Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Глава 25
Мёрзлая земля

… Толика всё не было, хотя до колодца на той стороне деревни совсем не далеко. Но там фашисты.

– Где же он? – буркнула Марфа. Ни Толика, ни воды. Ни сварить похлебку, ни замесить остатки муки.

Выстрел убил тишину ещё сонного, в клочьях снега утра.

Нина бросилась к двери. Звук стал последней каплей, сигналом «брат в опасности», и надо было спешить ему на помощь.

– Куда ты! – поймала за руку в дверях Марфа.

– Пустите! – вскрикнула Нина. Тиски-ладонь были сильны.

– Тш-ш-ш! – шикнула Марфа и вытянула шею в сторону двери. Прислушалась и Нина.

С улицы доносились крики и плач, и надо всем этим повелительно звучали голоса немецких солдат.

Марфа разжала ладонь.

«Ком, ком…»

Будто пьяный киномеханик два раза подряд прокручивал один и тот же фильм.

Это все уже было, так давно, что, кажется, было в прошлой жизни, и так недавно.

Женщина инстинктивно прижала к груди своих детей, ободряюще посмотрела на Нину.

Хлипкая дверь вздрогнула от удара сапога, застонала, затрепетала на ветру.

Высокий молодой немец с ружьем наготове окинул взглядом женщину и детей и опустил ружье:

– Идите за мной.

У колодца сбилась в кучу уже почти вся деревня. Люди молчали, ругались, вздыхали, проклинали, плакали…

Овчарки время от времени настороженно поводили ушами и издавали отрывистый лай, как будто тоже видели врага в каждой русской женщине, в каждом русском ребенке, в каждом, кто говорит по-русски…

Нина отчаянно оглядывалась по сторонам, но Толика нигде не было. «Убежал!» – ликовала надежда. «Убили!» – заглушал надежду страх.

Снова по снегу потянулась процессия.

Сзади плакали дети, и Нина каждый раз холодела от младенческого крика. Вдруг опять отстанет какая-нибудь мама. Но идти было недолго.

У маленькой железнодорожной станции немцы приказали толпе остановиться. На рельсах ждал отправления товарный поезд.

– Ком! – немцы показывали узникам прикладами на двери в вагонах, через которые вносили грузы. Теперь в них предстояло ехать людям.

Дула автоматов заставляли замешкавшихся быть проворнее, и вскоре два вагона без окон были забиты до отказа.

Нина оказалась зажатой между двумя взрослыми женщинами и не могла пошевелиться.

Паровоз вздохнул и тронулся, увозил в слепую неизвестность. От Козари, от Толика. Где он, жив ли? Невольно Нина оглянулась, но увидела только незнакомые изможденные лица.

Несколько раз поезд останавливался. С улицы доносились крики и плач: немцы с автоматами наполняли другие вагоны. Наконец, испуская гудки и пар, товарняк подъехал к конечной станции.

Над платформой мрачно высилось здание брянского вокзала. Немецкие автоматы были уже начеку.

Длинная процессия двинулась под их прицелом к просторному складскому помещению, отгороженному колючей проволокой. Рядом, за загородкой, на улице стояла маленькая деревянная уборная.

Внутри склад напоминал гигантский шкаф, но вместо полок в нем от стенки к стенке тянулись нары в пять этажей.

Гулкое помещение наполнилось женскими, мужскими голосами, как будто пришел в движение потревоженный улей.

Первые этажи мгновенно оказались заполненными до отказа, и люди полезли выше. Нина оказалась притиснутой к стене у входа. Сзади с грохотом захлопнулась тяжелая дверь.

– Что ты стоишь? – услышала Нина над собой хриплый мужской голос. – Смотри, а то все места займут!

Людской поток подхватил Нину и вытеснил ее на верхний этаж, где потолок нависал так низко, что, казалось, вот-вот опустится еще ниже и раздавит своей огромной каменной поверхностью.

Нина улеглась поудобнее на нарах и осмотрелась, наконец, по сторонам.

Справа от нее расположился мужчина с полным румяным лицом. А слева – худенькая женщина с большими впалыми глазами. Её взгляд встретился с взглядом Нины, и брови соседки удивленно поползли вверх.

– Откуда ты здесь взялась, девочка?

Нина удивилась вопросу. Как будто итак не понятно, что она приехала в товарном вагоне, как и все остальные, но голос соседки был полон сочувствия, и девочка тихо ответила:

– Из Козари.

– А родители твои где? – продолжала допытываться женщина.

– Я сирота…

Нина в первый раз произнесла это слово, которое вдруг как будто само сорвалось с губ детским мячиком в бездну и взошло одинокой луной на бесконечно черном небе среди миллиардов, миллиардов далеких звезд.

– Сирота?.. – повторила женщина задумчиво и жалостливо. – А сколько тебе лет.

– Двенадцать.

Теперь взгляд женщины стал еще жалостливее, пойманной птицей заметалась в окруженных тенями глазах тревога.

– Когда немцы будут спрашивать, сколько тебе лет, – перешла вдруг на заговорщицкий полушепот женщина, – скажи, что пятнадцать. Детей и стариков они не жалуют. В печь – и все! Разговор короткий! Мы для них рабочие лошади. Понимаешь?

Нина кивнула.

– И держись нас с Федором, – женщина кивнула взглядом на румяного здоровяка, лежавшего по другую сторону от неё. Нина снова молча согласилась, и вдруг впервые за этот бесконечный день ощутила такой покой, что захотелось ни о чём не думать, и спать, и видеть сны не о войне.

– Ну спи, – ласково, почти по матерински прошептала женщина.

– Как зовут-то тебя? – по-доброму усмехнулся дядя Федор.

– Нина.

Уже сквозь сон девочка услышала, что ее новую знакомую зовут Маруся.

…Утром разбудил железный скрежет засова и лай собак. Немцы с автоматами стояли наготове.

– Сейчас заставят нас работать, – мрачно предположил дядя Федор.

Предположение его оправдалось. Повели копать окопы.

Мерзлая земля не поддавалась лопатам, но дула автоматов смотрели в спины безжалостно и пристально.

«Мы для них – рабочие лошади», – невольно вспомнила Нина вчерашние слова новой знакомой.

В свете дня девочка смогла лучше рассмотреть своих соседей по нарам.

Дядя Федор, показавшийся ей вчера здоровяком, оказался невысокого роста и хромал на левую ногу. Одет он был в тулуп и галифе. Тетя Маруся, напротив, не смотря на худобу, казалась энергичной и неожиданно сильной для своего хрупкого телосложения. Коричневое пальто, аккуратно залатанное, было, явно, ей слишком велико.

Нина пританцовывала на месте от холода, со вздохами вспоминая тёплую солдатскую шинель, в суматохе забытую в доме Марфы Егоровны. Но к концу дня Нина не чувствовала уже ни мороза, ни усталости. Руки словно примерзли к рукоятке лопаты и как у заведенной куклы повторяли одно и то же движение.

Наконец, немцы решили, что на сегодня достаточно, и отвели узников назад на нары.

Вечером тетя Маруся рассказала Нине, что у них с дядей Федором нет и никогда не было детей. На этот раз девочка уснула не между ними, как прошлой ночью, а у стеночки, где было ещё спокойнее, хотя, конечно, холоднее.

Наутро узников снова повели на окопы, а вечером, когда узники разместились на нарах, дверь загрохотала, распахнулась… В помещение вошли два немца в военной форме и русский в гражданской одежде.

Один из них, грузный офицер лет пятидесяти, важно сел за стол.

На грудь ему свисали очки на толстой золотой цепочке.

На столе лежала большая раскрытая тетрадь.

Немец размашисто изобразил на первом чистом листе единицу и строгим взглядом обвел узников.

Очки в золоченой оправе продолжали болтаться на груди.

Другой немец, лет тридцати, стал быстро, метко частить указательным пальцем – пересчитывал узников. На груди у него в такт движению руки покачивался железный полумесяц.

Мужчина в гражданской одежде оказался русским переводчиком.

– Подходите к столу по одному, называйте фамилию, имя, отчество и год рождения, – обратился он к узникам.

На нижних нарах зашевелились, но никто не спешил исполнять приказ.

– Шнель! – прикрикнул с полумесяцем.

Нары нехотя пришли в движение. Тревожно зашелестели листы толстой тетради. Исписанных листов становилось больше и больше…

Уже давно перевалило за полночь, а узники всё тянулись и тянулись к столу.

Немец с очками, по-прежнему бесполезным грузом болтавшимися у него на груди, всё записывал и записывал. До пятого этажа очередь дошла глубокой ночью.

– Смотри же, скажи, что ты с двадцать шестого, – снова шепнула на ухо Нине тетя Маруся.

По мере того, как подходила ее очередь, Нину охватывало все большее волнение. Следом за тетей Марусей она робко слезла вниз и остановилась перед столом.

– Аксенова Нина Степановна тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, – скороговоркой выпалила девочка.

Русский перевёл.

Немец что-то записал в своей наполовину исписанной тетради, водрузил на нос очки и пристально посмотрел на Нину.

От этого взгляда сквозь увеличительные стекла линз девочке стало не по себе.

– Wie alf bist du?

– Сколько тебе лет? – повторил по-русски переводчик.

– Пятнадцать, – солгала девочка, как учила тетя Маруся.

Секунды потянулись вдруг нестерпимо медленно.

Немец продолжал испытывающее смотреть на стоявшую перед нем девочку, и ручка в его руке застыла над бумагой.

– Fünrzehn, – без интонации в голосе повторил переводчик.

«1926», – размашисто написал немец напротив фамилии, имени и отчества девочки.

– Следующий, – провозгласил переводчик.

С нар уже спускался дядя Федор.

Дальше очередь пошла веселее.

Ручка все быстрее скользила по бумаге и, наконец, немец с мрачной торжественностью захлопнул толстую тетрадь и тяжело поднялся из-за стола.

– Morgen fahrt ihr nach unserem kulturellen und reichen Deutschland, um zu arbeiten, – провозгласил он и обвел глазами пять этажей нар, потом обратился к русскому. – übersetze. (Переведи).

– Завтра вы уезжаете работать в нашу культурную зажиточную Германию, – повторил по-русски переводчик.

Часть II
СОЛНЕЧНЫЙ БЕРЕГ МРАЧНОЙ РЕКИ

Глава 26
Schnell! Schnell! Schnell!

Холодное утро скрипнуло железной дверью. Густой мрак, чуть освещенный занимавшейся лампадкой зори, наполняли отрывистые крики на немецком, русской языках. Отрывистые фразы, которые, казалось, сливались в один странный язык, похожий на лай в ночи, вновь заставляли куда-то идти.

Людской поток вынес Нину на снег.

– Держись нас с Федором, – над самым ухом прошелестел весенним ветром шепот тёти Маруси.

Напоминание было излишним. Нина уже привыкла искать их взглядом.

Собаки, возбужденные столь шумной суетой, время от времени заходились лаем, готовые в любую минуту выполнить любую команду.

И поверх всей этой с трудом управляемой суматохи время от времени раздавался грохот выстрелов.

И вот незаметно осталась уже позади колючая проволока, и впереди, как линии жизни на ладони зимы, пересекались рельсы.

– 40. Или чуть холодней.

От холода у зимы началась белая горячка.

Зима бредила войной.

Вагоны, вагоны, вагоны… Десять, двадцать, тридцать… еще, еще, еще…

Всем, всем, всем хватит места в вагонах, если ехать плотнее друг к другу.

Всем, всем, всем, кто не дети Вермахта. И еды хватит всем – по булке хлеба и банке кильки.

– Это до самой Германии, – громко, чтобы всем было слышно, предупредил переводчик.

Ответом был гул.

До Германии долго, особенно, если мир охвачен войной.

Паровоз вздохнул тяжело, запыхтел. Вагоны покачнулись, заскрипели. Поезд грузно набирал обороты.

Нина снова оказалась притиснутой к холодной стене вагона.

Девочка беспокойно осмотрелась по сторонам и облегченно вздохнула. Из-за спин незнакомых людей к ней пробиралась тетя Маруся.

Дядя Федор вяло протискивался за ней. С выражением брезгливой усталости на лице опустился на грязный пол товарного вагона, кое-как устеленный соломой.

– Когда теперь вернемся из культурной зажиточной Германии? – невесело усмехнулся он.

Нина последовала примеру дяди Федора и уселась рядом на солому. Отломила краюшку хлеба. Холодную, черствую. Проглотила, не чувствуя вкуса, и отломила еще и еще, пока от буханки не осталась только половина, а чувство голода, наконец, не притупилось.

Девочка поджала ноги, но холод предательски проникал под пальто. Положила оставшиеся полбуханки хлеба под голову, а кильку – в карман.

– Ничего, ничего… ласково и бессмысленно приговаривала тетя Маруся, взбивая солому, прежде, чем усесться.

Поезд ехал медленно, толчками, часто останавливался, пропуская немецкие эшелоны.

– Глядишь, так к весне и доберемся, – посмеивался дядя Федор.

Тетя Маруся молчала и куталась в старенькое пальтишко, перешитое из чьей-то шинели.

Нина закрыла глаза, задремала. В другом конце вагона плакал ребенок. Кто-то быстро-быстро шептал молитву. Кто-то рядом затянул протяжную песню. «Ямщик, не гони лошадей», – надрывно выводил красивый, сильный, женский голос. «Мне некого больше любить…» Другой, мужской, глуховатый шикнул на нее. Песня оборвалась. Началась перепалка. И снова кто-то вмешался, прекратил ссору.

Промозглость проникала в каждую клеточку тела, становилась частью тела. Бесконечная прямая – рельсы – разделяла реальность и сон. Мимо снова и снова проплывали вагоны, вагоны, вагоны… Состав, которому не видно конца.

– Выпей. Погрейся, – голос теплый-теплый вошел в сон из скрипучей зимней реальности. Знакомый женский голос.

Бесконечный состав остановился. Растаял вместе с рельсами.

Остался только поезд, везущий узников в Германию. Промозглый вагон.

И улыбка тети Маруси. Ласковая, почти материнская – краешком губ и морщинками у глаз. А глаза – синие, большие, глубокие, озера – не глаза. И пар, клубящийся над железной кружкой.

Поезд стоял на какой-то станции. Рядом с пустой уже (вынесли на станции) парашей весело исходила паром фляга с кипятком.

Вокруг толпились люди с кружками. Те, кто догадались прихватить их с собой, радовались своей предусмотрительности. Другие радовались предусмотрительности соседей и просили одолжить посуду, погреться кипяточком.

Нина вернула женщине пустую кружку, и мысленно поблагодарила Бога за то, что послал ей тетю Марусю и дядю Федора.

И снова к горизонту лениво потянулись вагоны.

Сумерки сгущались быстро, неумолимо.

Рельсы, соединявшие Россию и Германию, казались бесконечными. Промозглый вагон – единственной реальностью.

От холода не спасал и кипяток из большой алюминиевой кружки тети Маруси.

Ночь сменилась днем, и снова стемнело, и снова рассвело, но череде остановок не видно было конца.

Хлеба уже ни у кого не осталось, и люди тщетно пытались заглушить голод кипятком.

Наконец, поезд снова вздрогнул, остановился. С улицы доносились голоса, командные, испуганные, оживленные на русском, немецком, польском, и внутри вагона нависла тишина ожидания.

– Неужели приехали? – с облегчением и чуть подрагивающей в голосе тревогой, которую можно было принять и за обычную насмешливость, выдохнул дядя Федор и потянулся.

Молодая женщина с толстой – не обхватишь ладонью – светло-русой косой допытывалась: «Где мы?» у конвойного, державшего собаку наготове.

– Познань, – понял он вопрос и снизошел до ответа, но лицо его, на миг смягчившись, тут же приняло выражение, исключавшее дальнейшие расспросы.

Оставалось ждать.

Ждать пришлось долго.

Дядя Федор напряженно вслушивался в суету за толстыми бронированными стенами поезда и, наконец, предположил:

– По одному вагону выпускают.

И снова бесконечность ожидания…

Наконец, дверь вагона медленно, с грохотом отворилась снаружи.

– Kommt aus dem Wagen, der Reihe nach! (Выходи по одному!), – застыл у входа конвойный, всевидящее дуло-око ружья блуждало по вагону. Мишенью мог стать любой.

Нестройная толпа торопливо вытягивалась в цепочку, хотя спешить было некуда, но каждому не терпелось сделать глоток свежего воздуха, и еще один – большой-большой, потом другой…

Глоток воздуха. Воздуха. Глоток воздуха после затхлого вагона, как ключевая вода… Свежий морозный глоток.

И… запах каши! Перловка!

Станция аппетитно благоухала.

Божественный пар вырывался из котлов с привинченными к ним внизу маленькими колесиками.

Узников покормили прямо на станции. Высокий поляк с отсутствующим взглядом разливал ковшом варево – не то кашу, не то суп. Жидкую, несоленую, спасительную смесь из гречишной шелухи.

Тепло в желудке заглушало голос беспокойства, который повторял и повторял, но теперь уже тише один и тот же вопрос: «Что дальше?».

А дальше был барак. Недалеко. Напротив станции. Обугленный, длинный барак.

В Познани зима не так лютовала, как на Смоленщине, но холодные воздушные потоки гуляли под одеждой и, казалось, проникали внутрь тела.

Нина напрасно пыталась плотнее укутаться в пальто. Ветер трепал полы, свирепо и играючи, как хищник.

Барак оказался баней.

– Zieht euch aus! Zieht euch aus! Schnell! (Раздевайтесь! Раздевайтесь! Быстро!)

Голоса на русском, польском, немецком сливались в один многоязычный гул.

Schnell! Schnell! – ударялось о стены.

Узники быстро снимали одежду, мужчины и женщины, пожилые и совсем юные.

Различия не имели значения. Оставался инстинкт «Выжить», и он был выше стыда.

Мускулистые поляки быстро, как машины на конвейере, подхватывали одежду на металлические кольца и отправляли в прожарку.

Следующий зал наполняло жужжание машинки для стрижки волос.

На полу уже возвышалась куча темных, светлых, огненных прядей.

Рука цирюльника орудовала ловко.

Следующий! Следующий!

Дядя Федор поднялся со стула. Весело похлопал себя по выбритому затылку.

– Хорош качанчик!

Немец с прикладом прикрикнул на него. Нечего, дескать, цирк в бане устраивать. Война – не время шутить.

Следом на стул робко присела тетя Маруся.

Поднялась, грустно опустив голову, но тут же обернулась (Где там Нина?)

Улыбнулась, а в глазах печаль и немое «Все будет хорошо».

Теперь при обритой голове глаза тети Маруси еще больше выделялись на лице – большие голубые впалые глаза.

Два озера печали.

Нина вздохнула и опустилась на освободившийся стул.

Щекотно прожужжала надо лбом машинка, опустилась к шее. Длинные пряди соскользнули к ногам.

«Теперь ни одна вошь не проникнет в культурную зажиточную Германию», – снова не сдержался от шутки дядя Федор.

Нина улыбнулась. Впереди из-за неплотно закрытой двери клубился пар и обещал хотя бы ненадолго тепло и покой. Да что там, блаженство! После вагонного холода баня казалась раем. И каждый торопился, прихватив в пригоршню черного мыла из ведра, стоявшего здесь же у входа, заполучить заветный тазик с горячей водой – почти кипятком. И, казалось, вместе с грязной мыльной водой утекают все тревоги и страхи.

После бани узникам выдали их прокалённую уже одежду, еще горячую.

И снова улица, солдаты с прикладами, собаки…

– Schnell! Schnell! Schnell!

Вагон успели подмести, но после бани он казался совсем промозглым, неуютным. Поезд стоял и стоял и, казалось, уже не тронется с места.

А позади было ещё много вагонов. Всем ехавшим в них узникам надлежало пройти через баню-чистилище.

Напоминание о ней – тепло – быстро, бесповоротно растаяло в морозном воздухе. Холод пробегал по обритым головам, забирался в складки одежды, проникал внутрь морозным ветром. Люди сильнее жались друг к другу, но тепло человеческих тел поглощала зима. Женщины плотнее кутались в платки, и холод заставлял их лишний раз сожалеть об утраченных волосах, которые худо-бедно, но защищали голову от мороза.

День лениво растворялся в сумерках. Лениво, со скрипом поезд, наконец, тронутся.

Впереди была неизвестность.

Впереди была Германия.

Глава 27
Лесник из Ланогомарка

– Schnell!

В суматохе было не разобрать, утро уже или ещё только вечер? Неужели наконец приехали? Приехали.

Нина потёрла руками заспанные глаза, вздрогнула от нового «Шнель» с улицы, поискала взглядом тетю Марусю и дядю Федора.

– Приехали, наконец, – улыбнулась тетя Маруся одними губами. Взгляд был беспокойным и грустным.

– Schnell! Schnell!

Снова наготове немецкие автоматы. Одно неверное движение, и выстрел. Или разорвут собаки. Тоже не самая приятная смерть.

Смерть.

Все-таки утро…

Как странно. Кончилась зима.

Нина вышла вслед за тетей Марусей и дядей Федором на улицу и на секунду забыла о ружьях и о бдительных овчарках.

Солнце!..

Нина смотрела на солнце и улыбалась, как будто видела его в первый раз.

Случайно встретилась взглядом с тетей Марусей и прочитала в её лице ту же радость, тот же восторг.

Есть весна. Есть мир. Война не вечна.

Не вечна!

Но пока вокруг обритые головы – сотни узников.

– Куда нас ведут? – тихо шепнула Нина тете Марусе не потому, чтобы ждала ответа, а просто, чтобы заглушить хоть ненадолго беспокойство.

Тетя Маруся не знала.

Никто из узников не знал…

Город назывался Бреслау.

… Сквозь легкую весеннюю дымку тумана вырисовывались очертания города-крепости.

Этот город казался странным уже потому, что в нем не было развалин. Стены домов не были обуглены. Еще совсем немного, и в нем зацветут цветы.

Здесь уже не было зимы. Здесь еще не было войны. Из зимы товарняки приехали в зыбкую весну. Из самого пекла войны в призрачный мир.

Мальчишки и девчонки в аккуратно повязанных синих галстуках шли в школу.

Это был другой мир, где школьники носили белоснежные рубашки. Как снег, который не скоро еще сойдет с полей России, когда ручьи понесут, журча, по полям смерть, когда солнце, безжалостно растопив холодный саван сугробов, обнажит разлагающиеся тела убитых.

В чистеньком городе был остров войны. Остров, отгороженный от уютного весеннего мира колючей проволокой и высокими досками. Это было, пожалуй, единственное напоминание о войне, идущей на далеких снежных просторах России.

– Русский швайн! – кричали вслед оборванным, наголо постриженным пленникам мальчики в белых рубашечках и смачно плевали вслед.

Отгороженная территория напоминала скотный двор, на который зачем-то согнали людей. Больше тысячи людей.

Здесь были поляки, чехи, югославы, итальянцы, украинцы, прибалты, белорусы, русские… Все говорили на разных языках, но понимали друг друга с полуслова, а если нет – объяснялись на пальцах.

Больше всего было русских. Их легко было узнать по наголо обритым головам.

Прямо на улице, на земле, пленников накормили перловой кашей. Немец – повар в белом колпаке брал из высоченной стопки уложенных друг на друга мисок одну. С выражением агрессивного безразличия ко всему происходящему вокруг плюхал в нее черпак жидкой каши. О ложках не могло быть и речи, и люди жадно выпивали, вылизывали содержимое мисок.

Некоторые пытались снова затеряться в хвосте длиннющей очереди, но немецкие солдаты бдительно следили за тем, чтобы получившие свою порцию без промедления переходили на другую сторону площадки, где и предстояло ждать, ждать, ждать…

На этой половине нелепо торчал у колючей загороди письменный стол, словно кем-то забытый, а может быть, просто выброшенный. Старый, видавший виды. Зачем принесли его сюда?

Среди оборванной, наголо обритой толпы сновали аккуратно причесанные немецкие девчонки в клетчатых фартуках.

– Русский швайн, миски давай! – бойко выкрикивали они скороговоркой.

Ждать, ждать, ждать…

Девочкам было не больше пятнадцати.

Нина протянула пустую миску немке.

– Тетя Маруся, что значит «швайн»?

Ответил дядя Федор:

– Сами они свиньи!

Сплюнул сквозь зубы на землю.

Ждать, ждать, ждать…

Что может быть хуже ожидания, когда не знаешь, чего именно ждешь? Когда само будущее становится зыбким ожиданием? Но каждый в глубине души ждал и жаждал избавления и чуда.

Чуда! Таял день. Весеннее тепло растворялось в вечерней прохладе, на зябком небе светлячками вспыхивали звезды.

– Холодно спать-то на сырой земле, – пожаловался кто-то. Но выбора не было. Где-то часто заходилась кашлем женщина.

– Эх, что там холодно! – не собирался сдаваться на милость тоске и отчаянию дядя Федор. – Забыли уже, как до Польши в ледяных вагонах ехали, а потом еще до Германии. Вот то холодно было. А то что!

– Как такое забудешь? – блеснула в темноте белками огромных глаз молодая женщина. – У нас в вагоне щель была – во!

Случайная собеседница дяди Федора показала ее размер большим и указательным пальцем, сблизив их настолько, как будто держала в руке невидимый грецкий орех.

– А нам повезло! – похвалился дядя Федор. – Ни щелинки. А все равно мороз-зараза!..

– Эх, Федор, хватит тебе глупости-то болтать! – неожиданно вздумала урезониваться мужа тетя Маруся.

– Молчи, горюшко! – шутливо прикрикнул на нее дядя Федор. – Что молчать-то, итак на душе кошки скребут.

Не только у дяди Федора острыми-острыми коготками скребли на душе невидимые кошки. Кто-то молча терпел саднящую боль ожидания, кто-то хотел ее выговорить всю, без остатка.

Рядом, размахивая руками, о чем-то оживленно болтали итальянцы, так беспечно, как будто не было ни немецких солдат с собаками, ни колючей проволоки, отгораживающей узников от всего мира.

И солнечная итальянская речь рассыпалась вокруг скользящими бликами, заражая надеждой и радостью.

– Итальянцы? – скорее утвердительно, чем вопросительно присоединился к их разговору пожилой коренастый мужчина.

Итальянцы энергично закивали, заулыбались.

– Венеция? – не преминул поинтересоваться дядя Федор. Других итальянских городов, кроме Рима, он не знал.

– Сан– Марино, – рассыпался смех, радостный, жутковатый в немецкой неволе

… Утро вспорхнуло ввысь ранними пташками, брызнуло солнечным золотом. Собирайте, кто хочет, весну в ладони! Небо везде одинаково.

Нина открыла глаза и увидела небо.

Чужое небо!

Бреслау. Странное слово. Странное небо. Чужое, спокойное.

Здесь нет войны, но война повсюду, даже в ликовании птах. Но уже не страшно.

Война повсюду, но с этого неба не падают бомбы.

Девочка закрыла глаза, не выдержав дерзкого взгляда весеннего утра.

В России снег. В России бои.

Солнце припекало, не обжигая. Ласковое, весеннее, струило лучи на обритые головы.

Остров, отгороженный от всего мира колючей проволокой, пришел в движение. Среди тихой этой суеты, как старый упрямый конь, нелепо упирался четырьмя ногами в землю письменный стол. Теперь, как ставшая вдруг самой значимой шахматной фигурой, угрожающей самому королю, он казался торжественным и важным.

Пожилой немец в военной форме опустился за стол так неохотно и лениво, как будто был приговорен просидеть здесь, за колючей проволокой, всю жизнь, если не больше и записывать, записывать, записывать… Адское какое-то наказание!

И снова толстая тетрадь на столе. Раскрыта и чиста, как нелепое напоминание о школе. Чернильная ручка наготове, словно собирается жирно вывести «2», похожую на лебедя.

«Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота?»

Нелепое напоминание о школьной учительнице. Кажется, ее звали Вера Петровна…

Почему, звали? Ведь, может быть, она жива? Почему все, что осталось в России, вдруг стало прошлым?

– Нас хутка продадуць, – скорее знала, чем догадалась высокая красивая белорусска, гневно блеснула зрачками и устало прикрыла глаза.

К островку за колючей проволокой начали подтягиваться первые покупатели. У всех немцев был одинаковый взгляд. Чуть сдвинутые брови. Оценивающий.

С таким взглядом приходят рабовладельцы на рынок рабов. Так смотрит хозяйка на груду персиков на прилавке, бдительно следя за тем, чтобы ушлая продавщица не накидала ей, как будто невзначай, подгнивших или недозревших фруктов, рассчитывая получить за них столько же марок, сколько стоит хороший товар.

… За узников не брали денег. За каждого солдата или офицера Вермахта его семье полагалось три раба.

Немцы, преимущественно пожилые мужчины в гражданской одежде, выбирали самых здоровых и сильных. Кто– троих узников, кто-то – шестерых, а кто-то уводил с собой и девять…

Немец за письменным столом на секунду поднимал глаза на подошедшего. Быстро фиксировал что-то в толстом журнале.

… Узников оставалось все меньше.

К вечеру разобрали самых здоровых и сильных мужчин и женщин.

Вечер нахмурился, обещая ночь-неизбежность. И она наступила, холодная, ясная, освещенная звездами, овеянная сновиденьями.

Нине не спалось. Завтра придет какой-нибудь немец, уведет ее куда-то… А если нет? Что тогда? А если её заберет один немец, а тётю Марусю и дядю Фёдора – другой?.. Нет, об этом лучше не думать, не думать, не думать…

Звёзды равнодушно и весело подмигивали, как будто знали всё на тысячу лет наперёд.

Уснуть… уснуть…

Сбоку беспечно храпел дядя Фёдор. Мирно посапывала тетя Маруся.

Нина свернулась калачиком. Лежать на голой земле было холодно и неудобно, а старое пальто совсем не грело.

Поблизости какую-то женщину был сильный кашель, и от этого становилось еще тревожнее.

– Не спится? – прошептал совсем рядом тихо ломающийся юношеский голос.

– Не-а. Думаю.

Собеседник был кстати. Спать не хотелось, а разговор заглушал тревогу.

– Я т-тоже.

Парень слегка заикался, и даже в темноте было заметно, как трясся у него подбородок.

«Контузия», – решила Нина.

– Меня Володя зовут.

– А меня Нина.

– Ты с кем здесь? Одна?

– С дядей Фёдором и тетей Марусей…

Нина и сама удивилась той лёгкости, с которой сказала это. Как будто супруги были её родные дядя и тётя.

– Родственники? – почему-то удивился паренек.

– Нет, но… – девочка смолкла, не зная, что сказать странному любопытному пареньку, глаза которого так беспокойно поблескивали в темноте.

– Ты з-знаешь, нам в школе рассказывали, – неожиданно начал паренек. – Вот звёзды на небе. Много-много звёзд… А иногда смотришь на небо и видишь какую-нибудь звезду… тебе кажется, ты ее видишь, а ее уже нет…

– Это как? – удивилась Нина.

– А вот так! З-звезда уже сгорела, а свет только-только дошел до земли. И нам кажется, что далеко-далеко светит звезда. А на с-самом деле её давным-давно нет… Правда, странно?..

– Странно, – согласилась девочка, во все глаза глядя на звездное небо и безуспешно пытаясь угадать, какие звезды – настоящие, а какие – лишь свет, оставшийся от них.

– Это нам учитель физики про звёзды рассказывал, – продолжал Володя. – Тарас Петрович. Он у нас у всего класса любимым учителем был. Н-немцы его расстреляли… П-партизан от фашистов прятал…

Володя замолчал, и в молчании этом было что-то, что связывало безвестного учителя физики, и все эти звезды, и те, которые были, и те, которые только будут.

– А ты в каком классе учился? – помолчав, спросила Нина.

– Я… в восьмом, – словно припоминая, ответил Володя.

– А я только один окончить успела.

– Вот Ильюшка наш тоже только-только во второй ходить начал…

В голосе Володи подрагивало сочувствие.

Нина поняла, Володя сожалеет, что Ильюшка, может быть, уже никогда не узнает о звёздах и ещё много-много всего интересного от такого учителя, как был у него…

– Ильюшка – твой брат?

– Брат. Вот он спит, – Володя кивнул головой на упитанного мальчугана. Он сладко посапывал во сне, и не было ему никакого дела ни до тайн звёздного неба, ни до туманного завтра.

– А это младшие наши Надя и Павлик, – Володя показал кивком головы на худенькую девочку лет шести и такого же худенького мальчика года на два-три постарше сестренки.

Они спали в обнимку рядом с Ильюшкой.

– Мы с родителями сюда приехали, – продолжал Володя.

Чуть поодаль всхрапывал во сне немолодой мужчина – отец Володи. Его резкий профиль тревожно белел и беспокойно вздрагивал во сне.