мужчин всего два, но один заметно хромает, а другой слишком нервный (половила лица постоянно передергивается), высокий, но худой, сутулый, как старик.
Иоганн Шрайбер имел полное право взять и себе троих узников – работать дома и в огороде. Сын его, пилот, с начала войны кружит в небе на «Юнкерсе». Шрайбер хоть и был слегка недоволен тем, что старший сын его Ален, предпочел земле небо, но втайне гордился им, высоким, широкоплечим, настоящим арийцем.
Но брать в помощники русских узников Иоганн Шрайбер не видел смысла. К тому же, с детства он привык делать сам всю мужскую работу. Помощница Ирме по дому, конечно, нужна, но девочки совсем маленькие, а женщины – одна слишком худа, а у другой совсем болезненный вид. Бледная и кашляет. Наверняка, туберкулез. Впрочем, даже если бы была здорова – неосмотрительно впускать в дом чужого человека, тем более, узника. Совсем недавно по радио сообщали: какой-то русский, допущенный хозяевами в дом, подсыпал в кастрюлю отраву.
А подвергать такой опасности жену и детей… Нет, не стоит…
Ровное покачивание вагонов успокаивало.
На первой станции в вагон вошла фрау с карманной собачкой на руках. Спаниель зарычал, но хозяин строго окрикнул:
– Конда!
Услышав свое имя, Конда посучила еще немного лапами по полу, недовольная присутствием в вагоне незнакомой собаки, но вскоре успокоилась.
Фрау опустилась на скамью рядом с немцем в зеленом костюме и, мельком взглянув на узников, переключила интерес на холеную сероватую в крапинку собаку. Ее хозяин в свою очередь потрепал по пушистой белой мордочке карманную любимицу случайной попутчицы.
Поток иностранной речи захлестнул узников. Особенно часто мужчина и женщина повторяли слова «hund», «Рози» и «Мекен».
И каждый раз, услышав «Рози», белоснежная собачонка вздрагивала ушами и тыкалась мордочкой в грудь хозяйки.
Несколько раз в этой, по всей видимости, приятной беседе, немец произнес кличку своей лежавшей у его ног собаки, но она только лениво поводила ухом на каждое праздно брошенное «Конда».
Однообразные пейзиажи за окном, ухоженные, как будто с открытки, луга и леса, постепенно погружались в темноту.
Откинувшись на спинку скамейки, Нина задремала.
Спать было неудобно, но после казавшегося почему-то бесконечным дня сон пришел быстро.
Утром Нину разбудили голоса.
Сзади на лавочке завозились Надя и Павлик.
Фрау с карманной собачкой уже не было в вагоне.
Поезд замедлял ход.
– Schon gekommen, – поднялся немец в зеленом. – Geht heraus. (Приехали. Выходите).
Город, куда привезли узников, был тихим и светлым. Оборванные и обритые люди жалко и нелепо смотрелись на его по-мещански уютных улицах, утопавших в беззащитно-яркой и бесстыдно-нежной зелени.
Казалось, здесь не знают, не хотят знать о войне – такое разливалось умиротворение в утренних весенних лучах.
Шрайбер привёл узников в неприметное двухэтажное здание.
Ленивое мычание коров, скрытых от посторонних взглядов прохожих высокими заборами, смешивалось с щебетанием птиц, вернувшихся с юга на оттаявшие простора Германии.
На первом этаже в грязной столовой стояли невзрачные засаленные столы. Лесник знаками показал, чтобы узники усаживались за одним из них.
Женщина в несвежем белом халате быстро наполнила из десятилитровой кастрюли девять мисок. Лицо немки выражало тоску и раздражение, точно сам вид неуютной столовой портил ей настроение. Варево было невкусным и жидким. В нем плавали верхние листы капусты, кусочки брюквы, нечищеной картошки и даже попадались рыбьи головы. В помещении пахло испорченной рыбой, но узники не обращали внимания на запах. Миски вмиг опустели, и лесник жестом велел русским выходить на улицу.
У входа к немцу в зеленом подъехал на велосипеде рослый мальчик лет пятнадцати в таком же костюме – по-видимому, его ученик.
Солнышко уже успело оставить на его лице золотистые отметины. А в сочетании с увенчанной пером шляпой веснушки придавали мальчугану озорной вид. За плечом у ученика лесника болталось мелкокалиберное ружье. Мальчика сопровождал коричневый дог, дружелюбно поглядывавший на Конду. Не проявляла и она враждебности, из чего можно было сделать вывод, что собаки видят друг друга не в первый раз.
– Guten Tag, Herr Schreiber, – резко притормозил мальчик.
– Guten Morgen, Christof. Wieder mit Duglas? (Здравствуй, Кристоф. Опять с Дугласом?) – лесник ласково потрепал по холке дога, затем показал взглядом на узников и коротко приказал:
– Führe sie nach Berherberg. (Веди их в Берхерберг).
Лесник вынул из кармана связку ключей, и, открепив один из них, протянул его ученику.
– Gut, Herr Schreiber, – бойко, по-солдатски ответил мальчик.
Кристоф медленно ехал на велосипеде, показывая дорогу рукой. Время от времени он оглядывался: все ли узники следуют за ним?
Больная женщина часто останавливалась, задыхалась и кашляла, но старалась не отставать.
Путь в Берхерберг пролегал мимо черного замка, таинственного и манящего в своем мрачном великолепии. Казалось, из окон последнего четверного этажа, увенчанного готической крышей, могущественный чародей сверху вниз смотрит, как ведут узников. Чуть поодаль, за лугом, на зеркальной глади озера скользили черногусы. За лугом пролегала заросшая травой железнодорожная насыпь. Видно, по этим рельсам давно не ходили поезда.
У дороги зеленели в ряд пять рябин. Весной их нарождающиеся листья ажурно-изысканы, но предвещают уже позднюю горечь.
По другую сторону дороги из-за высокого забора доносилось многоголосное мычание. Рядом в небольшом строении с трубой размещался спиртзаводик.
Замок и прилегающие к нему чьи-то владения огибал небольшой лесок. Каждая веточка в нем цвела и пела о весне, и в легком зеленом ореоле чье-то черное пристанище уже не выглядело таким мрачным – просто таинственный замок из древних германских преданий.
Лес, через который пролегал путь на Берхерберг, казался игрушечным – так симметрично росли деревья, такими чистыми были лесные дорожки. Ни валежин, на сухих сломленных ветром веток – ни малейшего налета первозданности.
– Смотрите, белка! – заметил Илюшка на сосновой ветке рыжего зверька.
Кристоф обернулся и, увидев, куда направлены взгляды узников, понял, о чем они говорят.
– In diesem Wald gibt's viele Eichhörnchen, (В этом лесу много белок.)
Велосипед не спеша заскользил дальше по лесной дорожке и вскоре за соснами, дубами и березами показались несколько невысоких строений. Это и был посёлок Берхерберг.
Мальчик поехал быстрее и остановился у небольшого деревянного сарая, достал из кармана ключ, несколько раз с усилием повернул его в замочной скважине. Дверь заскрипела и поддалась.
– Geht zu mir, nach Hause, – махнул рукой мальчик, показывая в глубь сарая.
Внутри не было даже стола. Новые нары от стены до стены пахли свежеспиленными досками, на которых не стесались еще зазубрины.
В два маленьких с толстыми решетками окошка скудно струился утренний свет, обличающий убогость помещения, в котором был всего один предмет – цинковый бак с крышей у двери – параша.
Узники грустно переглянулись.
Дверь снова тяжело закрылась, ключ скрипнул в замочной скважине.
Нина выглянула в окошко. Мальчик удалялся на своем велосипеде обратно в сторону черного замка.
– Ну вот и приехали, – крякнул отец большого семейства, снимая пальто, слишком жаркое для устоявшихся весенних дней, и сел на нары.
– Что теперь будет с нашими детьми, Ванечка! – взялась за голову его жена.
– Что будет, то будет, – мрачно рассудил Иван. – Ты полезай-ка лучше наверх. Нечего людей заражать. Лучше полежи с дороги.
Женщина послушно забралась на верхние нары.
– А нары-то фрицы специально для нас выстилали, – невесело усмехнулся дядя Федор. – Ждали, видать, в гости.
Илья тут же принялся исследовать помещение, которому на неопределенное время предстояло стать их домом. Примечательна в нем была только маленькая дверца напротив нар. Она была не заперта, за ней оказалась маленькая кухня.
Через секунду Илья был уже там. Такая же дверь вела в кухоньку с другой стороны. Но напрасно Илья пытался её открыть. Дверь была заперта с другой стороны.
– Иван, ты детей бы спать уложил, – слабо подала сверху голос женщина, заслышав подозрительный шорох. – Опять Илья что-то там проказничает?
Надя и Павлик, не дожидаясь приказания отца, полезли к стенке, расстелили на досках верхнюю одежду и растянулись поперёк на нижних нарах. Остальные сели рядом с Иваном.
Все молчали, все думали об одном и том же. Что будет завтра, послезавтра и потом?
В наступившей тишине было слышно, как поблизости блеяли овцы. Женщина на верхних нарах кашляла, ворочалась, не могла уснуть, и от этого кашля тишина казалась зловещей, как будто в ней слышались подступающие шаги самой смерти.
– Сейчас нас поведут работать, – мрачно пообещал дядя Фёдор.
Но день тускнел, растворялись в сумерках солнечные блики на деревянном полу. За узниками так никто и не вернулся.
Только к концу дня ключ осторожно повернулся в замке.
За дверью стоял Кристоф. На нем была все та же шляпа с зеленым пером.
Мальчик мялся на пороге и опасливо косился на второй ярус нар, где кашляла больная. Помощник Шрайбера боялся заразиться.
В руках Кристоф держал верхом набитую сумку. Мальчик вывернул её наизнанку, и на пол с грохотом вывалились деревянные башмаки.
Не говоря ни слова. Кристоф вышел за дверь.
Пар было девять разных размеров, чтобы каждый мог подобрать что-нибудь более или менее подходящее для себя.
Нине и Наде башмаки оказались велики, но других не было.
– Зато на вырост хорошо, – брякнул в утешение Володя и тут же как будто укусил себя за язык. На вырост! Тоже еще обновки. Кандалы деревянные.
Случайно оброненная фраза повисла в воздухе. Володя ссутулился еще больше, как будто ждал, что на его спину опустится что-то тяжелое.
Но каждый понимал: война не закончится скоро, и обновки-кандалы на вырост – довольно предусмотрительно со стороны лесника.
Первый день в немецком сарае был началом долгой череды тяжелых дней, изнуряющих, голодных. Не для того, чтобы спать на нарах, они в Германии. Не для того…
К вечеру голод снова настойчиво дал знать о себе.
– Сейчас бы по мисочке того пойла, что утром давали, – мечтательно проворчал Иван, рисуя в воображении сладкие рыбьи головы, но от упоминания о еде, все еще острее ощутили, что не ели ничего с самого утра.
Чтобы хоть немного заглушить голод, узники принялись укладываться спать.
Иван осторожно растолкал младших детей:
– А ну ложитесь как положено. Ишь! Заняли все нары!
Сонно бормоча и зевая, дети послушно перебрались к окошку.
Илюшка с Володей примостились рядом.
– Устал я что-то за день, – зевнул Иван и опустился на нары возле сыновей. – А что будет завтра – не известно.
У двери легли дядя Федор с тетей Марусей, и места на нарах внизу не осталось.
Нина помялась немного у окошка.
– Что стоишь? Полезай наверх к Насте! – скомандовал Иван и уже через пару минут громко захрапел.
На кухне послышались голоса, мужской и женский. Говорили по-польски. Илья хотел было выглянуть в щёлку, но невзначай задел отца.
– А ну спать! – шикнул на непослушного Иван.
Голоса на кухне вскоре смолкли.
Дядя Фёдор еще долго примерял внизу деревянную обувь, и лицо его при этом выражало стойкое недоумение.
– Ложился бы уже, – пыталась оторвать его от бессмысленного занятия тетя Маруся.
Но дядя Фёдор вертел и вертел в руке немецкий башмак, как будто важнее в этот миг не было ничего во всем мире.
– Вот что для нас придумали, сволочи, – враждебно косился на обновку в руке дядя Федор, переводил взгляд на валенки, в которых приехал, и которые аккуратно прижавшись один к другому, стояли на полу. – Это тебе не наши лапти. В таких, сколько не ходи, сколько спину не гни – не собьются.
Тетя Маруся вздохнула и повернулась к двери. Что без толку ворчать да причитать, да жаловаться на судьбу? Завтра будет день, тяжелый день, а пока можно закрыть глаза, и пусть приснятся родная деревня и речка, и лес… Берёзы, опята, подосиновики и важный белый гриб на поляне, усыпанной жёлтыми, красными листьями – полный лес пахучих, чуть влажных грибов…
Глава 29
Мастер Пауль
На рассвете Нину разбудил кашель. Приступ чахотки бил изможденное тело соседки. Она закрывала рот рукой и бросала комья мокроты прямо над собой на потолок.
Нина отвернулась к двери и сильно-сильно сомкнула веки. Бедная тетя Настя!
Девочка уже знала, что скоро ее соседка по нарам будет кашлять кровью, а потом тихо-тихо, как однажды за мамой, смерть придет за Анастасией.
Где-то трижды прокричал петух, блеяли овцы, совсем, как в смоленских деревнях, а вскоре послышалась немецкая речь.
Разговаривали двое. Один из них был Кристоф.
Внизу на нарах завозились, мигом образовалась очередь у параши.
Поблизости залаяла собака.
Ключ уже легче и привычнее повернулся в замочной скважине.
– Geht aus! – с силой постучал Кристоф в дверь и снова вернулся к разговору с обладателем скрипучего голоса, как у старого человека.
Он, действительно, оказался далеко не юношей. Окружавшие обширную лысину на затылке волосы были совершенно седыми и редкими. Но одутловатое лицо с глубокими складками морщин было выбрито гладко, как перед свиданием.
Прищурившись ни то от солнца, ни то презрительно, немец, работавший в лесничестве экономом ни один десяток лет, в упор рассматривал узников.
Кристофа на этот раз сопровождала Конда. Она стояла рядом и била себя хвостом по бокам.
– Geht nach Hause! – махнул толстый немец рукой в сторону старого двухэтажного белого дома с пристройкой-складом, вероятно, построенного с расчетом на большую семью. Но комнаты заполняла тишина.
По кухне сновала невысокая, сухонькая женщина в черной кофте и черной широкой юбке – жена эконома. Только полосатый фартук оживлял мрачный наряд, странно дисгармонировал с улыбчивым лицом фрау.
В углу на холщовой подстилке высилась горка картошки. Рядом стояло ведро, которым немец отмерил каждому по ведру.
И только когда очередь дошла до самых маленьких, эконом окинул детей оценивающим взглядом, каким отмеряют ткань на костюм, и дал Павлику и Наде одно ведро на двоих.
– Es ist für eine Woche (Это на неделю), – строго предупредил эконом.
Узники вопросительно посмотрели на Кристофа.
– Sieben Tage (Семь дней), – показал он семь пальцев.
– Nun führe ich euch zur Arbeit, (Сейчас я поведу вас работать) – предупредил Кристоф, пока узники ссыпали картошку в платки и за пазуху – во что прийдётся.
Слово «Arbeit» было всем уже знакомо.
– Wohin? (Куда?) – спросил Ильюшка по-немецки.
– In den Wald, – Кристоф рассек движением руки воздух, как будто пилой, и всеми десятью пальцами рук изобразил языки пламени.
– Будем пилить и жечь деревья, – догадалась тётя Маруся.
– Надо взять с собой немного картошки, – смекнул дядя Федор. – Испечем в лесу на костре.
Тётя Маруся завязала немного картошки в узелок. Остальное отнесли на нары.
Кристоф нетерпеливо ждал у входа, опираясь на велосипед.
Конда беспокойно принюхивалась. В уютном чинном Берхерверге пахло какой-то тревожной бескрайностью – морозной березовой Русью.
Узники вышли из сарая настороженные, хмурые. Все как один вопросительно смотрели на Кристофа, ожидая приказаний.
Мальчик окинул русских недоверчивым взглядом, быстро посчитал их по головам. Узников было семь.
– Дома остались дети, – мрачно изрекла Анастасия и зашлась кашлем. Искоса покосилась на подростка из-под надвинутого на брови старого темно-зеленого платка в черную клетку. Взгляд молча спрашивал: «Или и детишкам идти на работу?»
– Киндер, – пояснил Ильюшка, решив, что кроме него некому взять на себя роль переводчика.
Кристоф понимающе покачал головой, тихонько свистнул собаке.
– Gehen wir! (Идемте) – распорядился мальчик, перекидывая ногу через велосипедную раму.
Колеса скользили легко, а деревянные башмаки тянули ноги узников к земле.
Анастасия отставала и постоянно заходилась кашлем. Идти до леса было недалеко. Леса кольцом огибали Берхерверг и поле, которое пересекала дорога, усаженная деревьями по обоим сторонам. В этом уголке по-хозяйски прирученной природы вишни и груши соседствовали с дубами и соснами, высившимися над кустами черноплодной рябины. Белели кое-где и берёзки.
Кристоф резко притормозил на лесной дорожке. На обочине, у беседки лежали сваленные в кучу топоры, пилы, лопаточки на длинных палках – сдирать кору с деревьев и какие-то другие незнакомые инстументы.
В лесу уже сидели на бревне у дороги два немца в черной рабочей одежде. Один из них, толстый, с сонными взглядом курил трубку и не проявил ни малейшего интереса к подошедшим, только вяло кивнул Кристофу. Другой поднялся навстречу мальчику и радостно улыбнулся не то ему, не то просто потому, что пребывал в хорошем настроении, обнажая при этом в улыбке и без того выпирающий изо рта передний зуб. В остальном внешность его была ничем не примечательна – щуплый, невысокий с редкими волосами неопределенного сероватого оттенка.
– Paul ist Meister (Пауль – мастер), – повернулся Кристоф к русским. – Macht, was er sagt (Делайте, что он скажет).
Пауль закивал головой, видя, что русские поняли слова Кристофа.
– Ja, ja. Ich bin Meister (Да, да, я мастер), – подтвердил Пауль и, подняв с земли лежавшую рядом пилу, махнул узникам рукой, чтобы они следовали за ним вглубь леса, и остановился у старой сосны.
– Sägt, Пилите, – мастер поводил в воздухе воображаемой пилой.
Пила заскрипела. Застонала, потревожено зашумела иголками старая сосна.
Иван вздохнул и засучил рукава видавшей виды телогрейки. Фёдор неохотно последовал его примеру.
– По мне так лучше в печи сгореть, чем на фрицев горбатиться, – буркнул он тихо Ивану, надеясь обрести союзника в его лице.
Но глава большого семейства осторожно оглянулся вокруг, не донеслось ли слово «фриц» до немцев, и враждебно зашептал:
– Тебе, Федя, может, и лучше, а мне детишек растить…
Фёдор вздохнул и неохотно взялся за ручку пилы. Нет, сгинуть в печи и ему не хотелось. Он ещё вернётся на родину, он ещё пригодится своей стране…
С поваленного дерева женщины и дети обрубили топорами сучья.
Пауль показал, чтобы сложили их на краю дороги.
Если спиленные деревья были очень толстые, то сначала отпиливали макушку, очищали её от коры и распиливали на бревна. Затем делили ствол на части. Их вывозили из леса на коне. Более лёгкие верхушки мужчины выносили на дорогу сами, складывали в штабеля метров по полтора вышиной. Женщины и дети собирали сучья и складывали их чуть поодаль.
Кристоф чиркнул спичкой. Искорки сначала несмело замерцали в хаосе собранных в кучу веток и хвои и тут же потянулись ввысь жаркими лепестками, исходя пахучим дымом.
Иван осторожно поворошил палкой угли пристроил под ними несколько картофелин. Остальные последовали его примеру.
Сладковатый ароматный запах настоящей картошки мешал работать. Первым не выдержал Илюшка. Извлек из-под дымящихся головешек обугленные полусырые шарики и жадно, обжигаясь, принялся их грызть.
После обеда работа пошла веселее, но к вечеру аппетит разыгрался ещё сильнее. Обратно узники шли быстрее. Торопил голод.
В руках Ивана и Фёдора покачивались вязанки сучьев – развести огонь для ужина.
– Эх, сейчас наедимся картошечки, – предвкушал Фёдор, заставляя себя и других исходить слюной. – Слышишь ты, малец, как тебя… Кристоф… где мы картошку варить будем?
– Ich verstehe nicht (Не понимаю), – пожал плечами немецкий мальчик.
– Картошку где варить? – Иван нарисовал руками в воздухе кастрюли.
– Эсceн, – подсказал Илюшка.
– Ja, ja. Nun zeige ich, (Сейчас покажу) – понял Кристоф.
У барака родителей и братьев поджидали Надя с Павликом. Кристоф отъехал к дому эконома и через несколько минут вернулся с большой исцарапанной кастрюлей. Фёдор повертел её в руке. Дно было подгоревшим.
– Dort, (Там) – указательный палец Кристофа нацелился в сторону кухни, разделявшей две комнаты барака. Каждая имела отдельный вход с улицы.
Из маленького окошка кухни тянулся аппетитный запах картофеля. Обитатели второй половины барака вернулись уже с работы и теперь готовили ужин.
– Geht (Идите), – поторопил Кристоф узников, указывая на дверь.
Ключ повернулся в замке. Фёдор весело постучал по дну кастрюли.
– Кладите, кому сколько нужно, – и положил штук шесть картофелин, на себя и на жену.
Кастрюля тут же наполнилась, и Фёдор торжественно понес её на кухню.
Соседи уже готовили ужин.
У плиты стояла женщина. На вид её было около сорока. Ее красота сияла величественно и холодно, как осеннее солнце. Впрочем, холодность была не только в ее нервных и резковатых чертах лица – точеном носе с горбинкой, чуть тонковатых, но красиво очерченных, как будто слегка поджатых губах, больших серо-синих глазах, но и в самом осеннем взгляде усталых этих глаз.
Узкий, как кинжал, овал лица подчеркивали завитые вовнутрь по моде того времени каштановые волосы, казавшиеся особенно яркими в сочетании со светло-зеленым, несколько выцветшим платьем, едва доходившим до середины, пожалуй, слишком худых для статной фигуры полячки икр.
Женщина обернулась на звук открывшейся двери и вопросительно вскинула брови.
– Здра-асьте, – виновато улыбаясь, шагнул к плите дядя Федор. – Давайте знакомиться, что ли… Вы поляки, наверное?
В открытых дверях напротив горделиво нарисовался мужской силуэт.
Глаза вошедшего встретились с настороженным взглядом Фёдора. Ильюшка, Павлик и Надя заглядывали на кухню, но подойти поближе не решались.
Мужчина казался лет на пять моложе женщины. Он был светловолос, хорош собой, даже, пожалуй, чересчур длинный нос с горбинкой не портил его лица, в котором неуловимо угадывалась порода, хотя одет мужчина был в простую рабочую одежду.
Мужчина помог женщине снять с плиты кастрюлю, обильно исходившую картофельным паром, и оба молча скрылись в дверях своей комнаты.
– Тоже ещё мне, важные птицы! – буркнул им вслед дядя Фёдор, водружая на плиту кастрюлю.
Картошка закипала нестерпимо долго, как всегда, когда особенно хочется есть. Младшие дети Ивана и Анастасии освоились и вертелись возле плиты.
Павлик и Настя наперебой расспрашивали Илью, что он видел в лесу.
– Есть у нас там мастер, Зуб, – придумал он прозвище на ходу. – Учит нас ошкуривать деревья.
– Так и зовут, Зуб? – удивилась Надя.
– Да, – соврал Илья. – Передний зуб у него, как у кролика, торчит изо рта.
– Правда, как у кролика? – хихикнул Павлик.
– Еще хуже! Прямо вот так торчит! – Илюшка приставил палец ко рту и для большей убедительности даже пошевелил им, чем еще больше рассмешил сестру и брата.
– Ты попридержи язычок-то! – просунулась в дверной проём грозная голова Ивана. – Ишь ты! Зуб! И у стен есть уши.
– Здесь стены только по-немецки понимают, – заступился за мальчика Фёдор. – А вот ты-то что за фрицев жопу дерешь?
– Слушай… – зашипел Иван. – Если ты сам хочешь в печи сгинуть, так детей за собой не тяни!
Федор замолчал. В чем-то прав, конечно, Иван. Странно только, каким чудом его больной жене и маленьким детям удалось миновать этого самого пекла?