Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Глава 43
Заячьи поляны

Курт и Отто курили и лениво перекидывались словами, восседая на огромном, уже очищенном от веток поваленном дубе.

Расслаблено к концу последнего на неделе рабочего дня чувствовали себя и узники. Никто уже не ожидал приезда Шрайбера.

Сумерки начинали сгущаться, когда из-за деревьев показался велосипед лесника.

Верный Дуглас бежал рядом с хозяином, высунув язык.

– Wir haben es geendet, Herr Schreiber, Уже закончили, хэр Шрайбер, – часто заморгал Пауль.

Приезд лесника был неожиданностью и для него.

– Ich sehe es, Я вижу, – обвел взглядом участок Шрайбер и махнул рукой, созывая узников.

Курт и Отто лениво поднялись было с бревна, но лесник отрицательно помотал головой.

– Nein, nein. Ihr dürft nach Hause gehen, Нет, нет. Вы можете идти домой.

Узники настороженно подошли к леснику, но выражение лица Шрайбера не предвещало ничего плохого.

Напротив, он обвел русских веселым бодрым взглядом.

– Ihr geht morgen zur Jagd mit, Завтра вы идете со мной на охоту, – в голосе лесника звучали торжественные нотки, как будто он сообщал о какой-то чрезвычайно почетной миссии.

– На охоту? – оживился Иван.

– Aber hofft nicht darauf, daβ ihr das Gewehr mitnehmt, Только не надейтесь, что возьмете в руки ружье, – усмирил пыл узника лесник.

Кристоф ехидно хихикнул и тут же забеспокоился сам.

– Und ich… Gibt man mir das Gewehr? А я… А мне дадут ружье?

– Sprechen wir darüber später, Поговорим об этом позднее, – неопределенно ответил лесник, и Кристоф сник.

Неужели ему не позволят подстрелить хотя бы кабана?

«Поговорим об этом позднее». Хорошо еще хэр Шрайбер не сказал: «Ты слишком мал, Кристоф, чтобы брать в руки ружье» перед этими русскими.

Кристоф насупился и отошел к Курту и Отто, словно все, что касается охоты, совершенно не волновало его.

– Morgen, bei Tagesanbruch, Завтра на рассвете, – понизил голос лесник. – Kommt zu dieser Laube, Приходите к этой беседке.

Шрайбер кивнул на деревянное строение недалеко от поля.

* * *

На рассвете Нину разбудили голоса. Ганнурата весело о чем-то щебетала на улице, и в ее быстрой, почти птичьей речи Нина уловила слово «охота».

Утро разлилось по небу розоватым молоком и насмешливо заглядывало в чердачное окошко.

Петух эконома громко возвещал о том, что наступил новый день. Овцы блеяли спросонья и вступали в спор на разных языках с лесными птахами.

Девочка опустила ноги в башмаки.

Стефы уже не было в чердачной коморке. Наверное, улизнула к Феликсу с утра пораньше. Хозяина Стефы, степенного и хорошо в годах, давно уже не манил зов охотничьих рожков, и веселая полячка сполна могла наслаждаться и этим воскресеньем.

Прохлада мокрой кошкой ластилась к голым лодыжкам, и девочка поспешила закутаться в пальто, уже едва скрывавшее коленки. Но другого не было.

На первом этаже барака уже хозяйничал покой и пани Сконечна. Остальные ушли на охоту.

Нина бросила пожилой пани: «Доброе утро» и, поежившись, вышла в осеннюю прохладу.

По дорожке в сторону леса шел Иван с сыновьями.

Нина догнала их у самых зарослей.

Отец четверых детей что-то весело насвистывал и, увидев, Нину, обратился к ней вполне беззлобно:

– И ты что ли с нами?

Нина равнодушно пожала плечами.

Идти в воскресных день на охоту совершенно ей не улыбалось, но хозяин подозвал всех работавших узников.

– Эх, женщина на охоте – это ж все равно, что баба на корабле, – в сердцах махнул рукой Иван. – А тем более девчонка-пигалица. Но поди это немцам объясни!

Нина не стала спорить.

– Хоть бы в воскресенье дали поспать, – не разделял восторгов отца по поводу предстоящей охоты Илья и зевал во весь рот. – Еще бы хотя бы часочек. А потом можно и на охоту.

– Тоже мне охотничек, – криво усмехнулся Иван. – Не видел ты, Илья, настоящей охоты. Эх, не видел!

Улыбка отца четверых детей стала почти мечтательной.

– Вот у нас на Брянщине… Там охота так охота. Одних волков не счесть.

– А я помню, как ты волка домой принес, – оживился Ильюшка.

– А я один раз лису подстрелил, – напомнил о своих охотничьих заслугах Володя.

Ильюшка насупился, молчал и отводил глаза в сторону.

Взгляд старшего брата стал виноватым и жалостливым. Вот жили бы они в России, глядишь, и брали бы уже Илью на охоту.

– Вот вернемся в Россию, будем втроем на лис ходить, – вкрадчиво пообещал Илья.

– Нет, на лис я не пойду, – тряхнул пшеничным чубом Илья.

– Это почему? – удивился Володя.

– Жалкие они – лисы, – вздохнул младший брат. – И красивые. На волков – это пожалуйста. Они и на людей нападают. А на лис или там зайцев – нет, не хочу.

– Жалко, значит? – насмешливо прищурился Володя.

– Жалко, – миролюбиво согласился Илья.

– А Пауля, значит, не жалко дразнить было? – продолжал подтрунивать старший брат.

– Так Пауль – немец! – удивился вопросу брата Илья.

Иван замедлил шаг, вглядываясь вдаль. Из-за деревьев показалась знакомая беседка.

Ее уже успели занять узники из барака. Галя, и сестры Маришю и Ганурата сидели на скамье, Василь и трое братьев-поляков весело толпились у входа.

– А хозяина-то и нет, – разочарованно протянул Иван. Охотничий азарт вернул блеск усталым глазам узника, как будто снова шумел перед ним зеленым океаном Брянский лес.

Иван застыл у беседки и напряженно, нетерпеливо смотрел вдаль, предоставив остальным сидеть и равнодушно ждать на мокрой от измороси скамейке.

За поворотом мелькнуло, наконец, зеленое перо.

– Вот и Мартын наш с семенами! – зевнул во весь рот Илья.

Рядом с лесником бодро трусил коричневый дог.

Иван невольно поежился не то от утреннего ветра, не то от прозвища, прозвучавшего как будто с другой, невидимой, стороны бытия.

Так называл лесника дядя Федор.

– Не Мартын он, – суеверно набросился на младшего сына Иван, – а Иоанн. Иван по-нашему.

– Иван так Иван, – недоуменно согласился Илья. И что это отец вздумал немца защищать? – Только это не он.

Человек в шляпе с пером подошел поближе, и стало очевидно, что это незнакомый лесник, только одеждой и фигурой и похожий на Шрайбера.

Незнакомый лесник лет на десять моложе Шрайбера бросил быстрый взгляд в сторону узников и остановился недалеко от беседки. По всей видимости, он тоже пришел на охоту.

Собака, похожая на Дугласа, послушно легла в ногах лесника.

Вскоре вдали показалось еще одно зеленое перо. Но этот незнакомец в шляпе и привычной зеленой форме, высокий и грузный, не был похож на Шрйбера даже издали.

Впереди него шли четверо узников со знаком ОСТ на груди – трое средних лет и юноша лет восемнадцати.

Все пятеро остановились возле беседки, и между лесниками завязалась легкая, приятная беседа, которую время от времени прерывал их веселый смех.

Ясное осеннее утро располагало к шуткам и к охоте. Даже Ильюшка перестал зевать.

– Лучше бы по грибы пошли, – все еще куксился он, а воображение его назойливо рисовало то серые, то рыжие пушистые комочки, в которые вот-вот будут целиться немцы.

Но вскоре со стороны Берхерверга зеленые перья начали мелькать то тут, то там за деревьями, и жалость в сердце паренька уступила место любопытству.

– Ишь ты, сколько лесников! – присвистнул он. Собаки насторожились, а один из них, тот, что пришел первым, грозно зыркнул на мальчишку-непоседу.

Он притих на несколько секунд и принялся считать лесников.

Людей с зелеными перьями и охотничьими собаками оказалось десять.

– А вот и еще два зеленых пера! – увидел Илья Шрайбера.

Радом гордо и весело вышагивал Кристоф с охотничьим ружьем. Конда и Дуглас бежали следом.

И лесники, и узники, – вся пёстрая толпа пришла в движение. Теперь все были в сборе.

Шрайбер ускорил шаг и махнул остальным рукой.

Зеленые перья закачались в такт ходьбе. Узники послушно поплелись следом.

Лесники остановились на краю поля.

Шрайбер кругообразно провел рукой в воздухе. Жест относился, по-видимому, к узникам и означал призыв к какому-то действию.

Русские, поляки, украинцы переглянулись, а лесники оживленно принялись расставлять их вокруг поля.

Теперь вокруг убранного уже от урожая пространства образовалось живое кольцо.

Соседями Нины оказались незнакомый лесник с таксой и Володя.

Зеленые перья симметрично возвышались над живым кольцом по всему радиусу поля.

Заряженные ружья ждали добычу.

Собаки, почуяв близкое присутствие зверя, нетерпеливо водили носами. Лесные запахи сулили погоню и добычу.

И вот заревели охотничьи рога, и псы неистово залаяли.

Перепуганные зайцы заметались по огромной поляне.

Живое кольцо все плотнее сжималось. Серые комочки выпрыгивали из кустов, из грядок с остатками брюквы, и пули охотников настигали добычу.

Толстый русак выпрыгнул из куста недалеко от Ивана, хотел проскользнуть у него между ног. Но узник впился глазами в зайца.

– А ну назад! – затопал на него, но никто и не думал стрелять в такую крупную добычу, а заяц метнулся к Нине и Илье.

Но здесь на него залаял Дуглас.

– Вон! Уйдет ведь! – горячился Иван.

– Да не будут они стрелять в него, пап! – охладил Володя пыл отца. – Они самых сильных оставляют на племя.

Иван с досадой сплюнул под ноги и гневно зыркнул на сына. Вздумал еще отца поучать, тоже охотничек выискался.

Но Володя оказался прав. Самых крупных молодых зайцев и зайчат пули обходили стороной.

Наконец ружья и вовсе опустились. Разгоряченные, довольные охотники собирали зайцев. Собаки заходились радостным лаем.

Шрайбер махнул рукой. Зеленые перья качнулись в сторону светлого опадающего леса, раскрашенного скупыми бликами октябрьского солнца.

За полоской деревьев раскинулось новое поле. Лесники снова выстроили вокруг него живое кольцо, и снова охотничьи рога возвестили об облаве.

Иван вошёл уже в охотничий азарт и с нетерпением занял свою позицию, ожидая, когда очередной заяц ринется в его сторону. В его взгляде и сосредоточенно сжатых губах сквозила та же сумасшедшинка, что и в разгорячённых лицах лесников.

Нина встретилась взглядом с Ильюшкой и прочитала в нём то же беспокойство, какое испытывала сама при звуках выстрелов. Где-то там, где Сережа и братья отца гонят фашистов всё дальше и дальше от Москвы, безжалостный свинец настигает новые и новые цели. И каждый выстрел мог оказаться для кого-то последним… А в почерневшем от горя небе снова свысока взирает на смерть в кабине «Юнкерса» Алан…

Глава 44
Огни над Одером

В первую субботу декабря рано утром в Берхерверге снова появился Кристоф.

Подросток раздраженно хлопнул дверью. Теперь в нем чувствовалась не показная – истинная уверенность, а еще что-то, похожее на жестокость.

Кристоф повзрослел.

– Schneller! Schneller! – торопил он.

Узникам пришлось почти бежать за велосипедом.

Помощник Шрайбера был, явно, не в духе.

Что-то случилось. Это чувствовал и Дуглас, и время от времени коротко, виновато скулил. Не он ли тому причина?

В лесу Нина с радостью вырвалась из-под взгляда Кристофа.

Подросток смотрел ей вслед, как будто целился в спину.

Между лопаток щекотало любопытство, к которому примешивалось что-то неприятное – смесь обреченности и страха.

«Оглянись, оглянись».

Нине хотелось оглянуться, но страх побеждал, и она шла быстрее.

Возле Черного Замка девушка вздохнула спокойнее.

Рябины вобрали уже в себя краски осени, и устало качали налитыми гроздьями.

Алая прохлада просилась в рот.

Нина потянулась к рябиновой ветви, сорвала одну гроздь. Приятной горечью разлился во рту вкус спелых зимних вкус. Как и всё вокруг в последнее время, он напомнил Нине Россию.

Возле дома Шрайберов Нина снова ощутила тревогу. Отвязанная Конда тихо скулила у порога. Другие собаки, кроме Меккена и Дугласа, которого Кристоф взял в лес, метались, подвывая, на кольцах.

Шрайбер вышел на тревожный собачий концерт.

Нина остановилась у порога удивлённо, испуганно. Обычно по субботам в это время его не было дома.

Лесник резко оттолкнул Нину, невольно вставшую у него на пути, и направился к сараю, принялся успокаивать любимцев ласковым нервным свистом.

Нина несмело вошла в дом. Навстречу ей вышла Берта. Хозяйка была в черном платье и черных чулках. Даже голову зловеще опоясывала черная лента, переходящая в аккуратный черный бант сзади на шеё. Глаза Берты припухли и покраснели. «От слёз», – поняла Нина.

– Что случилось, фрау?

– Mein Sohn ist gestorben, – заплакала Берта и скрылась в кухне.

Нина быстро прибрала дом и во дворе. Чужое горе тяготило, и вместе с тем было жаль упавшую с неба зловещей звездой молодую жизнь Алана. Красивый белый дом больше никогда не наполнит его уверенный смех. Никогда здесь больше не будет так празднично покачиваться хрусталь в такт не омрачённому веселью.

В комнате Алана Нина убирала дольше и тщательнее, чем в других комнатах, хотя здесь, по всей видимости, уже прошлась рука Берты.

Поверхность стола поблескивала чистотой. В вазе симметрично грустили четыре искусственных ириса, а молодой красивый немец смеялся теперь уже из черной строгой рамки. Нина осторожно, почти не касаясь, провела рукой по траурному окаймлению и снова подумала, что немецкий офицер похож на простого русского парня и даже немного напоминает Толика. Девочка отдернула руку от портрета, как будто он мог принести несчастье. Захотелось поскорее оказаться на тускло и уютно освещенном чердаке, слушать тихую и веселую болтовню Стефы и не думать, не думать о смерти…

От взгляда проницательной Стефы не укрылось, что Нина чем-то расстроена.

Девочка рассказала о трауре в доме Шрайберов.

Стефа грустно кивнула и тут же прогнала подступившую печаль улыбкой, поспешила рассказать Нине о последних военных событиях, о которых услышала днем от поляков, с которыми работала.

– Wojnę rozpoczęli Amerykanie.

В войну вступили американцы, – радостно сообщила она.

– Американцы? – нахмурила девочка лоб, вникая в польскую речь.

– Amerykańska armia.

– Они за нас? – девочка показала пальцем сначала на себя, потом на Стефу, обвела жестом в воздухе бараки. – Или за них? – девочка кивнула в сторону немецких домов.

– Nie, nie faszyści, – энергично помотала головой, рассыпая кудряшки по плечам Стефа.

– А-а, значит, тоже Красная Армия, – глубокомысленно покачала Нина головой.

– Armia czerwona? Nie. U nich nie ma czerwonych,no u nich jest dużo murzynów.

Красная армия? – теперь Стефа сморщила лоб. – Нет, у них нет красных, но у них много негров.

– Негров?

– Ciemnoskórych, – уточнила полячка.

– Черная кожа? – удивилась Нина. – И не отмывается?

Стефа снова непонимающе смотрела на Нину.

Девочка потерла ладони, как будто мыла руки, чтобы полячка могла понять смысл сказанного.

Стефа поняла и рассмеялась.

– Nie – nie.

Нет, нет! – весело заплясали по плечам кудряшки.

Нина вздохнула, уже радостно, в предвкушении новых открытий, которые сулил новый, послевоенный мир. А он всё ближе… Всё больше на тихих улицах Лангомарка немок меняют пестрые и светлые наряды на траурное одеяние. Всё четче тревога проступает на лицах хозяев, всё светлее, увереннее лица узников. Уверенность на ещё недавно покорных, испуганных лицах вселяла страх и агрессию в души тех, чьи сыновья, мужья, братья сражались в армии Вермахта.

Через неделю, возвращаясь от Шрайберов, Нина видела, как двое полицейских в соседнем доме, где работали поляки, забивали ногами провинившегося в чем-то узника. Лица несчастного превратилось в сплошную отбивную. Узник поминутно терял сознание. Устав, мучители подхватили его под руки. По слегка припорошенной земле снегом вдоль улицы потянулся кровавый след.

В январе Шрайбер сказал Нине, чтобы она возвращалась обратно, на нары.

Девочка боялась, что Иван встретит ее глухим злорадством, но тот словно и не заметил возвращения Нины. Она молча легла на нары внизу рядом с Надей. Никто не возражал.

Каждого занимала только одна, главная мысль. Скоро конец войне. И победа. И свобода. И пьянящая, немного пугающая неизвестность.

Эти мысли и придавали силы Ивану, и одновременно обескураживали его.

Раздражительность уступила в его сердце место щекочущему чувству, в котором смешивались и надежда, и страх. Что с ним будет, с ним и его детьми? Поверят ли освободители, что он не по собственному желанию валил лес у немцев, а не сопротивлялся врагам до последней капли крови из-за детей и больной жены.

Детей же Ивана совершенно не мучили сомнения.

С восторгом ждала прихода русских солдат и Нина. Война, казавшаяся вечной, единственно возможным укладом жизни, подходила к концу.

Теперь эконом снова закрывал на ночь дверь сарая, а на работу и с работы узников водил Кристоф.

По субботам Нина по-прежнему убирала у Шрайберов. Пусто, тоскливо стало в доме. И даже когда новая весна потянулась к солнцу первой робкой зеленью, комнаты оставались такими же безучастными к пробивающемуся со всех сторон цветению, как будто с зеркал не сняли еще завесы.

Нина предчувствовала, что новая весна станет для неё самой трепетной, самой радостной. Какая она по счету в ее жизни?

Девочка попыталась было посчитать, но сбилась со счету.

То она казалась сама себе очень взрослой, почти старухой. Так много смертей и бед осталось позади, что, кажется, она живет на веете никак не меньше сотни лет. Но отражение в начищенном на блеске стекле смеялось бликами и с предельной прямотой отражения говорило, что чернобровой красавице в ставшем коротком и тесном изношенном до лохмотьев сером платье никак не больше восемнадцати, хоть взгляд из-под длинных ресниц не по годам печален и строг.

* * *

Нина закончила убирать последнюю комнату и вышла с веником во двор.

В этот день все, даже монотонные движения сжимавшей веник рукой, приносило ей радость.

Вчера Илюшка случайно услышал разговор Пауля и Кристофа. Полушепотом мастер сообщал, что не пройдет трех дней, как в Лангомарке будут русские войска.

Во дворе яблони рвались в полет лопнувшими почками. В воздухе пахло весной. Так пьяняще может благоухать только весна победы.

Как всегда, деревья зацвели неожиданно. Еще вчера ветви покрывал лишь пушок робкой зелени, и вот словно белая песня весны рвется из сердца деревьев.

Во дворе напротив белым облаком зацветали вишни.

Белое облако, как пожаром, охватившее деревья возле дома обещало ни одно ведро красных до черноты сладких вишен.

Мирную картину цветения нарушала только повозка у дома напротив.

Лошадь без единой крапинки, даже для тяжеловеса слишком мускулистая, ждала, впряженная в повозку, доверху нагруженную домашним скрабом – мешками, сундуками, чемоданами.

Некоторые вещи побросали наверх повозки неупакованными – свернутый ковер и какие-то книги.

Всё указывало на то, что хозяева спешно покидали дом.

Новости с фронта заставляли немцев торопиться с отбытием из родных мест, чтобы успеть к американской зоне. Страх возмездия («Русские идут!») навис в воздухе над Германией.

«Русские» это слово вдруг выросло в сознании немцев до необъятных размеров. Прошел слух, что не пройдет и трех дней, как советская армия займёт Лангомарк. Всё слышнее становилась канонада, а с наступлением сумерек вдали за Одером алело зарево подступавшей линии фронта.

…Распахнутая дверь каменного дома, где жила пожилая чета, тревожно поскрипывала, будто ветер предвещал зловещую развязку.

Первой на крыльце показалась фрау в черной шляпке и сером плаще, нагруженная коробками в которых, судя по тому, как осторожно она их прижимала к себя, было упаковано что-то бьющееся.

Женщина села на повозку и так и оставила хрупкую поклажу на коленях.

Хозяин вышел с небольшим чемоданчиком. Нина решила, что в нем собрано самое ценное – документы, деньги, драгоценности и, может быть, какие-то фамильные реликвии.

Пожилой мужчина направился к повозке, положил чемоданчик на повозку и вернулся во двор к маленькому сарайчику.

Немец вынырнул оттуда с небольшим ведерком и повернул в сторону дома с зарешеченными окнами и замком на двери.

Нина вытянулась в струну. Решительный вид немца внушал беспокойство. Оно перешло в ужас, когда пожилой мужчина одним резким движением выплеснул содержимое ведра на стену дома и, отбросив опустошенную емкость, в то же мгновение чиркнул спичкой.

Пламя мгновенно охватило дом. Из зарешеченных окон повалил дым.

Нина бросилась к воротам, не отдавая отчет своим действиям, но неожиданно ее удержала сзади чья-то сильная рука.

Девушка обернулась. Ее локоть стискивала Берта.

– Пустите! Пустите! – пыталась вырваться Нина. – Там же люди!

Но Берта с неожиданной силой рванула девочку на себя.

– Stop, Nina. Man darf dorthin nicht, (Стой, Нина. Туда нельзя.) – в строгом голосе немки дрожали слезы.

– Пустите, пустите, – бессильно всхлипывала Нина.

Пожилой немец, учинивший это адское пламя, стоял и смотрел, как бушует огонь.

На лице его застыла маска садиста, жаждущего стона. Но из окон в полный дыма двор вдруг полилась стройная песня.

Согнувшись, как будто на плечи его навалилась невидимая тяжесть, немец поспешил к ждавшей его повозке.

«Шумит и стонет Днепр широкий», – лились ему вслед голоса такие сильные и чистые, что, казалось, пели ангелы.

Конь испуганно рванул повозку, застучал копытами по асфальту.

Голоса смолкли, растворились вместе с дымом в небесах.

– Пойдем, – потянула Берта Нину от ворот. Тело девочки, как от тока, сотрясала дрожь, а по щекам в безмолвном плаче катились слезы.

Нина не помнила, как оказалась на кухне. Берта сосредоточенно и щедро намазывала хлеб маргарином. Лицо немки ничего не выражало, и Нина поняла, что хозяйка старается не думать. О войне, которая подходит к такому неожиданному для нее концу, о смерти сына и о том, что скоро и ей придется покидать уютный белый дом. Еще до того, как во дворе расцветут розы.

Девочка взяла бутерброд и выбежала на улицу. Дом с решетками на окнах уже истлевал, но, казалось, голоса сожженных узников по-прежнему наполняют Лангомарк и будут вечно звучать в его спокойной умиротворенности. И, может быть, никто уже не узнает имен геройски погибших мучеников.

Над пепелищем по-прежнему цвели вишни. Так беспечно, что казались нереальными.

Едкий запах дыма не отпускал Нину весь день и даже ночью, казалось, проникал в каждую щелинку барака. Девочка ворочалась на нарах, но, не смотря на усталость, сон не приходил. Пробовала было, как учил в детстве отец, считать баранов. Один, два… тридцать четыре, тридцать пять… Но бараны оборачивались цветущими вишнями с едким запахом гари. Теперь девочка почти задыхалась от него.

Нина открыла глаза. В дверной проем валил густой дым.

«Лес горит!» – молнией сверкнула странная догадка.

Нина вскочила, растолкала сонную Надю.

«Лес горит!» – кашляя от дыма, выкрикнула Нина на весь барак.

«Вставайте! Вставайте! – проснулся Илюшка. – Лес загорелся!»

Нина ринулась к двери. Толкнула ее от себя.

Проклятье!

Эконом же закрывает их теперь на ночь, а значит, сейчас они задохнутся в дыму.

Нина принялась колотить в дверь. Все бесполезно! Даже если их и услышат, никто не откроет. Они сгорят, как узники Лангомарка.

Но неожиданно снаружи повернулся ключ.

По Берхервергу стелился дым. Над лесом поднималось кровавое зарево пожара.

– Бежим! Скорее!

Голос открывшего дверь показался Нине знакомым. Русский и, наверное. узник. Но откуда у него ключ?

Немолод, лысоват и этот плутоватый взгляд, как у ребенка. Длинная густая борода.

Нина ни секунды не сомневалась, что когда-то видела это лицо. Давным– давно… Но где?…

Мужчина потянул замешкавшуюся девочку за руку.

Он шел, почти бежал, согнувшись и припадая на одну ногу.

– Захар! – узнала Нина.

Конечно, это был он, только теперь у Захара была пушистая борода. Которая и ввела ее в заблуждение.

– Захар, – окончательно убедившись, что не обозналась, девочка обрадовалась земляку, как родному. – Как ты здесь оказался? А тетя Таня с Коленькой? А муж ее? Тоже здесь где-то?

– Тс-с-с, – приложил Захар указательный палец к губам. Нина послушно замолчала.

Весь вид Захара говорил о том, что он выполняет какую-то важную миссию.

– Скорее, – торопил Захар.

И вот они оказались в лесу, а сквозь деревья поблескивало зарево.

– Не бойся, – приободрил Захар. – Огонь сюда не пойдет. Ветер с другой стороны.

Впереди была темнота и деревья, и Нина очень боялась упустить из виду своего странного спутника.

Но, наверное, он что-то все-таки напутал или с лесными тропами или с направлением ветра, потому что огонь трещал уже за их спинами.

Нина в ужасе обернулась.

Пылающая стена двигалась прямо на них.

– Бежим к Одеру, – снова потянул Нину за руку Захар.

Теперь он почти не хромал. Опасность придала ему не известно откуда взявшиеся силы, так что девочка едва поспевала за ним.

Огонь остался позади. Впереди мрачно поблескивала река.

Река!

Захар все предвидел!

Он что-то говорил еще тогда, в Козари, что будет много огня и пепла и что-то о реке. Захар говорил об Одере! Но откуда он знал тогда, в сорок первом…

– Ты все знал, Захар? – эта догадка почему-то испугала девочку.

Мужчина ответил молчанием, подтверждая тем самым ее слова.

Он сосредоточенно раздвигал перед собой кусты, преграждавшие дорогу к воде.

– Кто ты, Захар?

Нина почувствовала, как по ее коже пробегает легкий озноб.

– Всего лишь проводник.

– Наших? Немцев? Ой, Захар! Прости! Конечно, наших! Что я говорю? Это от страха! Прости! Прости, Захар, не обижайся.

От страха слова так и сыпались в горящую темноту, а собственный голос теперь казался Нине странным и гулким в этом темном лесу, охваченном огнем.

– Мира, – кротко и коротко ответил Захар и остановился у реки. – Плыви на тот берег.

– Но я не умею плавать! – испугалась Нина.

– Плыви, – повторил Захар спокойно и уверенно.

– А ты?

– Я должен вернуться за своими.

– Захар!

– Плыви!

Нина робко вошла в холодную темную воду. Сразу у берега дно обрывалось, и девочка оказалась в воде по самое горло.

Оттолкнувшись от тверди обеими руками, Нина принялась отчаянно барахтаться и неожиданно со смешанным чувством радости и страха ощутила, что вода держит ее на плаву.

Девочка набрала в легкие побольше воздуха и поплыла лихорадочными рывками к другому берегу.

Там, на розовеющем горизонте, медленно вставало солнце.

Страшная ночь кончалась.

Там, на другом берегу были наши.

Там не было ни темного леса, ни пожара.

Там не было смерти.

Там было светло и тепло, и весна никогда не кончается.

Заветный берег был все ближе и ближе, и вот Нина решилась, наконец, выпрямиться и ощутила под ногами твердое дно.

Девочка шагнула на солнечный берег и проснулась.

Явь с весенним янтарным светом была как будто продолжением сна.

И даже ощущения при пробуждении не сменилось разочарованием: «Это был только сон».

Нет. Нина села на нарах.

Надя улыбалась чему-то во сне. Может быть, она тоже ступала по тому берегу.

Иван с сыновьями похрапывали на разные голоса.

Нина привычным движением вдела ноги в башмаки, но едва успела дойти до двери, как правый основательно истрепавшийся в лесу башмак остался на полу.

Громоздкая подошва оторвалась от изношенного верха и тяжело ударилась о деревянный настил.

– Что такое? – встрепенулся Володя.

Нина сокрушенно вздохнула и развела руками. Левый башмак выглядел не намного лучше. Ни сегодня – завтра и его постигнет та же участь.

Надя открыла глаза.

– Ну что вы шумите! Мне такой сон снился. Такой сон, а вы…

Девочка потянулась на нарах. Она была почти так же так же худа и мала ростом, как и в тот день сорок второго, когда Кристоф привел их в барак. Не намного подрос и Павлик.

– Тише ты! Раскудахталась. Смотри свой сон дальше, когда мы в лес уйдем, – потянулся на нарах Иван.

Сарай сонно пришел в движение.

За дверью послышался голос Кристофа.

– Что-то рановато сегодня Зеленое Перо, – бросил взгляд сквозь решетку Илья.

– Эй! Выходи!

В голосе Кристофа дребезжало раздражение.

– Подожди ты! – торопливо наматывал старую портянку на ногу Иван.

Нина нашла среди хлама под нарами распушившуюся от времени веревку и кое-как примотала ей к ноге оторвавшуюся деревянную подошву.

Порванный башмак мешал идти, и Крстоф встретил хромающую узницу подозрительным взглядом. Уж не вздумала ли девчонка притвориться больной?

Нина посмотрела сначала на привязанный к ноге башмак, потом на Кристофа. Он понимающе покачал головой.

– Gehe nach Langomark. Herr Schreiber gibt dir neue Schuhe.

(Иди в Лангомарк. Господин Шрайбер даст тебе новые туфли.)

Кристоф ловко оседлал велосипед и свистом позвал Дугласа и, что предполагалось само собой, узников за собой.

Нина плелась сзади и старалась наступать на правую ногу осторожно, чтобы веревка не развязалась и не протерлась.

Недалеко от Черного Замка узники с Критотофом во главе устремились в глубь леса, а Нина продолжила путь одна. Помощник лесника, видимо, решил, что Иван с сыновьями больше нуждаются в его надзоре, чем девочка в разорванном башмаке. Тем не менее, он счел нужным предупредить, чтобы она поскорее возвращалась работать с остальными.

Шрайбера Нина увидела издалека. Он быстро шел, почти бежал, к дому со стороны полицейского участка.

– Шеф, шюзы капут! – крикнула Нина на ходу, но Шрайбер только махнул рукой.

Ему, явно, было не до порванного ботинка.

* * *

Над Берхербергом медленно вставало солнце, а когда последние лучи скупого вечернего света разлились закатом по горизонту и растворились в темноте, ночь пронзили сто сорок зенитных прожекторов и устремились на противоположный берег Одера.

Били «Катюши», били «Ванюши»… В эту ночь наши войска переходили через Одер. А в маленьком сарайчике у зарешеченного окна неподвижно смотрели на зарево вдали исхудавший заросший мужчина, трое его сыновей и худенькая синеглазая дочь. И еще одна девочка постарше, чернобровая, с взрослым строгим взглядом и длинными, как у куклы, ресницами.

Люди ничего не говорили друг другу, но было понятно без слов, что в эту ночь все нервные окончания земли сосредоточились в свете световых мостов над Одером.

К утру канонада стихла.

Теперь в прозрачном свете разливалась радость и умиротворенность, как будто не было ни канонады, не недавней агонии войны.

Солнце настоялось к полудню янтарными бликами, а барак все никто не открывал.

Только редкие выстрелы время от времени вспугивали с веток птиц. В бараке все давным-давно проснулись, а Кристоф все не приходил.

– Наши, наверное, уже где-то рядом, – радостно блестел глазами Ильюшка. – Немцы уже к американской границе бегут – только пятки сверкают. Боятся, гады, в руки к русским попасть.

– В Россию скоро поедем, – мечтательно улыбнулся Володя. Предвкушение спокойных мирных дней как будто освещало изнутри каким-то внутренним светом его бледное лицо, так что обычно землистый цвет кожи паренька казался почти здоровым.

– Если только нас не сожгут до этого здесь, в сарае, – беспечно добавил Илья. – Немцы злые сейчас, как собаки, что войну проиграли.

Нина втянула голову в плечи. Ей снова слышалась песня узников о бескрайности Дона, а перед глазами стоял чад.

– Типун тебе на язык! – разозлился на сына Иван. – Вечно ерунду мелешь!