Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Слишком аккуратно расправлены складки прозрачных светло-синих занавесок.

Слишком картинно раскрыт на белоснежной подушке журнал, как будто вот-вот вернется хозяин комнаты и продолжит его читать.

Это ожидание возращения достигло наивысшего напряжения в черно-белом портрете. В мгновении, по-видимому, случайно запечатленному фотографом, каким-то непостижимым образом сошлись прошлое, настоящее и будущее.

В этой комнате Берта вымыла окно сама быстро и тщательно.

Жестом приказала Нине вынести на улицу темно-синий половичок проветриться на веревке.

Эту дверь Берта закрыла так бережно, как будто боялась кого-то разбудить.

В последней комнате на первом этаже не было даже кровати. Но почти во всю длину небольшого помещения распластался, как грозное ленивое животное, черный кожаный диван.

Стену украшали только ружье и сабля. По-видимому, в доме относились с особым уважением к оружию.

А над диваном величественно раскинулись, как ветви экзотических деревьев, оленьи рога.

Берта передала Нине ведерко и лоскутки. Поставила блюдце с мелом на подоконник. Из кухни потянулся горьковатый запах гари.

– Entenbraten (Жаркое)! – всплеснула руками хозяйка и метнулась на дымный аромат пригоревшего жаркого.

Близилось время обеда.

Нина принялась натирать окно.

Вскоре оно блестело, как новое зеркало или как гладь озера возле таинственного черного замка. С кухни доносились голоса. Пришел хозяин на обед. Шрайбер что-то весело рассказывал домочадцам. Рассказ перебил заливистый смех, принадлежавший, по всей видимости, дочери лесника.

Хозяйка все не приходила, и девочка осторожно присела на край дивана. Но легкие шаги Берты тут же заставили девочку подскочить.

– Komm, – махнула рукой немка, приглашая Нину следовать с ведром за ней наверх.

Комнаты на втором этаже были менее аскетическими, чем помещения внизу, не считая, разумеется, зала.

В первой любому сразу же становилось ясно, что здесь живет девочка или юная девушка. Всё здесь было плюшевым, воздушно-голубым, карамельно-розовым.

На шкафчике смотрела в пустоту безразличным голубым взглядом белокурая кукла.

Её голубой наряд, и платье, и шляпка, были тщательно накрахмалены. Наверное, красавицу давно не брали в руки, и она уже долгое время служит лишь украшением интерьера, сувениром на память о стране, где фантазии и игры реальнее действительности.

Воспоминания о затерявшемся где-то, случайно забытом в снегу, перемешенном с пеплом и кровью, детстве вдруг спутали мысли Нины.

Беззаботное прошлое смотрело на нее стеклянным голубым взглядом.

Роза. Ее звали Роза. Розовым облаком взметнулись воспоминания о счастливых днях в комнате с кремовыми шторами на окнах, когда не было смерти, а была и радость, и елка, и кукла в воздушном розовом платье.

Неужели это было?

Нина с удивлением заметила, что стала такой взрослой, что куклы с голубыми глазами не вызывают в ее сердце ничего, кроме щемящей тоски по чему-то безвременно и безвозвратно ушедшему.

Но главным предметом в интерьере комнаты была не кукла.

Черным полированным блеском завораживало раскрытое пианино, глянцево улыбалось клавиатурой.

Берта пробежала чистой влажной тряпкой по клавишам, и пианино нестройно застонало.

На пюпитре пианистку ждали раскрытые ноты. На крышке пианино торжественно и изящно тянулись нерасплавленными фитильками из серебряного подсвечника к белоснежному потолку золотисто-карамельные свечи. Рядом обмяк рыжий плюшевый медвежонок.

Все в этой комнате выбивалось из уютной и чопорной атмосферы дома, как будто своенравный весенний ветер мимоходом ворвался в окно, чтобы устроить вокруг весёлый беспорядок.

Нина живо представила хозяйку комнаты – совсем юную, легкую, воздушную и мечтательную.

На кровать небрежно наброшено легкое розовое покрывало. Дверца тумбочки у кровати неплотно закрыта и из-за нее виден разноцветный ворох носочков и гольфиков.

В углу распахнут шкафчик с аккуратно развешанными платьями и босоножками, составленными в разноцветный ряд внизу на полочке.

Берта обреченно вздохнула (беспорядок в комнате дочери ей явно досаждал) и принялась закрывать дверцы.

Жестом немка приказала Нине поставить ведро на пол. Еще раз критически осмотрела комнату, поправила покрывало и, по-видимому, осталась вполне довольна хотя бы относительным порядком.

Берта снова на всякий случай повторила, чтобы Нина вымыла стекла и в этой комнате, потом показала длинными тонкими пальцами на голубую ковровую дорожку.

– Vergiβ nicht. (Не забудь.)

Девочка кивнула.

– Kommen wir, (Пойдем) – Берта торопливо махнула рукой. Она спешила показать узнице оставшиеся комнаты и вернуться к своим обязанностям на кухне.

Две другие смежные комнаты были отделены друг от друга лишь дверным проемом.

В первой по обе стороны от зеркала в золоченой раме расположились два громоздких строгих черных кресла. Над одним из них отсчитывали мгновения старинные часы. Напротив приглашал погрузиться в пружинистую мягкую глубину, обтянутую черной кожей, внушительных размеров диван. Вдоль стен по углам ютились дубовые шкафчики, казавшиеся второстепенными и почти незаметными по сравнению с величественной мягкой мебелью. В громоздкой керамической напольной вазе, украшенной изображением оленей, скучали три розовых розы.

От помещения с черной мебелью спальню Берты и Иоанна отделял лишь проем без двери.

Все здесь было предельно уютно, по-домашнему.

В центре спальни громоздились две большие составленные кровати.

На шаги хозяйки откуда-то из-под полы голубого покрывала с заливистым лаем выкатилась маленькая, как подросший котенок, собачонка.

– Меккен, – нежно взяла на руки пушистого домашнего зверька Берта, представляя любимца девочке.

Глазки-пуговки белоснежной собачонки искрились радостью, а хвостик выбивал дробь безоблачного собачьего настроения.

– Жуть, какой красивый пес, – восхитилась девочка.

Меккен был, явно, хорош, и вместе с тем в нем чувствовалось какое-то благородство, необъяснимо отличавшее его от Смоленских очаровашек Шариков и Бобиков.

Берта аккуратно поставила Меккена на кровать. Видимо, в этом доме ему позволялось если не все, то, во всяком случае, почти все.

Собачонка послушно осталась в ногах, даже не попыталась пробраться поближе к расшитым шелком подушкам, на которых ждали сумерек ночные головные уборы – белый чепчик Берты и голубой колпак Иоанна.

В этой комнате не было ничего лишнего. Ничего, что нарушало бы чрезмерной оригинальностью умиротворенность спальни.

В углу у дверного проема блестел на солнце полированный шкаф для одежды. На тумбочке у трюмо примостилась деревянная шкатулка с закрытой крышкой, украшенной позолоченными вензелями.

– Komm! – повторила немка короткое приказание и махнула Нине рукой. На втором этаже оставалась еще одна комната.

Дверь оказалась закрытой, но ключ поблескивал в замочной скважине. Легким движением хозяйка повернула его. К удивлению Нины, в комнате не оказалось ничего кроме ворсистого светло-зеленого ковра. Видимо, помещение пустовало для какого-то счастливого случая, может быть, до тех времен, когда в доме появятся внуки.

Берта развела руками.

– Nun, bringe das Haus und tege den Hof.

(А теперь убирай. И подмети во дворе).

Она показала взглядом в окно.

Нина кивнула.

Кухонные заботы снова отозвали хозяйку.

Каблучки открытых домашних туфель Берты застучали по лестнице и стихли.

В доме стало так тихо, что настенные часы обрели особую таинственную власть. Казалось, это размеренно пульсирует сердце дома.

Большая стрелка незаметно подкралась к римской VI. Минутная, похожая на длинную стрелу, нарисованную на стекле морозом, тенью легла на IX.

Скоро вернется с работы хозяин. Это чувствовал и Меккен.

Собачонка еще раз осторожно рыкнула на гостью и скатилась вниз по ступенькам вслед за хозяйкой.

Быстро, не глядя по сторонам, Нина вымыла комнату. Ей не терпелось поскорее покинуть слепящий роскошью и давящий высокими потолками бессмысленно огромный дом.

Спина болела от усталости. Но оставался еще огромный двор.

Нина вздохнула и подняла глаза к розовеющему небу.

На фоне закатной дымки темнел, шелестел орешник.

Вызревшие уже орешки тихо покачивались: «Сорви, съешь нас, съешь».

«Съешь нас, съешь, сорви, сорви, сорви», – весело вторили налитые янтарем виноградины.

А может быть, запретные мысли нашептывал ветер. Нина протянула было руку в шершавую мягкость орешника, и тут же отдернула пальцы. Как обожглась.

«Не бери у них ничего», – вспомнились слова Стефы. – Ничего. Ничего. Ничего. Ни орешинки. Ни виноградинки. Ничего.

Чуть поодаль на маленьком огородике росла зелень и свёкла.

Нина стиснула зубы и принялась сосредоточенно и энергично орудовать веником под веревками, где сушилось бельё и ковры.

На кухне зазвенела посуда. Семья снова собралась за столом. Запах сдобы разлился в прохладных сумерках.

А на столе в просторной кухне белого дома уютно дымился чай и благоухали булочки. Сумерки заглядывали в окна, рассыпались о люстру и возвращались во двор наблюдать со стороны, как в мягком голубоватом электрическом свете вырисовываются силуэты семейной идиллии. Дети весело делятся друг другом дневными впечатлениями. Шрайбер читает за ужином вечернюю газету. Ирма наливает в чашки горячий ароматный чай. А далеко-далеко в остывшем осеннем небе зловеще кружит бомбардировщик Алана.

Веник незаметно добрался до угла двора, где располагались туалет и небольшой сарай – псарня. Любимцы Шрайбера предупреждающе рычали на все голоса. Нина не решилась подойти к ним с веником слишком близко.

На рычанье собак вышла Берта.

Девочка, между тем, плавно подбиралась с веником к воротам.

– Hast du alles weggeräumt? Все убрала?

Берта обвела внимательным взглядом и осталась довольна.

– Gehe nach Hause, (Иди домой) – разрешила немка. – В следующую субботу придешь опять.

Нина разогнула уставшую спину, поставила веник у порога и поплелась в сторону темневшего леса, казавшегося в остывающем закатном свете совсем дремучим и полным оживших теней.

Орешник и резная виноградная листва дразнящее покачивались на волнах памяти. Их раскачивал голод.

Оранжевыми пятнами зажглась впереди рябина.

Окна черного замка освещал изнутри мягкий голубоватый огонь.

Там, наверное, тоже серебряно поблескивали ложки, таял сахар в кипятке, а домочадцы делились друг с другом впечатлениями уходящего дня.

Полосы света тянулись из окон к рябинам. Нина протянула руку к незрелой грозди. Рябина была ещё совсем горькой.

* * *

Феликс Дамасский жил один на чердаке. Тусклый и по-своему уютный, он мало отличался от коморки под самой крышей, служившей пристанищем Нине и Стефе.

Князь оказался совсем не таким, каким представляла его себе Нина.

Курносый весельчак и балагур с толстыми губами и пивным животиком постоянно хватал Стефу за крутые бока, что им обоим, явно, доставляло удовольствие.

На затылке князя поблескивала уже лысина, и он время от времени, недолго размышляя о чем-то, по-видимому, очень важном, задумчиво скреб ее короткими пальцами с аккуратно обрезанными ногтями.

Феликс Дамасский был мил и обаятелен, но совсем не походил на того утонченного и хладнокровного покорителя женских сердец, каким его описывала Маришю.

Нина не могла скрыть своего удивления и даже разочарования, но почему-то эта гримаска досады на лице девочки развеселила и Стефу, и самого высокородного князя.

Он, явно, не стремился походить на аристократа, загадочного и мужественного потомка польских рыцарей. И если бы Нина не знала, что князь в совершенстве владеет немецким, французским и вполне сносно изъясняется на нескольких других языках, то, вряд ли бы догадалась, что Феликс Дамасский блестяще образован.

Но глаза князя были по-настоящему удивительны, даже таинственны.

Видно, они-то вкупе с наследством и очаровали капризную Маришю, а после (уже без денег и земель) и беспечную Стефу.

Голубые, но не как теплое весеннее небо, а с льдинками в прозрачной глубине. Но когда Феликс смеялся, льдинки таяли. А хохотал он заразительно и часто. Как и у Стефы, во рту князя кое-где поблескивало золото.

А в левом глазу Феликса была особая, заметная не сразу отметина, придававшее флёр почти мистической загадочности всему добродушному облику князя.

У края радужной оболочки, как островок, поднявшийся из голубой глубины, темнело коричневое пятнышко. Неожиданное и в то же время почти органичное, как крапинка на лепестке фиалки, оно невольно завораживало и заставляло думать сначала о необычных глазах князя, впрочем, совершенно обычной формы, чуть выпуклых, окруженных светлыми длинными ресницами, а затем и о самом Феликсе Дамасском.

О ком думал сам князь, догадаться было не сложно по тому ласковому и веселому взгляду, какой он подолгу задерживал на Стефе. Взгляд становится задумчивее и глубже, когда Феликс курил сигареты.

Их сложный аромат выдавал дорогой табак, который не известно каким образом попадал к узнику.

Наверное, такой же дым наполнял до войны гостиную замка Феликса Дамасского, где он принимал гостей. И конечно, под хрустальными люстрами, такими, как в зале дома Шрайбером и, может быть, и более роскошными витал загадочный, как восток, кофейный аромат.

Запах кофе неизменно возвращал Нину в детство, пробуждал самые ранние воспоминания. Вот стройная темноволосая женщина протягивает ей восхитительный сюрприз – куклу в розовом платье. Женщину зовут Полина. Да, тетя Полина…

Нина с наслаждением вдыхала кофейный дымок, расположившись на деревянной скамье в коридорчике. Рядом в блюдце с золотистой каемкой пищал «съешь меня!» воздушный кусок пирога, щедро посыпанный сахарной крошкой.

По воскресеньям хозяин всегда радовал Феликса большим сдобным куском домашней выпечки.

В свою очередь, князь решал вознаградить им спутницу любимой за вынужденное ожидание на скамье у плотно закрытой двери, откуда время от времени доносятся двухголосные взрывы смеха, сменяющиеся долгой тишиной, наполненной частым прерывистым дыханием и быстрым шепотом на польском языке.

Что ж, пусть веселятся на здоровье. Сумерки еще не скоро, да и спешить некуда, а такого вкусного пирога Нина не пробовала никогда.

Минуты незаметно оборачивались часами. С улицы доносилось сонное мычание. Ветер лениво хлестал ветвями старых акаций по крыше.

Неяркий чердачный свет густел. А Нина все ждала.

Наконец, счастливая и усталая, Стефа вывалилась из двери. Рука князя, обвивавшая ее талию, нехотя опала.

Стефа сверкнула на прощание улыбкой. Чтобы Феликс помнил ее такой – веселой, уходящей в закат, страстной и обещающей встречу. Помнил и ждал. До следующего воскресенья.

* * *

Через неделю дом Шрайбера уже казался девочке не бессмысленно огромным, а просто просторным и уютным, каким он, в сущности, и был, особенно если речь не шла о том, чтобы натереть до блеска окна во всех десяти комнатах за одни день.

Но, к счастью, мыть окна нужно было только два раза в год.

В остальные же дни по субботам девочке предстояло убирать семь комнат в доме, – те, по которым её провела хозяйка.

На этот раз Берта встретила узницу с тем же приветливым и в то же время несколько строгим выражением лица.

Ванильным облаком по дому расползался аромат сдобы. Он как будто снова возвращал Нину в Казань, туда, где прошли её самые радостные годы.

Хозяйка только что принесла из пекарни огромный пирог.

Берта остановилась возле открытой кухни, кивнула Нине.

– Warte mal. (Подожди).

За столом поблескивали две пары любопытных глаз. Ванильный запах, как пчёл мёд, притянул на просторную кухню, служившую одновременно и столовой, детей Иоанна и Берты. Смуглый парень лет шестнадцати с темно-русыми волосами был похож на Шрайбера, а девочка, ровесница Нины или чуть моложе, светловолосая и голубоглазая, явно, копия матери в юности.

Хозяйка вынесла за порог кухни два полных ведра воды.

– Bringe alle Zimmer, in Ordurug und dann fege den Boden, (Убери комнаты, потом подмети двор) – коротко приказала она и прикрыла дверь.

Убирать комнаты без присмотра Берты было спокойнее и как будто даже быстрее.

В зале Нина снова задержалась перед распростертыми медведем и тигром. Да, по всей видимости, Шрайбер был охотником.

Но откуда в этих краях взяться тигру?

Каждая вещь в доме, несомненно, не была случайной. У каждой была своя жизнь, своя история.

Множество этих сюжетов, как ручейки сплетаются в реку, сплетались в семейную историю.

Ванильный аромат приятно щекотал ноздри и почти до слез будоражил аппетит, и Нина поспешила поскорее закончить с уборкой комнат на первом этаже. Только снова невольно остановилась перед черно-белым портретом.

Хрустальную пустоту вазы на столе снова заполняла чистая вода. Колючими стеблями в ее прохладу уходили три на этот раз белые розы. Наверняка, это заботливая рука матери нашла место здесь цветам.

На минуту Нина забыла и о преследующем ее ванильном аромате, и о ведре с мутной уже водой.

Но в коридоре неожиданно послышались шаги и стихли так же внезапно совсем рядом.

Нина обернулась.

В дверях, небрежно облокотившись о проем, стоял младший сын Шрайберов.

Во взгляде немецкого юноши смешивались насмешка и презрение, интерес и почти враждебность.

От гремучей смеси эмоций, отражавшейся на смуглом лице сына Шрайбера, стало неловко. Наверное, так чувствовали себя под прицелом охотника те медведь и тигр, шкуры которых теперь служат украшением зала.

Девочке хотелось покинуть комнату, но немец с нагловатой усмешкой преграждал дорогу.

Внешне Нина старалась ничем не выдать охватившего ее беспокойства.

«Не убьет же он меня!» – мелькнула у нее спасительная мысль.

Еще раз узница мельком взглянула на немца. Он смотрел на нее с тем же выражением.

Если бы не тяжелый щекочущий взгляд, его глаза были бы похожи на материнские – большие, с длинными ресницами. Только у младшего сына Шрайбером они были не голубыми, как у Берты, а синими, как у отца.

Взгляд Берты, голубой, доброжелательный, золотистыми рыбками плеснулся в памяти Нины и неожиданно придал ей уверенности и смелости.

Не глядя больше в сторону немца с наглым синим взглядом, девочка опустилась на корточки и принялась скатывать ковер.

Ковер! Вот что позволит быстро и ей безо всякой неловкости выйти на улицу.

Как же она сразу не вспомнила о таком очевидном предлоге?

Нине не терпелось поскорее оказаться во дворе. От молчаливого присутствия младшего сына Шрайберов в комнате стало неуютно и как будто даже душно.

– Kurt? Was machst du hier? (Курт? Что ты здесь делаешь?)

Девочка обернулась на строгий голос Берты.

Оказалось, он может быть строгим, почти жестким.

Сын стоял теперь с виноватым видом и не знал, что ответить матери.

– Gehe, Kurt! Hast du nie gesehen, wie man ein Zimmer in Ordnung bringt? (Иди, Курт! Или ты никогда не видел, как убирают комнату?)

Курт понуро опустил голову и пошел в свою комнату.

Нина вздохнула с облегчением. Берта не была ее врагом. У нее самой подрастала дочь и, наверное, это и пробудило в хозяйке чувство, похожее не женскую солидарность, по отношению к узнице.

Девочка снова ощутила себя в безопасности и бросила еще раз взгляд на портрет, который интересовал её почти в той же степени, как медвежья и тигровая шкуры в зале.

Немка прочитала любопытство в глазах русской узницы.

– Mein Sohn ist Flieger, (Мой сын летчик) – голос Берты прозвенел материнской гордостью.

Это означало, что Алан с высоты бомбил русские города и деревни. Где-то там сейчас ее братья…

Нина отвела взгляд от портрета.

Немка, казалось, прочитала ее мысли и вышла из комнаты.

И все-таки они, мирные немцы и русские, были врагами и будут ими, пока на земле не воцарится снова мир.

Узница быстро выбежала на улицу, повесила ковер на веревку и вернулась в дом. Устало поднялась на второй этаж.

Лающим комочком навстречу выкатился Меккен.

– Ну что ты, песик, хороший, – девочка попыталась погладить собачонку, но Меккен увернулся от неожиданной ласки, отбежал на безопасное расстояние и предостерегающе зарычал.

Не обращая внимания на маленького охранника, похожего на странный пушистый белый мячик, девочка прошла с ведром в комнату с черной мебелью.

Меккен снова залился заливистым лаем, явно, для того, чтобы во всем доме услышали, что по комнатам бродит посторонний.

Но, убедившись, что посторонняя не проявляет ни малейших признаков беспокойства по этому поводу, собачонка успокоилась и осторожно засеменила следом за девочкой.

Нина остановилась перед большим зеркалом.

Худенькая девочка в старом сером платье, с ведром в одной руке и щеткой на длинной ручке в другой смотрела на нее удивленно и строго.

Нина поставила ведро и подошла к зеркалу поближе.

Отражение улыбнулось немного грустно, чуть-чуть шаловливо, с первым робким осознанием женской красоты.

То, что раньше казалось не важным, теперь оказалось приятным открытием, а первое знакомство с собой взрослеющей обернулось приятным событием.

Раньше Нина никогда не задавала себе вопрос, красива ли она.

Ехидные замечания Ивана убедили ее, что она неуклюжа и внешне не особенно приятна окружающим, если способна вызвать такое раздражение, но теперь отражение юной девушки в старом сереньком платьице смеялось над издевками стареющего брюзги.

Нина отошла подальше и не смогла удержаться от того, чтобы не повертеться перед зеркалом.

«Как артистка», – закружила девочку радостная мысль и тут же рассмешила её.

Где это видано, чтобы артистки носили старые серые платья, да еще и тесные к тому же?

Нет, экранные красавицы носят шелк и бархат, а их белоснежные шеи и руки украшают жемчуга.

Нина показала язык своему отражению и осторожно опустилась в мягкую податливую черноту кресла, молчаливо приглашавшую присесть отдохнуть, что было весьма кстати после уборки нижних комнат. И тут же Нина представила, что будет, если внезапно хозяйка поднимется наверх и увидит её сидящей без дела на красивой мебели, явно, предназначавшейся не для узников.

Девочка вскочила и, подхватив ведро, направилась в супружескую спальню, откуда собиралась начать убирать второй этаж.

Но здесь Нина снова не удержалась от того, чтобы не бросить взгляд в зеркало, пока ее никто не видит, как будто хотела убедиться, что отражение в соседней комнате не льстило ей.

Трюмо весело подтвердило «Как артистка!» сразу тремя отражениями. Два из них открыли девочке новую грань ее внешности, которую скрывало обычное зеркало и тем более маленький осколок. Боковые зеркала повторяли легкий профиль девочки.

Но теперь, привыкнув уже к чертам своего лица, Нина провела рукой по шее, давно не видевшей мочалки и мыла, и пальцами расчесала спутанные длинные волосы, быстро заплела их в две толстые косы. Это придало девочке более опрятный вид, насколько это было возможно без воды. А уж о такой роскоши, как новое платье, можно было только помечтать.

Девочка вспомнила свёрток на подоконнике, вздохнула и опустила глаза. Взгляд упал на раскрытую шкатулку. Блеск голубых, хрустально-белых, красно-розовых камней гипнотизировал. Переливаясь на солнце, кристаллы повторяли всеми сверкающими гранями: «Примерь, примерь, примерь…»

Как будто кто-то с большими черными крыльями настойчиво шептал: «Примерь, примерь…»

Нина отшатнулась от шкатулки, как будто на дне ее, свернувшись, лежала гадюка.

Девочка схватилась за щетку и принялась торопливо выметать пыль из углов.

Меккен решился, наконец, подойти поближе и с интересом наблюдал за узницей. Безошибочная собачья интуиция подсказала, что девочка не причинит зла ни ему, ни хозяевам, и белоснежный красавчик уже осторожно повиливал хвостом. Но время от времени все еще настороженно поводил ушами.

Нина дошла до кровати, и щетка остановилась в воздухе.

На коврике с вызовом поблескивал сапфир в потускневшей от времени золотой оправе.

Девочка подняла сережку, положила её перед шкатулкой у зеркала. Поверхность трюмо отразила потускневший взгляд, опущенные уголки губ.

Сапфир враждебно поблескивал, отражаясь в трюмо. Чистый, прозрачный, как весеннее небо, и зловещий, как бездна…

…В другой раз Нина обнаружила под кроватью Берты и Иоанна ожерелье из мелких белоснежных жемчужин.

Девочка осторожно положила его на столик у шкатулки, которую почему-то снова забыли закрыть. Явно, это не было обычной случайностью.

Хозяйка проверяла ее.

Угрожающее предостережение Стефы снова всплыло в памяти Нины, и она почувствовала, как кровь приливает к ее щекам.

Разве похожа она на воровку?

Но обида отхлынула так же внезапно, как подступила. Ну и смешная же эта немка!

Зачем же узникам драгоценные камни? Разве что в лес в них ходить!

А ещё через неделю в спальне были рассыпаны на кровати крупные купюры. Нина хотела было собрать марки и положить их на столик перед трюмо, но в последний момент отдернула руку. Нет уж, пусть лежат, как лежат. Все, что не на полу, её не касается. В конце– концов, может, Берте просто нравится разбрасывать деньги на постели.

Но Берта Шрайбер отнюдь не была неряхой. И Нина это знала. И очень боялась: а вдруг кто-то другой возьмет одну из нарочно оставленных хозяйкой дорогих вещей? Кого тогда заподозрят? Конечно, узницу, и никто не станет даже слушать её оправданий.

К счастью, еще через несколько недель Нина перестала находить деньги в спальне, а шкатулка с украшениями теперь все время была аккуратно закрыта с немецкой педантичностью.

Но еще больше девочку радовало уже вполне дружелюбное поведение Меккена. Теперь он позволял не только погладить себя по длинной белой шерстке, но один раз даже разрешил подержать себя на руках.

Сложнее было подружиться с другими собаками Шрайбера. Первое время они недовольно порыкивали, когда девочка с веником приближалась к их сарайчику. В его внешнюю стену было вбито одиннадцать колец для поводков.

Развязывать их не разрешалось даже пожилому добродушному немцу, приходившему по утрам кормить собак. Только Кристоф мог отвязать и забрать с собой на работу любую из любимиц Шрайбера. Но обычно выбор ученика лесника падал на Конду или Дугласа, в зависимости от того, кого из них двоих уже успел забрать хозяин.

Часто, подметая двор, Нина ловила на себе любопытный взгляд своей немецкой сверстницы. В глазах дочери Шрайберов не было той враждебности, с какой смотрел на узницу ее брат. Просто беззлобное неприкрытое любопытство. Так подолгу в зоопарке смотрят на какое-нибудь диковинное животное.

Курт теперь только иногда издали сверлил Нину глазами, но больше не останавливался смотреть, как она работает. Мысленно узница не раз поблагодарила за это Берту, оказавшую ей такое неожиданное покровительство.

Только один раз Курт вошел в свою комнату, когда Нина не закончила еще ее убирать, но снова нарвался на строгий окрик матери.