Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Вода, наконец, забурлила.

* * *

На следующее утро Пауль снова пришёл в лес раньше узников. Он снова был в добром расположении духа и даже что-то насвистывал под нос.

Заулыбался при виде мастера и Илья.

– Guten Morgen, Herr Зуб, – с почтительной интонацией поздоровался он с Паулем.

Илюшка раньше всех стал понимать по-немецки, и уже вовсю разговаривал на незнакомом языке.

Лицо шалуна оставалось невозмутимым и будничным, даже серьезным, но немец все же поинтересовался.

– Зуб? Was heiβt «Зуб» auf russisch? (Зуб? Что значит по-русски «зуб»?)

– Зуб. Мастер. Ганц eгаль, – все с той же почтительной интонацией ответил Илья.

– Ja, ja, – улыбнулся, закивал головой. – Ich bin Meister, Auf deutsch heiβt es «Зуб».(Я мастер. По-вашему – «Зуб».)

Нина и Володя торопливо склонились над стволом берёзы, который начали ошкуривать накануне вечером и сосредоточенно принялись за работу. Губы у обоих были плотно сжаты, головы опущены. Володя даже закусил до боли губу, чтобы не рассмеяться, а на глаза ни то от боли, ни то от рвущегося наружу веселья, ни то от всего сразу навернулись слёзы. Лицо его стало пунцовым.

Иван напрасно метал в Илью строгие взгляды. К счастью, мастер ничего не заподозрил, а Ильюшка стал называть Пауля Зуб, как ни грозился отец надрать хулигану уши. Но что можно поделать с озорником, чья затея так ловко удалась? Впрочем, Иван втайне даже от себя самого гордился упрямцем. Не все фашистам над русским народом измываться.

Глава 30
«Овечий поселок»

Солнце уже светило радостно и ярко, обещая погожий день без капли дождя. Поселок медленно просыпался.

Берхерберг узники называли между собой «Овечий посёлок». Длинное немецкое слово было сложно запомнить. «Овечий посёлок» возникло как-то само собой, в разговоре, между прочим.

Овец в посёлке насчитывалось десятка три. Это были породистые, красивые животные с длинной белой шерстью. Держали их в деревянном длинном строении. Чуть поодаль располагались еще несколько построек, откуда доносилось кудахтанье и хрюканье.

По утрам в овечник приходили немцы из соседнего барака – миловидная, но грубоватая шатенка Ирма и розовощекий широкоплечий блондин Курт.

Ирма громко разговаривала и часто и заразительно смеялась. Курт слегка прихрамывал. Овцы встречали их радостным блеяньем. Курт и Ирма наливали им в кормушки из шланга свежей воды, давали отруби и муку и выпускали на сочную, специально посеянную траву.

Через день Курт и Ирма привозили на телеге из Лангомарка обрат для ягнят и узников. Людям полагалось по поллитра.

Жили Курт и Ирма в длинном бараке крытом черепицей на окраине поселка, населённом бедными немцами.

Напротив каждой двери через дорогу стояли большие пяти– восьмиведерные котлы с деревянными крышками. Осенью в них варили густую темно-желтую патоку.

В самом конце барака, ближе к лесу, к нему примыкала двухэтажная небольшая пристройка. Там поселили пленных, которых пригнали в Берхерберг первыми.

– Что-то не идёт за нами мальчишка, – тяжело спустилась с нар Анастасия. – Никак выходной?

– Значит, не надо в лес? – обрадовалась Надя, что родители и сташие братья будут с ней весь день.

Иван с дядей Федором даже поспорили, какой наступил день недели.

Дядя Федор говорил: суббота. По подсчетам Ивана выходило воскресенье.

Как не пытались тот и другой включить в свой спор кого-нибудь ещё, ничего из этого не вышло. Остальные давно потеряли счет дням недели и числам месяца.

Наконец порешили на том, что спросят у Кристофа.

– Если только Зеленое Перо работает в воскресенье, – не без ехидства добавил Иван. Так он окрестил помощника Шрайбера за его извечную шляпу.

– Как при царе Горохе, – усмехался Иван. Головной убор Кристофа смешил его не меньше, чем Илюшку передний зуб мастера.

Кристоф приехал, и довольно скоро. Но Иван напрасно сник. Когда дядя Федор несколько раз показал на пальцах цифру «семь», он понял, наконец, что речь идет о днях недели, и ответил:

– Sonntag (Воскресенье).

– Мы пойдем будем работать в воскресенье? – удивился Иван.

По вопросительной интонации Кристоф догадался, что узник интересуется, имеют ли они право на отдых в выходной день.

– Nein, – строго ответил мальчик, – wir gehen nach Langomark zur Polizei.

(Нет. Мы пойдем в Лангомарк, в полицейский участок).

Дядя Федор попытался было выяснить, зачем, но Кристоф ничего не ответил, давая своим видом понять, что вопросы ему надоели, и что скоро все станет известно итак.

Зеленое перо переливалось на солнце и покачивалось от легкого ветра и от того, как он нетерпеливо поводил головой.

– Schneller! (Быстрее!) – прикрикнул мальчик. Ждать узников не входило в его воскресные планы.

Сарайчик опустел, и Дуглас, высунув язык, принялся радостно обгонять велосипед. Быстрый бег после сытого завтрака, лесная дорожка, много не слишком яркого солнца – что нужно еще для собачьего счастья?

В воскресный день лес казался куда приветливее и даже как будто светлее. Деревянные беседки приглашали присесть отдохнуть. Но не для узников прохладный уют с узорчатыми стенами. Надо спешить за Кристофом в «Polizei».

Дорога пролегала мимо чёрного замка, который вызвал у Нины странное чувство. Ей показалось, что когда-то она в нем была, а может быть, только будет.

С удивлением смотрел на замок и Илья.

– Интересно, как они убирают такой огромный дом?

– Да разве они сами убирают? Узники, такие, как мы, и убирают, – ответил Володя на вопрос брата.

– А как же раньше? Когда не было узников… – продолжал допытываться Илюшка.

– Ну… не знаю… – вопрос младшего брата поставил старшего в тупик. – Наверное, были другие узники. У хозяев замков всегда есть кому их убирать. Во всяком случае, не сами они их убирают – это точно.

Кристоф строго обернулся на братьев. Разговор на незнакомом языке его нервировал. Тем более, что говорили русские, явно, о баоре и его замке.

– Sprecht nicht, – сдвинул брови немецкий мальчик и добавил привычной скороговоркой. – Schneller, schneller! (Не разговаривать! Быстрее, быстрее.)

Анастасия отставала. Приступы чахотки поминутно сотрясали ее. Но гневные окрики Кристофа заставляли и её не терять велосипед из виду.

В полицейском участке, располагавшемся в небольшом неприметном здании, узникам выдали нашивки на грудь с надписью «ОСТ» – знак принадлежности к «восточному блоку».

На обратной дороге в Берхерберг на Лангомарк снизошел дождь, теплый, проливной, с солнечными проблесками, как смех сквозь слёзы счастья. Кристоф нахмурился и поспешал нырнуть под крышу ближайшего вставшего на пути здания. Им оказался единственный в поселке магазин. Кристоф оставил велосипед у стены. Он разрешил последовать за собой и узниками, но они были рады ливню, как празднику. Ни о какой бане в Берхерверге не приходилось и мечтать, и вода с неба была настоящим подарком. Теплые струи смывали грязь, усталость, страх.

Кристоф удивленно наблюдал из окна, как зрелые мужчины с детским восторгом подставляют дождю бородатые лица, а мальчик и девочка прыгают от радости, набирают полные горсти дождя и плещут ими себе в лицо и друг в друга. Даже больная женщина и та блаженно улыбается, подняв лицо к небу.

Помощнику лесника вдруг захотелось выбежать из магазина, громко хлопнув дверью, захохотать просто так, без причины и также подставить лицо и ладони дождю и прыгать, и плескаться. Но Кристоф только прижался лицом к стеклу, смешно расплющив нос, и казался с улицы похожим на раздосадованного чем-то поросеночка.

…Ливень кончился также внезапно, как начался. Кристоф отпрыгнул от окна, выбежал на улицу, оседлал велосипед и, снова приняв строгий вид, приказал следовать за ним.

Глава 31
«Мартын с семенами»

Посмотреть, как работают узники, Шрайбер приехал где-то через неделю после того, как привёз их на поезде в Лангомарк и передал Кристофу. Мальчишка, конечно, ещё легкомысленный. Но уже сейчас видно, толк из него будет. Любит мальчик лес. А это главное… Лес – он ведь украшение Земли. Дома… что дома… Даже замки и те стирает время, а леса они вечно будут, покуда плывет по кругу во Вселенной цветущий шарик – Земля.

Размышления о лесе Шрайбер всегда связывал с раздумьями о смысле бытия. Вернее, лес и был для него этим смыслом, и думать о нем было приятно, скользя по тихой лесной дорожке на двух колёсах. Рядом с велосипедом трусила пятнистая красавица Конда. Птицы воздавали хвалу деревьям, а ветер шелестел первой влажной зеленью.

Иоганн Шрайбер тихо посвистывал, вливаясь в райскую симфонию леса, и смолк, увидев согнутые фигурки сквозь паутинку ветвей.

Чтобы не наделать лишнего шума, лесник предусмотрительно оставил велосипед у дороги. Бесшумно, как рысь на мягких лапах, двинулся в сторону беседки. Чутким зверем притаился, замер за ней. Даже Пауль, сколько лет работает в лесу, но и тот не заметил его.

Конда вытянулась, замерла рядом.

Шаг, ещё шаг…

Женщины собирают ветки в кучу, не то, чтобы очень старательно, но работают, даже больная. Не бездельничают и дети, склонилась над стволами, снимают кору. Мужчины, самый старший и самый молодой распиливают ствол. Устали. Пожилой, пожалуй, самый старательный из них всех. А самый ленивый тот, который прихрамывает. Стоит и смотрит, как другие работают. И Пауль сидит себе, покуривает, ничего не говорит.

Лесник вышел из-за беседки. Под ногой хрустнула ветка.

Фёдор не сдвинулся с места, только нахмурился.

– Крадется, как лис, зараза, – прошептал недовольно и во вздохом взвалил на плечи лежавшее под ногами бревно. Шрайреб смерил его гневным взглядом, сплюнул под ноги, но ничего не сказал. Всё было ясно без слов.

С первого же дня Фёдор решил для себя, что не будет стараться для «фрицев», и презрительно косился на Ивана, послушно и старательно исполнявшего всё, что скажет Пауль, даже когда никто из немцев на него не смотрел.

Фёдор, напротив, лениво переваливался с ноги на ногу и только после окрика мастера неохотно принимался за работу. А безразличное выражение его лица говорило о том, что работать ему не столько тяжело, сколько просто неохота.

– Хрен им! На чужом горбу хотят в рай выехать, – довольный собой митинговал дядя Федор, когда Шрайбер сел опять на велосипед. – Наши солдаты там кровь проливают на войне, а мы тут на фрицев горбатиться будем!

– Дур-рак ты, Федор, – процедил сквозь зубы Иван.

Но Федор и не пытался скрыть своего презрения к фрицам и даже получал удовольствие от того, что демонстрирует им свою неприязнь. (Хоть чем-то да насолить врагам!)

Еще через несколько дней Шрайбер снова пришел на лесопосадку.

Теперь его сопровождала холеная такса. Хозяин ласково окликал ее…

И снова хозяин и собака появились из-за кустов и деревьев, словно выслеживали зверя на охоте. Завидев хозяина, Фёдор неохотно, будто делая одолжение, с видимым усилием поднял бревно и вяло захромал к дороге.

Лесник заглядывал на лесопосадку каждые несколько дней. Каждый раз с лесником была другая собака, но чаще Конда или Дуглас.

– Сколько ж у него собак? – удивлялась тетя Маруся, потерявшая счет любимцам Шрайбера.

– Не меньше ста, – решил Илюшка, а дядя Федор презрительно изрек «Мартын с семенами», и с тех пор только так «за глаза» называл хозяина.

Почти каждый раз глазам лесника открывалась одна и та же картина.

Иван исправно делал свое дело. Худо-бедно работали и дети, хотя неугомонный Илюшка нередко отвлекался от работы на разговоры.

Мария работала медленно, но вполне сносно, хотя и слишком явно неохотно.

Хуже обстояло дело с Федором и Анастасией.

«Один хромой, другая, наверное, недолго еще протянет. От них, и правда, немного, толку». Прав, прав был офицер в Бреслау.

Но хуже всего было то, что хромавший мужчина не только не старался показать, что хоть чем-то полезен, а, напротив, даже бахвалился своей бесполезностью и ленью.

Через пару недель у Шрайбера не оставалось уже ни малейших сомнений на этот счет. Ярость разгоралась в воображении лесника до огня крематория, но что-то каждый раз поднималось со дна души усмиряющей пламя волной. Что-то было страхом возмездия. Иоанн Шрайбер не считал себя образцовым христианином, но его душа, привыкшая к лесной гармонии, чутко прислушивалась к голосу той единой для всех истины, которую нельзя ни увидеть, ни потрогать, но можно только почувствовать каким-то шестым чувством, уловить её знаки. Голос говорил ему, что девять русских узников невидимой кардионитью связывают его с сыном, воюющим в суровом необъятном небе над Россией, где со всех сторон его обступают «швейные машинки» (так насмешливо называет Алан шумные советские самолеты). Куда им до «Мессиров Шмидтов»! Но ведь никто не властен над судьбой, а война еще продолжается. И только эта нить… Она, как молния, – проводник высшей силы… От сердца отца – к сердцу сына… Эти девять не знают Алана, но почему-то его улыбка непостижимым образом связана с бараком в Берхерверге и солнцем над лесом, где так весело белкам весной.

Глава 32
«Шишки»

Илюшка выволок самую лёгкую часть ствола дерева, ту, которая ближе к макушке, на дорогу и опустился на бревно, вытер пот со лба и теперь тоскливо поглядывал в сторону Берхерверга. Ветер играл на ветвях новую осеннюю мелодию с первыми грустными нотками ностальгии о лете.

Мальчик вздохнул о том, что хочется домой. Домой – в барак. И домой – в Россию, где уже и дома-то нет. Разнесло на обломки бомбой, а всё равно ведь хочется. Еще как хочется! Само «дом» стало вдруг чем-то расплывчатым, почти нереально. Дом-песок… Подует ветер, и его нет. Дом-вода. Подует ветер и – утечёт.

Пауль чуть поодаль о чем-то оживленно беседовал с Кристофом.

Илья снова вздохнул, и воображение теперь уже отчетливо нарисовало дом– половину барака и кастрюлю бурлящим кипятком, в котором полопались лушпайки на картошке.

Нина села рядом на бревно, подула на мазоли, вздувшиеся на ладонях..

– Есть хочется, – пожаловался Илюшка и негромко позвал Пауля. – Зу-уб!

Пауль и Кристоф продолжали беседу.

– Сколько можно болтать, – насупился Илюшка, и тут же в его безобидно-голубых глазах заметались озорные беспокойные искорки. В такие минуты сын Ивана и Анастасии неуловимо напоминал Нине старшего брата Сережу. Такие же чертики прыгали в его темных глазах, когда он задумывал кукую-нибудь шалость. Не ошиблась Нина и на этот раз. Проказник Илюшка снова задумал подшутить над Паулем.

– Эй, х…й! – позвал он уже громче. – Х…й! Мастер!

Пауль, наконец, услышал «мастер» и другое, незнакомое из трёх букв и обратил внимание на мальчика.

– Х…й? – удивился мастер новому слову, которое, по всей видимости, относилось к нему. – Was bedeutet «х…й»? Что значит «х…й»?

Илюшка чуть повел бровью и уголком рта. Другая же половина лица осталась совершенно неподвижной.

– Х…й по нашему «мастер», – почтительно наклонил голову проказник.

– Meister? – переспросил немец. – «Зуб» – Meister и «…» – Meister? (Зуб – мастер. И х…й тоже мастер?)

Илюшка так же почтительно кивнул головой.

– Ja, – ответил он будничным тоном, как будто речь шла о привычных, совершенно серьезных вещах. – «Зуб» и «…» – Meister – das ist das selbe – Meister.(«Зуб», «х…й» – одно и то же. Мастер).

– Ja, ja, – еще больше к радости мальчугана обнажил злополучный передний зуб в снисходительной улыбке мастер. – Ich bin Master. (Да, я мастер).

– Мы все сделали, – показал Илюшка на ровно уложенные штабеля.

– Ja, ja, – махнул рукой Пауль. – Es reicht. Geht nach Hause! (Хватит. Идите домой!)

Торжествующая радость Ильюшки не знала границ. Снова удалось ему провести недогадливого мастера.

Кристоф больше не ездил на велосипеде с узниками конвоиром до барака. Они возвращались одни, но на ночь эконом пересчитывал, все ли девять на месте, и запирал русскую половину барака на ключ.

– А ведь и не заметил ничего, – торжествовал Илюшка вечером на нарах. – Отозвался, значит, х…й он и есть!

Надя и Павлик заливались смехом. Рассказы весельчака-брата они могли слушать бесконечно.

Отец не разделял торжества озорника, хмурился и ворчал.

– Ты чему сестренку с братом учишь? Ишь, разболтался! Смотри у меня. Знаешь, где кончают такие болтуны? – намекал Иван на фашистские печи. – Я тебе покажу х…й! Живо уши надеру!

Но на следующий день Пауль как ни в чем не бывало, отзывался на новое прозвище, и Иван успокоился.

* * *

Обратная дорога через лес казалась длиннее, чем когда дети спешили, смеясь, в Лангомарк, за кислой капустой. Вчера Кристоф сказал прийти с утра за лакомством на склад вблизи той самой столовой, которой встретил их городок.

Нине и Илье не терпелось ощутить во рту кисло-сладкий ароматный вкус капусты.

Мальчик сжимал в руке бумажный пакетик с капустой.

– Скорей бы уже дойти, – проворчал Илья и, вопреки всякой логике, остановился. Заметив в сомкнувшимся кронами надлесье, уже тронутом ржавой сединой, не то птицу, не то белку, застыл с задранной головой.

Так же внезапно наклонился за шишкой, прицелился.

Несколько листочков рыжими корабликами, покачиваясь, опустились с орешника на землю.

– Хотел сбить орехов, – раздосадовано отбросил шишку, метнул в кулёк испуганный взгляд: не потерял ли драгоценных капустин.

Опять заспешил по дороге. Нина едва успевала за ним.

– Никто не делает кислую капусту лучше, чем мама! – хвалился Илья. – Она в нее и морковку добавляет, и еще что-то…

– А моя мама пекла пирожки с капустой, – грустно улыбнулась Нина.

– Вот бы эконом давал нам муку и капусту… – размечтался Илья. – Только не дождёшься от него. Мало того, что пердит, как свинья, особенно, как на велосипед садится – так это уж как пить дать – «тпррру» на весь лес…

Илья надул щёки и с шумом выпустил через плотно сжатые губы воздух.

Нина рассмеялась, а проказник с серьёзным видом продолжал:

– …Так ещё и голубей всех слопал – ни одного скоро на чердаке не останется. Ладно ещё, если бы голодали, а то у самих овец сколько…

На крыше, в голубятне, жили белые и сизые голуби.

По утрам то он, то она рассыпали для них зерно во дворе на асфальте.

А через день эконом выходил с ружьем. Выстрелы сотрясали мирный воздух Берхерверга. Бело-сизая стайка испуганно разлеталась в разные стороны. Только теплые еще тельца трех-четырех птиц оставались истекать кровью на асфальте. Эконом подбирал их, а его улыбчивая жена ощипывала и теребила голубей во дворе, собирая перья в тряпичную сумочку.

В эти дни под черепичной крышей ели голубиное мясо.

Лес уже кончался, и дети ускорили шаг.

– Вкусная, наверное, – приоткрыл Илья пакетик и поспешно завернул его края обратно. Слишком велико искушение попробовать, а разделить надо на всех.

За поворотом показалась гурьба немецких ребятишек с ранцами.

Этой дорогой немецкие дети из Берхерверга ходили учиться в Лангомарк.

В Берхерверге школы не было.

На всех детях были белоснежные рубашки и такие же ослепительные носочки. На мальчиках были серые шортики, на девочках – серые юбки. Этой дорогой немецкие дети ходили в школу в Лангомарк. В Берхерверге школы не было.

Школьники о чем-то разговаривали между собой и над чем-то смеялись. Самый старший из них – большеголовый мальчуган, проворно наклонился к земле за камешком и запустил им в Илюшку.

Остальные дети последовали примеру большеголового заводилы.

Следующий камешек угодил Нине в плечо.

Илюшка проворно наклонился к земле.

– Не надо! – испуганно остановила его Нина, разгадав его движение.

В руке у Ильи грозно красовалась сосновая шишка.

– Русский швайн! – выкрикнул какой-то мальчишка, и град из камешков и шишек закончился.

Илья все еще вертел в руке сосновую шишку.

– Жалко… я в них не запустил, – сожалел он и потер еще болевшее ухо.

– Может, и к лучшему. Если за слово так ухо надрали, что было бы за шишку, и подумать страшно, – утешала Нина.

* * *

Илья не был лентяем, но монотонная работа вызывало в нём гнетущее «не хочу». Оно подступало откуда-то из глубины пищевода к горлу, пульсировало в голове, потом вдруг давило снаружи сверху. То медленным гнётом, то ритмично и равнодушно, как молотком забивают шляпку гвоздя, и хотелось вырваться из-под пульсирующей минутами монотонности.

Враждебно глядя на ствол, Илья принялся сдирать с него кору. Впереди целый день этой нудной работы, а утро, осеннее, тусклое, только-только прояснялось солнцем.

Володя опустился на корточки рядом с братом, лениво брался за работу. Мастера ещё не было, но в любой момент он мог появиться, да и «мартын с семенами» ни сегодня-завтра нагрянет.

– Вернёмся в Россию, пойду на завод, как папа, токарем, – мечтательно улыбнулся Володя.

– А я в лесхоз мастером, – буркнул Илья. – Ходишь себе весь день… Ничего не делаешь. Только смотришь, как другие работают… А вот и Х. й наш, легок на помине…, – разглядел мальчик чёрный хлопчато– бумажный костюм мастера.

На этот раз Пауль, как обычно делал лесник, незаметно остановился возле беседки. Все, даже Фёдор, работали, и мастер довольно улыбнулся.

Он, явно, был в хорошем настроении.

– Илья, ком! – весело подозвал мальчика Пауль.

– Иду, хэр Хуй! – отозвался Ильюшка, как всегда, с серьезным и почтительным видом и довольный, что его оторвали от работы, танцующей походкой направился к мастеру.

Пауль обнажил передний зуб в самой из дружелюбных улыбок, но что– то в глазах мастера заставило Илюшку сделать шаг назад. В ту же секунду, раньше, чем проказник успел увернуться, Пауль, скрутил его ухо.

– Ой! ой! – жалобно заверещал мальчишка. Мастер не отпускал. Илья закричал на весь лес. Слезы так и брызнули, как на картинке, крокодиловыми ручьями из глаз.

– Gehe an die Arbeit! Schwein! (Иди работай! Свинья!) – бросил, наконец, Пауль, Ильюшкино ухо и показал ему кулак.

Мальчик, плача, вернулся за работу.

– Интересно, какой это негодяй сказал ему, что «х» не мастер по нашему? – негодавал Володя.

– Это Янок, наверное, – всхлипывал Илья. – Вечно на нас косится!

– Он-то откуда знает? – засомневался Володя.

Ухо покраснело и раздулось.

– Больно? – сочувствовала Нина.

– А то! – вытирал слезы Ильюшка. – Думал, совсем мне ухо оторвет!

Мальчик бросил обиженный взгляд в сторону беседки, где сидел Пауль, и забыл на секунду об ухе. Вдали, за деревьями, что-то блеснуло на солнце, как знамение.

– Смотрите, золотая карета! – обрадовался он и перестал всхлипывать.

Со стороны Черного Замка неслись два стройных скакуна – черный и белый. Кони мчали открытую карету так щедро украшенную золотистыми вензелями, что издали она казалась золотой.

– В такой только на бал какой-нибудь, – громко удивлялся Илья. – Посмотреть бы, кто ездит в таких каретах. Красавицы, наверное.

– Что-то не к добру ты развеселился, Илья, – строго покачал головой Иван. – Смотри, как бы ещё и от лесника не досталось.

Иван опасался не зря.

В обед пришли Кристоф и Шрайбер. Сели с Паулем втроем в беседке, над которой умиротворённо покачивались, наклонившись друг к другу кронами, две березы, как будто тоже участвовали в разговоре. Кристоф спросил что-то у мастера. Нахмурился. Шрайбер вскочил со скамейки и навис над Ильей грозной тучей. В словесной тираде лесника часто повторялись «Verfluchte» и «Schwein».

Илья наклонил голову ниже и принялся ещё сосредоточеннее корпеть над стволом, не без оснований опасаясь и за второе ухо. Угроза, впрочем, миновала. Шрайбер покричал и быстро выдохся, вернулся в беседку.

Пауль же весь день метал в Илюшку негодующие взгляды, так что тот невольно втягивал голову в плечи под их тяжестью. Но к вечеру и мастер забыл нанесенную ему обиду и обращался к мальчику тем же назидательным спокойным голосом, как и ко всем остальным.