Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)
Она вдруг испугалась – как смотрит на нее Галя.
Что это я, будто заманиваю.
– А у вас самодеятельности нет? Никогда не участвовала?
– Участвовала. – Галя отвела глаза.
– Где?
– В школе у нас.
– И как?
– Елизавета Андреевна запретила.
– Почему?
– Она сказала – поскольку у тебя по математике тройка, ты не можешь участвовать в самодеятельности.
– А получалось у тебя? Ты что делала?
– Стихи читала.
– Хорошо читала?
– Я не знаю. Говорили – хорошо. У нас много девочек хорошо читает.
– Да, – сказала актриса, – а в общем-то, Галочка, моя профессия – не сахар. Есть ведь и другая сторона. Бывает, устанешь как собака – все равно играй. Недавно зуб у меня болел. Мученье рот открыть, мутится в глазах, а я по роли выбегаю с шаловливым смехом. Понимаешь, в пьесе написано: «выбегает с шаловливым смехом». Шалю, а десна – как орех раскаленный… Кончила сцену, убегаю за кулисы, слышу – хлопают, а я к зеркалу: не раздуло ли щеку… Так ведь это боль физическая, а душевная? Один день мне дали поплакать, когда я приехала и узнала, что папа умер. А на другой вечер играла как миленькая. Такая наша работа.
– А если б вам предложили другую, – спросила Галя, – вы бы перешли?
– И вот, – продолжала актриса, – ты видишь, я до сих пор не замужем, и нет у меня человека, чтоб любил меня по-настоящему, хотя друзей-приятелей хоть отбавляй, – почему это? Я думаю, потому, что профессия забирает без остатка всю меня. А если женщина не замужем, то чего-то очень важного не хватает в ее жизни, многие считают – самого важного…
– Я вас спросила, – сказала Галя, – если б вам другую дали работу, тоже очень интересную, вы бы бросили сцену?
– Опять «вы».
– Ты бы бросила сцену?
– Я об этом не думала, – сказала актриса.
– Ни за что бы не бросила, – сказала Галя.
Внизу под ними шли курортники. Мужчины в шортах и пестрых рубашках. Женщины, обожженные до шоколадного цвета, слишком громко говорящие и смеющиеся.
Галя смотрела на них сверху. Они все уедут, как и я, подумала актриса, разлетятся, надышавшись и накупавшись, прежде чем начнутся дожди, а она останется…
А в чем дело, она подумала, кто-то должен, не правда ли, жить в этих краях, и разве тут не рай, особенно весной, когда цветут тюльпаны, тысячи людей сюда рвутся – хоть на двадцать четыре дня, хоть на двенадцать, а некоторые строят себе тут домики и остаются навсегда.
Они зашли к Елизавете Андреевне, посмотрели физкультурный зал и классы. Потом подошли к павильончику автостанции, и актриса заказала на завтрашнее утро такси до симферопольского аэродрома.
7
Ночью в низких комнатах душно невыносимо, а комары жалят не меньше, чем под открытым небом, и потому здешние жители любят летом спать на галерейке, на террасе, а если нет ни того ни другого, то прямо во дворе, устроившись повыше, чтоб не заползла какая-нибудь ядовитая дрянь.
Галя и мачеха вынесли из дома два топчана. Галя постлала постели.
– Вы хорошо приехали, – сказала мачеха, – у нас все лето дачники жили, приедь вы раньше на два дня – ни топчана, ни подушки бы не было, пришлось бы вам на рядне в сарае с нами спать.
Ей стало смешно, что эта москвичка, знаменитость, спала бы в сарае на рядне, и она ушла смеясь.
Забытый запах кислого молока исходил от ситцевой наволочки. И все забытые ощущения этого ночлега охватили актрису, когда она разделась посреди двора и ничем не прегражденный горный ветерок дохнул ей на плечи. Она легла навзничь, покрывшись залатанной простыней. Низко над лицом переливались звезды. Млечный Путь шел через двор, как полоса белого дыма из трубы.
А кроме неба все черным-черно, как только на юге бывает ночью.
Красный огонек плыл между звездами.
Я тоже там побывала сегодня утром. Там тоже распахнуто, не огорожено, как на этом дворе.
В каком распахнутом я живу мире.
Какой странный день – как сон – пролег между высотой, где я побывала, и этим двором. Между утром и ночью.
Что ты дал мне, день?
Скорбную радость – припасть к отцовской могиле.
Туманную, неясную мне радость – почувствовать сестру в девочке, что спит тут за темнотой.
Я люблю ее?
Не могла полюбить, не успела. Но мне не все равно, что с ней будет. Я буду думать – позволяют ей читать стихи или не позволяют.
Да, еще: мне приятно было, когда мачеха надела сережки и заволновалась.
Ее я никогда не полюблю. Но подумать, что совсем бы другой она, возможно, была, и другая была бы у нее жизнь, подари ей кто-нибудь красивые сережки лет двадцать назад.
Возможно – если вовремя угадать, не пропустить, кому что нужно…
– Почему вы улыбаетесь? – спросила Галя.
Она видит в темноте?
– Почему вы улыбаетесь?
– «Вы»?
– Почему ты улыбаешься?
– Своим мыслям.
– Ты не над нами смеешься?
– Ты с ума сошла!
– Над мамой. Нет? Она тебя обижала.
– Пустяки, Галочка.
– Обижала. Мне рассказывали.
– Даже, может быть, мне это пошло на пользу. Серьезно. В «Униженных и оскорбленных» я буду играть Наташу… Ты читала «Униженные и оскорбленные»?
– Да.
– Так вот, я буду играть Наташу. Но я могла бы сыграть и Нелли, понимаешь?
– Да.
Молчание, потом тихо:
– Ты папу жалела. Ее тоже надо пожалеть. У него товарищи были… Я уеду – она совершенно одна. Витька ее терпеть не может. Он тоже уйдет. Как только вырастет немного…
– Уедешь?
– Ну да, уеду.
– Куда?
– Все равно. Куда-нибудь.
– Что там будешь делать-то?
– Что-нибудь. Все равно.
– Надо же обдумать все-таки.
– Здесь не останусь. Ни за что. Пешком уйду.
– Говоришь – она совсем одна.
– Она уже сама хочет. Вы не видели? Вы как привезли подарки, так она и захотела, чтоб я тоже ехала. За счастьем… – Тихий голос улыбнулся.
Ты моя умница, подумала актриса.
– Иди сюда, – сказала она. – Иди ко мне.
Белая рубашка мелькнула во мраке, и Галя села на край ее постели.
– Пешком, надо же, – сказала актриса, – когда не придумала, что с собой делать, когда ничегошеньки о себе не знаешь…
Она взяла Галю за руки и с нежностью, еще не испытанной, чувствовала дрожь и холод этих сильных рук.
– Ты ляг, – сказала она и подвинулась. – Ложись, обсудим с тобой.
И лежа рядом, две головы на одной подушке, они прошептались до глубокой ночи.
– Сейчас я в Молдавию, – говорила актриса, когда передвинулись созвездья и Орион встал над двором в блеске своего золотого пояса, – а потом ты приедешь. Лучше кончать школу в Москве, у меня, раз уж решила здесь не оставаться.
Да ты что, сумасшедшая, сказал ей ее рассудок, какую берешь на себя ответственность и как связываешь свою жизнь.
Молчи, сказала она своему рассудку, не твое дело, ты уж вообразил, что я живу на свете только для лицедейства!
А все же подумай, настаивал он, ты ведь, в сущности, рассудительная, трезвая, подумай, сколько придется отвлекаться, жертвовать своим временем и вниманием, как это будет тебя раздражать и изматывать, с твоей чувствительностью к малейшему раздражению, и что ты ей дашь, кем ты ей будешь, ты, не знавшая материнства?
Буду тем, что я есть, отвечала она, буду старшей сестрой. Дам ей то, что накопилось в душе моей. Мало накопилось? Буду копить дальше. С ней вдвоем будем копить. Ну, буду иногда раздражаться, все матери и старшие сестры, наверно, раздражаются, у каждой ведь есть свое заветное, не только свету в очах, что дети.
– Через месяц будешь у меня, – сказала она Гале. – Я пришлю тебе деньги на дорогу. Живи и думай о том, что через месяц будешь в Москве.
8
К девяти утра – собственно, это был уже полный великолепный день пришло такси. Актриса ждала его на том месте, где когда-то отец ее подсаживал в райторговский грузовик. Галя стояла рядом.
– Вы заказывали? – спросил шофер, высунувшись из кабины.
Он положил чемодан в багажник.
– До свиданья, – сказала актриса.
Галя посмотрела ей в лицо, вскинула руки и обняла за шею.
– До свиданья! – сказала она, и актрису пронзил ее взгляд, полный обожания и веры.
Они поцеловались. Актриса села с шофером. Поехали. Она высунулась из окошечка и смотрела назад.
Пышное облако висело в небе. Когда пойдут дожди, подумала актриса, Гали уже здесь не будет.
Да, а кто же покрасит пирамидку, нужно написать из Молдавии, чтоб кому-нибудь она поручила покрасить пирамидку.
И смотрела назад, пока было видно, на каменные домики – как кусочки сахара, раскиданные по склону, на ту тропинку, навеки врезанную в память, на высоконькую фигурку в полосатом платьице, с поднятой рукой, стоящую у дороги…
1965
КОНСПЕКТ РОМАНА
1
Роман начинается, по славной традиции, с детства героев.
Два мальчика живут в большом сером доме: Костя Прокопенко и Женя Логинов.
Дом старый, в каждой квартире много жильцов. У семьи Логиновых отдельная квартира. Женин папа научный работник, Женина мама научный работник, Женин дедушка профессор, прадедушка академик.
Дедушка-профессор живет тут же с ними, а прадедушка-академик в Москве. Они к нему ездят всей семьей на майские и октябрьские праздники. Женя ездит к нему на зимние каникулы. Опять же всей семьей ездят летом к прадедушке на дачу на какую-то Николину Гору.
От частых исчезновений, оттого, что несколько раз в году по лестнице сносят чемоданы, и хлопают дверцы такси, и Женя укатывает прочь, а по прошествии времени возвращается, и снова хлопают дверцы такси, и чемоданы вносят обратно, – от всего этого Женя кажется другим мальчикам немного таинственным, как бы помеченным особой меткой.
Возможно, это бы их сердило, будь он воображала и жадина. Но в нем ни капли ни того ни другого. Кто хочешь приходи к нему вечером, играй в его шахматы, смотри в его микроскоп, разваливайся на диване, бери с полки книжку почитать. Если засидятся, Женина мать или домработница приносят им чай с ванильными сухарями.
У Жени своя комната, так что никому они не мешают. Одно условие: в коридоре говорить шепотом и ногами не стучать, потому что дедушка-профессор работает в своем кабинете.
Даже непонятно, когда Женя умудряется делать уроки, которые задают в школе. У него, помимо школы, еще музыка, английский, коньки, баскетбол. И ребята по вечерам. Но он очень способный: вроде бы и уроков не делал, а отвечает лучше всех. Редко когда схватит двойку или тройку.
Женина мать говорила кому-то, что дело тут не только в способностях, но и в общем развитии. Если бы все, она сказала, давали своим детям такое развитие, то другая была бы картина общества.
Женя очень воспитанный. Как он вежливо здоровается – причем одинаково со всеми, с учителями и с дворниками. Что ни скажет, что ни сделает, все как-то ладно, умно, кстати. Ни Костя Прокопенко, ни другие мальчики так не умеют.
Женя красивый: высокий, светловолосый, с задумчиво-приветливым выражением светлого лица.
Ни Костя Прокопенко, ни другие мальчики красотой не блещут, вообще ничего в них нет особенного. Но им нравится, что Женя такой, как он есть. Они гордятся своим прекрасным товарищем.
2
У Кости Прокопенко отец убит в войну, дедушка умер в блокаду, а о прадедушке своем Костя никогда ничего не слыхал и никогда не думал.
Только мать у него, она работает вагоновожатой на трамвае.
Комната у них одна, и мать не любит, когда к Косте заходят ребята.
– Я вымою, – говорит, – а они придут и натопчут. Нечего им тут. На дворе играйте.
Постучится кто из ребят, Костя выходит к нему и спрашивает:
– Ну? Тебе что?
И решает дело здесь же в коридоре, а если предлагается что-либо интересное, надевает пальто, берет шапку и отправляется во двор, на улицу или к Жене Логинову.
Но кое-что Костина мать от Логиновых переняла. Костя побывал у Жени на дне рождения. Она сказала:
– А давай и твой справим. Ничем мы их не хуже.
Купила колбасы, конфет и много бутылок лимонада, испекла пироги и велела Косте позвать товарищей. Набилась их полнехонькая комната. В том числе пришел Женя в свитере и белом воротничке, вежливый, задумчивый. Мать стояла в дверях и смотрела, довольная, как они едят пироги и пьют лимонад.
Она и елку хотела сделать, но передумала.
– В школе будет, – сказала, – в Доме культуры будет, и ладно.
О Жене она говорит:
– До чего симпатичный, ну до чего приятный, так бы им и любовалась.
Еще бы. Все им любуются.
Может, и с елкой потому не стала затеваться, что узнала от Кости, что Женя под Новый год уедет в Москву.
А вообще-то мать и сын Прокопенко живут тихо.
Ничего у них не бывает сверх того, что дано большинству людей.
Если мать занята в первой смене, то на работу она идет пешком, хотя трампарк довольно-таки далеко. Хорошо летом: у нас в Ленинграде в пятом часу утра уже вовсю светит солнце. А зимой это темная ночь, до рассвета много часов. А как дождь проливной? Но не на чем матери подъехать на работу, ведь трамваи только тогда пойдут, когда она и другие вагоновожатые выведут их из парка.
Костя встает запереть за ней дверь на крюк. Другие жильцы в квартире обижаются, если такую рань дверь не заперта на крюк.
Потом он опять ложится и досыпает. Сон у него здоровый.
Аппетит тоже. Вообще он парнишка крепкий, ничего. Семь лет ему было, он дрова колол. Мать придет – он уже дров наколол и возле буржуйки сложил, чтоб она затопила сразу. То было после войны. Теперь-то у них центральное отопление исправили, не приходится ни колоть дрова, ни, главное, покупать их, и буржуйку выбросили.
То, что Жене Логинову дается играючи, Костя Прокопенко берет трудом. Подолгу делает он уроки, постелив на столе газету, чтоб не запачкать клеенку чернилами. Мать говорит:
– Кто его знает, сколько здоровье мне позволит тебя тянуть. Поучись как следует, пока есть возможность.
Но Костя не потому старается, что мать велит, а из самолюбия. Чем он, в самом деле, хуже тех, кто учится хорошо? На пятерки у него не получается, сколько он ни сиди; ну, четверки тоже хорошо!
Вот только роста он небольшого, к своему огорчению, – уж так бы ему хотелось быть высоким, как Женя Логинов! Мать считает – это потому, что в войну, в эвакуации, питание было плохое, он и не рос как следует, может, еще подрастет.
3
Этажом ниже Логиновых живет девчонка Майка.
Она совсем маленькая. Ее водят гулять, закутав поверх шубы и шапки в платок, так что видны только два карих серьезных глаза и маленький нос с двумя круглыми дырочками, как у пуговицы.
Маленькая, но страшно вредная. Например. Как-то она стояла, закутанная, на лестничной площадке, а ребята ватагой спускались от Жени и кто-то, проходя, ее задел нечаянно. Чуть-чуть задел, но она сейчас же упала и лежала молча и неподвижно, глядя в сторону серьезными глазами.
Костя шел сзади всех и видел эту сцену. Он поднял вредную девчонку и поставил на ноги.
– Стой прямо! – сказал он. – А то как дам!
Но она опять легла и сопела своей пуговицей с двумя дырочками.
– Ну лежи, если нравится, – сказал Костя и пошел вниз.
Хлопнула дверь – на площадку вышла Майкина бабушка. И сейчас же раздался рев и сквозь рев неразборчивые слова – девчонка жаловалась.
– Вот сволочь! – сказали ребята, удивившись. – Ведь не больно ей ни капельки, гадюке. Надавать бы действительно, будь постарше.
Бабушка нагнулась над пролетом и закричала:
– Хулиганье паршивое, на секунду нельзя оставить ребенка, надо лестницу от вас запирать, от поганцев!
Другой раз – это было в конце учебного года, в ветреный и солнечный майский день – ребята сидели в скверике на скамейке, возле загородки с песком, и разговаривали о своих делах. В загородку пришла Майка и стала играть песком. Она наклонялась и набирала его полный совок, а потом направляла совок так, что ветер нес песок в лицо ребятам, сидевшим на скамейке.
– Слушай, катись отсюда, – сказали они ей миролюбиво.
Она словно не слышала. Зато сейчас же звонко закричала бабушка с ближней скамьи:
– Вот новости, что вздумали – ребенка гнать, сами катитесь, позапирать бы от вас скверики, от хулиганов!
Кроме бабушки, у Майки есть отец.
После войны у него остались на лице большие шрамы. Кто говорит – это шрамы от осколков, а кто – что он в танке горел и это от ожогов такие следы. Когда он возвращается с работы и подходит к дому со своим портфелем, Майка, если она в это время гуляет, бежит ему навстречу. Он наклоняется к ней, а она протягивает руки вверх и спрашивает:
– Что ты мне принес?
4
Все трое они растут в ленинградском сером доме и понемножку вырастают.
Шестнадцати лет Костя Прокопенко пошел работать. Он поступил в таксомоторный парк мыть машины.
Работа нетрудная, и ему нравилось находиться среди машин. Но от Жени Логинова и школьных товарищей он отдалился. Ему стали казаться несущественными, детскими их разговоры и вся их жизнь. Всеобщее увлечение то фотографией, то марками, и даже микроскоп, в который рассматривали мушиное крыло и собственный волос, – это были умные, бесспорно развивающие, но все-таки игрушки.
В гараже люди были взрослые, с взрослыми тревогами, озабоченные и раздражительные.
Сегодня прорабатывали кого-то за аморальное поведение. Завтра собирали деньги семье товарища, погибшего при аварии. Послезавтра провожали на пенсию старого руководителя. Он сидел грустный, не хотел уходить на пенсию, а провожающие говорили положенные прощальные слова, а между собой рассуждали – новый помоложе и более деловой, может быть, порядка будет больше.
Костя старательно делал свое дело мойщика, присматривался к машинам и все реже вспоминал о том, чем жил когда-то.
Не то чтобы он совсем откололся от прежних ребят: по вечерам они частенько вместе стояли у ворот, или лениво брели в кино, или сидели, покуривая, в скверике на скамейке, но это уже не была та общность, когда горели одним и тем же интересом и куда ты с ним, туда и я. И главным образом Костя сидел на скамейке и стоял у ворот с теми парнями из серого дома, кто, подобно ему, пошел работать, не окончив школу. Что-то спаивало их вместе, а от школьников удаляло.
А к Жене Логинову Костя совсем перестал ходить. Не тянуло. Думалось ну чего я там с детишками…
Когда он достиг подходящего возраста, его направили в шоферскую школу без отрыва от производства. И вот какой был случай. Он шел с первого занятия, довольный, и думал, что через полгода будет водить машину по этим улицам, и у дома повстречался с Женей.
– Здоров! – сказал Костя оживленно-приподнято, его все приподымало и радовало в тот день.
– А, Костя, здравствуй! – сказал Женя с обычной своей приветливостью.
Они не видались уже давненько.
– Как живешь? – спросил Костя.
– Да что, неприятности у меня, – ответил Женя с улыбкой. – Ты, может, слышал.
– Ничего не слышал, что такое?
– Обманул надежды предков. Медаль рухнула.
– Что ты! А я всегда был уверен, что кто-кто, а ты кончишь с блеском. Может, еще вытянешь?
– Да нет, уже ясно в общем. Уже не успею вытянуть.
– А в сущности, что за важность, – сказал Костя, – ну без медали, и что?
– Да боже мой! – сказал Женя. – На что она мне? – Он недоуменно повел плечом. – Но предки, понимаешь, прямо с ума посходили. Форменный ад в доме, выдерживаю истерику за истерикой. Что у тебя?
– Да помаленьку. Вот в школу шоферов поступил.
– Вот как, – приветливо сказал Женя. – Очень рад за тебя. Ты ведь этого хотел?
– Хотел.
– Хотел и сделал, молодец. Ну, будь здоров, побежал я.
– Пока.
– Заходи.
– Спасибо.
И весь случай. Но после него окончательно отпала у Кости охота общаться с Женей Логиновым.
Что я тебе, Женя?
Такой ты вежливый, никому никогда резкого слова не скажешь.
А вот тут, смотри-ка, не хватило вежливости – хоть для вида немножко поинтересоваться моими делами.
Хоть бы спросил – с отрывом от производства или без отрыва. Это ведь разница, и нешуточная.
Ладно. Чего там. Каждому свое. У тебя одна дорога, у меня другая.
Все правильно.
5
Пришло время, когда он стал думать о женщинах больше чем надо, и они ему снились.
Он ни с кем не делился этими думами и снами, а себе самому говорил: что за чепуха мне приснилась, тьфу! – но в глубине души знал, что снилось ему нечто прекрасное, от чего потом весь день томится и радуется сердце.
Шли по улице, обнявшись, девчонки в летних платьях, в босоножках. Он шел за ними, смотрел на их шеи, локти и не мог оторваться – спохватывался и говорил себе: вот уж нашел на что рот разевать: у той, крайней, не волосы, а мочалка какая-то, а локти – подумаешь, не видал я локтей, а как безобразно торчат их голые пятки из босоножек!
Но и это ему не помогало.
В гараже была одна женщина, уборщица. По мнению Кости – уже старая: немногим, должно быть, моложе его матери. Поэтому его удивляло, что она со всеми шутит как молоденькая. Мать никогда не шутила, всегда держалась солидно и рассудительно.
И вдруг эта женщина, эта старая уборщица, стала часто подходить к Косте и шутить с ним. И шутки ее были таковы, как будто она его считала взрослым и хотела, чтоб он ею заинтересовался. А он даже не знал, что ей отвечать, только супил брови, опускал глаза и уходил подальше.
– А посмотри-ка, – сказала она однажды, – у меня рука как у мужчины сильная, верно?
И, засучив рукав почти до плеча, показала ему свою руку, совсем не старую, а, наоборот, белую и круглую, женскую, мягкую даже на взгляд. И держала эту руку у него перед глазами, пока он не ушел.
– Ой, – сказала в другой раз, – не смотри на меня, Костичка, я тут возле тебя присяду переобуюсь. Чего-то я, кажется, ногу натерла.
Наверно, и ноги у нее были белые и не старые, если она возле него села переобуваться. Но он и на этот раз ушел, насупив брови.
Тогда она решила идти напрямик и в день получки позвала его в гости.
– Приходи, весело будет, не пожалеешь. – И сказала адрес. – Дай-ка запишу, на случай забудешь. Дай-ка спрячу, чтоб не потерял. – И руками, темными и грубыми в кистях, но выше – он знал уже какими, вложила бумажку в нагрудный карман его куртки. – Водку приносить не вздумай: мой пускай расход. Будет водка, все будет. – И подмигнула бедовым глазом.
Чудачка, ей-богу, думал Костя, неужели она воображает, что я к ней пойду, с водкой или без водки? Вечером, часу уже в одиннадцатом, он вышел из дому: просто пройтись. Улицы полны были нежного сияния – в эти месяцы солнце почти не заходит – и так стройны, так чинно и торжественно прекрасны, что даже у привычного человека становится на душе торжественно и гордо, и как-то он внутренне весь распрямляется.
Он вышел на набережную Мойки. Вода струилась в гранитных берегах, розовая от вечерней зари. Сколько-то он шел вдоль ее лучезарной излучины, потом свернул, вступил в серые, затененные домами переулки, – он не думал, куда идет, но шел все дальше, вошел в ворота, там был двор, а за первым двором второй двор, а за вторым третий, заставленный поленницами дров, и в нем дверь, выкрашенная коричневой краской.
Она находилась в глубине двора, слева, где две стены, сходясь неправильно, образовали острый косой угол. К ней вели три крутые ступени, облицованные цементом. Цемент обился во многих местах, видна была кирпичная кладка. Краска на двери тоже облупилась уродливо. И крыльцо и дверь выглядели потайно, недобро, словно для худого дела они запрятались в темный невидный угол. Впрочем, во всем дворе было темновато и глухо, только вверху далеко нежно светлело небо.
Дверь приоткрыта была, за ней черно. Черная щель.
Над дверью дощечка с номерами квартир. Повыше, выходя из стены, пролегал черный кабель электропроводки. Неподалеку спускалась с крыши суставчатая водосточная труба, и от кабеля к трубе, наискосок, вилась по дому трещина, неряшливо замазанная темно-серым. Вот до каких подробностей запомнилась эта дверь Косте.
Он стоял, смотрел на черную щель, а черная щель на него.
Может, подмигни ему оттуда из черноты знакомый бедовый глаз, он бы взошел по этим ступеням. Кто его знает.
Но проглядела его женщина, не подмигнула, не взошел он по ступеням повернулся и пошел обратно между поленницами.
Что его прогнало? Ведь такие сны ему снились.
Стыд прогнал. За себя, за нее, за все, что готово было свершиться. За водку, которую она ему припасла. За то, что вышел пройтись, а сам притащился сюда.
«Дай-ка запишу, на случай забудешь». А он не забыл. Не заглядывал в бумажку.
Но – не преодолел стыда. Хотел преодолеть – не осилил.
Между поленницами, сквозь дворы, освещенные отсветом далекого неба.
Сквозь серые переулки, к сиянию воды и зари.
Дошел до Мойки и закурил облегченно. Нет. Нельзя. Никак. Человек я.
6
Он окончил школу шоферов и стал водить машину по ленинградским улицам и за город. Ему нравилась эта работа. Она требовала внимания и ловкости, и он с удовольствием щеголял своей ловкостью, так что слабонервные пассажиры пугались.
Такси в Ленинграде стало порядочно, план давали большой, и выполнялся он когда как: в праздники и в плохую погоду перевыполнялся, а иной раз совсем плохие бывали дни. Люди в гараже тоже были всякие, не со всеми отношения складывались так гладко, как в ученические его времена, когда все были главней его и мало его замечали. В общем, разные новые заботы обступили Костю, и женщины стали занимать гораздо меньше места в его мыслях.
Он было влюбился, правда, в одну девчонку из их дома, она его поразила своим стиляжным видом. Всегда все первая надевала, как бы открывая новую моду, и новые прически первая начинала носить – то раскидывала волосы по плечам, как в итальянских фильмах, то стала их завязывать на макушке в виде лошадиного хвоста.
Она жила по той же лестнице, что Костя, он часто ее встречал и решил, что влюблен. Но влюбленность была в самом зародыше, и развиться ей не было суждено, его призвали в армию.
Три года прослужил. Не служба была, а удовольствие – благодаря его специальности. Возил больших начальников, под их благосклонным покровительством, на военной машине, достиг вершин квалификации, стал, можно сказать, виртуозом. Они его любили за лихость и за поведение, дисциплинированное и скромное, – входил в раж только на дороге, за баранкой.
Его отличали и относились к нему отечески. Восьмого марта из части пришло его матери поздравление и благодарность, что она так хорошо воспитала своего сына. И даже после этого другая мать прислала ей письмо, прося поделиться опытом, как это она воспитала сына так прекрасно. Костина мать удивилась и стала думать, как же она его воспитывала, когда и видела-то его мало, находясь на работе. И написала другой матери, что ничего такого особенного не делала, просто жили они с сыном дружно, что бы с ними ни было, доброе или худое, вместе переживали, вот и все, – должно быть, Костя уж сам по себе, от рождения такой хороший.
На втором году службы она его известила, что у нее нашли болезнь сердца, она ложится в больницу. Костю отпустили проведать мать.
Он приехал в Ленинград и, едва свернув на свою улицу, увидел, что у их дома стоит автобус и рядом кучка народа.
Никогда по их улице не ходил автобус.
А, да это газовский автобус, принадлежащий какому-нибудь учреждению. Не из тех, что ходят по городу и возят пассажиров.
Из дома вынесли венок и внесли в автобус, в заднюю дверку.
Костя побежал.
В жизни он еще такого не испытывал, как в эти полминуты, что бежал к своему дому, топая солдатскими сапогами, бежал и на гладком асфальте споткнулся.
Из открытого настежь парадного показался гроб, который выносили, неуклюже топчась, несколько человек. Костя остановился.
Они с матерью не в этом подъезде жили; не с улицы – со двора.
Из соседей кого-то хоронят.
Ну, балда: венок-то ведь тоже из парадного вынесли, не из ворот.
Не сообразил с перепугу.
Фу ты, господи.
Кто ж это? Уж не Женин ли дедушка-профессор?
Но из Логиновых никого не было среди стоявших на улице.
– Кого это? – спросил Костя у незнакомой девицы с лохматой челкой.
– Здравствуйте, Костя, – сказала она, повернувшись к нему.
Неудивительно, что он не узнал ее сразу. Туго повязанный розовый платок закрывал ей щеки, а челка спускалась ниже бровей, и в маленьком треугольнике видны были только заляпанные черным ресницы, нос рулем и рот. Это была та, что открывала новые моды и в которую он почти влюбился перед призывом в армию.
– Майкин отец умер, – сказала она.
– С приездом, Костя, – сказала, подойдя, дворничиха. – Мать телеграмму получила и ключ тебе оставила. А ждать нельзя ей было, место бы заняли в больнице.
Гроб вносили в автобус. Из дома выходили провожающие. Кто-то стал закрывать парадное, стуча молотком.
– Вот, – сказала дворничиха, – в танке горел – не сгорел, а от кровяного давления, надо же…
Костя увидел Майку. Она стояла возле своей бабушки. Бабушку, плачущую, держали под руки две женщины, а Майка стояла одна, без пальто, в школьном платье с помятым вышитым воротничком, даже передник она забыла надеть. Странно белое было лицо у нее, под глазами синие тени.
– Маечка, Маечка! – в слезах заголосила бабушка. – Маечка, а ты что ж неодетая, одеться надо, Маечка…
На Майку надели пальто. Она послушно и торопливо всовывала руки в рукава, а карие ее глаза смотрели темно и испуганно.
Большая какая выросла, подумал Костя, лет тринадцать ей, должно быть, от силы четырнадцать, а выше меня.
Он вспомнил, как бежал только что, без памяти бежал удостовериться, что это не мать его хоронят, – и от души подумал про Майку: бедная.
7
Он пробыл в Ленинграде три дня и два раза проведывал мать в больнице: один раз в общий впускной день, другой – приняв во внимание его обстоятельства, ему дали особое разрешение.
Доктор сказал, что большой опасности нет, только работу ей надо будет полегче.
Мать написала в часть благодарность, что отпустили к ней сына. А из части в ответ написали, что желают ей скорой поправки и доброго здоровья впредь. Словом, целая переписка завязалась между матерью и воинской частью. Это было – все чувствовали – как-то хорошо, это был достойный, благообразный росток нового, и все были довольны этим благообразием, и мать, и Костя, и воинская часть, и уважали друг друга.
Конечно, стоило бы рассказать подробней: вот она лежит на больничной койке и ждет его, и он входит в белом халате поверх гимнастерки, стесняясь стука своих сапог. Приносит ей гостинцы, и она рада – гостинцам и особенно его заботе и что с других коек смотрят глаза и эту заботу видят.
Это ее вознаграждает за многое горе, испытанное в жизни.
Все бы надо было описать более основательно – и первый Костин выезд на работу, и службу в армии, и как новые люди и явления входили в его кругозор, и как он чему-то научался от каждого нового человека.
Но ведь это не роман, а конспект романа. Я и то на каждом шагу поступаюсь конспективностью, то приводя пустяковый разговор, то описывая какую-то некрасивую дверь в третьем дворе.
Во всяком случае, необходимо обрисовать Костину наружность. Обрисовала вроде бы и Женю Логинова, и Майку, и Майкиного отца, который умер, и даже модную девушку, у которой в этой истории совершенно ничтожное место, – а главное действующее лицо без наружности. Так не годится.
Я потому с этим делом медлила, что Костю обрисовать очень трудно. Ну, роста небольшого, это уже сказано. Ну, лицо, глаза, рот, нос – тоже небольшие. Волосы темно-русые, не вьются нисколько. И хотя он здоровый и ловкий, но нет косой сажени в плечах. Встретив его, не запомнишь, как не запомнишь контролера в трамвае и продавщицу у уличного лотка, где купил пачку сигарет.
