Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

Глава 38
Дождь и слёзы

Осень крепилась-крепилась, молодилась, пудрилась позолотой и вдруг расклеилась, расплакалась над своим увяданием.

Все остальные рабочие дни недели, кроме субботы, Нина продолжала работать в лесу.

В Лангомарк она ходила теперь одна. Каждый раз на обратном пути останавливалась у четырех рябин перед лесом и набирала ягод за пазуху. Больше кроме птиц и пленников горькие ягоды с терпким кисло-сладким привкусом были никому не нужны. За рябину-то уж точно не накажут.

С каждой неделей она становилась всё сочнее, всё слаще…

…Ноябрь 43-го угрожал уже зимой, но кое-где на полях осталась еще, как упрек в нерадивости неубранная брюква.

Еще недавно здесь торчала над землей иссохшая картофельная ботва.

Выкапывать картошку пришлось узникам, работавшим в лесу. Хуже всего было, когда накрапывавший дождь разрыдался ливнем, таким желанным летом и таким неприятным глубокой осенью, тем более, что в поле не было ни раскидистых деревьев, ни беседок, где можно было бы спрятаться от хлестких потоков воды.

После этого ливня Нина простудилась и теперь опасливо поглядывала на остатки урожая. Как бы снова не попасть под проливной ливень в поле…

Иван с Володей только что обрубили сучья с большого срубленного дуба.

Нина и Илюшка носили охапки хвороста к дороге.

– Что за неповоротливая девчонка? – ворчал Иван вслед Нине.

Теперь ему не на ком было вымещать раздражение в бараке.

Он взялся было браниться с Яноком, но поляк отвечал на выпады соседа молчаливым презрением, и теперь Ивану только и оставалось, что довольствоваться угрюмым ворчанием в лесу.

Что-то, похожее на безумие, поселилось в его взгляде, а сам он, заросший и оборванный, напоминал медведя, разбуженного среди зимней спячки.

Нина давно привыкла не обращать внимание на замечания мужчины, полные бессильной злобы.

Но на этот раз не то от обидных слов, не от тяжелой ноши почувствовала, как к глазам подступают слезинки.

Так незаметно по дождинке, по капле дождем уйдет в землю жизнь. Внезапно, как ноябрь, нагрянет старость. Нина остановилась, бросила охапку на землю. Нет, старости не будет никогда, как никогда не будет у нее детей и внуков. Только бревна и сучья. И насмешки Ивана.

А однажды какой-нибудь холодный ливень разбушуется в теле чахоткой, а потом…

Девочка выпрямилась, поправила сбившийся платок, и слезы заструились по ее лицу.

Нина плакала не от жалости к себе. Он уже не помнила о собственных невзгодах.

По полю гнали с собаками большую группу людей.

Почти все, молодые и старые, мужчины и женщины, были курчавы и темноволосы. Изможденные фигурки были сгорблены и жалки, одежда болталась лохмотьями, а лица немцев с прикладами особенно свирепы. И по этому «особенно» угадывалось, что по полю гнали евреев.

Некоторые наклонялись на ходу, вырывали с опустевших грядок брюкву и прямо с комьями земли отправляли ее в рот. Немецкие приклады тут же опускались на спины несчастных. Этой дорогой евреев гнали в печь.

В той стороне прошлым летом скрылись два мотоцикла, увозившие дядю Федора и тетю Марусю в тревожную даль.

Нина смотрела вслед удалявшейся рывками голодной оборванной толпе, пока из грустной задумчивости ее не вывел голос Ивана.

– Что, так и будешь стоять? – нахмурился он и ехидно добавил. – Правильно, пусть другие работают.

Девочка оторвала, наконец, взгляд от опустевшего унылого поля и пошла за новой охапкой.

Глава 39
Предрождественское

В первый раз Берта не радовалась, что скоро Рождество. А ведь раньше каждый год ждала его, как чуда. Да он чудо и есть. Разве не волшебство снова почувствовать себя маленькой девочкой, радоваться шелесту подарочных упаковок и блеску новогодних игрушек? Ёлкой служил орешник во дворе. В этом году на нём было мало игрушек. Берта подошла к окну полюбоваться, как покачиваются на ветвях ангелы, птицы и звёзды, а над ними – часы, похожие на настоящие. Она даже разрешила Курту забраться на дерево, чтобы повесить их повыше. А теперь Берта подумала о том, что зря оставила в большой картонной коробке мышат и ёжиков. С ними на орешнике было бы веселее. Берта даже хотела вынуть из коробки оставшиеся игрушки, но потом решила, что веселее не станет всё равно, зато так орешник похож на маленькое праздничное небо, и даже часы на нём как-то странно кстати. Остановились.

Снежинки лениво кружили в воздухе и всё же медленно, но неизбежно падали.

Берта знала, почему ей грустно. Потому что Алан далеко. Там высоко, там холодно. Там в небе кружит смерть, и нет ни звёзд, ни ангелов, ни птиц…

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Берта отошла от окна. По лестнице послышался стук деревянных башмаков. Нина закончила убирать первый этаж и поднималась на второй.

Курта и Ирму Берта отослала в пекарню с пирогом. Сегодня будет с черникой. Хозяйка спохватилась, что походит время обеда, а надо бы еще сварить картошки.

Вот-вот придет муж и дети. Картошка же ещё даже не чищена. Мысленно ругая себя за рассеянность, Берта выглянула из кухни.

– Нина!

Девочка отозвалась чуть удивленно, осторожной белкой сбежала вниз. Обычно хозяйка не окликала её, пока она не уберет весь дом и двор. Только тогда отпускала: «Иди», и даже в последнее время стала давать на дорогу бутербродик. Два тоненькие кусочка хлеба скрепляли то маргарин, то повидло, то нутряное сало, присыпанное колечками лука.

Куда вкуснее, чем ягоды рябины у Черного замка. Хотя Нина по-прежнему не упускала случая пощипать её на обратном пути.

Ягод осталось мало, почти всё склевали птицы. Но уцелевшие были сочные, сладкие, мягкие от мороза.

Хозяйка протянула Нине ножик и указала на большое блюдо с картошкой. Девочка удивилась ещё больше. Берта никогда не пускала её на кухню. Впрочем, и сейчас хозяйка держала её под прицелом незлого, но бдительного взгляда.

Нож был маленьким и странным, с лезвием-желобком, разделённым посередине отверстием.

Нина неловко поскребла им по картофелине, ковырнула посильнее. Кусочек клубня беспомощно повис на ножичке, а девочка подняла виноватый взгляд на хозяйку. Как объяснить ей, что на Смоленщине картошку варили в лушпайках? Снимать их гораздо удобнее, чем чистить сырую картошку, да и быстрее получится.

Но Берта поняла всё без слов. Снисходительно кивнула, взяла у Нины ножик и принялась быстро орудовать им над блюдом.

Нина нерешительно топталась у порога, ожидая, когда немка вспомнит о ней и разрешит идти убирать дальше.

Но хозяйка, казалось, забыла о Нине за своей монотонной работой. Немка размышляла об узнице…

Берта часто ловила себя на том, что невольно сравнивает русскую девочку и Ирму. Гнала мысли, как назойливых мух. Возвращались снова, щекотали где-то внутри липкими лапками.

Обе девочки одного возраста и в обеих вот-вот расцветёт робкая пока ещё какая-то детская красота.

У Ирмы нежно-розовые щёки, округлые плечи и губки капризным сердечком.

Губы Нины сосредоточенно сжаты, а ресницы такие длинные, что, кажется, от них ложатся веера-тени на щёки. Как у куклы.

Но на куклу больше похожа Ирма. В её голубых глазах как будто поселилось весеннее небо.

У Нины взгляд испуганный и грустный.

Девочки совсем непохожи.

Мысли отлетали ненадолго по другим своим мушиным делам и снова возвращались.

У Нины, наверняка, никогда не было таких платьев, как у Ирмы, таких туфель. Русская девочка привыкла жить в бедности. Привыкла к работе.

Эта мысль успокаивала колющее мелкими хвоинками беспокойство, причину которого Берта не могла и смутно даже не хотела понимать. Это была самая жирная муха.

… «на месте Нины»… Этого никогда не будет, потому что война скоро закончится, потому что победит великая Германия!.. «может оказаться и Ирма»…

Нет. Не может. Потому что они запрягут коней и уедут раньше, чем русские подойдут к Лангомарку. Если русские подойдут к Лангомарку. Но они никогда не дойдут до немецких границ, потому что Алан и такие же бесстрашные арийские лётчики, как он, смотрят на Россию с высоты падения бомбы. Но назойливое «если» все чаще и чаще посещало Берту…

* * *

Зима в Берхерверге казалась Нине какой-то игрушечной. Здесь не было ни морозов, ни сугробов, в которые, как в волны бескрайнего холодного белого моря, уходишь с головой.

Нет, здесь даже снег почему-то казался похожим на вату, которую какой-то насмешник рассыпал по земле просто так забавы ради. Но эта игрушечная зима была по-своему красива, как рождественская открытка.

На фоне паутинных крон и непримятой белизны у опустевшего, затянутого на зиму плёнкой льда озера Чёрный замок казался особенно торжественным, как будто возникшим перед лесом из старинных сказаний только затем, чтобы стать частью черно-белого нарядного полусна.

Нина не спеша направлялась к замку, наслаждаясь тем, что ей позволено было прервать обычную пятничную уборку. Шрайбер вручил ей вчетверо сложенную записку для Майера, строгим голосом наказал передать адресату или его супруге, если того не окажется дома.

Оторваться от однообразного занятия всегда приятно, даже если знаешь, что к нему неизбежно придётся возвращаться. Но пока можно было вбирать в себя лёгкий морозец и разбегаться, завидев горку, чтобы соскользнуть с неё, захлёбываясь восторгом.

Деревянные башмаки весьма подходили для зимней забавы, хотя и не шли ни в какое сравнение с лаптями. Облитые на ночь водой и отполированные за ночь морозом, наутро они победно блестели, как только что вынутые из кипящей луковой шелухи Пасхальные яйца. Разгорячённое от обжигающего холода и радости лицо Толика щемящим счастьем вынырнуло из памяти, как из глубоких смоленских снегов. Утомительный труд заглушал беспокойство о братьях, но по воскресеньям и сейчас, во время нежданной прогулки, как будто снова кто-то протянул невидимые нити от её сердца к родным сердцам. И от этого было сладко и страшно. В любую секунду нити могла оборвать сброшенная с холодного зимнего неба бомба, снаряд, чертящий смертоносную траекторию, жалящая насмерть пуля…

Даже здесь, в тихо припорошенном Лангомарке, покой был зыбок и тревожен, как сон тяжело больного.

Нина разбежалась, съехала с пригорка и едва удержалась на ногах. Хроническое полуголодное состояние давало знать о себе слабостью во всём теле и время от времени головокружением.

Девочка остановилась, сделала несколько глубоких вдохов. Лесной воздух наполнил новыми силами. Нина и не заметила, что, оказывается, дошла уже до пяти рябин, свисающих дразнящими припорошенными гроздьями.

Руки сами потянулись к ним.

Нина вспомнила, как несколько недель назад её застал поедающей рябину сам хозяин здешних мест, и лукаво улыбнулась. А ведь в первые секунды было страшно, очень страшно. Из темноты на неё нёсся огромный коричневый бульдог. За какой-нибудь миг самые страшные мысли потревоженным роем взметнулись в воображении девочки, и самой ужасной, конечно, было предостережение Стефы. «А потом отправят в печь», – прозвучало откуда-то изнутри.

А потом время вдруг остановилось, как будто опрокинулись гигантские песочные часы, и принялось отсчитывать мгновения скупыми крупицами.

Следом за собакой темнота нарисовала и хозяина. Прежде Нина видела Майера только правящим двойкой, а то и тройкой породистых лошадей, и теперь он показался ей гораздо худее и выше, чем, когда, чуть согнувшись, восседал на козлах.

Время от времени кареты Майера мелькали за деревьями, но хозяйка величественного замка больше не заговаривала с узниками.

Кроме черного и белого красавца у него было ещё несколько пар тонконогих темно-коричневых лошадей.

Кареты были открытые, закрытые, чёрные, серые и длинная серебристо-бежевая с золочеными упряжками для гостей. В кучере же по-видимому в Чёрном замке не нуждались. Трое молодых конюхов чистили, запрягали и распрягали лошадей. Работу свою они исполняли не просто по-немецки педантично, а с рвением, присущим истинным почитателям доверенного им дела. Только настоящие ценители лошадей могли вычистить коня, как хрусталь, до лоска, который осознанием собственной красоты и породы сквозил в каждом движении скакунов. Хозяин всегда правил лошадьми сам. Он восседал на козлах в больших рукавицах. Рядом с экипажем важно и преданно трусил огромный бульдог в ошейнике, сверкавшем золотом на солнце. Иногда его брали в карету, откуда, затисканный нежными женскими руками, он выглядывал покорно и довольно.

Теперь же верный пёс настороженно замер перед испуганной девочкой, готовый исполнить любую команду.

Немец тихо присвистнул, и бульдог послушно вернулся к хозяину и, высунув язык, с любопытством поглядывал на девочку, замершую с наклонённой ветвью рябины, с которой она обрывала ягоды. Майер шел медленно, бодро опираясь на коричневую полированную трость, овитую по всей длине позолоченной змейкой, увенчанную, как короной, золоченой ручкой.

Нина ожидала окрика или удара и даже зажмурилась.

– Ты работаешь в суббота дом? – неожиданно обратился к ней по-русски немец. Голос у него оказался глуховатым, с хрипотцой, но при этом довольно мягким.

Девочка испуганно кивнула и выпустила из рук ветку. Собака сделала нервное движение в её сторону и завертелась послушной юлой у ног хозяина.

Он смотрел на застигнутую врасплох вполне миролюбиво.

– Я в четырнадцатый год воевал в Россия, – вдруг сказал он на ломаном русском и, помолчав, резко приказал. – Гей!

Нина не помнила, как она дошла до барака. Но от одного воспоминания о том случае в груди снова застучали испуганные молоточки.

Несколько раз, возвращаясь по субботам из дома Шрайберов, Нина видела владельца окрестных земель в лесу, недалеко от Черного замка. Он прогуливался неторопливо и величественно, как и подобает хозяину, к тому же достигшему того почтенного возраста, который с головой выдают седины.

Дождь времени основательно посеребрил шевелюру Майера, но не тронул её непокорную густоту. Седина шла ему, делала резковатые черты лица мягче и импозантнее. Так же к лицу Майеру была и его улыбка чуть свысока и в то же время доброжелательная. С такой смотрят на смышленого малыша. Именно с этим выражением снисходительного любопытства Майер рассматривал Нину.

От взгляда пронзительных, веселых глаз из-под густых и тоже седых бровей девочке хотелось поскорее пройти участок пути, какой может охватить дальнозоркость пожилого немца. И в то же время любопытство сдерживало Нину от того, чтобы ускорить шаг.

Осенью Майер носил плюшевый костюм кофейного цвета. Заметная потертость на штанах сзади на уровне коленей контрастировала с казавшимся совсем еще новым пиджаком. Дополняла костюм черная фетровая шляпа с широкими полями.

Сладковато-горький вкус разлился во рту предвкушением обманчивой сытости. Рябиной особенно-то не наешься, но стройные деревца, ещё стыдливо прикрытые обрывками пожухлой листвы, так манили ягодами-бусинами…

Через неделю, возвращаясь в барак, Нина снова столкнулась в лесу с Майером.

– Guten Abend! – поздоровалась девочка, испуганно поглядывая на дога, хотя на этот раз от его ошейника к руке хозяина тянулась изящная золотая цепочка.

Немец благодушно кивнул и коротко изрёк «Гут», относившееся, видимо, не столько к Нине, сколько к его расположению духа.

С тех пор девочка не встречала Майера.

Нина нерешительно остановилась на пороге замка. Никогда еще она не переступала порога таких роскошных домов. Пожалуй, с замком Маера мог бы сравниться разве что Пассаж. Но здесь, в черном замке, жила только одна семья.

Дог встрепенулся, звякнул цепью у порога и выжидающе замер у входа.

Нина осторожно толкнула дверь. Собака тихо зарычала, но не двинулась с места. Дверь оказалась незапертой. Нина решила, что собака узнала её и уже смелее шагнула внутрь.

Её движение отозвалось серебристым звоном откуда-то сверху. Над дверным проёмом покачивались металлические истуканчики– колокольчики.

Нина остановилась на пороге, раздумывая, ждать ли молча, когда кто-нибудь спустится, или крикнуть, чтобы привлечь к себе внимание. Ильюшка в два счета сообразил бы, что предпринять. Нина же продолжала размышлять… Выкрикнуть? Но что? Да и слов на немецком она по– прежнему знала совсем немного.

Но пока Нина мысленно выбирала между «Гутен так» и «Есть кто-нибудь в доме?» на лестнице послышались мягкие шаги. На серебристый звон, держась за перила с ленивой кошачьей грацией, спускалась жена Майера.

На её губах плескалась мягкая улыбка, вежливая, обращенная ни к кому и одновременно ко всем сразу. Однотонный бархатный халат цвета морской волны гармонировал с седеющими волосами, уложенными укрощенными волнами.

Такого же цвета была и обувь хозяйки черного замка – мягкие уютные туфли «без зада» на широком низком каблучке.

Нина невольно залюбовалась красивой пожилой фрау и протянула ей торжественно сложенный лист праздничной белизны.

– Herr Schreiber, – назвала она адресанта на всякий случай, чтобы сразу было понятно, от кого записка.

Немка улыбнулась мягче, теплее.

– Danke schön, – поблагодарила немка с той же приветливостью в голосе, с какой протягивала в лесу девочке платье, так что со стороны могло показаться, будто немка разговаривает не с русской узницей, а с юной родственницей добрых знакомых, желанной гостьей.

Наверху снова послышались шаги – тяжелая поступь самого хозяина замка. Услышав голоса, он также медленно, с достоинством, как прогуливался в лесу, спускался по лестнице в полосатой серо-голубой пижаме и ворсистых белых тапках.

Всё с той же улыбкой, интонациями, плещущимися мягкими волнами, фрау рассказала супругу, что девочка пришла с запиской от одного из находящихся в его подчинении баоров.

– Gut, – также, как при встрече в лесу, благодушно, чуть строго кивнул немец и движением головы указал Нине на дверь. – Gehe.

Истуканчики серебристо рассмеялись вслед девочке. Пёс лениво зевнул. Он окончательно убедился: худышка, пахнущая лесом и дымом, не причинит хозяевам вреда.

Глава 40
Жёлтые береты

Берёзы в лесу у Берхерверга были точь-в-точь такими же, как на Смоленщине. Лес был другим, а берёзы родные, русские. Самые старые дубы и сосны, которым уже вынес приговор оценивающий взгляд Пауля, хранили, будто зарытые под корневищами гномами клады, тайны Чёрного замка.

И только берёзы были непричастны к шелестящей интриге. Они беззаботно стелились по ветру, как по волнам, гибкими ветвями.

Всякий раз, когда худощавая, как ветвь, рука Пауля, безапелляционно указывала на белый ствол, у Нины холодело в груди, будто вместе с берёзами вырубали память о доме в её душе, такую же белую, в черных крапинках потерь, зелёную, шумящую, щемящую. Казнить!

Нина стала разговаривать с берёзами, а двоим, высившимся колоннами у беседки даже дала имена. Ту, что потолще и повыше, звали Маруся. Худенькую Нина назвала Наташа. Потом девочка хотела поменять имена местами. Высокая белоствольная красавица была очень похожа на Старую Берёзу у их дома в Козари, и потому назвать дерево хотелось самым родным именем на свете. Но больше на маму была похожа берёзка потройнее, и Нина решила оставить всё как есть.

Когда Пауля не было рядом, Нина разговаривала с Марусей и Наташей, обнимая то одну, то другую. Деревья у беседки стали её подругами. Других у Нины не было. Да, конечно, есть ещё Стефа, большая любительница поболтать и посмеяться, но всё её щебетанье сводится в основанном к милому добряку Феликсу. Хотя, конечно, слушать умильное щебетанье влюблённой куда приятнее, чем терпеть мрачное бормотанье Ивана, который по-прежнему не упускал случая уязвить бывшую соседку по бараку.

Угрюм стал и Володя, но его мрачная молчаливость, прорывавшая время от времени гневными тирадами, была сосредоточенна на немцах. Война лишила его и юности, и родины, и даже возможности сражаться и геройски погибнуть, тесня фашистов обратно к Берлину, где-нибудь на берегу Днепра. На вопросы родных и Нины Володя отвечал скупо, а редкие развернутые фразу начинал обычно со слов «вот наши придут, тогда…»

За «тогда» открывалась другая, счастливая, мирная жизнь, где будут если не подвиги, то, во всяком случае, честный труд на родной земле, где он, хозяин, будет смело ходить с прямой спиной и поднятой головой.

Ильюшке погрузиться в мрачные раздумья не давала природная живость, которую не могли убить никакие испытания. Проворный, как белка, ильюшкин язычок не знал покоя. Даже отец и старший брат смеялись шуткам непоседы. Илья был одного возраста с Ниной, и она всегда была не прочь отвлечься от часто посещавших её грустных мыслей болтовнёй с Ильюшкой. И всё-таки он мальчишка, не всё можно ему рассказать…

Совсем другое дело молчаливые Наташа и Маруся. Они, без сомнения, понимают по-русски, каждое слово…

Нина рассказывала им о том, как хочется домой, и чтобы оба брата вернулись в Козарь невредимыми. О том, как противнючий Курт вечно шпионит за ней, отвлекая от работы. О том, как плохо без мамы и папы одной среди чужих деревьев и людей.

Берёзы отвечали тихим шелестом, а Нина обнимала их по очереди и не могла сдержать слёз благодарности.

«Совсем девка умом тронулась», – крутил Иван у виска, видя Нину обвивающей руками белый ствол.

Такие мысли закрались и в голову Пауля, когда он указал длинными пальцами с аккуратно подстриженными ногтями на Марусю. Казнить!

Сколько раз уже старые деревья шли под пилу и топор, но никогда ещё русская девочка не бросалась к дереву, как к умирающему близкому человеку, с рыданиями.

Нина плакала и не могла успокоиться, как не пытался заболтать и рассмешить Илья, как ни взывал к мужеству Володя. Даже Пауль как-то съёжился от её безутешности, почувствовав, что почему-то именно он стал причиной внезапного горя странной русской девочки, оплакивающей берёзу.

Стук топора /с поваленного дерева обрубали сучки/ отдавался в душе Нины ударами молотка, будто забивали крышку гроба. И казалось вот-вот снова появятся в дорожной неизвестности два больших мотоцикла. Но вместо кузнечикового треска мотора лес наполнил бодрый свист и пение.

– «Soleil», – значит «солнце» по-французски, – ожил вдруг Володя. – Был у нас один учитель…

– Откуда ты знаешь? – удивилась Нина.

– Знаю, – загадочно понизил голос Володя. – Мы в школе хоть и немецкий учли, а французский я немного тоже знаю. Был у нас учитель один. Стихи нам читал по-французски.

Володя замолчал, погрузился в воспоминания.

– Тот, что про звёзды рассказывал? – вспомнила Нина давний разговор бессонной ночью в Бреслау.

– Не-ет, – замотал головой Володя. – Другой. Учитель пения, очень французские песни любил.

На дороге показались певшие – пленные в темно-желтой форме.

– Французы, – довольно повел головой с торжеством во взгляде Володя «Ну, что я вам говорил!». – У них такие береты – жёлтые.

Но не только по форме каким-то неуловимым шестым чувством пленники и узники Германии с полувзгляда догадывались, кто откуда. С полуслова понимали друг друга, как будто все языки мира вдруг непостижимым образом слились в один праязык.

Нина уже не плакала, хотя на щеках её ещё не высохли слёзы. Глаза её теперь были удивлённо распахнуты.

Французы одни насвистывали, другие – напевали веселую мелодию, в которой, как солнце, сверкала надежда на победу.

 
Ami entends-tu
Le vol noir des
corbeaux
Sur nos plaines.
Ami entends-tu
Les cris sourds du pays
Qu'on enchaÎne,
Ohé partisans
Ouvriers et paisans
C'est l'alarme!
Ce soir l'ennemi
ConnaÎtra le prix du
sang
Et des larmes…
Montez de la mine
Descendez des
collines,
Camarades.
Sortez de la paille
Les fusils, la mitraille,
Les grenades.
Ohé! Les tueurs
A la balle et au
couteau
Tuez vite!
Ohé! saboteurs
Attention à ton
fardeau…
Dynamite…
C'est nous qui brisons
Les barreaux des
prisons
Pour nos freres.
La haine a nos
trousses
Et la faim qui nous
pousse.
La misere.
Il y a des pays
Ou les gens au creux
Des lits.
Font des reves.
Isi, nous vois-tu
Nous on marche et
Nous on tue
Nous on creve…
Ici, chacun sait
Ce qu'il veut, ce qu'il
fait
Quand il passé
Ami, si tu tombes,
Un ami sort de l'ombre
A ta place.
Demain du sang noir
Sechera au grand
Soleil
Sur les routes.
Chantez compagnons,
Dans la nuit, la liberte
Nous ecoute…
Ami, entends-tu
Les cris sourds du pays
qu'on
Enchaine!..
Ami, entends-tu
Le vol noir des
corbeaux sur nos
Plaines!..
 

Беспечные голоса, в котором непостижимым образом не чувствовалось ни дыма войны, ни усталости, наполнили прозрачный июньский воздух.

Желтых беретов было около двадцати. Пленных конвоировали пятеро немцев. Рядом настороженно водили носом по сторонам две молодые овчарки.

Гулкое утро игриво разбрасывало солнечные брызги и обещало еще один день без слезинки дождя, один из тех, когда хочется мчаться, не важно куда, на резвом коне, остановиться где-нибудь в душистом поле у реки и собирать охапками цветы и травы. Но узникам утренняя благодать сулила только сменяющие друг друга часы изнурительной работы.

На чужбине даже воздух кажется другим, не прозрачным, неощутимым, потому что естественным, а ощутимым, почти инородным.

Самому старшему из пленных, худощавому, с длинными волнистыми седеющими волосами, на вид было около пятидесяти.

Нина случайно поймала его взгляд, веселый и в то же время полный сострадания.

«Все будет хорошо», – говорили эти глаза с прищуром.

Так же ласково и грустно одновременно смотрел на нее отец, когда хотел утешить.

Нина подумала, что, может быть, так же отец смотрит на нее с небес.

Девочка печально улыбнулась французу, чем-то неуловимо напомнившему ей отца. Взгляд пленного придал ей силы.

– Приглянулась ты, Нина, французам, – растянул губы в добродушной улыбке Володя.

Глаза его, обычно серьёзные и грустные, плутовато поблёскивали, как у проказника Ильи.

– Да ну тебя, – смутилась Нина.

На следующее утро Нина уже не плакала, хотя при виде пня, оставшегося от Маруси, слёзы подступили к глазам. Но ещё тяжелее было Наташе, ведь она не могла даже сдвинуться с злосчастного места, где срубили её сестру. Нина, не обращая внимания на ворчание Пауля, первым делом подошла утешить одинокую берёзу.

И снова гнетущие мысли развеял весёлый свист. На фоне неба и леса расцвели одуванчиками жёлтые береты.

Пленный француз, неуловимо напомнивший Нине отца, снова остановил на ней ободряющий взгляд и неожиданно обратился к девочке по имени.

Фразу на русском языке он, вероятно, подготовил специально для неё.

– Ниня, не плачь. Скоро наши придут, – старательно выговаривал он слова.

Девочка улыбнулась в ответ.

Самым удивительным было, что француз откуда-то узнал, как её зовут. Пленных в желтой форме приводили на ремонт дороги из какого-то близлежащего села. Дорога вела вдоль леса полем на Берлин. У всех французов был изможденный вид, но ни голод, ни тяжёлый труд не смогли погасить веселые искорки их в глазах.

Французы снова пели ту же песню.

– И что они веселятся? – хмуро удивлялся Иван.

– Они всегда веселятся, – хмыкнул Володя, довольный своей эрудицией. – Французы.

Это слово, по-видимому, объясняло все, так что Иван не задавал больше вопросов.

Нина с радостным предвкушением ждала каждое утро, когда за деревьями появится солнечный, как поляна в шляпках одуванчиков, строй.

Теперь каждый день для неё начинался с доброго: «Ниня, не плачь. Скоро наши придут». Нина верила французу с отцовскими глазами и ждала, предвкушала, скорее бы уже настало это «скоро». Просветлел и Володя и даже иногда, забываясь под строгим взглядом Пауля, насвистывал знакомую со школы мелодию.

Ремонт дороги пленные закончили в конце августа. Без их всегда веселых голосов терпкая грусть снова расползлась по полю и по лесу.

А вскоре в воздухе запахло сырыми опавшими листьями…