Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Глава 33
Янок и Маришю

Поляки, мужчина и женщина, отличались от русских узников какой-то аристократической самоуверенностью И дело было не только в другой отличительной нашивке «P», не только в длинных волосах и одежде, почти совсем новой, не только в обуви. Мужчина носил настоящие кожаные туфли, как у немцев. А женщина хоть и ходила в башмаках на деревянной подошве, но все же менее грубых и более удобных. Пружинка, разделявшая деревянные половинки каждой платформы позволяла ноге сгибаться при ходьбе.

Какая-то аристократическая самоуверенность отличала польских узников.

– Брат и сестра, – в первые же дни разузнал Илья. – Богатые до войны были. Что-то вроде наших бареньёв.

– Янок-то на нашего украинского хлопца похож, – по-доброму судачила о соседях тётя Маруся. – Вот только куркуль! Маришю – баба, конечно, красивая. Глаза, прическа, грудь. Все при ней, только ноги худоваты. Невольно по-женски тётя Маруся подмечала достоинства и недостатки полячки, которая была моложе её всего на каких-нибудь пять-шесть лет.

Вопросительно при этом посматривала на Анастасию, надеясь обрести союзницу в её лице. Но той было самой до себя. Кашель её усиливался с каждым днем, и теперь уже стена возле её места на нарах была облеплена сгустками крови, но больная продолжала ходить на работу.

Все знали: чтобы не попасть в крематорий.

Со взрослыми обителями второй половины барака соседи-поляки общались неохотно, а вот с живым и непосредственным Ильюшкой Маришю говорила подолгу. Илья быстро выучил немецкий, а вскоре стал понимать и по-польски.

Янок же ещё долго смотрел настороженно на слишком шустрого, смышленого парнишку, у которого как будто на лбу было написано, что он большой мастак похулиганить.

И на это были основания.

В конце августа в первый раз, с тех пор, как в бараке поселились девять узников, дверь с их стороны осталась на ночь открытой…

– Забыл, что ли? – недоверчиво выглядывал на улицу сквозь толстую решетку дядя Федор.

– Да нет, – отверг предположение его вечный аппонент Иван. – Они, немцы, народ дотошный, никогда ничего не забывают. Не закрыл, значит, будет теперь открытой, как у поляков. Да и что ее закрывать? Куда тут убежишь?

Дядя Федор вздохнул.

– Хоть будет воздух теперь у нас свежий! – Володя тот час же задвинул в угол парашу ногой. – А то дышать невозможно.

Никто не стал спорить, что туалет за дверью лучше, чем параша у двери. Илюшка тут же решил воспользоваться этим новым преимуществом – вышел на улицу по малой нужде и вскоре вернулся, юркнул на нары.

Через пару минут на русскую половину с улицы грозно вошёл Янок.

Поляк окинул русского мальчика презрительным негодующим взглядом.

– Śmierdzi! – показал он на дверь.

Ильюшка только хлопал светлыми ресницами.

– Что он говорит? – не понял Иван, беспокойно переводя взгляд с грозного гостя на сына.

Нине послышалось «смерзнет».

– Да нет никакого мороза, – удивилась она, чем еще больше разозлила поляка.

– Смерзит! – повторил Янок с той же интонацией, приглашая надменным движением головы взглянуть на то, что вызвало его недовольство.

Нары мигом опустели. Только Катерина с Ильюшкой не тронулись с места.

Остальные сгрудились возле двери.

Янок грозно показал на мокрый след на стене барака и лужу у ее основания.

– «Смерзит» по ихнему «воняет», – догадался Володя.

Поляк убедился, что его, наконец, поняли и гордо, воинственно удалился на свою половину барака.

С тех пор он смотрел на Илью с подозрением. Мальчик отвечал ему тем же. Впрочем, встречались они не часто. По вечерам будней поляки обычно приходили раньше и первыми ставили картошку на плиту. Зато в выходной тётя Маруся брала реванш. Попасть на кухню, пока панна нежится на нарах, для неё (она и сама не могла объяснить, почему) стало делом чести.

Стук кухонной двери служил сигналом для других обитателей половины барака.

По воскресеньям на плите дымились дранцы.

Дядя Федор где-то нашел жестянку – крышку от какой-то консервной банки и проковырял в ней гвоздем дырочки. Получилась настоящая тёрка.

Все по очереди тёрли на ней картошку, обдирая пальцы, если клубни были слишком мелкими.

Тётя Маруся выливала картофельную жижу прямо на плиту, сетуя каждый раз, что в дранцах не хватает яичек, а хорошо бы ещё и сметанки.

Янок вырастал в дверях, хмурился, морщил нос, но ничего не говорил.

– И что они так нос перед нами задирают? – кипятился дядя Федор. – Такие же узники как и мы.

Ели дранцы прямо с пылу, с жару, обжигая пальцы и губы.

Иногда на запах дыма выходила и Маришю, посматривала на плиту, где бралось горелой коркой что-то вкусное, но ни о чем не спрашивала.

И всё-таки однажды любопытство оказалось сильнее.

– O ile dymu! – проскользнула Маришю на кухню, где аппетитно уплетали что-то похожее на подошвы башмаков.

Полячка наклонилась над плитой, где подходил очередной дранец. Этот был для Нины. Втягивая ароматный дым, девочка стояла над ним, как будто хотела заставить его быстрее поджариться.

Наконец тётя Маруся произнесла долгожданное «Готов!» и, ловко поддев картофельный блин небольшой деревянной лопаткой, тоже сделанной дядей Федором, передала дранец Нине.

Девочка оторвала глаза на плиты. Вопросительно, чуть наклонив голову на бок, на неё смотрела полячка.

– Это дранцы, – ответила Нина на взгляд женщины и показала рукой на самодельную терку.

– Дранцы? – медленно переспросила Маришю.

Нина оторвала Маришю кусочек подгорелого картофельного блина.

Полячка осторожно протянула руку с длинными изящными пальцами к угощению, так же аккуратно отправила его в рот.

– Smaczne, – снисходительно улыбнулась женщина одними губами. В глазах красавицы по-прежнему стыла усталость.

* * *

Вечера становились все темнее и прохладнее. В терпком осеннем воздухе разливался сладкий и резковатый запах, как аромат дешевых духов. У дверей соседнего барака поляки варили на зиму патоку.

На улице стало неуютно, и воскресные вечера узники коротали на кухне. Теперь и Маришю с Яноком выходили на общую территорию не только для того, чтобы приготовить еду.

Янок по-прежнему был неразговорчив, хотя и перебрасывался иногда парой слов с Иваном и его старшим сыном. Маришю же оказалась словоохотливой, но с Марией, которая была ей ближе всех по возрасту, держалась насторожено, но все так же была не прочь поболтать с Ильюшкой, подолгу теперь разговаривала и с Ниной.

– Маришю, а у тебя муж есть? – спросила как-то Нина.

Красавица нахмурилась и надолго замолчала.

– Нет. Но до войны у меня был богатый жених, – не спеша, с едва заметной ироничной улыбкой начала Маришю свой рассказ.

Брат и сестра жили в большом старинном замке.

Все девушки вокруг заглядывались на Янока, а к самой Маришю незадолго до войны посватался богатый князь.

В ту беззаботную пору она носила восхитительные платья до пола с глубоким декольте, подчеркивающим ее полную грудь. Невеста была уже не юна, но мужчины по-прежнему восхищались ее красотой, не слишком при этом рассчитывая на взаимность. Величавая неприступность, сквозившая в каждом жесте Маришю, усиливалась её осознанием собственной привлекательности, а ещё больше уверенности прибавляло унаследованное родителей богатство.

Янок втайне опасался, как бы какой-нибудь шляхтич-прощелыга не разбил сердце его сестре и не прибрал к рукам часть их наследства.

Каждого, кто появлялся на горизонте, угрожая вторгнуться в веселое одиночество красавицы, подозрительный брат встречал с неизменным презрением, отпуская как бы невзначай ехидные шуточки в адрес незадачливых ухажеров.

Женихи долго не задерживались в холодном, роскошном и неприступном замке.

Каждый раз Маришю грустила по снова пролетевшей мимо такой возможной любви, но жизнь светской львицы не давала ей долго скучать, подкидывала то премьеру в театре, то новое изумительное (под глаза) платье и, наконец, новое общение любви.

Янок и сам не спешил с женитьбой, подозревая в каждой своей новой избраннице корыстные намерения.

Казалось, веселая свадьба никогда не нарушит величественного спокойствия замка. Но накануне войны над его тишиной нависла угроза. Нежданно-негаданно под окнами замка остановилась карета с двумя красавцами-жеребцами – вороным и белым. В гости пожаловал князь Феликс Дамасский.

Имение Дамасских находилось по соседству.

Несколько лет он жил в Варшаве, затем в Париже и, наконец, возвратился в родовое гнездо.

Феликсу только-только исполнилось сорок – тот возраст, когда все чаще оглядываешься назад.

Позади осталось много счастливых мгновений: веселые, разгульные пирушки с друзьями, мечты, мечты, часы, незаметно пролетавшие в библиотеках над толстыми научными трудами и часы, пролетавшие еще более незаметно в будуарах тоненьких парижанок с модными чёлочками, глазами ланей и восхитительными точеными ножками. Ах, эти ножки!.. И снова мечты, мечты…

Много в прошлой жизни было ярких моментов, озаренных то фейерверками над Сеной, то крупными звездами в небе над Старой Варшавой. Но чего-то недоставало в этой веселой, интересной и насыщенной жизни. И, поразмыслив, Феликс пришел к очевидному и в то же время неожиданному для себя выводу: ему надо жениться. Также неожиданно мысли о домашнем очаге и детях наполнили жизнь Феликса новым смыслом.

У него должен быть, у него будет наследник, который воплотит все то, что не успел сделать отец. Возможно, сын (а первым непременно родится сын) станет великим ученым или, на худой конец, писателем. А дочки (путь будут потом и дочери), конечно же, вырастут прелестными и изящными паннами.

Вот только беда: ни одна из знакомых девушек не подходила под представления Феликса об идеальной невесте.

А требований к своей будущей супруги у Феликса было не так уж мало.

Своей невестой он, потомственный князь, мог бы назвать только девушку знатную, привлекательную, умную, хозяйственную, непременно полячку. И, наконец, у нее должны быть красивые ноги.

Как истинный поляк, Феликс любил стройные бедра, округлые игры и тонкую изящную щиколотку. И чтобы сзади шов на чулке был точно посередине.

С такими мыслями Феликс Дамасский возвращался в отчий дом.

В Париже воспоминания об окрестностях родного замка с их лесами и тихими озерами обычно вызывали у Феликса ассоциации со скукой и ленью. Но при первом же (после стольких лет разлуки!) соприкосновении с их живительной свежестью душа Феликса, уставшая от бесплодных стремлений, наполнилась покоем и тихим счастьем.

Целыми днями Феликс охотился, скакал на конях и, наконец, заскучав по светской болтовне в гостиных, принялся наносить визиты соседям.

Маришю Феликс помнил еще совсем юной, неприступной холодной красавицей. Теперь он ожидал увидеть соседку этакой приувядшей розой, но, к его удивлению, Маришю не только не утратила красоты, но даже как будто еще больше похорошела, стала нежнее и мягче.

На смену былой надменности пришла гордая покорность судьбе, так красившая холодную красавицу. Чуть больше теплоты во взгляде, чуть больше приветливости в голосе этой очаровательной женщины, и закостенелое сердце холостяка оттаяло бы, запело, как в юности.

Но Маришю словно нарочно удерживала ухажёра на расстоянии, словно боялась полюбить сама. Тем не менее, утончённая красавица, сочетавшая в себе беспечность парижанки и благоразумие славянки, очень нравилась Феликсу.

Каждый раз она встречала его в новом платье – то пламенно-красном, то невинно-голубом, то спокойно-зеленом.

Расцветки были разными, но фасон Маришю выбирала всегда один и тот же – на манер вечернего туалета, несколько старомодный – пышный низ до пола и глубокое декольте, соблазнительно подчеркивающее полную грудь.

Как ни странно, Феликс легко нашел общий язык с Яноком. Оба любили охоту и женщин. Но, главное, Феликс был богат и знатен, а к тому же умен и недурен собой, а значит вполне подходящая пара сестрице Маришю.

В замке на горе начались приготовления к свадьбе.

Решили венчаться в Варшаве, в костеле Святой Анны.

Отвергнув десятки фасонов готовых свадебных платьев Маришю решила, наконец, сшить у портнихи светло-розовое платье с недлинным шлейфом.

Немецкие войска, между тем, подходили к Польше.

Свадьба была назначена на начало марта. А в начале февраля Маришю с Яноком оказались в холодном грязном вагоне поезда, в котором везли в Германию польских узников. В другом вагоне этого же поезда ехал Феликс.

Судьба раскидала жениха и невесту по разным городам. Маришю с Яноком попали в Берхерверк. Феликс – в Мюнхен.

Первое время Маришю тосковала по жениху, но не менее болезненно, чем разлуку с любимым, гордая полячка переживала унизительность и тяготы своего нового положения узницы.

Длинное красное платье, в котором она приехала из Польши, пришлось сменить на будничные, в которых было удобно ходить на работу.

Постепенно Маришю свыклась с мыслью, что ей до конца своих дней придется прожить в убогом бараке, и, как ни странно, эта внезапно открывшаяся безрадостная перспектива, принесла аристократке облегчение.

А вскоре пришло длинное письмо от Феликса, каким-то образом разузнавшим, где теперь живет его невеста. После целой страницы объяснений в самых нежных чувствах, жених коротко сообщал, что, возможно, скоро им удастся увидеться.

Он пламенно уверял, что по-прежнему беспрестанно думает о ней и в конце лаконично приписал, что, возможно, скоро они смогут увидеться.

Феликсу стоило больших усилий, чтобы его перевели в Лангомарк, но в конце-концов старания увенчались успехом, и как только представилась первая возможность, князь пожаловал в Берхерверг.

Но встреча эта мало походила на свидание двух страстно влюбленных. Черты жениха успели стереться из памяти Маришю, и теперь плохо выбритый и в обносках он казался ей незнакомцем. Довольно милым, но не более того. Разочарован был и Феликс. От проницательного взгляда чуткой аристократки не укрылось, как удивленно посмотрел жених на ее слишком худые ноги. Больше Феликс в Берхерверг не приходил.

– Znalazła się tutaj jedna z grubymi nogami, – зло закончила Маришю свой рассказ. – Sama do niego chodzi w Langomark. Нашлась тут одна с толстыми ногами. Стефа. Сама к нему ходит в Лангомарк.

Маришю натянуто, но вполне весело рассмеялась. Нина грустно улыбнулась.

Ей было жаль красавицу.

Глава 34
Лики скорби

Чахотка. Страшное слово не произносили в бараке, как будто оно было магическим словом-заклинанием, способным навлечь самые ужасные напасти. Почти никогда. Но весь потолок в бараке был облеплен сгустками мокроты с примесью крови. Как голодный волк, смерть бродила по окрестностям Лангомарка, высматривая добычу. Самой лёгкой добычей была Анастасия. Она передвигалась все с большим трудом и почти все время молчала. Говорить было трудно из-за постоянных приступов кашля.

На деревьях чахли листья, падали на землю.

В конце осени Анастасия перестала ходить на работу. Кристоф ни о чем не спрашивал. Было ясно итак, что больная не проживёт и полмесяца.

Анастасия умерла в пятницу, когда все были на работе. Внизу на нарах тихо плакали Надя и Павлик.

Иван молча обнял младших детей. Лицо его стало неподвижным.

Илья и Володя сдавленно зарыдали.

На следующее утро узники сообщили в лесу скорбную новость Кристофу. Мальчик молча кивнул и сел на велосипед.

Вскоре вернулся. Кристоф был в Лангомарке.

– Herr Schreiber sagte, daβ der Sarg am Sonntag gebracht werden wird (Господин Шрайбер сказал, что гроб будет к воскресенью) – передал мальчик слова лесника.

Утром выходного дня Кристоф приехал в Берхерверг на старой кобыле. На телеге высилась наскоро сколоченная скорбная поклажа.

– Пойдемте, – грустно приказал следовать за лошадью.

Хоронили Анастасию за кладбищем, недалеко от церкви.

Свежая могила у старой березы уже зияла пустотой.

– Ну вот и отмучилась, – только и сказал Иван.

Остальные молчали. Надя плакала.

Иван и Володя быстро засыпали могилу, и тут же на свежую землю береза уронила несколько золотистых листочков, похожих на слезы.

– Ну вот и все… – бессмысленно повторил Иван, глядя куда-то в пустоту.

Кристоф перекрестился и вернулся к телеге. Стоять на ветру было холодно.

– Geht nach Berherberg, Идите в Берхерберг, – строго приказал мальчик.

Володя поставил в изголовье деревянный крестик. Нина воткнула в рыхлую могильную землю две сосновые веточки.

Назад шли медленно и молча.

Скупое осеннее солнце путалось в облетающих кронах. Лес, как старый знакомый, шелестел слова утешения и тоже вздрагивал он ветра.

* * *

Всю зиму узники проработали в лесу за черным замком. А когда снег растворился в теплом дыхании весны, Кристоф объявил почему-то с нотками торжественности в голосе, что со следующего утра им предстоит сажать деревья на горе по другую сторону Берхерберга.

Больших перемен узникам это не сулило, тем не менее, новость почему-то всех обрадовала, как всегда вносит переполох смена декораций.

Гора и земля у её подножия была уже вспахана. Штык с двумя ручками и острым наконечником мягко входил в землю, подготавливая лунку для деревца. Аккуратно сложенные саженцы ждали свой черед. В хвойном ворохе кое-где белели стволами берёзки.

На новом месте работалось веселее. Даже Фёдор и тот вопреки своим принципам не пытался увильнуть от труда. Деревья-то ни в чём не виноваты. Пусть растут повсюду. Впрочем, особенно-то Фёдор себя не утруждал: нечего радовать фрицев.

Но флегматичному молодому немцу по имени Петер в таком же черном хлопчато– бумажном костюме, как у Пауля, оставшемуся на прежнем месте, казалось, было глубоко безразлично, хотят ему угодить или нет. Он почти не вынимал изо рта сигарету и время от времени окидывал работающих вяло-безучастным взглядом.

Кроме узников было еще шестеро вольнонаёмных немцев – четыре мужчины и две полные немки среднего возраста. Все были в фартуках и одинаковых шляпах с широкими полями, обвязанных большими белыми платками, спадавшими на спину.

– Ишь, как обгореть боятся, – скосил на них взгляд Володя.

На русских соседей вольнонаемные посматривали недоброжелательно. Илья, впрочем, в первый же день улучил момент, чтобы поболтать с немками.

Женщины снисходительно улыбались, как бойко русый мальчик сыплет фразами на немецком.

Звали их Хельга и Бетси. У обеих мужья воевали. У Хельги было двое сыновей, один как Илья, другой чуть старше. Бетси была бездетной.

Больше узнать о них не удалось ничего. Петер велел болтуну вернуться к ковшу, что было весьма кстати.

Совсем скоро подъехал Шрайбер посмотреть, как работают узники на новом месте.

Фёдор научился узнавать шаги лесника издали. Как матерый зверь всегда настороже в лесу, на безопасном расстоянии распознает поступь охотника, так узник научился улавливать краем уха, когда Шрайбер с тихим звоном бросает велосипед у дороги и, тихо похрустывая сухими веточками под ногами, подкрадывается к русским.

Но матерый зверь готовится напасть или убежать, если сигнал «Опасность» пульсирует в мозгу тревожно и неистово.

Узник не мог ни напасть, ни убежать, хотя та и другая мысль не раз посещала его. Но первое означало одно – огонь, безразличный и беспощадный огонь в печи. А бежать… куда бежать, когда повсюду немцы?

Но и они не всесильны. Пробьет, пробьет и час России.

Фёдор верил, что он настанет, ворвется в небо тысячами залпов и расцвете по всей земле безумным фейерверком.

А пока узник не мог удержаться от того, чтобы хоть как-то не отвести душу и не досадить врагам хотя бы по мелочам.

…Этого момента дядя Федор ждал давно.

Шрайберу обычно везло, но сегодня, услышав знакомый тихий звон, дядя Федор ощутил прилив злорадства.

Шрайбер ни о чем не подозревал.

Дядя Федор наклонялся, чтобы воткнуть в землю саженец.

Вот сейчас… подмывали его изнутри щекочущие злорадные волны. Крадись, крадись, старый лис! Ближе. Ближе…

Дядя Федор наклонился ниже и весь обратился в слух, как зверь, почуявший добычу.

Лесник подошел ближе и остался доволен.

Кажется, сегодня даже этот лентяй работает исправно.

Шрайбер чуть растянул уголки губ в улыбке, выражавшей одобрение.

Скоро над Берхервергом разрастется новый лес, зашумит, наполнится птичьими трелями…

Лесник еще раз бросил взгляд на согнувшуюся фигуру Фёдора. Узник так сосредоточенно присыпал землей саженец, что, казалось, и не подозревал о присутствии лесника.

Шрайбер хотел было уже идти дальше, как вдруг, словно выстрел, тишину и безмятежность едва стряхнувшего дрему леса нарушил резкий долгий звук.

Федор громко выпустил газы.

– Verfluchte! – выругался Шрайбер и презрительно сплюнул на землю.

Но дядя Федор как ни в чем не бывало продолжал работать.

Нина с Илюшкой весело переглянулись.

Настроение у Шрайбера было явно испорчено.

Наскоро отдав Кристофу приказания, лесник сел на велосипед и покатил назад, в Лангомарк.

– Как я его! – радовался Фёдор на обратном пути.

С тех пор, если рядом оказывался кто-то из немцев, дядя Федор не упускал возможности выпустить газы. Немцы, работавшие на горе, приезжали и уезжали на велосипедах, работали три часа до обеда и три часа – после. На обед брали термосы с кофе, от одного запаха которого кругом шла голова, и бутерброды с салом, а иногда с маргарином и кольцами лука.

– Не долго вам еще жировать, – бросал завистливые взгляды на еду Фёдор.

Особую радость ему доставляло подпустить сурка во время обычных проверок Шрайбера.

Фёдор старался, чтобы лесник подошел к нему как можно ближе и тогда громогласно издавал победный звук. В такие минуты гневное «Fahrflüchten» звучало для него сладчайшей музыкой на свете, а на лице расцветала улыбка.

Лесник, между тем, наведывался на гору все реже.

– Лихо я его вытравил! – радовался, как мальчишка, Фёдор, как будто это была его несомненная и неопровержимая заслуга.

Бравада Фёдора передалась и Марусе. Речи мужа заражали и её спокойной уверенностью: все сойдет с рук.

Все чаще она стала оставаться в бараке.

Обличающий, как восклицательный знак, каждый раз на пороге возникал Кристоф.

– Больна, – говорила Мария и шла на кухню.

* * *

Немкам нравилось болтать с Ильюшкой.

Обычно при виде русого русского мальчика обе так и искрились искренней радостью с оттенком умиления, какое вызывает пушистый котенок или забавный щенок. «Опять с индюшками кудахчет», – ворчал Володя, когда немки подзывали младшего брата.

Хельгу и Бетси старший сын Ивана окрестил презрительным «индюшки». Как и все, что было связанно с Германией, они вызывали в нем глухое раздражение. А еще большее недовольство вызывало то, что младший брат, кажется, даже с удовольствием общается с этими «индюшками», которые не снисходят больше ни до кого из узников.

За год он научился общаться по-немецки почти так же свободно, как на родном языке. Иван только удивлялся неожиданно открывшимся способностям сына и немного гордился ими (Знай наших!). Даже Володя, изучавший в школе немецкий, и тот не мог сыпать иностранными словами, как младший брат.

Ильюшка говорил уверенно и быстро, изредка путая слова, что неизменно вызывало снисходительные улыбки у Хельги и Бетси.

Но в это утро обе выглядели серьезными и даже слегка испуганными. Хельга теребила в руках какой то журнал.

– Илья, komm! – махнула она мальчику рукой.

Нина и Володя с любопытством следили, как немки что-то показывали Ильюшке в журнале и наперебой расспрашивали о чем-то, часто повторяя знакомое «Курск».

Илья наклонился над страницей, удивленно округлил глаза на несколько секунд и согнулся еще сильнее от внезапного приступа смеха.

– Nein, nein (Нет, нет), – только и повторял он сквозь смех.

Наконец, насмеявшись до слез, мальчик отошел от немок и лениво взялся поливать деревца. Но тут же его снова одолело безудержное веселье.

– Ох, умора, не могу! – всхлипывал он от смеха.

Иван издалека косился на сына:

– Не к добру ты что-то развеселился, Илья!

А Нине и Володе не терпелось узнать, о чем с ним говорили немки.

– Ну! – не выдержал Володя. – Что тебе там «индюшки» показывали?

– Коммунистов с рогами!

– Ну? – не поверил Володя.

– Правда-правда! Говорят: «Илья, а правда у вас коммунисты с рогами?» – пропищал Илюшка, подражая женскому голосу. – Я им «нет» отвечаю. А они: «Так они же в Бога не верят!» и все картинку из журнала мне под нос суют. А там наши коммунисты, как черти, с рогами нарисованы и с огромными сковородками. А немки мне не верят, думаюn, и правда, у нас такие коммунисты. «Страшно, – говорят, – если к нам в Германию придут».

– Вот чудаки! – удивился Володя. – Художники эти! Зачем они так коммунистов наших рисуют?

– Боятся, наверное, вот и подрисовывают им всякую гадость! – пожал плечами Илья. – Я вот тоже деда Петю нашего, знаешь, как боялся, когда маленький был! А помнишь, на фотографии я ему рога подрисовал и усищи огромные, как у таракана!

– Н-да, – задумчиво протянул Володя. – Коммунистов наших все боятся! Я вот тоже, когда наши победят, коммунистом стану.

– Скоро победят, – уверенно пообещал Илья. – Наши Курск уже освободили. Хельга всё расспрашивала меня, что это за Курск такой. Гонят немцев обратно к Берлину.

* * *

Весна наливалась светом и зноем и вот уже как всегда незаметно распустился бутон лета.

На горе близ Берхерверга зеленели младенцы-саженцы, а узники теперь снова работали в лесу, за которым, как призрак, высился черный замок.

К лету у дяди Федора стало совсем плохо с ногой. Но это, казалось, нисколько не огорчало его. Напротив. Федор как будто бравировал своей болезнью, то и дело морщился от боли и при любой возможности садился на ствол. А стоило остановиться у дороги велосипеду лесника, узник начинал хромать и морщиться еще сильнее.

Не спешил он приниматься за работу и в этот раз.

Велосипед осторожно коснулся земли… Велосипед лесника…

Дядя Федор напряг свой натренированный слух.

Шаг… еще шаг…

Крадущуюся походку лесника узник не спутал бы ни с чьей другой.

… и еще шаг… уже совсем близко.

Дядя Федор приподнялся со ствола.

Тпр-р-ру! Выпустил газы от души дядя Федор.

Лесник отпрянул назад, ринулся бегом к велосипеду. На этот раз он даже не бросил на прощание даже гневное «Verfluchte».

Утро разбросало солнечные пятна по мягкой прохладной траве.

– Федь, ну что ты в самом деле… – села Маруся на свежеспиленный ствол приговоренной сосны, теребила и без того обветшавший кончик пухового платка.

– А что, им, значит, можно, а мне нельзя? – опустился дядя Федор рядом. – Вон эконом наш как пердит!

– Они на своей земле, они здесь хозяева, а мы…

– А нам на своей хорошо было, пока не пришли фрицы поганые!

Услышав спор, Илюшка тут как тут вертелся под ногами.

– Никто их не звал в Россию, – встал он на сторону мужчины. – Им значит можно пердеть, как свиньи, а нам нельзя?

– Ты еще!.. – нахмурилась Мария.

Взгляд ее заставил мальчугана замолчать.

Он принялся усердно ошкуривать дерево, но весь его вид выражал недовольство. И что это тетя Маруся вздумала заступаться за фашистов?

…На следующее утро по знакомой дороге со стороны Лангомарка показалось легкое облачко пыли.

В лес въехали двое полицейских на мотоциклах.

– Murawjowi Fjodor und Maria, – строго, без всякого предисловия, огласил один из них.

Женщина и мужчина медленно приблизились к мотоциклам.

– Setzt euch!

Дядя Федор сел на один мотоцикл, тетя Маруся – на другой.

На дороге снова взметнулось облако и тихо осело.

* * *

«Юнкерс-52» открыл бомболюк в небе над Курском. За штурвалом немецкого истребителя сидел Алан Шрайбер.