Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Но кто бы мог подумать, что из-за «боварского ефрейтора» в семье будут разгораться такие страсти? Ведь девочки стали взрослыми, но по-прежнему были так же, как в детстве дружны между собой. Даже прическу все пятеро носили одинаковую, хоть Ингрид долгое время и отказывалась остригать свои длинные косы, ведь именно так, на старинный манер, убирали волосы патриотки из Союза немецких девушек, следуя вкусам фюрера.

Участь дочерей печалила Густава, но в то же время радовало то, что они всегда были с ним. И все-таки Густав Майер все чаще задавал себе вопрос: «По настоящему ли счастливы его дочери?» и все чаще не находил ответа.

А хуже всего было то, что теперь сестры, всегда обожавшие друг друга, ссорятся почти каждый день.

Вот и утром…

Солнечные зайчики весело метались по комнате Ингрид, обещая безоблачный день. Девушка успела поставить в вазу у портрета фюрера три белых лилии, и теперь любовалась то кумиром, то нежным букетом.

И надо же было Еве заглянуть к ней в это утро!.. Ингрид так и не поняла, что произошло. Конечно, она знала, что Ева отнюдь не разделяет ее пламенной любви к фюреру. Но сейчас (Ингрид была уверена, хотя и не могла этого объяснить) дело было в лилиях. В трех белых лилиях.

ЕВА УВИДЕЛА ЛИЛИИ.

– Убери эти лилии!!!

Крик как выстрел в грудь.

– Что тебе сделали эти лилии? – растерялась Ингрид.

– Не они, а он! – Ева с ненавистью смотрела на Гитлера.

Ингрид инстинктивно заслонила собой портрет от сестры. Мало ли что можно ожидать от нее, когда она в таком состоянии!

– Ненавижу твоего Гитлера! – накинулась на фанатичную младшую сестру Ева. – Это он убил моего Отто!

– Ты должна быть счастлива, что твой никчемный Отто умер за великого фюрера! Как я была бы счастлива умереть за него!

– Да что ты знаешь о счастье?!! – задыхалась от негодования Ева.

На крики почти одновременно сбежались Анна-Элизабет, Магдалена и Криста.

– Я так и знала! – всплеснула руками Магдалена и глаза ее стали совсем огромными, страдальческим. – Опять в доме шум из-за этого Антихриста!

– Да как ты можешь?! – готова была расплакаться Ингрид. – Ты… уж лучше бы ты ушла в свой монастырь!..

– Ингрид! – встала на сторону Магдалены старшая сестра. Как всегда в таких случаях голос ее стал нравоучительным и подчеркнуто снисходительным. Так разговаривают с капризным маленьким ребенком. – Зачем ты так разговариваешь с сестрой? Ты ведь сама потом будешь жалеть об этом. Обидеть родную сестру из-за человека, развязавшего кровавую бойню. И для чего? Никто не знает, для чего! Для чего сжигают заживо в печах евреев? Для чего умирают наши солдаты в России? Просто потому, что обыкновенный человек, похожий на Чарли Чаплина, решил, что он великий человек!

Еще секунду назад на глазах Анны-Элизабет блестели слезы, но теперь, как всегда неожиданно, она перешла к безудержному веселью.

– Да! – нервно засмеялась старшая сестра. – Совсем как в сцене из фильма «Великий диктатор»! Там, помните, Чарли Чаплин играет с глобусом…

– И разбивает его! – вспомнила Ева.

– То же и Гитлер сделает с планетой! – мрачно предрекла Магдалена.

– Бред! – схватилась за голову Ингрид. – Я не могу больше слышать этот бред!

– Девочки, – примирительно вставила Криста, до этого молчавшая, чтобы не подогревать и без того накалившиеся страсти, – давайте не будем ссориться из-за «боварского ефрейтора».

Ингрид бессильно опустила руки.

– Уходите! Все! – гневно указала она на дверь.

Лицо Ингрид выражало такое отчаяние, что сестры послушно удалились.

Остался только он. Его открытый взгляд, зовущий за собой. И голос. «Девушка, ты тоже нужна Гитлеру».

А сестры?.. Ингрид с трудом подавила тяжелый вздох.

Ева будет до старости сокрушаться о потерянном мелкобуржуазном рае, если не встретит такого же героя-красавчика. Магдалена… Уж лучше бы, и правда, ушла в свой монастырь! Подумать только, назвать великого фюрера антихристом! А Элизабет никогда не перестанет бредить кино. И ладно бы серьезным кинематографом, как фильмы Ленни Риффеншталь, а не глупыми американскими комедиями! Сравнить шута Чарли Чаплина с великим фюрером! И Криста туда же!.. «Девочки, не будем ссориться из-за „боварского ефрейтора“!»

Все это слишком! слишком! слишком!

Любая, любая из Союза немецких девушек немедленно бы оповестила своего фюрера о таком возмутительном предательстве их вождя, даже если предателями оказались самые близкие люди.

Ингрид судорожно выдвинула ящик стола, повернула в замочке серебряный ключ, вырвала из дневника белоснежный чистый лист.

Небесно-голубой взгляд фюрера снова всплыл в памяти.

– Девушка, ты тоже нужна Гитлеру, – снова и снова говорили эти глаза, и Ингрид размашисто написала «Дорогой фюрер», и тут же жирно зачеркнула слово «дорогой», показавшееся ей непростительной фамильярностью рядом с «фюрер».

Потом Ингрид зачеркнула и «фюрер» и отбросила ручку.

Нет, она такая же мещанка, как Элизабет, как Магдалена, как Криста и как Ева. Она не способна на великие дела во имя своего фюрера.

Ингрид бросила полный отчаяния взгляд на портрет, и ей показалось, что Гитлер смотрит на нее с упреком.

Ингрид с ожесточением скомкала ненаписанное письмо и подошла к открытому окну.

Вдали по черной глади озера скользила пара черных лебедей.

«Я утону! Я не умею плавать!» – решила Ингрид и тут же снова вспомнила о сестрах, о матери, об отце и горько, безутешно заплакала.

За дверью послышался шорох шагов.

Мама.

– Ингрид, – Грета осторожно постучала в дверь, – ты едешь с нами на прогулку?

У порога уже нетерпеливо били копытами о землю два красавца-коня – черный и белый – любимцы Густава, впряженные в закрытую карету (день хоть и солнечный, но довольно ветреный), черную, но так обильно украшенную позолоченными вензелями, что издалека она казалась золотой.

Все сестры, кроме Ингрид, были уже в сборе. Наконец, спустилась и она, все еще шмыгая носом, с красными от слез глазами.

Карл-Густав с гордостью окинул дочерей взглядом. И остался доволен. Девочки чем-то расстроены (понятно, чем), но все равно очень хорошенькие в одинаковых шляпках и темных повседневных блузках и юбках. Опадают года с дерева жизни, а красавицы его все такие же, словно вместо простого счастья земной любви подарена им вечная весна.

Чтобы развеселить дочерей, Густав решил в этот день сменить привычный маршрут…

* * *

Кареты хозяина черного замка время от времени мелькали за деревьями, оставляя странное ощущение щекочущего любопытства. В это утро два красавца – коня, легко мчавшие закрытый экипаж, свернули на лесную дорожку. Рядом с экипажем важно трусил большой холёный бульдог.

Пожилой мужчина в молочно-бежевом холщовом костюме и соломенной шляпе, обвитой, как змейкой, изумрудно-зелёной лентой, резко натянул вожжи.

– Тпр-ру, – остановил он лошадей у деревянной беседки.

Фрау с точеным профилем нестрого нахмурившись, бросила из окна рассеянный взгляд и махнула рукой, что-то сказала мужчине.

Краем взгляда Нина рассматривала диковинную карету. По-видимому, дама и господин и были хозяевами таинственного замка, а пять женщин в экипаже, разных возрастов, но все молодые, – их дочерьми. Сходство красивых лиц не оставляло сомнений, что они сестры.

Красавицы смотрели на девочку, переглядывались и чему-то смеялись. На всех были одинаковые аккуратные коричневые фетровые шляпки с узкими полями и кофточки с рядом мелких перламутровых пуговиц, одного фасона, но разных цветов, отчего сестры казались похожими на стаю бабочек: жёлтая, лиловая, вишневая, бледно-розовая, синяя…

На их матери была более строгая, темно-серая, почти чёрная, и широкополая шляпа в тон.

Хозяйка замка долго и сосредоточенно смотрела, как Нина ошкуривает дерево. Девочке даже стало неловко от этого взгляда, не то жалостливого, не то осуждающего, как будто она в чем-то перед ними провинилась. В то же любопытство щекотало под ложечкой и заставляло снова и снова украдкой отрывать глаза от ствола и рассматривать похожих на сказочных принцесс красавиц. В какой-то момент Нине даже показалось, что они и впрямь принцессы, о которых рассказывала бабушка…

Сёстры смотрели на Нину, перебрасывались, как мячиками, взглядами и чему-то смеялись.

«Почему они смеются?» Девочка почувствовала, что смеются над ней. Беззлобно, а все равно обида скользнула в сердце. Нина опустила глаза. Немки в шляпках и красивой чистой одежде смеялись над её заштопанным платьем, не стиранном не меньше двух недель. Как будто она виновата в том, что так долго не было дождя… Нет. И в том, что нет другой одежды – не её вина, а тех, кто выгнал её из Козари, разлучил с Толиком! Серёжу не забрали бы на фронт! А тетя Дуня сшила бы ей новое платье! Всё это хотелось выкрикнуть в красивые смеющиеся лица.

Карета вместе с обитателями роскошного замка и кони расплылись в тумане навернувшихся слез.

Хозяйка замка смотрела на Нину всё так же серьезно, даже с сочувствием.

Взгляд девочки недоуменно споткнулся об это участие.

Фрау кивнула Нине, поманила пальцем.

Узница подошла медленно, с опаской. Что понадобилось от нее этой красивой даме?

Хозяйка черного замка наклонилась к девочке из глубины кареты.

– Hast du noch Kleider? (У тебя есть еще платья?)

Голос был низким, ласкающим. В бархатных интонациях участие смешивалось с любопытством.

Нина узнала «Kleider».

– Да. Такое же, – ответила девочка внешне безучастно, но в глубине души порадовалась, что лютая зима заставила носить два платья сразу. Вспомнила Нина и о парадном красном платье, оставшемся где-то в Козари и вздохнула.

Оба серых платья совсем износились, но других не было. Девочка старательно латала старые дыры, но за неделю старая ткань, стянутая новыми нитками, снова расходилась, и приходилось снова зашивать сгнившую одежду.

Женщина покачала головой и бросила кучеру.

– Fahren wir! Едем!

Через несколько дней на лесную дорожку снова завернула карета из Черного Замка. Как и в прошлый раз, сёстры рассматривали русскую девочку и беззлобно смеялись, подталкивая друг друга локтыми. На этот раз их было только трое. Хозяйка замка снова подозвала Нину к экипажу.

В руке у женщины был сверток, аккуратно перевязанный бечёвкой.

– Das ist für dich, Это тебе, – с покровительственной улыбкой протянула Нине подарок.

– Danke, Спасибо, – только и успела пробормотать девочка.

Карета скрылась за деревьями.

Белоснежная бумага издавала приятный хруст под пальцами, но тот час на ней оставались грязные следы от рук.

Нина положила подарок на пень под сосну и стала ждать вечера.

День, как назло тянулся медленно, словно поддразнивал девочку.

Наконец небо порозовело. Пауль лениво вздохнул и махнул рукой: «Гей!»

По дороге в барак Нина уже не чувствовала усталости, свёрток в руках придавал сил и подгонял, как только может торопить обещание сюрприза.

У порога девочка остановилась, с особой тщательностью прополоскала руки в бочке с водой, вытерла их насухо о подол и, крепко сжимая сверток под мышкой, почти взлетала на чердак.

Миг предвкушения заставлял сердце замирать, а потом чаще биться нетерпением: «Что там, в белой бумаге?». Нина провела рукой по гладкой поверхности и осторожно потянула за край некрепко завязанной бечевки.

В белоснежной упаковке сверкнуло что-то ослепительно яркое.

Девочка встряхнула подарок. Платье!

Красный шелк горел на солнце, скользил по шершавым, огрубевшим от работы тонким пальцам, завораживал глянцевым блеском.

Даже её потерянное праздничное платье по сравнению с обновкой выглядело бы как дом Тихона рядом с Черным замком. Нина даже немного расстроилась. Жалко на работу надевать такое платье. Оно не было совсем новым, но ткань ещё не выцвела. Наверное, раньше его надевала по праздникам одна из сестёр, а потом все пятеро, в разных, но похожих нарядах, с отцом и матерью садились в золочёную карету, чтобы ехать на какой-нибудь праздник в большой красивый замок, такой, как у Майера.

Нина даже закрыла глаза, чтобы представить готические шпили и белые стены. Да, этот замок пусть будет белым.

Девочка приложила платье к себе и закружилась по комнатке Стефы, немного попросторнее кухни. Полячка ещё не вернулась в работы. Вот удивится, увидев обновку. Нина представила, как брови соседки по чердаку становятся домиком, и заулыбалась от нового предвкушения.

Ей захотелось вдруг поразить Стефу. Нина аккуратно положила обновку на железную кровать, такую же, как у соседки. Но у полячки были одеяло и подушка, так и искушавшие понежиться на них в отсутствии хозяйки, а у Нины только старенькое лёгкое покрывало. И всё равно на чердаке было куда уютнее, чем на нарах, не говоря уже о том, что смешливая Стефа куда более приятная соседка, чем ставший ворчливым Иван.

Девочка аккуратно, чтобы не помять, разложила обновку на кровати и торопливо выбралась из серого ситца. Старая ткань трещала, угрожала порваться, если её будут стаскивать вот так, рывком. Но что заботиться об изношенном наряде, когда обновке уже не терпится прильнуть к хрупкой девичьей фигурке.

Нина нырнула в платье, как в закат. Красное, мягкое, ласково облепило тело. Нина и платье как будто были созданы друг для друга, так удобно и ладно село оно на ней.

Юбка мягко спадала ниже колена. По бокам вставки из ткани чередовались со вставками из сетки. Рукава как раз доходили до кистей.

Нина сгребла серую рухлядь с постели Стефы и отнесла её на свою кровать, положила в изголовье, к другому точно такому же платью.

На лестнице послышалось быстрое деревянное цоканье. Привычно скрипнула дверь.

– Нина! – застыла Стефа у порога.

Большие глаза полячки стали ещё больше от удивления.

– Смотри, какое платье мне подарила хозяйка из замка!

Нина снова покружилась у кровати Стефы, как амазонка у огня. Шелк победно блеснул в лучах заходящего солнца.

Стефа смотрела на него с тем завороженным выражением, с каким женщина смотрит на красивое платье. Улыбающийся её взгляд говорил о том, что мысленно она представляла обновку на себе.

– To jedwab, Шёлк, – пощупала Стефа ткань.

Но уже через несколько мгновений блеск в глазах полячки погас, а уголки губ поползли вниз.

– Nie zakładaj tej sukienki.

Не надевай это платье!

– Почему? – удивилась девочка.

– Ona jest z zabitej. Sukienkę uszyto po włoskiej modzie, – покачала головой полячка. – Ta Włoszka popadła w krematorium.

Это с убитой. Платье сшито по итальянской моде, – . – Эта итальянка, наверное, попала в печь.

Нина и сама не раз слышала, что перед тем, как отправить людей в печи, их раздевали и разували. Одежду и обувь потом раздавали немцам, у которых работали узники.

Наверное, Стефа права. Радость от подарка померкла.

Нина вздохнула. Захотелось поскорее выбраться из платья, влезть в старенькое, привычное. Но и выкидывать подарок было жалко. Нина завернула его аккуратно в бумагу, снова перевязала бечёвкой и положила на подоконник.

«Может, когда-то и придется еще надеть» вертелось в голове назойливой пластинкой.

Сверток так и остался лежать на подоконнике.

Глава 37
Лангомарк

Нина не раз замечала, что к концу недели работается легче. Не так сосредоточен Кристоф. Мягче и как будто ленивее становится Пауль. Каждый мысленно переносится уже в воскресенье.

Кристофу не терпится уже хотя бы на день сбросить с плеч своих груз взрослых забот, забыть о лесе и об узниках и погонять с друзьями мяч.

Мастеру рисовалась в воображении заслуженная кружка черного пенистого пива в конце рабочей недели.

Даже Шрайбер, когда наведывается в лес в пятницу, не так придирчив в предвкушении вкусного обеда с пирогом на десерт после воскресной службы, хотя и по своему обыкновению он также оставлял велосипед у дороги и незаметно выходил из-за беседки.

На этот раз никто не бездельничал.

Мужчина и старший его сын обрубали сучья у только что спиленного дерева. Мальчишка и девчонка носили распиленные бревна на дорогу.

Девчонка… Кажется, Берта что-то говорила о ней. Лесник нахмурился.

Конечно!

Он ведь и сам не раз думал об этом. Жене трудно убирать одной большой дом. А Ирма еще мала.

Но и русская девочка, наверное, ровесница их дочке. И так худа… Но к работе ей не привыкать, да и дом убирать не тяжелее, чем таскать в лесу тяжести.

– Нина, – строго подозвал лесник.

Девочка послушно подошла.

– Gehe morgen in mein Haus. Du Wirst es Sonnabends in Ordnung brigen.

(Завтра утром иди в мой дом. Будешь убирать по субботам.)

Нина кивнула.

Вечером девочка поделилась новостью со Стефой.

Полячка не удивилась. Только покачала головой.

– Nina, – неожиданно предупредила она. – nigdy niczego nie bierz u nich z domu. Słyszysz! Nigdy. Niczego.

Нина, никогда ничего не бери в их доме. Слышишь? Никогда. Ничего.

Нина испуганно помотала головой и от такого неожиданного натиска даже не нашлась, что ответить.

Разве могла она забыть суровый урок, который преподал отец старшему сыну?

– Я никогда не брала чужого… – тихо произнесла девочка.

Но Стефа или не расслышала, или не поняла слов девочки. С тем же суровым и назидательным видом, с каким обычно говорила о немцах, она продолжала наставлять Нину:

– Dawniej u nich były takie przepisy. Za kradzież obcinali rękę. A nam i teraz mogą… A potem odesłać w krematorium.

Раньше у них закон был. За воровство отрубали руки. А нам могут и сейчас… А потом отправят в печь.

Убедившись, что достаточно запугала девочку, Стефа просияла свой особенной белоснежно-золотой улыбкой и добавила своим обычным беспечным тоном.

– Spać, spać pora. Jutro rano trzeba wstać. Pójdziesz ze mną w niedziele do Feliksa?

Спать, спать пора. Завтра рано вставать. Пойдешь со мной в воскресенье к Феликсу?

– Хорошо, – согласилась Нина, скорее, охотно, чем с одолжением. Ей давно хотелось взглянуть на привередливого польского князя, о котором рассказывала его брошенная невеста красавица Маришю.

* * *

Велосипед Кристофа был уже наготове. Прислонившись своим железным туловищем к высокой сосне, ждал, когда на лесной дорожке появятся узники.

Нина шла последней. Мысль о том, что придется идти в Лангомарк, беспокоила и в то же время дразнила любопытство. Что понадобилось от нее хозяевам?

Кристоф махнул Нине рукой и лениво взгромоздился на велосипед.

Веточки захрустели под колесами.

Подросток ехал быстро. Собака (на этот раз мальчик взял с собой Конду) весело устремилась за ним. Нина не успевала за велосипедом, но это немало не заботило Кристофа.

– Los! Los! Пошла! Пошла! – поторапливал он.

Нина сбросила тяжелые деревянные ботинки. Сосновые иглы щекотали подошвы, но все равно идти босиком было удобнее. А ведь до Лангоманка километра два, а то и больше.

Но вскоре загрубевшие пятки перестали ощущать уколы камешков и хвои, и Нина резвее зашагала за Кристофом и Кондой. Дорога в Лангомарк неожиданно оказалась даже приятной. Только время от времени какой-нибудь коварный почти не видимый камешек заставлял босую девочку подпрыгивать от неожиданного укола.

Но разве могут такие мелочи испортить погожее, совсем не осеннее, сентябрьское утро?

Всё казалось Нине новым и необычным в этот день. Так вышедший из комы удивляется вновь открывшемуся для нему миру звуков, красок и запахов.

Среди ослепляющей зелени, не тронутой еще осенним увяданием, высился готический замок. Девочка невольно залюбовалась огромными, как телята, черногусами с красными «серьгами», скользившими по глади озера, издалека казавшегося черным.

У дороги наливались горьким соком пять рябинок. Сколько таких рябин на Смоленщине!

Но на фоне черного замка эти рябинки смотрелись совсем по-иному. Стройные чужие деревца.

Незнакомым, томным и красивым предстал на этот раз глазам узницы и Лангомарк. В последний раз она была в поселке на похоронах Анастасии, но всё, что врезалось в память тогда, – старая береза и несколько упавших на могилу листьев.

Теперь Лангомарк был спокойным и чинным, с налетом самодовольной чопорности. По выложенной булыжником дороге лениво трусила черная кобыла. Ездок, пожилой немец в соломенной шляпе, сонно правил пустой бричкой. Из чистеньких коровников доносилось ленивое мычание.

Поселок медленно, неохотно выходил из полудремы, не слишком желая возвращаться к реальности с ее обычными каждодневными заботами и войной где-то там далеко от чинного уютного поселка. Но каким-то образом, вопреки законам расстояния, неслышимые отзвуки далекой войны, запах гари и зловещие отблески пожаров ощущались и здесь.

От главной дороги ручейками разбегались в стороны к домам асфальтированные дорожки.

Домов было около сотни.

Поселок мало напоминал необузданную, неприкаянную красоту Смоленщины с ее деревнями и селами. Ни бурьяна, ни крапивы, ни бескрайности русских раздолий – всего того, что вызывает щемящую тоску. Вместо хат с соломенными крышами чинные каменные дома, крытые шифером, с ухоженными палисадниками. Большинство домов были одноэтажными, но кое-где над ними высились и двухэтажные.

Цветы наполняли поселок яркими красками, окутывали едва уловимым, тонким и пряным одновременно, сложным букетом ароматов.

Возле дома Шрайбера цвели розовые розы. Изящное буйство нежных бутонов.

Пена розовых лепестков невольно притягивали взгляд к двухэтажному домику Шрайберов.

Вдоль стен среди крупных резных листьев свисали зеленые кисти мелкого полудикого винограда. Во дворе росло ореховое дерево, аккуратно обложенное камнями у основания. Под окнами наливались соком плоды на яблонях.

Сам дом был побелен тщательно и, по-видимому, совсем недавно – так ослепляла праздничная, как первый снег, белизна стен.

Так же основательно выкрашена белым была и парадная дверь, глянцево блестевшая свежей краской.

На улицу выходили восемь окон: четыре на первом этаже и четыре – на втором.

Узницу уже ждала возле дома красивая светловолосая женщина в легком сиреневом в мелкий цветочек платье, которое почти полностью закрывал синий полосатый фартук. Издалека Нине показалось, что она ровесница Маришю. Но вблизи морщинки выдавали истинный возраст немки. Ей было около пятидесяти.

Хозяйку красивого белого дома вполне можно было принять за русскую. Светло-русые, почти белокурые волосы лежали вовнутрь завитками. Взгляд больших голубых глаз открыт и приветлив.

– Komm, – махнула женщина рукой, как только девочка шагнула во двор.

Немка обогнула дом. Сзади он был не таким красивым. Только одно, кухонное, окно смотрело на задний двор.

Там же находился «черный ход» – дверца с крыльцом.

Нина последовала внутрь дома за хозяйкой.

Внизу из приоткрой двери ароматно пахло тушеным мясом. Аппетитные запахи словно дразнили полуголодную девочку.

По-видимому, за дверью находилась кухня.

Хозяйка миновала её. Здесь были только её владения приправ и посуды, в которые не допускался никто, а тем более, русские.

Берта никогда не считала приготовление еды обязанностью. Готовить было для неё и удовольствием, и своего рода ритуалом. И искусством сродни игре на пианино.

Её изящные пальцы можно было легко представить стремительно скользящими по черно-белому глянцу клавиш. В юности Берта была хорошей пианисткой. Но теперь не играла даже для гостей. Вальсы, сонаты – все это растворилось в прошлом, как девичьи грезы. Пианино перекочевало в комнату Ирмы, а так и оставшийся невостребованным талант Берты позволил Шрайберам сэкономить на учителе музыки. Мать сама учила дочь музицировать.

Но Берта ни о чем не жалела. Призрачный мир звуков тает в тишине, а дети… Все трое стали уже совсем взрослыми. Даже младшая Ирма почти уже невеста. Уже сейчас видно, будет красавицей. Когда-то, когда маленькая Ирма первый раз с интересом и немного опасливо трогала клавиши семейного пианино, мать робко надеялась, что в дочери талант раскроется буйным цветом. Но что-то помешало расцвести этому бутону. Не обнаруживала Ирма и других способностей: ни к рисованию, ни к танцам.

Впрочем, если бы в дочери проявились задатки какого-нибудь яркого таланта, это бы только беспокоило Берту.

«Девочке достаточно быть просто красивой», – утешала она себя.

Талант, как всякая стихия, требует простора, а значит рано или поздно дочь покинула бы спокойный Лангомарк.

Нет, ни за что на свете Берта не расстанется больше ни с одним из своих детей. Достаточно разлуки с Аланом, которая, кажется, тянется целую вечность.

Алан… Как всегда при мысли о старшем сыне мать испытала смешанное чувство тревоги и гордости. Как он там, в черном от дыма небе над Россией?

Скорее бы закончилась война. Ведь, страшно подумать…

Если расцветающая красота дочери радовала глаз матери, как поднявшийся из отростка заботливо выращенный цветок, то взросление младшего сына тревожило. Война никак не кончается, а Курту исполнилось уже шестнадцать.

Берта нахмурилась и мягким и решительным движением руки распахнула дверь в его комнату.

Все здесь было аскетически просто. Кровать, письменный стол, раскрытая «Майн копф» на столе.

Сын снова читает эту книгу! Мать с ненавистью скользнула взглядом по страницам. Неужели ей суждено провожать на фронт и младшего сына?

С ожесточением Берта принялась сворачивать трубочкой ковровую дорожку.

Кивнула Нине на дверь.

Немка вынесла коврик на улицу. Показала Нине, как вешать его на веревке «Sich in der Sonne trocknen» («просушиться на солнце») и снова движением руки позвала за собой в дом.

Напротив комнаты младшего сына за двумя резными створками двери располагался зал. Здесь все ослепляло.

Берта распахнула окно, и хрустальные подвески на огромной люстре затанцевали в такт сквозняку, заискрились, рассыпая отблески по углам. От этого мерного покачивания в зале становилось веселее и наряднее.

В центре комнаты на четырех резных ножках распластался огромный стол, видать, повидавший немало застолий.

Сам вид его, вальяжный и важный, словно приглашал на пир и сам за себя говорил, что это не какой-нибудь кухонный стол, на котором уместно порезать петрушку и лук, а стол – хранитель семейной истории.

Над столом, в самом центре зала, висел портрет в резной раме.

Черно-белая фотография была довольно странным украшением комнаты, но он, человек в немецкой военной форме, с фанатичным блеском в глазах и узкой щеточкой усов был истинным хозяином этого дома.

Нина не видела раньше его портретов, но каким-то внутренним чувством сразу поняла, что это тот самый человек, чей голос опутал все уголки Германии, чье имя с ненавистью произносили в России – Адольф Гитлер.

Стены украшали тигровая шкура и картины в тяжелых рамах. На одной была изображена томная красавица, выжимавшая морскую пену из длинных волос, похожая на русалку. В другой раме холст притягивал взгляд веселыми красками лета. Художник запечатлел сцену охоты – охотника с добычей – куропаткой на цветущей поляне.

Хозяин белого дома любил охоту. Об этом свидетельствовали и ружья на стенах, и распластанная на полу перед черным кожаным диваном медвежья шкура.

Неужели Шрайбер сам подстрелил зверя?

Другую половину зала устилал белоснежный ковер с ворсом, как весенняя травка.

Нина перевела удивленный взгляд с пола на хозяйку.

– Trocknen sich in der Sonne? (Просушиться на солнце?) – приготовилась девочка отнести на веревку шкуру и ковер.

– Nein, nein (Нет, нет), – замотала головой Берта.

Ей было приятно видеть, какое впечатление произвел ее большой нарядный зал на русскую девочку, и в то же время она невольно представляла на месте узницы свою дочь. Что-то, похожее на жалость, щемящим теплом разлилось в сердце Берты, и она снова повернулась к окну.

На подоконнике в блюдце уже белел толченый мел, рядом лежала влажная тряпка и несколько сухих. На полу стояло ведерко с водой.

Берта опустила влажную тряпку с блюдце с мелом и кругообразно провела по стеклу изнутри и снаружи. Затем, когда оно стало совсем белым, взяла сухую тряпку.

Теперь сквозь разводы вполне четко вырисовывались очертания домов и деревьев. Во дворе через дорогу созревали вишни. Крупные бусины краснеющих ягод проглядывающих сквозь темнеющую зелень и невольно притягивали взгляд.

Еще два раза Берта прошлась по окну оставшимися сухими тряпками, и оно празднично засияло на солнце чистотой.

Немка посмотрела на девочку сверху вниз, но вполне доброжелательно, как учительница на новую ученицу, словно оценивая, на что она способна.

Девочка сосредоточенно хмурила лобик. Немка поняла, что маленькая узница старается запомнить, что от нее требуется, и удовлетворенно покачала головой. Снисходительная улыбка чуть вспорхнула на лице хозяйки дома.

– Zweimal im Jahr, (Два раза в году) – сказала она доброжелательно. Русская девочка ей нравилась, хотя недоверие путано и почти бессмысленно что-то нашептывало на ухо, бесконечно повторяя слово «русская». Это и был главный довод.

Нина уловила слова «два» и «год» и догадалась, о чем говорила ей Берта.

Девочка кивнула.

Хозяйка повела узницу дальше по дому, который показался Нине необъятным уже хотя бы потому, что его нужно было убирать. И, по-видимому, до сих пор это делала Берта.

У третьей двери женщина задержалась чуть дольше, чем если бы дело было в обычной рассеянности. Нина догадалась, по какой-то причине комната главная в доме, и переступить ее порог позволено не каждому.

Пальцы хозяйки замерли на дверной ручке и, наконец, немка толкнула дверь от себя, как будто решительным жестом отбрасывала прочь сомнения.

Почему эта комната была такой особенной для немки, Нина поняла сразу. Дело было в портрете. Черно-белой фотографии на письменном столе.

Она не была ни частью интерьера, ни случайной вещью в нем.

Фотография жила как будто сама по себе, но при этом являлась самым важным предметом, может быть, даже во всем доме.

Нина поняла это по особому, ставшему вдруг пронзительным, взгляду Берты, выхватившему черно-белые черты портрета из узорчатой серебряной рамки.

По-видимому, эту слишком изящную рамку выбирала женская рука. Рука Берты.

На фотографии улыбался открыто и весело, но с ноткой легкой грусти в чуть прищуренных больших серьезных глазах юноша с волнистыми, по-видимому, пепельными, волосами. На вид ему было не больше двадцати.

Высокие скулы, ямочка на подбородке, небрежно расстегнутый ворот светлой рубашки. Юноша на фотографии был, несомненно, красив. Но не грубой мужской притягательностью, а мягким, почти женским обаянием полевого цветка. Его вполне можно было принять за русского парня.

Как и в лице Берты, в чертах лица светловолосого юноши была та мягкость, благодаря которой он был похож скорее на славянина, чем на арийца.

Нина невольно перевела взгляд на хозяйку дома. Глаза Берты чуть увлажнились от подступившей к горлу нежности.

– Mein Sohn Alan, – подтвердила немка догадку Нины.

Девочка не решилась спросить, где теперь светловолосый юноша с печалью в глазах и веселой улыбкой.

Все в комнате указывало на то, что он в ней давно не живет. Слишком тщательно была заправлена постель. Слишком чопорно соприкасались переплетами книжки на полке. Слишком торжественно склонили головы-бутоны три розовые розы в хрустальной вазе на столе.