Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Глава 16
Снег и пепел

С первым снегом в Козарь пришли повестки. Голосили бабы, голосили дети.

Пришла повестка и в семью Аксеновых.

Долго стояла Акулина Матвеевна у плетня, смотрела сыну вслед и смахивала непривычно обжигающие лицо слезы дрожащей старческой рукой. Оглянувшись еще раз на мать, Игнат пошел попрощаться с братьями и сестрами.

Когда доведется снова увидеться – один Бог только знает.

… Ефросинья вынимала хлеб из печи, когда распахнулась дверь, и ветер ворвался в избу, прихватив с собой с улицы пригоршни снега. Дети, все четверо, жадно втягивали ноздрями аромат сдобы. Как всегда в воскресенье, в доме пахло белым хлебом.

– Всё тепло в хате выстудил, – поморщилась Ефросинья, и тут же приветливо улыбнулась возникшему на пороге Игнату.

– Вот. Попрощаться пришел, – виновато улыбнулся Игнат. – Вот уж не думал, что придется под старость лет ружье в руки взять.

– Ох, уж тоже мне старик нашелся, – кокетливо подбоченилась Ефросинья.

Игнат только усмехнулся. А ведь и правда, совсем недавно, как пришла повестка, ощутил вдруг тяжесть лет за плечами, будто ношу какую неподъемную. Давно за сорок ведь уже перевалило, а тут на войну идти.

– А где же Степан? – оглянулся Игнат, как будто мог сразу его не заметить.

Нина соскочила с печки навстречу дядьке.

– Он во дворе со скотиной управляется. Сейчас пойду позову.

Девочка накинула на плечи шерстяной платок и выбежала во двор. Отец выходил из сарая с ведром.

– Ты чего это раздетая? – нахмурился он.

– Там дядя Игнат, – торопливо начала Нина, но отец всё понял без слов.

– Иди скорее домой!

Степан повесил ведро на кол и еще раз впустил в избу холодный ветер.

– Ухожу, брат, на войну. Ждите меня с орденами, – пытался балагурить Игнат.

– C орденами или без, а поскорей возвращайся, – покачал головой Степан и заключил брата в крепкие объятья.

На столе дымились жидкие, но ароматные щи.

– Садись отобедать с нами, Ингат, – пригласила Ефросинья.

– Спасибо, Ефросинья, – отказался Игнат. – Только дома ждет меня моя Марфуша с детишками. Да и к Никите надо еще зайти попрощаться. Так что не обессудь.

Сразу две повестки свалились на дом Тихона, сразу двух сыночков позвал заснеженный Карельский перешеек – Мишу и Андрюшеньку.

* * *

… Рассвет разливается кровью на горизонте. Рассвет предвещает беду. Огненное солнце встает над землей. Вставай, страна. Вставай, страна огромная. Вставай на смертный бой.

В восемь утра тридцатого ноября в заснеженном Крондштате началась война, которую позже историки окрестили «ненужной войной».

Ненужной финским солдатам, вынужденным оборонять снежные просторы своей страны.

Ненужной советским воинам, которым пришлось, подчиняясь приказу, открыть огонь по Финляндии, налаживающей связи с буржуазными Англией, Францией и Германией.

Советские войска перешли границу без объявления войны, нарушив советско-финский мирный договор 1920 года и договор о нападении 1932 года. Советские войска наступали на земле, в небе, и на море.

Белая быль зима заметает следы, белой пылью глаза застилает. Не видать конца и края белому полю. Только волки и вьюга завывают.

Грозна, сурова русская зима. Да только там, в далекой Финляндии еще лютее морозы. Казалось, сама природа встала на сторону защитников своей заснеженной родины. Давно на Карельском перешейке не было такой суровой зимы. Белое бездорожье грозило увести незваных гостей в никуда. Даже танки увязали в зыбучем этом снегу.

Ветер развевал белых флаг зимы, предвещая неминуемое чье-то поражение. Белый флаг в пятнах крови, прожженный огнем. Белое и красное. Цвета войны. И много-много пепла.

На узкой дороге, ведущей к Суомуссалису, отряды финских лыжников открыли огонь по 44-й русской дивизии. Легко преодолев погранзаставу в Райте, она собралась воссоединиться с 163 дивизией, чтобы вместе выйти к побережью Ботанического залива и отрезать Финляндию от Швеции, снабжавшей ее военным оборудованием.

Но на пути русских финны успели воздвигнуть несколько линий обороны. Первую 44-ая дивизия преодолела без труда. Все преимущества были на ее стороне, но именно это очевидное превосходство и заставило финнов мгновенно предпринять отчаянные попытки освободить от захватчиков Карельский перешеек.

Следующая линия обороны стала роковой для победно начавшегося наступления 44-й дивизии. К финнам присоединились еще два неполных полка. Отряды финских лыжников разбили растянувшуюся по дороге 44-ую дивизию на части и затем открыли огонь. Через несколько часов на дороге смерти, усеянной тысячами трупов, горели машины, горели танки. Ни славы, ни геройских могил. Только лед, дым и пепел.

Заснеженная дорога из Райта к Суомуссалису стала последней дорогой в жизни Игната Игнатовича Аксенова.

* * *

Акулина Матвеевна сняла свой извечный белый платок. Отыскала в сундуке среди старых, украшенных понизу вышивкой платьев зловещий, черный платок, запылившийся с тех пор, как истекли сорок дней траура по мужу. Один наряд, особенно старательно разукрашенный голубым и красным «крестиком», напомнил Акулине Матвеевне день ее венчания. Как смотрел тогда на нее Игнат, когда вышла она из избы в новом платье. Как свежа, как мила она была с застенчиво опущенными глазами в свои шестнадцать лет…

Эх, Игнат, Игнат…

Сыночек ненаглядный!

Старое горе усилило новое и, бросив взгляд на улицу, – не шатается ли кто праздно под окнами – Акулина Матвеевна заголосила, закрывая рот себе венчальным нарядом, чтобы никто не услышал ее причитаний.

Ни слезинки не проронила мать на людях. Только глаза стали совсем ледяными, и горе совершенно иссушило, пригнуло к земле крепкую старуху.

Но пуще всего боялась повитуха жалости людской. Эту змею только пусти в сердце. Вмиг своим ядом отравит.

Где жалость, нет уж места уважению. Нет, ничто, ничто ее, Акулину, по батюшке Матвеевну, не сломит. Разве что смерть одна – как засуха дуб столетний.

Глава 17
Французская булка

Зимой в лесу выли волки. А может быть, это выла вьюга, но волки все равно бродили поблизости. Не далее как пару дней назад у рыжей учительницы серые хищники задрали овцу. Её дом один-одинешенек стоял по ту сторону оврага. Жутковато там ночами, у самого леса.

Да что там, у леса. В такую стужу и в деревне-то не весело. Лишний раз из дома нос не высунешь.

Пальто у Нины, привезенное еще из Казани, протерлось на рукавах, да и рукава эти коротки ей стали, как ни натягивай варежки. Неуютно на улице, да и дома не лучше. Манька с Федькой косятся с печки, а мать их и вовсе волком глядит.

Точь-в-точь, как мачеха из сказки о принцессе, что бабушка в детстве рассказывала. Вот только слишком рано Нина поняла, что никто не превратит ее тыквы в кареты и башмачки хрустальные не подарит.

Но все бы ничего, кабы была Ефросинья поласковей. Метели и вьюги когда-нибудь уступят место не слишком холодному зимнему дню с тихо падающим снегом, из которого так приятно лепить снеговиков, а потом и весна в березовом венке легкой походкой в деревню пожалует. Надо только ждать, ждать, ждать… Впрочем, и сейчас деревенская ребятня, к морозу привычная, знай себе катается с горки. Вышла бы и Нина поиграть, только вот уже два дня, как на глазах пелена и больно. Но как сказать об этом Ефросинье? Только хмыкнет презрительно, и ничем не поможет. Да еще, чего доброго, обзовёт недотрогой и притворщицей. Нет, лучше Фроське ничего не говорить, ждать пока отец придет с работы.

Ефросинья напекла уже блинов и время от времени поглядывала в окошко.

Хлопья снега летели в стекла. На дворе бушевала метель. Непогода загнала домой даже Толика.

Ефросинья вздыхала и возвращалась к хозяйским заботам. Федька и Манька усели уже угоститься блинами. Нина даже не просила. Что толку? Только накричит мачеха.

Блинчики пахли так аппетитно, что у полуголодной девочки наворачивались слёзы на глаза и она старалась не вдыхать ароматный дымок.

Степан пришел только к ночи. Припозднился по бездорожью.

За дверью он долго стряхивал с себя снег, но следы метели все равно остались на тулупе и валенках.

– Что ж так долго, Степан? Мы уж извелись все, – застыла женщина, как часовой, на входе.

Снежинки не выдержали неравной битвы с печным жаром, сползли с шапки, пальто и галош Степана водой у порога.

– Прости, Фрось, – протянул сожительнице мешок с едой, снял валенки, повесил пальто и шапку на гроздь. Толик подбежал, поставил мешок на стол. Ефросинья взяла с печки пожелтевшую от времени варежки из овечьей шерсти, может быть, связанные для нее еще прабабушкой, стряхнула остатки расплавленных снежинок с одежды Степана, чтобы скорее высохла.

Черная и гордая, как рысь, на пружинистых лапах подошла к хозяину Мурка. Потерлась о ноги.

– Из города до Радождево бригадир меня подбросил. А дальше… пешком по сугробам. Кто ж поедет к нам в деревню на коне по такой погоде? А сугробы такие, что мороз, а идешь по снегу, вязнешь, – и жарко.

– Ох, Степан, а если волки тебя по дороге встретят, – плаксиво, как песню, затянула Ефросинья, и жалобно-жалобно посмотрела на Степана, словно вымаливая ласки и утешения.

Степан мрачновато усмехнулся, опустился на лавку и погладил ластившуюся Мурку, почесал за черным кошачьим ушком. Мурка запрыгнула к нему на колени, замурлыкала довольно и громко на всю избу.

– А ежели чахотку схватишь? В такой мороз…

От страшного слова «чахотка» Степан поднял голову, как от удара. Словно улегшиеся воспоминания взорвались в его душе. Ефросинья осеклась на полуслове, почувствовав, что сказала что-то не то, и что каким-то образом это было связано с той, прежней жизнью этого красивого и сильного чужого человека, о которой он никогда не рассказывает. И, хуже того, – бабье сердце не обманешь – с той, другой женщиной, которую он никогда, никогда не забудет.

Обида, ревность, досада, уязвленная женская гордость, как половодье весной, захлестнула Ефросинью.

– Ох, Степан! Что ты все молчишь да молчишь? Слова доброго от тебя не услышишь, – подперла она руками округлые бока, как, бывало, делала, когда ругались с покойным мужем. Он, конечно, не оставался в долгу. Бранился, как черт, а то и пускал в ход кулаки. Зато каким сладостным было примирение.

Степан долго и печально посмотрел на Ефросинью, и руки её сразу обмякли, повисли плетьми.

Ефросинья силилась сдержать злые слезы, но они предательски поблескивали в уголках глаз, прокладывали дорожки-ручейки вдоль крыльев носа. Степан заметил предательские эти слезинки, и виновато опустил глаза.

– Прости, Фрось, – повторил он, и от этого Ефросинье стало еще жальче себя, и соленые капли быстрее заструились по ее щекам.

Ефросинья с досадой и злостью смахивала их рукой.

На столе возвышалась остывшая стопка блинов. Закипал самовар. Степан развязал мешок. Выложил на стол белый, холодный еще с улицы, хлеб и банки с селедкой. Рядом выросла белоснежная, похожая на недостроенную крепость из снега горка из слитков сахара.

– Вот, зарплату получил, – виновато улыбнулся Степан, надеясь, что это хоть немного развеселит Ефросинью.

Она поняла, что именно этого он ждет от нее и кисло, сквозь слезы, улыбнулась.

Мурка, чувствуя невысказанную, невыплаканную ссору в доме, как нависшие над землей тучи, так и не пролившиеся дождем, примолкла, соскочила с колен и теперь терлась о ножки стола, вероятно, рисуя уже в своих кошачьих мечтах упавший на пол лакомый кусочек.

Ели молча. Молча пили малиновый чай. Ефросинья припасла с лета ягоды и листья. Запах малины наполнял беспросветные зимние вечера, и они становились как будто уютнее.

– Что это ты такая грустная? – поднял Степан глаза на дочь и увидел ее притихшей и чем-то расстроенной.

– Глаза болят, – вздохнула Нина.

Степан наклонился к дочери:

– Красные. И давно это у тебя?

– Несколько дней.

Степан укоризненно посмотрел на Ефросинью, а она, в свою очередь, вонзила полный упрека и раздражения взгляд в падчерицу.

– В понедельник поедем в больницу.

– Пройдет. Это у всех детей бывает, – с раздражением гремела грязной посудой Ефросинья. – У нее итак в школе одни двойки, только вчера Марья Петровна жаловалась.

– В понедельник поедем к врачу.

Ефросинья приниженно замолчала, вновь уязвленная вежливой невозмутимостью Степана, за которую так его любила и так ненавидела.

* * *

В понедельник мороз чуть-чуть отпустил. Тяжелые тучи осыпались на землю мягким, белым пухом.

Нина радостно подставляла лицо снежинкам. Вороная кобыла резко останавливалась у ледяных горок, боялась бежать вниз по льду.

– А ну пошла! – подгонял Степан.

Нина смеялась, когда телега резко подпрыгивала на ледяных ухабах, чтобы отец не догадался, что она боится быстрой езды.

Еще вчера отец выпросил у бригадира кобылу. Попросил, чтоб не очень норовистую. Ребенка в больницу везти.

Утром мачеха неохотно одолжила падчерице большой шерстяной платок, и теперь Нина весело куталась в него, радуясь, что едет с отцом в город, что не надо идти в школу, виновато слушать назидания Марьи Петровны. И дома, дома тоже не надо терпеть брань противной Фроськи и потом молчать, молчать, чтобы не расстраивать отца пустяками.

– Тпр-р-ру! – остановил Степан лошадь у одноэтажного темно-зеленого дома – детской больницы.

Пожилая врач в накрахмаленном до белоснежности халате долго осматривала глаза девочки и, наконец, произнесла:

– Трахома.

Серьезный голос, каким было произнесено незнакомое и оттого тревожное слово, насторожил Степана.

– Отчего это? Это опасно?

– Нет, – ответила врач сначала на второй вопрос, а затем сделала безжалостный вывод. – От грязи, папаша, от грязи. Передайте жене, что мыть ребенка надо чаще и лучше.

Степан удивленно вскинул бровь и кивнул.

Надо будет сказать Ефросинье. Хотя, казалось бы, откуда взяться этой самой трахоме, когда Фрося моет детей каждую субботу?

После больничного запаха лекарств и хлорки морозный воздух казался еще свежее. Степан завернул на соседнюю улицу, где в недостроенном здании будущего дворца пионеров вовсю стучали молотки.

– Пойдем, – отец протянул дочери руку, помогая ей перепрыгивать через наваленные на новый дощатый пол кирпичи и доски.

Степан заглянул в дверной проем с прислоненной к нему некрашеной еще дверью.

– Илья Петрович, – окликнул он невысокого полного мужчину, отдававшего приказания другим строителям. – Я сегодня работать не могу. Дочку в больницу возил. Теперь нам назад в деревню надо.

Илья Петрович пожал протянутую ладонь Степана, похлопал его по плечу.

– Давай, Степан. Обойдемся как-нибудь один день без тебя. Девчонка-то курносенькая, чернобровая, вся в тебя!

На углу у булочной Степан снова остановил лошадь. С мороза ванильный запах в помещении казался особенно сладким.

Такой аромат могли источать только французские булки.

Нина жадно вдохнула запах ванили. И, угадав желание дочери, Степан купил ароматную с хрустящей корочкой булку.

Назад кобыла бежала быстрее. Или это только так казалось, потому что дорога назад всегда кажется короче.

Ехать быстро-быстро на санях, хрустеть французской булкой и смотреть, как тают, тают снежинки в ладони – разве это не есть счастье?

Дома Ефросинья встретила дочь и отца обидой во взгляде.

– Ну что? – повернулась она на скрип двери. Во взгляде ее явно читался упрек, который она, возможно, и сама не смогла бы облечь в слова. Чуть приболела дочь (и не болезнь – то, а так, пустяк) и мчится с ней в райцентр, и работу бросает. А ее, Ефросинью, и слушать не хочет, и забота ее ему не нужна.

Придирчиво осмотрела платок. Не порвала ли падчерица. Встряхнула и повесила на спинку добротного дубового стула, сделанного еще покойным мужем.

Ох, все чаще все в доме напоминало Ефросинье о покойном Макаре. Видит ли он оттуда, из-за облаков, ее измену? Судит ли? Ну да, не ради себя, ради детей. Не обессудь, Макар. Детям отец нужен, кормилец в доме.

И все-таки Ефросинья не могла не признаться себе, что все чаще сравнивает чернобрового красавца Степана с грубым приземистым Макаром. Да, видный, работящий мужик ее сожитель, да только не их, не деревенский. Есть в нем что-то такое, тайна какая-то, невысказанная боль. А что бы взять да рассказать бабе своей! Глядишь, и расцвела бы цветком в их отношениях та особая нежность, что несравненно выше обычной близости. Макар… с тем все понятно, просто было. Побьет, да тут же приголубит. А от Степана ласки жди не дождешься. Даже ночью, когда так близко его упругое сильное тело, мысли его далеко, далеко…

Глава 18
За победителей, за побеждённых!

Сто пять дней продлилась «ненужная война». Вечером 12 марта 1940 года был подписан мирный договор между Советским Союзом и Финляндией.

А еще через несколько дней гармонь играла-ликовала на всю деревню. Вернулись победители. Михаил да Андрей. Живые– невредимые. Радуйся, мать. Радуйтесь, земляки. Играй, играй, гармонь!

Пейте, гуляйте, земляки, сыновья домой вернулись.

Играй, играй, гармонь!

Яблочки моченые, огурцы соленые… И еще бочонок с грибами-маслятами.

– Все-все – не скупись! – выставляй на стол, хозяюшка. И водки, водки не жалей!

– Угощайтесь, земляки, радуйтесь! Оба сына живыми домой вернулись. Веселей, веселей играй гармонь!

Вся деревня гуляла в доме под железной крышей. Гармонист, шапка набекрень, уж лыка не вяжет.

Мать вернувшихся солдат, Ульяна, на седьмом небе от счастья. Не ходит – летает по дому. Тихон умиротворённо горд, спокоен даже, крутит рыжий ус.

Во главе стола – столетний старец Савельич, отец Тихона, восседает чинно, важно, да все в бороду седую усмехается. Все бы им, молодым, гармонь да водка. Детишек бы постыдились. Дети сбежались в дом со всей округи. Благо, дом просторный. Всем места хватит. Всей деревне. Пейте, гуляйте, веселитесь!

Пришли на всеобщее веселье и Нина с Нюшей, дочерью дяди Никиты, и теперь обе следовали глазами за белой головой вожатого Сережи, который так важно расхаживал между двумя братьями, как будто одержал над финнами победу.

Нина поискала глазами отца и братьев, но никого из них не было на этом празднике.

– Эх, девки пляшут, ума нет. Перестанут или нет? – подбоченясь, на середину избы выступила сестра Тихона Аннушка, крутобокая, в нарядной цветастой по случаю праздника юбке.

Лихо отплясывая в такт частушке, Аннушка подхватила под руку отца. Улыбаясь, как ребенок, он неловко, но уверенно потоптался на месте.

– Учитесь, хлопцы, как плясать надо! – не удержался от напутствия.

Вокруг прадеда радостно запрыгала правнучка, голубоглазая девчонка лет четырех с солнечными косами – младшая дочь старшего внука, Михаила.

Раскрасневшись от пляски, старик вернулся за стол.

– Давай-ка, внучок, еще водочки, – пододвинул к бутылке граненый стакан седобородый старик.

– Что-то ты, папа, совсем раздухарился, – укоризненно покачал головой Тихон, явно намекая на почтенный возраст отца, когда не грех поберечь здоровье.

– Цыц! – грозно зыркнул глазами старик. – Что ты знаешь о войне?

Все за столом уважительно замолчали, а белоголовый Сережа удивленно округлил голубые глаза.

– Дед, да ты ж не воевал, – брякнул вдруг он.

– Молчать, сопляк! – ударил Савельич кулаком по столу, так что бедный подросток, еле сдерживая слезы, бросился к двери.

Из всех углов на него с сочувствием смотрели добрых пять пар, не меньше, девчоночьих глаз. Проследовав взглядом за пионервожатым, Нина увидела как тихо вошел дядя Никита и остановился у порога.

– А ну вернись! – прогремел на весь дом голос Тихона. Сережа послушно остановился. Недовольно посапывая, вернулся за стол.

Обида-обидой, а кто же захочет бродить, как побитая собака по деревне, когда другие едят пироги и говорят о войне? Не-ет, не такой он дурак.

– Война… Война, говорите? – протянул Савельич и повел мохнатой бровью.

В доме снова воцарилось молчание, только лай доносился со двора.

– Вот дед мой покойный, – перекрестился Савельич. – Тот знал, что такое война. Под Москвой он погиб. О том сражении даже стихи писаны.

– «Не даром помнит вся Россия про день Бородина!» – не сдержался, громко и четко, как у доски, процитировал Сережа классика и тут же смущенно замолчал, поймав строгие взгляды отца и деда.

Зато и девки, и бабы и старушки снисходительно и доброжелательно кивали головами, а девчонки и вовсе смотрели с восхищением.

– Вот то война была праведная! – махнул рукой Савельич. – Землю свою от французов проклятущих спасали. А это… Зачем? За что воевали?

– Да что ты говоришь такое, дед? – возмутился Андрей.

Он был уже изрядно пьян, но вдруг как будто протрезвел. Смолкли голоса, смех, звон посуды…

– Савельич… – тихо, но отчетливо раздался в наступившей тишине голос Никиты. – У тебя дед с той войны не пришел…

Старик качнул бородой.

– … А у меня на этой брат остался.

Савельич опустил голову.

– Верно говоришь, Никита Ингатыч, – поддержал Михаил. – Кому нужна эта война?

– Да ты проходи к столу, – налил водки для нового гостя Андрей. – Что стоишь в дверях, как бедный родственник? Чай, всех звали. Никого не забыли.

Мужики принялись разливать водку.

– Ну… – выдохнул Михаил. – Земля пухом соседу нашему Игнату.

Осушили стаканы не чокаясь.

– Век бы не видеть этой войны, – вытер редкие еще по молодости светлые усы Андрей. – Бабы, дети ихние… Смотрят на нас, как на извергов. Будто мы сами на их землю пришли. Нам что война эта нужна была? Что-то лопочут на своем языке, а в глазах – ненависть аж жжет.

– Бабы у них горячие, – задумчиво покачал головой Михаил и даже не заметил, каким жгучим, ревнивым взглядом посмотрела на него его женушка сероглазая Танюша. – Война… Она-то, прав ты, брат, никому не нужна. Да только, куда от нее денешься, если пришел враг волей или неволей на родную землю. Тут уж никто в стороне не останется. Они-то и есть настоящие герои, кто землю родную защищает. Вот, говорят, победители, – Михаил задумчиво посмотрел на младшего брата, с которым плечом к плечу всю финскую прошел. – А я так победителем себя не чувствую. Мерзость одна на душе осталась, точно я друга своего обокрал.

Гармонист, Колька кучерявый, повел косматой рыжей бровью, растянул меха, точно приглашая забыть горечь (пусть быльем зарастает), пить да веселиться.

– Так что там, Миш, бабы финские? Горячи, говоришь? – наклонился он к гармони.

Все, кроме Михаила и женушки его ревнивой, засмеялись. Оценили шутку – подковырку.

– Хоть танков-самолетов у них не как у нас, – будто не слышал вопроса Михаил, – да отчаянные они ребята, опытные лыжники и стрелки. Рассядутся, как птицы, на деревьях их снайперы и как откроют огонь – нет пощады нашим солдатам. Но и мы их, конечно, не жалели. Война есть война. Отдадут приказ, дадут в руки ружье, и ничего не поделаешь, пойдешь убивать. Многих я людей на войне положил, Бог мне судья, но одного случая, и умирать буду, не забуду.

В хате стало тихо-тихо. Только беспомощно и грустно всхлипнула гармонь, прежде, чем Колька поставил ее на пол.

– Подбил я как-то ихнего снайпера, – голос Михаила стал грустнее и тише, но каждое слово отчетливо звучало в тишине. – Упал он с дерева на снег. И вдруг, как будто в сердце что-то кольнуло. Сам не знаю зачем, а подошел я к мертвому. Смотрю, а это девка. Молодая совсем. Красивая… Такой бы жить да ребятишек рожать. Глаза голубые, огромные, не видят уже ничего, а волосы, как снег тот, белые – от крови слиплись. В висок, видно, пуля моя угодила.

Чувство вины необъяснимое, неосознанное нависло над праздничным столом.

– Да, не ожидали мы такого отпора, – подхватил Андрей. – Нам-то как генерал говорил: месяца не пройдет, как финны сдадутся. Где там! Кого не подбили финские снайперы, тех простуда свалила. А сколько обмороженных было!

Андрей замолчал, согнулся, как будто воспоминания опустились на плечи его тяжким грузом.

– Хватит вам о грустном, да о грустном, – залихватски поправил шапку Колька– Рыжий Чуб. Гармонь укоризненно всхлипнула. – Праздник как-никак у нас сегодня.

– И то верно, – согласился Савельич. – Давай ребята, разливай!

Мужики не заставили просить себя дважды, уговаривать. Весело зазвенели стаканы.

– Ну, ребята, – поднял стакан дядя Никита. – Выпьем за всех – за победителей, за побежденных. За всех, кто вернулся с войны.