Текст книги "Дар кариатид"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Добрую часть посуды Егор Матвеевич уже успел к приходу Нины перемыть и протереть полотенцем, но все равно конца и края работе не было видно.

Девушка отважно принялась за тарелки.

– Сразу и дело пошло. Чисто моешь. Молодец, – похвалил Егор Матвеевич.

Вечером он снова попросил девушку помочь ему помыть посуду.

Нина снова согласилась и поймала себя на том, что с радостью, как утопающий за соломинку, хватается за любой повод, чтобы лишний раз прийти в столовую.

Но за ужином Михаила снова не было.

Вечер, бессмысленно разукрашенный закатом, бессмысленно догорал, заглядывал в оконце кухни, насмешливо золотил гору помытой посуды.

«Приходи к нам вечером», – вспомнила вдруг Нина слова рыжеволосой медсестры и ощутила укол незнакомого еще чувства. Узорчатой змеей проникла в сердце ревность.

А вдруг ему стало хуже? Ведь Егор Матвеевич говорил, что кто-то умер в госпитале. Но Нина тут же усилием воли отогнала эти мысли. Нет, просто его выписали. Вот и все.

Груда грязной посуды уже кончалась, как вдруг наверху снова всхлипнул, застонал рояль.

Тарелка предательски выскользнула из рук девушки, разлетелась от удара о каменный пол.

Егор Матвеевич подоспел с совком и веником, а Нина растерянно смотрела, как он собирает осколки.

– Ладно, иди уже, сам домою, – отпустил Егор Матвеевич помощницу. – Пользы от тебя, как от козла молока.

Нина торопливо вытерла руки полотенцем.

Звуки, лившие сверху, складывались в ту самую мелодию, которую утром играл Михаил.

Песня, понятная и без слов, о том, как поздней ночью девушка прощается с бойцом, который уходит на фронт.

Теперь и у Нины были связаны с этой мелодией воспоминания, совсем еще свежие… и мечты.

Девушка взлетела вверх по лестнице и замерла.

«На позиции девушка провожала бойца» играл тот самый белокурый парень с повязкой дежурного на рукаве, который, наверное, утром и поднялся за Михаилом, увидев ее в столовой.

Нина неслышно попятилась и быстро сбежала вниз.

… Утро растрепанное, в клочьях тумана, заглядывало в распахнутое окно. Владимир Петрович говорит, надо закрывать на ночь окна. Вокруг полно немцев. Да и ночи еще холодные. Зато как поют соловьи на рассвете!

Нина с наслаждением потянулись. Вскочила с кровати и быстро, по-солдатски оделась.

В дверь осторожно несколько раз постучали.

– Входите, – отозвалась Нина.

Дверь скрипнула, и девушка едва не вскрикнула от радости.

На пороге стоял Михаил.

В шинели он казался еще красивее и как-то сразу взрослее.

На груди его переливались на солнце ордена и медали.

Три звезды на погонах. Старший лейтенант.

– Ухожу, Ниночка, на фронт, – улыбнулся он почти весело.

– На фронт? – растерялась Нина, хотя с первой секунды поняла, что он пришел попрощаться.

Несколько секунд Михаил молча смотрел на девушку, потом быстро извлек из кармана что-то маленькое блестящее и протянул Нине.

– Ниночка, пришейте мне, пожалуйста, пуговочку, – перешел он вдруг на «вы».

Только теперь девушка заметила, что на шинели у офицера не достает одной пуговицы.

– Давай! – неожиданно для себя самой Нина перешла на «ты».

– Рука еще чуть-чуть побаливает. Боюсь, не удержу иглу, – лукаво, прищурился офицер, и тут же лицо его стало задумчивым.

Михаил снял шинель и опустился на стул.

Нина нашла в ящике стола нитку и иголку.

Михаил протянул ей шинель.

Серьезно и ласково он смотрел, как девушка, сидя на кровати, пришивает ему пуговицу.

Неумело Нина несколько раз укололась иглой.

Наконец девушка затянула потуже узелок, оборвала нить и протянула Михаилу шинель.

Медали, ордена позвякивали, когда он вдевал руки в рукава.

Застегнув все пуговицы, Михаил оправил шинель на себе и неожиданно резко наклонился к Нине.

Ощутив его губы на своих губах, девушка инстинктивно отдернулась от неожиданного прикосновения.

Михаил так же резко выпрямился и повернулся к двери, но перед тем, как шагнуть за порог, еще раз обернулся.

От бесконечной грусти в черных глазах у Нины защемило в груди.

Дверь тихо закрылась.

«Такому парню поцеловать не дала! – взметнулось запоздалое сожаление. – А вдруг его убьют?»

Нина вскочила с кровати.

«А вдруг его убьют?» – продолжало пульсировать в висках.

В дверь снова постучали.

– Да! – обрадовалась Нина.

– Ниночка, пора идти в столовую, – заглянул в комнату Владимир Петрович. – Принеси, мне, пожалуйста, тушеную капусту с сосиской. И не забудь про компот…

Глава 47
Тюльпаны Победы

Полковник мурлыкал под нос какой-то вальс и старательно укладывал на пробор перед зеркалом на стене, оставшимся от прежних хозяев, редеющие волосы, чуть тронутые первым инеем.

Владимир Петрович не сразу услышал, как вошла Нина. И только когда девушка поставила поднос на стол и повернулась к двери, полковник весело окликнул ее.

– Да, Владимир Петрович, – обернулась Нина.

Глаза бывалого офицера блестели, как у мальчишки перед первым свиданием. Только медали и ордена на его груди сияли ярче.

– Хочешь Берлин посмотреть? – дрогнули в улыбки краешки губ полковника.

– Берлин? – сердце Нины радостным мячиком запрыгало в груди. – Конечно, хочу!

Нина еле удержалась от того, чтобы не закричать, не завертеться волчком от предвкушения. Неужели она своими глазами увидит, как над Берлином, надо всей Германией разовьется на весеннем ветру победный флаг. Наш флаг. Советский, алый… И кто знает… Сердце Нины забилось еще сильнее от затаенной надежды, в которой она боялась признаться даже самой себе. Может быть, там, у Рейхстага, она встретит его… Михаила.

Полковник понимающе улыбнулся, заметив сложную гамму чувств, пробежавшую, как рябь по воде, по хорошенькому личику его адъютанта.

Он и сам ощущал, как к сердцу то и дело подкатывали радостные волны.

Все, конец войне. Пусть трепыхаются еще фашисты. Но и дураку ясно: агония это, агония. Улыбка жены, нежная кроткая, и озорные ямочки на щечках двух близняшек– дочерей всплыли как солнечные блики на ряби моря надо всеми горестями и радостями. Засияли и погасли. Надя… Надюша… Надежда… Товарищ капитан. И все-таки какая женщина!.. Бой – баба. Как там, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Да, из таких. Куда до Надежды Танюше. Его Танюше…

Полковник сдвинул брови, совершенно забыв, что стоит еще на пороге.

Две женщины, как две стихии, боролись в его разгоряченном войной и близкой победой воображении. За одной стояло бесконечное поле с колосьями – золотыми, шелестящими от ветра.

Другая женщина шептала: «Я с тобой. Держись», шептала сквозь взрывы бомб, сквозь канонаду. С одной из них придется расстаться.

Шелестящее поле заколосилось ярче, ярче, заливая своим светом все бездны памяти офицера, а месяцы-улыбки дочерей, как лодочки, закачались на этой ряби легко и весело.

И тут же на все это золотое, беззаботное легла тенью разлука. Точно птица пролетела огромная, черная. И громче, громче шепот: «Я с тобой». «Эх, влип, дурак, влип, как мальчишка», – отчитывал полковника мудрый и серьезный невидимый двойник.

Но чувство вины отступило под новой волной радости. Какие-то считанные часы отделяют теперь от победы.

Полковник чуть отступил назад от зеркала, видимо, чтобы посмотреть на себя во весь рост.

«Будет, наверное, сапоги начищать», – улыбнулась Нина – так неожиданна была эта вспышка щегольства у полковника. И направилась к выходу.

Крытый брезентом автомобиль воинственно поблескивал на солнце боками цвета хаки.

В машине Владимира Петровича уже ждали. На переднем сидении смотрела перед собой в какую-то одну точку пространства с царственно поднятым подбородком товарищ капитан.

Сзади ей сверлила взглядом затылок Зоя. Рядом с ней выжидающе смотрела на дверь госпиталя, откуда должен был появиться полковник, Фёкла.

Волосы у обеих солдаток были особенно аккуратно заколоты шпильками под пилотки. А у товарища капитана особенно тщательно завиты и с нарочитой небрежностью разбросаны по плечам.

Нине хотелось дождаться полковника у газика, но тогда он спросил бы: «Почему ты ждешь меня у газика?» Что отвечать? Потому что не хочется ждать рядом с тремя женщинами, по крайней мере, две из которых будут тягостно молчать о Владимире Петровиче. Нет. Это невозможно. Нина вздохнула и открыла дверь газика.

– Здравствуйте…

Солдатки на заднем сидении молча кивнули и потеснились. Товарищ капитан не шелохнулась.

В машине повисло тягостное молчание, но к счастью, вскоре показался из двери полковник. Владимир Петрович весело махнул в сторону машины, улыбнулся не то женщине на переднем сидении, не то сразу трем пассажиркам и резко свернул за угол.

Солдатки недоуменно переглянулись.

Через несколько минут Владимир Петрович показался уже с другой стороны здания с огромным букетом.

Полковник шел быстро, а его обычно степенная походка вдруг стала по-мальчишески танцующей.

В такт этой новой его походке качали бутонами красные, желтые и яркие, как праздник, розовые тюльпаны. Шелестели белыми и золотистыми головками нарциссы.

Товарищ капитан склонила головку на бок в истинно женском предвкушении, как прохладные стебли окажутся в ее руках.

Полковник остановился перед передней дверцей. Любовница порывисто, как для внезапного поцелуя, наклонилась вперед и открыла ее сама.

Владимир Петрович быстро отделил часть многоцветного букета и с озорной, как у нашкодившего мальчишки, улыбкой протянул цветы любовнице.

Взгляд Зои стал еще острее, отравленными стрелами впился в затылок сопернице.

Словно почувствовав на себе этот взгляд, врач опустила голову в букет, погрузилась в прохладный весенний цветочный аромат.

Полковник открыл заднюю дверь.

– А это вам, красавицы!

Комплимент сорвался сам собой, как яблоко с дерева. Зоя оторвала, наконец, взгляд от соперницы. Чуть жеманно протянула «Ой, Владимир Петрович!», принимая букет, и одарила подарившего благодарной и зовущей улыбкой.

– А за что это нам? – кокетливо поинтересовалась Фекла.

– За победу, Феклуша! – торжествующе и грустно улыбнулся Владимир Петрович.

– Так ведь еще не… – осеклась на полуслове под взглядом полковника Зоя и тут же с напускным равнодушием принялась сосредоточенно смотреть на неподвижную дорогу впереди.

Владимир Петрович протянул оставшиеся цветы Нине и сел за руль.

Полковник вел машину аккуратно и торжественно, но она все равно то и дело подпрыгивала на рытвинах.

Каждый толчок напоминал, что из-под колес метр за метром ускользала не обычная дорога. Израненная дорога вела на Берлин.

В этот день она была главной из всех дорог на земле. Все в этот день было особенным. Даже солнечный свет – смесь спокойной торжественности и готовой вот-вот взорваться в воздухе еле сдерживаемой истерии – казался не просто солнечным светом, а прозрачными золотистыми крыльями, расправленными над Германией. Словно сама природа приветствовала победителей.

Но ко всеобщему ликованию примешивалась всеобщая же печаль. Кто-то не доживет до завтра.

Каждый ждал кого-то с войны. Ждал живым. Но сколько еще солдат погибнет до того, как отгремят последние выстрелы?

Нина ждала встречи с братьями и, она сама себе боялась в этом признаться… с Михаилом. Может быть, уже сегодня, в конце этой дороги, дороги, приближающей к победе…

Улыбка, голос черноглазого офицера непостижимо наполняли день особым смыслом. Но если самого Михаила уже нет в живых?

Нина сильно-сильно, до боли, сжала глаза. Мысль о том, что Михаил погиб, показалась ей одновременно кощунственной и пугающе реальной.

Слишком пугающе-реальной. Как будто он упал уже, истекающий кровью на ее глазах, и остался только день с покрытым пятнами от пороха и пыли навсегда смеющимся лицом черноглазого бойца.

Владимир Петрович ехал молча.

– Запомните, девушки, какой сегодня день, – тоном школьного учителя обратился к своим пассажиркам подполковник.

– 8 Мая, – ответил Зоя за всех.

Нина оторвала взгляд от поля за окном и удивленно посмотрела на Галю, словно та сказала что-то удивительное.

Неужели уже восьмое?

– Правильно, Зоя, – с еще большим торжеством в голосе произнес полковник. – Но только это не обычное 8 Мая, как, скажем, было десять лет назад. Нет. Об этом 8 мая вы, девушки, будете детям и внукам рассказывать. И гордиться, что были в этот день в Берлине.

От этих слов у Нины по коже даже строем прошлись мурашки. Ради того, чтобы оказаться в этот день в Берлине, стоило ехать в Германию под конвоем в холодном вагоне, стоило три года гнуть спину в лесу, стоило мёрзнуть, стоило голодать. Стоило!

На лицах соседок Нина прочла похожие мысли. Берлин был уже близко. Поверженный Берлин.

Машина то и дело подпрыгивала. Вся дорога была, как изрытая оспой, в канавах от бомб.

– Долго ещё? – нетерпеливо выдохнула Надежда. Ехали уже около часа.

– Километра четыре, – пристольно вгляделся вдаль полковник и слегка притормозил.

– Что там такое, Владимир Петрович? – подалась вперёд Надежда.

Со стороны Берлина по обе стороны дороги метрах в десяти от неё двигались, как две реки, потоки грозных и грязных оттенков военных форм. Вскоре в них стали различимы серые русские шинели и чёрные немецкие кители.

«Люди в чёрном!», – вспомнились Нине страхи Захара. Недаром он приснился ей недавно.

– Наши выводят немецкую банду, – открыл окно Владимир Петрович. Закурил.

Шедшие в первых рядах немцы были преимущественно пожилого возраста. На мрачных лицах многих поблескивали очки. Седины венчали фуражки с эмблемами Вермахта. Взгляды, в которых даже обреченность не погасила надменности и суровой решимости, высокие пагоны выдавали принадлежность к Рейхстагу.

С обеих сторон каждой цепочки через каждые метров сорок колонну конвоировали солдаты в видавших виды пилоточках и облепленных грязью сапогах. На всех, и совсем юных, и бородатых лицах победителей молодо блестели глаза, но руки по-прежнему решительно сжимали автоматы.

Окраины Берлина покоились печальными руинами. Было странно, что когда-то в этих стенах смеялись и плакали, ссорились и мирились, ждали, надеялись, отчаивались и снова надеялись люди.

Груды камней, только что бывших домами, ещё дымились. А звуки боя отдалялись к Рейхстагу.

Дороги тоже дымились и были так завалены и испещрены следами бомбежки, что машина подпрыгивала, не переставая. Один из таких толчков, особенно сильный, высоко подбросил Нину, и она ударилась головой о каркас автомобиля.

Берлинские окраины потемнели, закружились…

– Все, девчата! Дальше не поедем, – сказал, как отрезал полковник. – Сами видите, не пройти не проехать.

Вздохнул. Не судьба в этот исторический день быть у Рейхстага. Резко и решительно развернул автомобиль.

В части раненые, знавшие, что он только что из Берлина, атаковали начальника госпиталя расспросами, взяли ли уже наши логово фашизма. Полковник смущенно улыбался и отвечал, что война окончится с минуту на минуту.

А вечером вспыхнуло небо. Не тем привычным уже зловещим огнём войны – разноцветными фонтанами били над землёй фонтаны радости, будто кто-то бросал охапками красные, жёлтые, разные, разные тюльпаны, чтобы те стали звёздами, но только на долю мгновения. И обрушились на крыши звездопадом… А внизу кничали «Ура!» и «Победа!», и не могли поверить, что это, и правда, она, Победа!

Глава 48
Ядвига

Немецкие деревни были совершенно не похожи на русские. Другие дома и даже деревья другие. И так же, как русские деревни, немецкие были похожи одна на другую. Только другие. Чужие.

Нина смотрела из распахнутого окна добротного сельского дома на выбитые и уцелевшие окна одноэтажных соседей, на деревья, на пасущихся рядом коров и скучала.

Здесь не ощущалось того будоражащего ликования, какое вместе с ароматами поздней весны были разлиты в эти дни по всей Германии.

Но так распорядился Владимир Петрович. Решил, что здесь Нина нужнее, чем в госпитале.

Хотя по его лицу и видно было, что ему жаль с ней расставаться, когда пару дней назад он вкрадчивым, но как всегда решительным голосом подозвал девушку к себе.

– Ниночка.

Остановил на девушке изучающий взгляд. – А где ты до войны жила?

– На Смоленщине, – удивилась Нина.

Раньше Владимир Петрович никогда не расспрашивал ее о ее прошлой жизни.

– Вот что, Ниночка, – поразмыслив над чем-то несколько секунд, обратился к девушке полковник. – Придется мне, видно обойтись без адъютанта. Война кончается уже. А лишние руки нужны в хозяйстве.

Ресницы девушки удивленно взлетели вверх. Куда задумал направить ее Владимир Петрович?

Он еще раз окинул девушку испытывающим взглядом, и по его задумчивому взгляду без труда можно было прочитать его мысли: «Подойдет? Не подойдет?».

Видимо, полковник решил, что все-таки подойдет.

– Вот что… – рассеянно произнес он. – Спускайся вниз. В столовую.

Там за офицерским столом уже сидели двенадцать румяных грудастых хохлушек. О каждой можно было сказать «кровь с молоком».

Все были приблизительно одного возраста – где-то около тридцати.

Раньше их Нина никогда не видела в госпитале. Из разговора за столом она поняла, что все они были освобожденными узницами и, по-видимому, давно знали друг друга.

– Вот что, красавицы, – прямо с порога приступил к делу начальник госпиталя. – Коров доить умеете?

– Обижаете, товарищ полковник, – кокетливо пропела пышногрудая с толстенной чёрной косой. – Никак не какие-нибудь там белоручки!

– Вот и хорошо. Много сейчас бесхозной скотины по немецким деревням ходит. А раненым, а особенно тем, кто в живот, молоко нужно.

Деревня, где предстояло доить кров, была большой и, по-видимому, когда-то богатой. Отвязанные, чтоб не умерли от голода, коровы, свиньи, овцы беспокойно взывали к покинувшим в спешке дома хозяевам на животных своих языках.

– Ох милые, мои, – покачала головой та же бойкая пышногрудая. Девушку звали Валя. – Вымя-то вымя как разбухло!

Охала Валентина, впрочем, недолго. Тут же изловила бурёнку, ловко и легко надоила ведерко с парной пеной.

К вечеру в длинном строении, служившем загоном для скота, на привязи было уже восемьдесят коров.

Нина поглядывала на них с опаской. Доить коров она не умела, а острые рога и мычание и вовсе приводили девушку в ужас.

– Нин, с тебя здесь толку мало, – добродушно сдвинула черные брови смешливая заводила Валя. – Шла бы ты с дядей Ваней нам мясо варила!

Солдата приставили девушкам в охрану.

Возраст дяди Вани уже подходил к пенсии, но пришлось ему на склоне зрелости не на грядках копаться, а взяться за ружье – защищать родину.

– Вот, девки, прошел всю войну – не убили немцы, так тут с вами убьют, – шутил дядя Ваня.

Не все местные покинули деревни. Кое-где на чердаках скрывались мирные немцы, оставшиеся, чтобы мстить победителям.

То в одной, то в другой опустевшей деревне от нежданных выстрелов гибли наши солдаты.

Опасения, однако, ничуть не мешали дяде Ване по утрам вразвалочку выходить на крыльцо и подолгу потягиваться перед дверью. Прищурившись, выслеживать дичь, которая вовсе и не была дичью. Так солдат называл немецких овец и поросят.

Одному из них, пожирнее, суждено было сваренным на обед. Добычу, пойманную ловкими жилистыми руками дяди Вани, потрошили все вместе. А потом в доме становилось тихо. Только Нина звенела посудой. Ей доверили убирать со стола после завтрака и мыть пол. Дядя Ваня время от времени что-то то насвистывал, то мурлыкал под нос за монотонной работой.

Согнувшись на приземистой табуретке, он умело, как искусный портной, орудовал иглой. Только и сверкало на солнце стальное жало.

До войны дядя Ваня и валенки катал, и лапти плел. Во всей округе говорили, сносу нет его лаптям. Хотя всем известно, удобная это обувь, легкая, но непрочная. В дальнюю дорогу несколько пар с собой брать надо. И все равно, сколько не запасайся, все до одной изобьешь.

Но лапти – это уже день вчерашний. То ли дело сапоги!

Солдатскую обувь дядя Ваня научился шить на фронте. Сколько он их наштамповал за долгую дорогу от Костромы и до Берлина. Кажется, теперь и с закрытыми глазами сошьет такую ладную пару, что хоть на выставку.

Краем глаза Нина следила за иголкой, издалека похожей на экзотическое насекомое. Дядя Ваня шил ей сапожки.

Не столько радовала девушку обещанная обновка (сапог и туфлей вокруг – заходи – бери в каждом доме) сколько сжималось сердце от мысли, что шьет сапожки дядя Ваня специально для нее. Обещал, что будут, как игрушки. Хромовые, на низком каблучке. Кто еще проявит к ней такую отеческую заботу? Разве что братья, если, даст-то Бог, в живых остались. А тут посторонний, можно сказать человек…

Заботится о ней…

Нина ласково улыбалась дяде Ване. Нет, не пойдет она за сапогами в уже основательно разграбленные и разграбленные немецкие дома. Тем более, что дядя Ваня отнюдь не самого высокого мнения о немецкой обуви, хотя Нина и подозревала, исключительно потому, что она немецкая.

«Все бы вам только красиво, – ворчал старый солдат, когда хохлушки, точно Золушки перед балом, натягивали на огрубевшие пятки изящные вечерние туфли на каблучках. – А что эта красота? Неудобство одно! Обувь должна быть, чтобы ножка в ней пела. А какое тепло от их обуви? Так, вид один. Вот клюнет зимой в жопу жареный петух…».

Жареный петух мерещился дяде Ване в облике сорокаградусного мороза.

Но даже осень ещё не скоро прикроет разруху листьями-позолотой…

В сенях уже вовсю гремели бидоны. Приехал старшина.

Валин смех время от времени весело взрывал дом. Старшина рассказывал что-то забавное.

– Неужто прямо по колено? – не верила рассказу Валентина. – Галя, ты бачила когда-нибудь, чтоб в доме спирту по колено? – крикнула она на кухню.

Галина сосредоточенно резала на столе капусту.

– Не бачила, – серьезно отнозвалась она, – но слыхала от хлопцев наших. Немцы, когда тикали, то на спиртзаводах краны откручивали, чтоб спирт весь на пол вытек.

– Вот-вот, – бодро шагнул в комнату старшина, – я об этом и твержу Валентине, а она все свое мне: врешь, да врешь. А когда я врал? Скажи хоть ты, Галюнь. Разве я похож на обманщика?

Офицер подмигнул Галине, и нож еще быстрее застучал по разделочной доске.

– Все вы не похожи, – зарделась хохлушка от игривого взгляда офицера и кокетливо опустила ресницы, но тотчас снова посерьезнела и деловито добавила. – А про спирт это вы дело говорите, товарищ старшина.

– Я всегда дело говорю, Галя! – неожиданно закружил ее по комнате старшина.

Аккуратно вернул даму на место к столу с капустой, подмигнул Нине.

– Ну что, адъютант! Едем за спиртом?

– Я? – удивилась Нина. – А как же мясо?

– А что мясо? Мясо не убежит! – продолжал в том же духе старшина и чуть более серьезно добавил. – Дядя Ваня доварит. Правда, дядя Ваня?

– Езжайте уж, – беззлобно проворчал он в ответ. – Куда ж вы без дяди Вани? Доварю, что уж там, коль для пользы дела.

– Для пользы, для пользы, – весело заверил старшина.

В машине офицера дожидался водитель – светловолосый худенький паренек с ефрейторскими звездами на плечах.

На вид солдатику было никак не больше семнадцати лет. Его нежные, как у девочки, не загрубевшие даже в боях, щеки, чуть тронутые легкой светлой порослью, покрывал стыдливый румянец. Серые глаза смотрели на мир открыто и чуть застенчиво.

Нина забралась на заднее сиденье. Небо хмурилось. Набрякшие тучи роняли капли, но под брезентовой крышей дождь был не страшен.

– На спиртзавод, Ваня, – кивнул Сергей солдатику.

– А-а, – заговорщицки улыбнулся тот. – Это дело нужное. В госпитале как раз спирт закончился. Ну и вообще.

Автомобиль неуклюже перевалился через кочку и быстро покатил по проселочной грунтовой дороге.

Новейшая немецкая военная машина быстро оставляла позади одну деревеньку за другой. Каждая из них, разгромленная и разграбленная, представляла теперь жалкое зрелище.

И взгляд искал радостное – на чём остановиться.

Как всегда неожиданно белыми цветущими созвездиями рассыпалась по садам весна. Но эти сады не наполняли такие привычные в апрельских деревнях смеющиеся детские голоса, а зыбкую умиротворенность в любой момент мог нарушить выстрел.

Дома смотрели в охваченное снегом цветения пространство удивленно и строго выбитыми окнами. Распахнутые двери хлипко покачивались на ветру. Все указывало на то, что хозяева в спешке покидали деревню. Здесь не было сильных боев, но каждый дом в деревне был отмечен войной. И безумным, пьянящим предвкушением неминуемой победы.

– Э-эх, – о чем-то своем вздохнул старшина. Может быть, вспомнил другую весну. Другую деревню.

Из-за крыш и деревьев нарисовалась каменная башенка с трубой. Это и был спиртзавод.

Солдат сильнее нажал на газ и резко – на тормоз у самого порога конечного пункта назначения.

Резкий запах спирта заглушал весенние ароматы. Все указывало на то, что хозяева покинули деревню в спешке.

Старшина медленно, с наслаждением втянул воздух и старательно отер ноги о траву, как будто собирался переступить порог древнего храма.

Благоговение, застывшее на лице офицера, как будто он совершал какой-то священный ритуал, заставило и его спутников постучать подошвами у входа, чтобы приставшие к ней комья земли остались за порогом.

Старшина осторожно шагнул в дом.

Внутри в беспорядке громоздились тазы, книги и стулья.

Старшина обвел хаос беглым, ко всему привычным взглядом и быстро свернул на лестницу.

С каждой новой ступенькой все острее ударяли в нос пары спирта и, наконец, все трое подошли к каменной перегородке, отделявшей кран, откуда вытекала чистая огненная вода, когда-то бывшая сахарной свеклой и полусгнившим картофелем.

Старшина шарил перед собой тусклым фонариком, верой и правдой служившим ему всю войну.

И вот поток света уперся в неподвижно застывшую, а теперь радостно засверкавшую прозрачную гладь. Спирт!

Теперь от блаженства отделяла только цементная перегородка. По-видимому, она сооружалась на тот случай, если спирт вдруг выйдет за края двадцати ведерной (не меньше) деревянной бочки.

Но, покидая, может быть, навсегда свое жилище, хозяин нарочно оставил кран открытым.

– Сергей Петрович, а если начальство узнает… – осторожно, но с азартом и озорством в голосе, скорее, просто так, на всякий случай, чем чтобы остановить старшину, напомнил Иван. Но и ему хотелось после огня и выстрелов какого-нибудь веселого приключеньица.

Разве что присниться могло раньше простому русскому труженику такое пьянящее озерце. Но… на это и рассчитывали немцы, отступая… Щедро подсыпали в спирт отраву.

О смертельных подвохах всем было уже известно. Отсюда и строгий приказ начальства – ни при каких обстоятельствах в рот не брать немецкого спирта. Но только как устоять, если вот оно, сверкает под ногами, целое озеро чистейшего спирта!

– Живы будем, не помрем, – весело подмигнул старшина солдату. – Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

– Товарищ старшина, а ведь и за год не выпить этого добра, – Иван наклонился с флягой к поблескивающей неподвижной, точно какое-нибудь мертвое море, поверхности.

– Стой, Иван, – вспомнил старшина про опасность, которая может таиться в кристальной этой жидкости.

Сергей Петрович решительно, как перед боем, сдвинул брови. Нет, никогда на войне он не прятался за спины солдат. А теперь и подавно не будет.

Старшина осторожно обмакнул палец в резко пахнущую жидкость, поднес к носу. Спирт как спирт. Так же осторожно попробовал каплю на кончик языка. Спирт! Да какой спирт!

– Кажется, не отравлен, – нерешительно произнес старшина и для верности выждал несколько минут.

Никаких симптомов отравления обжигающая капля не вызвала. Только щекочущей волной подкатывало к горлу нетерпение. «Праздника! Праздника! – требовала душа. – Хватит горя! Хватит войны! Веселья! И чтоб гармонь звенела так, чтоб звезды в небе плясали. И чтоб напротив девчонка синеглазая…»

Старшина зачерпнул из бассейна теперь уже целую горсть и, громко выдохнув, сделал большой глоток. Э-эх, хорошо-то как!

– За скорую Победу! – провозгласил Сергей Петрович тост.

Иван морщился. Нет, не зря мать повторяла, что всё горе на Руси – на дне бутылки. Но разве оттуда огненным смерчем взвилась война?

Нет… не оттуда… Да и просто грех не выпить за Победу. Не долго ждать осталось, мамочка!

Парень громко выдохнул воздух, а вместе с ним последние сомнения. И также решительно, как старший боевой товарищ, глотнул из ладони и тут же зашелся кашлем.

– Эх, Иван, Иван! – с веселой укоризной покачал головой старшина. – Войну прошел, а пить не научился.

– Я только восемь месяцев на фронте, товарищ старшина, – оправдывался солдат. Стыдливо опустил глаза и голову, как будто был виноват в том, что в сорок первом война застала его совсем мальчишкой.

– Восемь месяцев, – спокойно повторил старшина, словно подводя итог. – А пить так и не научился.

На Ивана было больно смотреть. Парень наклонил голову еще ниже, признавая всем своим видом «виноват, товарищ старшина».

Старшина вдруг радостно, от души захохотал, похлопал Ваню по плечу, и в немецком подвале сразу стало весело и уютно.

Большие солдатские кружки, которые Нина и Иван предусмотрительно захватили с собой, теперь заработали быстро-быстро. Спирт, журча, переливался в фляги из-под молока.

– А ведь по колено, наверное, будет, – радовался, слегка захмелев старшина, как будто намеревался увезти весь спирт с собой. – Думали ли мы, Ваня, что будем в спирте купаться!

– Не думали, товарищ старшина! – застенчиво и весело подтвердил Ваня.

Настроение старшего невольно передалось и его спутникам. Деревня уже не казалась такой бесприютной и унылой. Хотя туман и сумерки сгущались все сильнее.

– Вот ведь гад! – неожиданно разозлился Иван, очевидно имея в виду хозяина дома. – Ведь нарочно спирт на пол выпил, чтоб нам не достался!

– Хрен он угадал, фашистская гнида! – довольно хмыкнул старшина. – Спирт – не вода. Не пропадать же такому добру!

Наконец, решив, что достаточно, старшина выпрямился по весь рост. Не очень высокий, Сергей Иванович казался, между тем, статным, почти богатырем, из-за широких плеч и могучей шеи.

– Теперь можно и домой! – с чувством выполненного долга провозгласил старшина и снова о чем-то вздохнул.

Может быть, случайно сорвавшееся с губ, как перезрелый плод «домой» напомнило бойцу, как отличаются родные стены от стен чужих домов, землянок, палаток – временных жилищ на пути к победе.

Машина тронулась в обратный путь. «Козел» осторожно объезжал ухабы и ямы – язвы войны. Иван боялся расплескать драгоценный трофей и даже, чтобы лишний раз не разворачивать машину на колдобинах, свернул на другую дорогу.

– Молодец, Ваня! – хвалил старшина, уже забыв, что совсем недавно отчитывал его за презрение к спиртному. – Толковый ты парень!

Дорога пролегала по окраине селенья, уснувшего, казалось, спокойным и беспечным вечным сном.

«Козел» чуть сбавил и без того малую скорость.

– Смотрите, товарищ старшина, – заметил своим молодым зорким взглядом неподвижную фигуру в сумерках Иван.

У дома почти на окраине, облокотившись о дверной косяк, застыл, как часовой, солдат одного примерно возраста с дядей Ваней.