Текст книги "Дар кариатид"
Автор книги: Вероника Тутенко
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
Глава 11
Старая ракита
Благодатный воздух Смоленщины снова наполнил Степана новыми силами.
Прав, тысячу раз прав был брат Никита, когда звал назад, к родным полям, ручью и яблоневому саду. Вот только камнем висеть у него на шее, нет, не по нутру это Степану.
На второй же день он отправился искать работу в райцентр, и сразу же удача ему улыбнулась. На стройке в Сухиничах как раз требовались подсобные рабочие. В тот же день нашли для Степана и койку в общежитии.
На целую неделю уходил он теперь в Сухиничи на заработки. Только на выходной приходил домой, приносил мешок хлеба, немного кильки и, конечно, долгожданные всем семейством слитки сахара – кусков по десять.
В субботу Нина и Толик ждали отца, то и дело нетерпеливо выбегали на окраину дороги. Когда там, в дорожной пыли появится отец с гостинцами?
А в понедельник на рассвете, едва отдохнув с дороги, Степан снова отправлялся на заработки.
Но так было даже легче забыть, забыть, забыть…
Тяжелый физический труд оказался гораздо более действенным средством для забвения, чем алкоголь. Только по ночам, когда стройная, неизменно в легком кремовом платье, Наталья являлась к нему, Степан тихо звал ее сквозь сон. А днем надо было думать о детях, чтобы были сыты– одеты.
С первой же зарплаты Степан купил дочери серого в полосочку и красного в цветочек ситцу.
В соседней деревне, в названии которой слышалась дремучая прохлада, жила отцова сестра. «На все руки мастерица», – говорили о ней в округе.
Не у многих, как у тети Дуни, в деревнях, была швейная машинка. Да и не каждая могла так шить-вышивать, как рукодельница-тётка. Все соседи вокруг ее умасливали, чтобы ситец да лен в руках ее бойких обновками стали.
Нина с нетерпением ждала, когда отец прикажет, наконец, ей идти в Сосновку, и бесформенные куски серой и пестро-красной ткани станут платьями. Какими красивыми, должно быть, выйдут обновки. Совсем не то, что её старые платья, настолько износившиеся, что давно потеряли свой цвет.
Но отец, казалось, совершенно забыл о купленном им ситце. А когда и Нина перестала уже мечтать об обновках, Степан вручил ей сверток с отрезами и произнес заветные слова:
– Иди к тете Дуне.
Повторять приказание не пришлось.
– Смотри не задерживайся! – крикнул вдогонку Степан.
Сосновка хоть и недалеко, но через глухие места пролегает дорога. Видели там и волков. Людей, правда, серые не трогали. А овец не раз утаскивали.
На полпути к Сосновке высилась маяком старая ракита. Корни её оголило уже время, но щупальца жизни глубоко уходили в недра земли, утверждая дерево на ее поверхности.
Нине не терпелось поскорее познакомиться с рукодельницей-тёткой. Девочка почти бежала и остановилась перевести дух только у старой ракиты.
«Остановись. Отдохни», – звало дерево в тень от лучей, еще жгучих, но уже смягченных близостью увядания. Но близость осени ракиту не страшила. Ей ли, столько раз опадавшей к своим же корням и вновь воскресавшей зелёным пухом новой весной, не знать мудрой неумолимости природы?
Ракита привычно шелестела листвой, словно беседуя с самим Небом.
В тени густой раскидистой кроны Нина не удержалась, развернула свёрток, словно приглашая дерево порадоваться вместе с ней незамысловатым узорам на ситце.
Но задерживаться было недосуг. Тётя Дуня, ждет уже, наверное. И девочка вприпрыжку поспешила дальше.
Ракита шелестела что-то вслед.
Сосновку Нина представляла иначе. Деревня казалась полной невидимой радостью, точно кто-то только что умыл её грибным дождем. Но дождика утром не было.
Но ветки садовых деревьев во дворе у тёти Дуни вздрагивали как от всхлипов после плача, принесшего не только облегчение, но и нечаянную радость.
Возле дома стояли ульи, с цветка на цветок перелетали пчелы, наполняя благоухание мерным жужжанием.
– Ниночка!
Тётя Дуня видела племянницу в первый раз, но то ли свёрток в руке девочки, то ли голос крови подсказали ей, что пришла дочка брата.
– Степа на днях заходил, говорил, что надо сшить тебе обновки, – на губах тёти Дуни порхали слова-бабочки. – Ну что ты стоишь, как сирота казанская, на пороге.
Нина несмело вошла в скрипучую дверь.
В сенях благоухало огромное корыто, до самых краев наполненное золотистыми яблочками.
В горнице сидели друг напротив друга мужчина, такой же румяный и уютный, как тётя Дуня, и большой черный кот с белой грудкой.
Мужчину звали Пётр.
Хозяин плел корзину за столом, добротным, дубовым, который и сам казался обитателем дома. Может быть, оттого, что на нем важно возвышалась швейная машина.
– Из города, значит, к нам приехали? – весело подмигнул Пётр вошедшей.
Девочка знала, что ни он, ни тётя Дуня никогда не бывали в таких больших городах. Разве что пару раз за год выбирались в Сухиничи.
Нина рассказала им о таинственном рыцаре, охранявшем Пассаж, и о каменных женщинах, державших на своих плечах что-то гораздо более тяжелое, чем огромное красивое здание, где из невидимых далей солнцем выкатилось её детство. И, конечно, вспомнила о тиграх и клоунах, и сереньком козлике, на котором однажды выехал Сережа на арену Казанского цирка.
Рассказ лился весело, легко, только несколько раз прерывался детскими криками со двора. Мальчишки играли в войну, и по тому, как настороженно перекидывались взглядами мужчина и женщина, Нина поняла, что шумная забава не обошлась без их сыновей.
«Вот ведь…» мотала головой время от времени тетя Дуня и «как люди живут», и глаза её расширялись от удивления.
Нина и сама теперь верила с трудом: неужели все это и впрямь было с ней?
А теперь – тишина, покой, благоухание, избы с соломенными крышами и рядом больше нет мамы…
* * *
Назад бежать было страшно. Колючие кустарники подстерегали в темноте и царапали ноги. Временами девочке казалось, что вдали воют волки. Она прислушивалась, подставляя лицо прохладным уже порывам вечернего ветра. Звуки, наполнявшие безлюдный путь, вызывали тревогу и грусть и усиливали то гнетущее, что отделяет холодной душной пеленой от пения птиц и красок полей и радуг.
Новые впечатления от новых мест стали уже повседневностью, и тоска по матери снова наполнила душу.
«Ты не одна», – прозвенело вдруг струнами в этой тоске.
Вместо воя волков Нина услышала шелест, показавшийся ей знакомым, хотя все это, конечно, глупости, ведь не могут же быть у деревьев, как у людей, разные голоса… И все же это была та самая ракита…
Девочка едва не споткнулась о её корни и образовалась дереву, как близкому другу.
«Мама, мамочка», – прошептала в шелестящую тишину.
Кто ещё мог быть светом и голосом, исходящим от деревьев?
Боль отпустила.
Нина пошла дальше не спеша. Даже если волки выбегут навстречу, тот же ласковый голос прогонит их обратно в лес.
Сумерки сгущались, но подступавшая ночь уже не пугала. Как будто кто-то невидимый, добрый шел рядом по извилистой тропинке.
От бабушки и тети Кати Нина слышала об ангелах-хранителях и теперь воспоминания о крылатых созданиях, невидимых людям, заставляло забыть даже о волках.
* * *
Ощущение, что кто-то из светлого небесного войска готов защитить ее в любую минуту, не отпускало Нину, и когда она через неделю шла к тете Дуне за платьями.
Тетя торжественно разложила на столе обновки. Нина приложила к себе все платья по очереди. Такими красивыми вышли наряды, что и одевать-то их жалко. Разве что на праздник. Серые оказались чуть-чуть великоваты.
– На вырост, – вскинула тетя густые брови.
Зато красное будет в самый раз.
Скорей бы надеть его… Но хозяева не замечали, что гостье не терпится домой.
На столе душисто нежились лепешки и словно поддразнивали: «Так скоро домой не уйдешь».
Дядя Петя налил девочке в блюдце душистого меда.
Тетя Дуня отбирала в сенях для Нины яблочки.
– Вот от нас гостинец, – вручила она племяннице узелок со спелыми ароматными яблочками.
По дороге домой Нину переполняло счастье, простое, ситцевое…
В узелке яблочки так и сочились солнечной радостью, мягко постукивая друг о друга, словно поддразнивая: «Съешь нас». Но останавливало предвкушение трепещущего, радостного… Неторопливо, как всегда, Толик развяжет дома узелок, и всю избу наполнит кисло-сладкий аромат…
Быстро легко шагалось по знакомой дорожке. Вот и старица-ракита раскинулась на полпути, шелестит приветливо и как будто хочет выбраться из земли и спешить вместе с девочкой куда-то, но только мудро уговаривает себя: «Небо везде одно» и продолжает тянуться к небесной алой реке, закатом разлившейся над полями, над лесами и земными стынущими реками.
Глава 12
Фотография в позолоченной рамке
… Фотографию, единственную в доме дяди Никиты и тети Кати, Нина заметила не сразу. Да и стояла она не на виду – на старом дубовом комоде за самыми красивыми кувшинами, которые хозяйка ставила на стол только по праздникам.
Тетя сняла ее торжественно, задумчиво и как-то особенно долго смотрела на нее и только потом показала племяннице.
– Кто это, Ниночка?
На застекленной фотографии в позолоченной рамке застыли красивые незнакомые люди. На стуле сидела молодая дама в длинном, светлом платье. Рядом, облокотившись на стул, стоял кавалер – стройный, с ухоженной бородкой и такими же аккуратными усами.
Девочка пожала плечами.
– Не знаю.
– Ну как же? – голос тети звучал укоризненно. – Это же твои мама и папа!
Нина внимательно вгляделась в фотографию и непостижимым образом незнакомые лица вдруг обрели родные черты.
– Ой, какие красивые! – обрадовалась девочка.
Черно-белую поверхность уже чуть тронула желтизна.
Папа и мама на фотографии совсем молодые. Потому-то и не узнала Нина родителей сразу. А ведь папа на ней в привычной швейцарской форме, а на маме то самое кремовое платье, что пришлось обменять на картошку.
Нина вздохнула.
– Степан-то, – вздохнула в свою очередь и тетя, – до чего на царя Николая похож.
– На какого царя?
Девочка захлопала ресницами. Она слышала, что Россией раньше правил царь, но теперь о нем словно сговорились не вспоминать.
– На Николая II – раздался с печи голос деда.
Не то от Сережи, не то от Толика Нина слышала, что раньше в России совсем тяжко жилось, пока место царя не занял дедушка Ленин.
– Он был плохим или хорошим? – спросила Нина на всякий случай.
– Ох, – задумалась тетя Катя. – В деревне, Ниночка, что царь, что не царь…
– Ты мне царя не трожь! Ишь ты… – заворочался на печи Илья Кузьмич. Глухое ворчание деда оборвалось сухим кашлем.
Тетя Катя виновато замолчала.
– Много рассуждать, смотрю, вы нынче стали, – откашлявшись, продолжил Илья Кузьмич. – Что ж это за жизнь такая пошла, что церкви ломают! Разве ж было такое раньше?
Нина пристало посмотрела на молодого отца. Серьезный взгляд его стал еще строже с годами, а уверенность, сквозившая в полной молчаливого достоинства позе, теперь испарилась куда-то…
* * *
С тех пор Нина часто просила тетю показать фотографию. Подолгу рассматривала ее, вглядываясь в каждую деталь – большую вазу с цветами на полу, резные ножки стула…
Фотография завораживала, как будто приоткрывала дверь в прошлое. Но расспрашивать о том времени отца Нина почему-то не решалась…
Глава 13
Ефросинья
Осень уже обещала: «Я скоро приду! Позолочу и лес, и сад, и одинокие деревья!»
За оврагом в лесу в густой траве то тут, то там проглядывали влажные шляпки свинушек. Собирать их – одно удовольствие. Это не щавель, который рви да рви себе, пока не устанешь. Гриб, чтобы найти, потрудиться надо. Целыми днями ребята со всей деревни аукали по лесу с лукошками да спорили потом, кто больше грибов нашел, да у кого грибы больше.
А вечерами Катерина варила-жарила грибы. Дети с нетерпением вдыхали пропахший лесом и летом дым. Есть ли что на свете вкуснее свинушек? А уж если вечерком да на свежем воздухе…
Степан радовался, глядя на детей. И сын, и дочка заметно загорели, на щеках их появился румянец. Сеновал – это тебе не каменные стены!
Только одно беспокоило Степана. Июнь, а за ним и июль пролетели быстро.
В августе вода уж в реках стынет, а там и не заметишь, как птицы на юг соберутся.
Да и старший брат все задумчивее становится с приближением осени.
– Баба тебе нужна, Степан, – качал головой Никита. – Вот хоть Ефросинья… Тоже мужа схоронила год назад.
От глаз Никиты не укрылось, что с тем пор, как Степан приехал в деревню, клетчатая красно-белая юбка соседки как-то слишком уж часто замельтешила у его дома. Вот только младший брат ни разу и не взглянул в сторону румяной широкоплечей Ефросиньи.
– Да разве ж заменит мне кто Наталью! – горячился Степан.
– Тебе-то, может, и не заменит. Да дети у тебя еще маленькие. А у Фроськи сын и дочка – твоим ровесники. Вдвоем-то легче ребятишек растить. Да и баба она деловая, крепкая. А что не красавица, так с лица воду не пить.
Но это было даже хорошо, что коренастая соседка ни лицом, ни фигурой не походила на Наталью. Очень высокая и мускулистая, вечно в клетчатой красно-белой юбке и белом платке, Ефросинья была обделена той мягкой женственностью, которая вызывает у мужчин желание защитить. Стройная, нежная Наталья смотрелась бы рядом с Фросей как хрупкая фарфоровая статуэтка. Да только зачем сравнивать?…
– Завтра же и зайдем к ней в гости по-соседски! – принял молчание брата за согласие Никита.
К Ефросинье он заглянул тем же вечером, подготовить вдову, что зайдет к ней завтра не один.
За завтраком Степан не чувствовал во рту вкуса еды и даже не заметил, что подала на стол Катерина. Идти к соседке не хотелось.
– Пойдем что ли? – сочувственно и решительно одновременно показал взглядом на улицу Никита и медленно, но твердо направился к двери.
Степан шел рядом, нехотя, устало, будто не воскресным утром, а будничным вечером, после трудового тяжелого дня направлялись они к Ефросинье.
Дорога до соседнего двора казалась младшему брату длинной-длинной.
– Нет, Никита, я так не могу. Что мы скажем женщине этой? Зачем к ней идем? Ты же знаешь, я люблю свою Наталью, и буду любить, пока живу. Да и она… как, ты говоришь, зовут её? Фрося? Я ведь для нее совсем чужой человек…
– Фрося, – только и ответил брат.
– Нет, Никита, пустая это затея. Чувствует мое сердце, не выйдет из этого ничего хорошего. Давай вернемся, пока не поздно.
– О детях подумай, Степан, – ворчал, взывал к святому Никита.
Степан покрякивал и обреченно плёлся следом.
Он остановился у самых ворот и впрямь хотел было повернуть обратно, но старший брат ухватил его за рукав.
– Поздно, Степа.
В голосе Никиты прозвучала грусть и жалость. В окне шевельнулась занавеска, и это не укрылось от его спокойного, но быстрого взгляда.
– Я ж добра тебе хочу, – словно оправдывался он. – Вон и Ефросинья у окна нас уже дожидается. Да ты не робей, братик.
Сговориться с Ефросиньей оказалось проще простого. Только смутила немного Степана ее веселая суета. Улыбается и всё в глаза заглядывает, будто увидеть в них что хочет. Хоть простой мужской интерес. Но откуда он возьмется во взгляде, если на сердце одна пустота.
– Ты, Степан, мужик видный, – медово улыбнулась вдова. – Разве ж откажет тебе какая?
Но взгляд видного мужика мрачно упирался в пол. Вот ведь и вышло, как мать хотела – будет жить со своей, с деревенской.
* * *
На следующий день Степан ушел в город на заработки, а Фрося сама пришла за Ниной и Толиком. Чуть прищурившись, как будто приценивалась, быстрым, но метким взглядом окинула падчерицу и пасынка.
– Ну, идемте что ли… – позвала в свою хату.
Дети быстро собрали пожитки. По дороге тревожно поглядывали друг на друга. Кем, врагом или другом, станет для них эта коренастая женщина в клетчатой юбке?
Нина и Толик едва поспевали за ее размашистым, мужицким шагом. Благо, идти было недалеко.
– Входите, что ли, – скрипнула калиткой вдова, пропуская вперед Нину и Толика.
Дети нырнули в маленький дворик, где валялся в пыли, довольно похрюкивая, маленький поросеночек. Не считая кур, он являл собой все хозяйство Ефросиньи.
Маленькой была и хатка, совсем еще новая, тщательно побеленная внутри. Зато возле дома росли старые раскидистые яблони с наливными уже плодами.
С печки на Нину и Толика смотрели две пары глаз, маленьких, светло-карих, как у Ефросиньи.
– А-ну спускайтесь! Есть будем, – весело приказала мать и поставила на стол квас, положила рядом пушистые пучки лука.
Не поднимая глаз, чтобы не встретиться с взглядами домочадцев, Нина и Толик быстро поели и полезли на печку. В новом доме было тепло и неуютно…
* * *
Ефросинья никогда не была красавицей, даже в пору юности, но ее жёлудевые глаза обещали уют.
В деревне вдову не слишком любили, хотя и сочувствовали ее доле. Одна с двумя детишками осталась. Как не пожалеть?
Ефросинья не была охотницей до сплетен, но не была щедра и на добрые слова.
«Не родись красивой, а родись счастливой,» – повторяла в детстве Фросе мать. Но и счастья Ефросинье судьба отмеряла скупо. Одна отрада – дочка Манечка да сыночек Феденька.
Лучший кусочек всегда мать для них оставляла, особенно, как не стало отца их, Игната.
Мужа Ефросинья не то, чтобы любила, но боялась. Молчалив, неласков был Игнат да и выпить мастак. А уж как хлебнет, бывало, самогона, так и волю рукам даст. Сколько натерпелась от пьяного мужа Ефросинья, сколько побегала от него огородами, но зато уж если Игнат был в духе и трезв, слов ласковых для женушки не жалел, а бывало, и просил прощения.
До сих пор с благодарностью вспоминала Ефросинья, как незадолго до смерти супруг виновато обнял ее за плечи.
«Ты уж, того, Фросенька, зла на меня не держи. Как выпью, дурак дураком становлюсь».
«Да что уж там…» – ответила Фрося.
Знать бы тогда, что скоро не станет Игната. Не скупилась бы на теплые слова.
Уже тогда, видно, чувствовал Игнат близкую кончину. Пьянка сгубила Игната, осиротила детей, проклятая.
После похорон еще ревностнее Ефросинья стала заботиться о сыне и дочке. Работой ни по дому, ни во дворе не нагружала. Все сама делала и за отца, и за мать им быть старалось. Все для них, сироток горемычных. За хлопотами и о своей горькой вдовьей доле забыть легче. О себе, что о себе-то думать… Отцвела жизнь, отзвенела, облетала яблоневым цветом. Осень на порог стучится ветрами и дождями.
А вот ведь, оказалось, улыбнулась и ей, Ефросинье, ее осень бабьим летом. Нежданно-негаданно…
Сколько ведь девок в деревне, а Степан и красивый, и работящий, и не пьет. И есть в нем что-то такое – не от деревни – от города, от чего сердце щемит, а потом соловьем заливается и сладко-сладко замирает – как будто услышать могут.
А ведь выбрал же не вертихвостку незамужнюю, а ее, зрелый плод, Ефросинью.
От мыслей таких у вдовы шла кругом голова. Вот только перед детьми чувствовала Ефросинья виноватой себя в своем нечаянном счастье.
Полюбит ли Степан ее Манечку и Феденьку, как своих детей? «Нет, не полюбит, – отвечала сама себе вдова. – Уж слишком жалеет Нину и Толика».
Что-то мрачно нашептывало Ефросинье, что не будь их, и не заглянул бы видный вдовец вместе с братом в ее дом. Обида, недовольство едкой дымкой обволакивали душу вдовы, но нет, не Степана винила она за неполное своё счастье – Нину и Толика.
* * *
Маня и Федя поглядывали на неожиданно объявившихся домочадцев искоса. Со Степаном, впрочем, вели себя почтительно, – привыкли бояться мужчину в доме, а уж со сверстниками не церемонились.
Старший, Федя, как и Толик, перешел в четвертый класс. А младшая, Маня, могла бы по возрасту быть Нине подружкой.
Где там! Даже не смотрит на сводную сестру. Разве что к столу иногда позовет, да и то с неохотой. «Нинка, иди есть», – процедит сквозь зубы. А чтоб поиграть вместе, об этом и речи нет.
Впрочем, и Нина с Толиком не пытались сблизиться с детьми Ефросиньи.
Федька… Одно слово – «бука». Кто захочет с ним играть? И Манька – неповоротливая, капризная. Во всей деревни нет у нее подружки.
То ли дело дочери дяди Никиты! Затейница Надюшка и тихая, задумчивая Нюша, научили Нину лепить фигурки из глины. Так у Нины появились новые куклы. У них не было имен. У них не было ни белокурых локонов, ни розовых платьев. А вместо голубых глаз с длинными ресницами удивленно и просто смотрели на мир глаза-угольки.
Но их, этих кукол, было много. Они дружили, ходили друг к другу в гости, но, конечно, только тогда, когда заканчивали управляться со своим хозяйством. А хозяйство у каждой было огромным – и коровы, и козы, и куры, и кони, и даже слоны…
Так и не заметишь, как время пройдет. Вот уж и щи в большой расписной миске на столе дымятся.
Увидит Нина, что хозяйка на стол накрывает, и скорее к дверям, чтобы не мешать обедать семье.
– Ты куда? – настигал ее на пороге строгий голос Ильи Кузьмича.
– Домой.
– Зачем? А ну вернись!
Как не послушаешься строгого окрика деда?
Нина робко возвращалась в избу, несмело садилась на лавку рядом с двоюродными братьями и сестрами. На обед Катерина варила щи из серой капусты с салом, а то и с курицей. И, конечно, гречневую кашу. Чего-чего, а гречки в деревне хватает. А если есть в избе щи да каша – голод семье не грозит.
А по праздникам в доме дяди Никиты пахло лепешками. Ни у кого во всей деревне не были они такими воздушными и ароматными, как у Катерины. Добрая и хозяйственная жена досталась Никите. В разговоре Катерина слегка проглатывала букву «л». За это и прозвали ее меткие деревенские языки «Ипешка».
К лепешкам Катерина ставила на стол миску со сметаной. Только мелькали ложки.
Ребята то и дело поглядывали на деда. С ним шутки плохи. Не заболтаешься и не зазеваешься за столом. А не то мигом по лбу получишь большой деревянной дедовой ложкой.
Опасалась и Нина этой грозной ложки, да только напрасно – жалел строгий дед сироту. Только нахмурится время от времени:
– Ты что ложку на нос повесила? А ну ешь, а то без тебя съедят все.
А после обеда девчонки бегали на луг. Сплетали в венки нехитрые в своей простоте полевые цветы – солнечные одуванчики, нежные ромашки, подрагивающие лепестками на ветру, небесные колокольчики.
В венке таком смотреть в чистую воду ручью – одно удовольствие. Улыбается, колышется от ветра отражение, а к нему уже спешит стайка уток. И девчонки забудут уже о душистых венках и будут смотреть на сизую семейку, а потом снова вернутся к своим куклам с их коровами и слонами, пока не разгонит по домам влажный от росы и уже не по-летнему прохладный вечер.
* * *
В субботу Ефросинья делала уборку, щедро раздавая приказания пасынку и падчерице. Нина выбивала одеяла и подушки, а после принималась за грязные котлы, скопившиеся за неделю. Ефросинья натирала сковородки, чтобы к приходу Степана все в доме блестело.
Толик с утра носил ведрами воду. Худенькие плечи паренька опускались под тяжестью коромысла. Да только помощи ждать было неоткуда. Не от Федьки же, в конце концов? Этот знай себе сидит сиднем на лавочке с подсолнухом. И Манька с ним рядом семечки лущит.
Нина подметала пол, и Ефросинья, придирчиво пройдясь взглядом по углам, бралась за тряпку.
Эту работу она не доверяла падчерице. Только грязь по углам развезет! А чтобы в доме была чистота да уют, нужна заботливая женская рука.
Вымыв пол, так, что в доме влажно пахло чистотой, Ефросинья брала собранный еще с вечера узелок и шла на другой конец деревни в истопленную уже, лениво исходящую паром баню.
Во всей деревни всего-то было четыре бани – у Тихона да у его родни.
К ним и ходили париться со всей округи.
Ефросинья возвращалась из бани розовая, пропахшая березовым паром с полотенцем, чалмой повязанным вокруг головы.
Дома Фрося ставила в печку два чугуна и после этого садилась перед зеркалом со сколотым уголком, выпускала на волю тяжелые волосы с рыжиной и долго расчесывала их гребнем, пытливо смотрела в серебристую гладь, как будто в зеркальной глубине пыталась разглядеть свое будущее.
Нетерпеливое бульканье чугунов возвращало вдову к привычным хлопотам.
Ефросинья громко опускала на лавочку большое деревянное корыто, в котором купала детей, разбавляла кипяток сырой колодезной водой и разводила в нем шелох. Рядом Фрося ставила ведро с теплой водой, в котором плавал глиняный кувшин – ополаскивать волосы.
Дети уже ждали своей очереди.
Очередь всегда была одна и та же.
Первой в горячую, исходившую паром воду лениво, как толстая утка, плюхалась Маня. Долго плескалась в чистой воде, пока мать, устав тереть ей спину, не опрокидывала дочери на голову кувшин теплой воды.
Пока младшая сестра одевалась, в эту же, мутноватую уже воду забирался Федя. Он не был слишком охоч до мытья и морщился, когда мать терла ему шею жесткой мочалкой из лыка, приговаривая:
– Грязный-то какой. Ни дать– ни взять – поросенок!
Вода после Федьки и правда становилась заметно грязнее.
Падчерицу Ефросинья мыла быстро. Только успевала пробежаться по спине мочалкой, как уже на голову теплым водопадом плюхалась вода из кувшина.
Нина торопливо, чтобы вода совсем не остыла, выбиралась из корыта с совершенно уже грязной водой, уступая место брату.
Быстро-быстро Фрося терла и его и, вылив на голову пасынку остатки из ведра, командовала:
– Вылазь!
Искупав детей, Ефросинья стирала в этой же воде, а потом, развесив белье, убирала высохшие волосы под свежий платок и садилась на лавочку ждать Степана.
Увидев его издалека, Ефросинья расцветала яблоневым цветком. Восхищенно ощупывала сильного красавца взглядом. Скалила крепкие сахарные зубы. Только Степан оставался равнодушным к ее нехитрым бабьим ухищрениям. Впрочем, старался быть ласковым и порою злился на себя, что вовсе не чувствует к Ефросиньи ни то что нежности, но даже простой благодарности. Все-таки о детях его она заботится. Накормит, вымоет, обстирает…
Что еще надо? А что нет любви, так, может, и к лучшему. Чем сильнее любовь, тем больнее утрата. Время оно ведь, как птица, летит, кого следующим унесет в небеса – знает только Тот, Кому оно подвластно. Вот и лето уже на исходе, и осень не когда-нибудь, а ЗАВТРА…
* * *
Утро хмурилось. Моросило. Никогда не знаешь, каким он будет, первый день осени. Беспечным отголоском лета или предзнаменованием затяжных холодных дождей.
И все-таки это был особенный день. Нина, и Маня проснулись этим утром с радостным чувством предвкушения. Они стали взрослыми. Школьницами. Первоклассницами.
– Красавица ты моя! У-умница, – приговаривала Ефросинья, застегивая на дочери новое синее платье в белый горох, дополненное белоснежным вязанным воротничком. В темно-соломенные волосы Мани мать с особой праздничной тщательностью вплела голубые атласные ленты, завязала два больших аккуратных банта.
Нина достала из узелка свое красное платье.
Фрося заплела косу и ей. Наскоро перевязала старой синей лентой.
– Иди, – вручила ей потрепанную сумку с чистыми тетрадками.
Раньше Нина представляла, что пойдет в первый класс в большое красивое здание наподобие Александровского пассажа. Там будут улыбчивые учительницы с указками и много-много детей.
Но школа в Козари располагалась в таком же доме с соломенной крышей, в каких жили здесь большинство семей.
Молодая рыжая учительница, Вера Петровна, учила первоклашек рисовать кружки и палочки, а потом добрались и до букв.
Нину она сразу невзлюбила за рассеянность во взгляде, которую приняла за нерадивость.
– Что ты смотришь, как баран на новые ворота? Повтори, что я только что сказала, – не раз прерывала учительница объяснение и гневно обращалась к Нине.
Девочка съеживалась под обличающим, колючим взглядом учительницы.
Крик часто выводил Нину из того призрачного мира, где на какие-то мгновения воспоминания становятся такими реальными, что перестают быть просто воспоминания. В том мире нет еще ни Фроськи с ее детьми, ни школы, а есть мама. Ах, знала бы Вера Петровна, как противная Фроська обращается с ней и с Толиком!
Учеба давалась Нине с трудом. Еще с первых дней учебы Вера Петровна пересадила ее на первую парту, но не помогло и это. На второй наперебой тянули руки кудрявые близняшки-златовласки Лиза и Соня. Сёстры жили по соседству с дядей Никитой, ни с кем особенно не дружили. Голубоглазые и весёлые, они тем не менее вели себя отчужденно. Им как будто хватало друг друга и того ощущения, что новое утро придет новой радостью и кринкой парного молока из рук их такой же кудрявой златоволосой мамы Настасьи.
Впрочем, за «двойки» Ефросинья подчерицу не ругала. К тому же, у Нины и Мани, наконец, нашлись общие темы для разговора. Рыжая, по мнению обеих девочек, слишком строгая учительница, хорошие и не очень одноклассники, а главное – белоголовый, голубоглазый пионервожатый Серёжа, сын кулака Тихона, которому нет никакого дела до вздохов сопливых первоклассниц… Ему-то пятнадцать уже. А старшеклассницы вон какие красивые, с толстыми косами до пояса, в нарядных платьях с белоснежными воротничками.
На большой перемене Маня и Федя доставали из холщовых сумок по большому красному яблоку и воздушной лепёшке. Разворачивали завтраки и другие ребята.
«А ты что не ешь?» – спросит кто-нибудь время от времени то Нину, то Толика.
Сколько раз Нине хотелось выкрикнуть в ответ: «Потому что у тебя мама, а у нас Фроська!». Но каждый раз вспоминались глаза и голос отца. «Не обижает вас тетя Фрося?» Не раз ведь спрашивал уже об этом, будто чувствовал. И ведь достаточно признаться: «Обижает!», и не будет больше в их жизни ни противной Фроськи, ни ее Федьки и Маньки. Но Нина молчала. И Толик молчал. «Не обижает», – вот и весь ответ. Зачем беспокоить отца без нужды?
Что за беда – не угостила яблоком. Своим бережет. Но и без яблок прожить можно. И без лепёшки на большой переменке.