Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Заседание продолжалось. Коростелев рассеянно слушал и рассеянно следил за рукой секретарши, писавшей протокол. Мысли его были заняты тем, что сказал Горельченко. «Неужели я действительно плохой член партии? Неужели деляга? Это он сгоряча. Он умный, насквозь меня видит, но тут он не прав. Мне в партию сердце идти приказало…»

Доклад за докладом. Весь район держит экзамен перед посевной. «Вот от партучебы я отбился, надо наверстать; попрошу Бекишева, пусть подберет литературу. Большие требования Горельченко предъявляет к людям, очень большие…»

После заседания председатель колхоза имени Чкалова вышел с Коростелевым и Бекишевым.

– Когда заедете к нам, – спросил он, – чтобы договориться?

– Уж это вы к нам заезжайте, – сказал Коростелев. – Оборудование-то наше.

– А рабочая сила чья? – съехидничал было чкаловский председатель. Но, вспомнив грустно-задумчивые лица других председателей, спохватился и сказал миролюбиво:

– Да что спорить. Зайдемте в сквер, посидим на лавочке, обсудим в общих контурах, – кирпич-то нужен и нам, и вам!

– Нужен, – согласился Коростелев.

И они зашагали к скверу.

Еще светло было на улице, а в конторе горели настольные лампы. Старший зоотехник Иконников сидел у своего стола и медленно писал в большой книге.

– Добрый вечер, – сказал Коростелев.

– Добрый вечер, – ответил Иконников.

– Что нового? – спросил Коростелев.

– Семнадцать отелов, – ответил Иконников. – Это по первой и по второй ферме, с третьей еще не поступили сведения. Хлопотливый был день.

«А тебе что за хлопоты? – невольно подумал Коростелев. – Не ты принимал телят. Принимал только сводки – без отрыва от кабинета».

– И кто же сегодня разрешился? – спросил он. Ему хотелось установить с Иконниковым товарищеские отношения: должен бы Иконников быть ему ближайшим помощником, опорой во всех делах.

– Вот, прошу, – ответил Иконников и придвинул к Коростелеву книгу. Коростелев просмотрел записи: клички маток, вес телят, точное время рождения… Красиво поставлен у Иконникова учет, самый дотошный инспектор не придерется.

– Здорово! – сказал Коростелев. – Еще, значит, на семнадцать голов вырос наш шлейф!

«Неужели он не спросит, что было на бюро? Неужели ему это не интересно? И ведь старый работник…» Лезвием от безопасной бритвы Иконников осторожно чинил карандаш, заботясь, чтобы стружки падали на специально подложенный листок бумаги, а не разлетались по сторонам. «До чего не идет ему это занятие. Такому мужчине в расцвете сил, с такими плечами, горы ворочать, а не карандаши чинить…»

«А может, стесняется спросить, ждет, чтобы я сам рассказал?»

– Ну, были мы сегодня на бюро, – сказал Коростелев.

– Да? – спросил Иконников. – И какие результаты?

– Неплохие результаты. Кирпич будет, новые телятники для новых телят будут у нас с вами, Иннокентий Владимирович!

Иконников взял бумажку кончиками пальцев, бережно сдунул в корзину стружку и графитную пыль и, открыв ящик стола, достал пакетик.

– Отрадные вести. Закусить не желаете?

– Спасибо. Пообедал.

– Я, с вашего разрешения, закушу, – сказал Иконников. – Что-то сегодня обед был неважный.

Иконников – рослый блондин с крупными правильными чертами лица, причесан на пробор, чисто побрит. У него очень белые ресницы: белые, длинные и мохнатые, что-то раздражающее в них, – и руки белые, мертвецкие. Выражение у него строгое, неподкупное. Он ест сардельку, держа ее торчком и глядя перед собой холодными глазами.

– Приятного аппетита, – удрученно говорит Коростелев и идет в бухгалтерию к Лукьянычу. С Лукьянычем хоть и приходится ругаться, но зато это человек страстный, ему до всего есть дело.

Главных страстей у Лукьяныча две: годовой отчет и челн.

Во время составления годового отчета он просиживает в конторе ночи напролет, худеет, чернеет, лицо его выражает азарт, восторг и муку.

Летом он все свободное время плавает по речке на собственном челне, сделанном собственными руками.

– Это мой санаторий, – говорит он, – моя физкультура и отдохновение для нервной системы.

Работает он в совхозе пятнадцать лет; прошлой осенью справляли юбилей.

Сейчас в бухгалтерии заканчивают квартальный отчет. Яростно, вперебой щелкают счеты. Трещит арифмометр. Бороденка Лукьяныча и седые его волосы сбились на сторону, словно их относит ветром.

– Ну, Лукьяныч, все хорошо! – говорит Коростелев.

Лукьяныч мельком взглядывает на него и продолжает щелкать костяшками.

– Одну минутку, – говорит он. – Нет, не уходите! Присядьте на минутку, тут аварийный момент. Все хорошо? Ну, ну. Расскажите. Марья Васильевна, что там у вас слышно?

– Не могу найти, Павел Лукьяныч, – плачущим голосом отвечает помбухгалтера.

– Так! – с удовольствием говорит Лукьяныч, не отрываясь от своего занятия. – Все хорошо, говорите? – Он то перебрасывает костяшки (как-то особенно лихо и щеголевато, средним и безымянным пальцами правой руки), то записывает итог, то откидывается на спинку стула и задумчиво смотрит на часы. Вдруг бросается на них и снова принимается щелкать, нащелкал сотни тысяч, перебрался за полмиллиона – костяшки так и летают по проволочкам, вскидывает руку над счетами, как пианист над клавишами, и восклицает:

– Прошу убедиться! Вот они где, три копейки!

– Где, Павел Лукьяныч? – взволнованно спрашивает помбухгалтера и, бросив свой арифмометр, подбегает к Лукьянычу.

– Вот! – Лукьяныч вынимает из-за уха карандаш и указывает какую-то цифру в табличке.

– Вы подумайте! – говорит помбухгалтера и набожно уносит табличку к себе на стол.

– Только прошу вас, – говорит Лукьяныч Коростелеву, – рассказывайте по порядку, чтоб была полная ясность картины.

– В общем, Лукьяныч, – раскошеливайтесь.

И Коростелев рассказывает подробно, умалчивает только о нагоняе, полученном от Горельченко.

– Понимаете – подавай им кирпич, и только! Меня оторопь взяла: ну, думаю!.. И вдруг является союзник – колхоз Чкалова – с конкретной помощью.

– И вы сразу согласились! – говорит Лукьяныч.

– Почему же не согласиться?

– Я вас когда-нибудь научу жить? – спрашивает Лукьяныч.

– Нет, – говорит Коростелев. – Не научите.

– Напрасно, Дмитрий Корнеевич. Если бы я вас под неприятность подводил, а ведь это все легально и лояльно и в самых скромных размерах. Я сам не одобряю, если человек разжигает в себе большой аппетит: не при капитализме, слава богу, живем, ихние нравы нам не по климату – мы понемножку, в пределах законности!

– Вот честное слово, – говорит Коростелев, беря пресс-папье, – сейчас запущу.

– Ну что вы наделали, Дмитрий Корнеевич? Зачем согласились на предложение чкаловцев? Поручили бы мне… Их бы поманежить хорошенько, а потом предъявить меморандум: рабочая сила – силой, а кроме того, будьте любезны для наших служащих свининки, меда, то, се… У них меду – залейся, они же богачи, Дмитрий Корнеевич, миллионеры, а вы с ними церемонитесь!

– Слушайте, Лукьяныч, – говорит Коростелев, – если я узнаю, что вы что-нибудь вымогаете…

Он умолкает, не договорив: девушка-счетовод за соседним столом навострила ушки, помбухгалтера перестала крутить ручку арифмометра, прислушиваются к разговору… Не надо конфузить старика. При всех пережитках капитализма в сознании, Лукьяныч – великий специалист.

Поздно вечером Коростелев вернулся домой. Еще издали увидел – все три окошка ярко освещены. Обыкновенно в это время мать и бабка уже спали, умаявшись за день.

Коростелев мог бы жить в совхозе, но по холостяцкому своему положению предпочитал пока оставаться у матери на обжитом месте, где все подано-принято, не нужно думать о стирке, топке, стакане чая и прочей такой ерунде…

Бабка встретила Коростелева в сенях.

– В честь чего это у нас такая иллюминация? – спросил Коростелев.

– Гость тебя дожидается. Часа три уже сидит, байки рассказывает.

– Какой гость?

– Приезжий. Фамилию не разобрала.

Гость, услышав разговор, вышел в сени со словами:

– Дмитрий Корнеевич? Очень рад, будем знакомы: Гречка Иван Николаевич.

– Очень рад, – сказал и Коростелев, впотьмах пожимая гостю руку.

Вошли в горницу, на свет, и Коростелев был поражен великолепием гостя: на груди его сияли и переливались десятка два орденов и медалей. Левая щека была прорезана наискось глубоким шрамом, у левого уха не было мочки. Лет гостю было на вид не более двадцати пяти.

– Садитесь, будьте любезны, – сказал Коростелев.

На столе была постлана чистая скатерть, стояла еда.

– Я их просила кушать, – сказала бабка, – они отказались, ждали тебя.

– Покушать, бабуся, мы успеем, – сказал Иван Николаевич Гречка. Самое главное, бабуся, не угощение, а взаимопонимание и товарищеская поддержка между передовыми людьми. Вы согласны? – обратился он к Коростелеву.

– Да, поддержка – хорошая вещь, – ответил Коростелев, вспомнив сегодняшнее бюро.

– Я вам расскажу один случай, – сказал Гречка.

И рассказал, как часть, в которой он служил, вовремя пришла на помощь партизанскому отряду, теснимому фашистами, и как от этого худо было фашистам и хорошо нам. Лицо у Гречки было веселое, круглое, простодушное, шрам не портил его. Все, что Гречка говорил и делал, получалось складно, приятно – как надо. «Хорош парень, – подумал Коростелев. – Каким ветром его к нам занесло?»

– Издалека приехали? – спросил он.

– Из Белоруссии, – ответил гость. – Из замечательной страны Белоруссии. Председатель колхоза имени Сталина. Уходил на войну бригадиром молодежной бригады, только и всего; вернулся – избрали председателем. Такие в нашей судьбе на каждом шагу бывают чудеса… А порушили проклятые – всё как есть! Оставили голую местность и колодцы с трупами. Каждый дом, каждое строение ставь с самого начала. Сейчас ничего, туда-сюда, отдышались, самым главным обзавелись, государство сильную дает поддержку! А было такое – выйдешь, понимаешь, на пахоту, а пахать нечем! И сотни глаз смотрят на тебя – вдовьи глаза, сиротские глаза: указывай, мол, что делать, подавай выход из положения… Эх! Дмитрий Корнеевич, я вам расскажу один случай…

И Гречка рассказал десять случаев из жизни колхоза, где половина людей полегла в борьбе с оккупантами, а другая половина после победы вернулась на пепелище и стала восстанавливать родное хозяйство.

– Дмитрий Корнеевич, ты человек не бездушный. Я думал, откровенно говоря, что ты бездушный человек, а у тебя вон слезы на глазах!

И у самого Гречки были слезы на глазах.

– На каком же ты основании думал, что я бездушный человек? – спросил Коростелев.

– Я тебе писал, и ты не ответил.

– Ты мне писал?

– Брось! Не говори, что не получал. Почта работает – будь спокоен. Ты получил письмо и не ответил. Я тебя очень ругал, вот откровенно говорю. Даже на собрании ругал, и люди высказывались не в твою пользу. Откровенно говорю! Ну, ответил бы, что не можешь. А ты мое письмо, от сердца написанное, – в корзинку, да?

В совхоз иногда приходили письма от колхозов. Колхозы писали все об одном и том же – нельзя ли, минуя формальности, приобрести у «Ясного берега», из прославленного его скота, племенного бычка. Коростелев вначале прочитал пару таких писем, потом велел переправлять колхозную корреспонденцию Иконникову – и забыл о ней. Очевидно, среди этой корреспонденции, которой он даже не видел, было и письмо Гречки.

Гречка говорил, похлопывая Коростелева по плечу:

– Бюрократ, думаю, собачий… И хотел с тобой поговорить очень крупно! Когда смотрю – а у тебя дом хуже, чем у моих колхозников, и хорошие книги на полочке, и бабуся про тебя немножко проинформировала… Тут я понял, что ты мне друг и между нами чистое недоразумение.

– Из всего этого делаю вывод, – сказал Коростелев, – что приехал ты с крупным мероприятием.

– У нашего колхоза мелких мероприятий не бывает, – сказал Гречка. – У нас те масштабы!

– Догадываюсь, – сказал Коростелев. – Видать, не прогадал колхоз, что выбрал тебя председателем.

Гречка чистосердечно рассмеялся:

– Обижаться не могу: приду к человеку лично, поговорю по-хорошему отказа нет ни в чем. Уважают люди Гречку…

– И ко мне, значит, пришел лично.

– И к тебе лично. Выкроил недельку – мы в основном отсеялись – дай, думаю, съезжу, поругаюсь, объясню положение. Опять не получилась ругань, а получился приятный разговор… Эта твоя бабуся очень развитая. Мы тут без тебя даже об астрономии беседовали.

– Да, она у нас сильная по части наук.

– Вот-вот. Приятно у тебя. Одно плохо – молодой хозяйки нету. Без молодой хозяйки дом не дом, и радость не радость. Извини за такой нескромный вопрос: сердечная неувязка, или же просто не выкроил время жениться?

– Не выкроил время. Почти четыре года был на передовых.

– Я все же выкроил.

– И удачно?

– Грех обижаться.

– И потомство уже есть?

– Ожидаем через три месяца.

– Молодец, честное слово, – сказал Коростелев с невольной завистью. Мысленно представил себе, какая жена у Гречки: должно быть, высокая, полная, с походкой павы; почему-то вообразилась она ему в одежде с пышными рукавами, расшитыми богатым цветным шитьем, и с белым платочком в отставленной руке.

– Алена Васильевна звать мою супругу, – сказал Гречка. – И знаешь, друг, я тебе рекомендую немедленно привести в порядок любовные дела и построить семейный очаг как таковой. Со всех точек зрения – в высшей степени отрадно для души.

Коростелев не сказал ему, что любовных дел у него нет и нечего приводить в порядок. Время от времени он влюблялся: вдруг приглянется какое-то молодое лицо, померещится, будто сердце не на месте… Ходит тогда Коростелев задумчивый, напевает что-нибудь подходящее к случаю, вроде: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить», и мечтается ему – вот это, должно быть, то самое и есть: вот сейчас от встречи к встрече, с сладостной постепенностью, шаг за шагом будет приближаться к нему существо, которое станет всех ближе и пройдет с ним рука об руку жизненный путь… Но пролетит в повседневных делах неделя, другая, и тускнеет в воображении Коростелева приглянувшееся лицо, и любовные мысли вытесняются другими мыслями, и недоумевает Коростелев: что это взбрело ему в голову? Ну, милая девушка – кругом милые девушки – с чего вообразил он, что именно она – та одна-единственная?.. Молчит сердце. И девушки как-то не придавали значения его взглядам и намекам – должно быть, чувствовали, что это не всерьез, что сердце его еще никого не облюбовало. Может быть, потому и не ответила ему на письмо та золотистая из Белостока… Не сказал Коростелев этого Гречке: что тут говорить, чем хвалиться?

– Да, живуч человек, – после молчания задумчиво сказал Гречка. Давно ли гроза над головой прошла – всем грозам гроза! – и уже хлеб посеян, хаты отстроены, на окнах занавесочки – умиление и гордость смотреть! И уже, понимаешь, песни поют, свадьбы справляют, загадывают о будущем… Вот недавно совещались наши животноводы, вынесли постановление создать чистопородное колхозное стадо, как тебе покажется?

– Хорошее постановление.

– Понимаешь, такое стадо, чтоб сердце радовалось… Думаем взять курс на холмогорок.

– У нас холмогорок тоже чтут.

– Стоящая коровка.

– Еще бы. И удои, и жирность.

– Очень нам подходящая коровка. За этим я к тебе и прибыл, Дмитрий Корнеевич.

– Вот уж тут не знаю, как тебе помочь.

– Да что ты! Директор совхоза! Кто же знает, если не ты! Брось!.. С кредитами у меня в порядке, документы – пожалуйста, имею все основания… Только давай договоримся, чтоб самый высший сорт. Не второй, и не первый, и даже не элита, а элита-рекорд.

– Сдавали мы и второй, и первый, и элиту, – сказал Коростелев. – И все сдали.

– Из сверхпланового поголовья.

– Из сверхпланового тоже отпустили. Дополнительный наряд был. Для Украины.

– Давай в счет плана сорок шестого года.

– Не могу.

– Почему не можешь?

– Как будто порядка не знаешь, Иван Николаевич. Тебе полагается действовать через свою племконтору. Как люди делают? Едут на свой пункт, получают по разверстке, что им занаряжено. А ты вон куда заехал!

– Друг, – сказал Гречка, положив Коростелеву руку на колено, – я уважаю порядок. Я свою деятельность после Великой Отечественной войны посвятил тому, чтоб восстановить в моем колхозе образцовый социалистический порядок. Мы тут с тобой полностью солидарны – и кончили с этим вопросом. Есть моменты, когда нельзя подходить формально. Мы, фронтовики, это понимаем. И в данном случае нельзя подходить формально. Колхоз-боец. Колхоз-герой. Нахлебались люди горя – выше головы! Вот я тебе еще расскажу случай. – Гречка рассказал случай. – Что они, по-твоему, не заработали элиту-рекорд?

– Да это ясно, что заработали, – сказал Коростелев, колеблясь. «Надо трест запросить», – подумал он. Но вспомнил холодное лицо Данилова, его маленький высокомерный рот с поблескивающим золотым зубом, чопорную выправку – «не разрешит Данилов».

– Скажешь, власти у тебя мало? Ты же единоначальник. И о чем разговор, я не понимаю. Две телочки. – Гречка показал два пальца.

– Телок вообще не сдаем, только бычков.

– Бычками обеспечен. Нет, уж уважь, телочек дай.

– Две – никак.

– Никак?

– Две – это совершенно даже не деловой разговор.

– Двух не заработали, значит. – Гречка горько покачал головой.

– Я тебе дам дочку Брильянтовой, – сказал Коростелев, – и больше ты не проси. Лучше этой телки у нас нет.

Он встал, пораженный собственной щедростью, и прошелся по комнате.

– Это, знаешь, я замахнулся по-царски.

– Вижу на твоем лице мучительное сомнение, – сказал Гречка. – У тебя нет в характере такой черты – идти на попятный?

– Нет, – гордо сказал Коростелев. – Нет у меня такой черты.

«Данилова поставлю перед фактом, найдет способ оформить как-нибудь задним числом. В конце концов, я действительно единоначальник, а это дело политическое; так и скажу Данилову, что политическое. Колхоз-боец, председатель – весь в орденах… и что за парень к тому же!»

Серел в окнах рассвет. Бабка давно ушла спать, постелив гостю на сундуке. В кухне на полатях шевелилась и позевывала Настасья Петровна, мать Коростелева, – ей скоро время подниматься и идти на работу.

– Отдыхай, – предложил Коростелев. – Тебе постель приготовлена.

– Не хочется, – сказал Гречка. – На фронте казалось – за всю жизнь не отосплюсь, а теперь что-то не тянет спать. А накурили мы с тобой!..

Они пошли пройтись. Еле-еле разгорался над улицами рассвет, он был студеный, весенний, а Коростелев и Гречка шли в одних гимнастерках, без фуражек. Никто не повстречался им в этот час, звонко стучали по деревянным мосткам их подкованные каблуки. На чистом холодном воздухе дышалось легко, вольно.

– Когда можно забирать? – спросил Гречка.

– А когда хочешь, – сказал Коростелев. – Хоть завтра, то есть сегодня, – завтра уже наступило.

– Да, желательно сегодня, – сказал Гречка. – Я с дневным поездом думаю ехать.

– Домой?

– Да нет, еще не домой, еще в Вологду по делу съездить нужно.

«Знаю, по какому делу тебе нужно в Вологду, – подумал Коростелев, взглянув в простодушное, весело усмехающееся лицо Гречки. – Приедешь в другой совхоз, и так же будешь рассказывать истории и плакаться на бедность, и выплачешь самых лучших телок для своего породного стада. Да, лихой председатель! Орел, а не председатель! Держу пари, что ты уже наладил дела в своем колхозе: сам проговорился, что у твоих колхозников дома лучше моего… А не дать ли тебе вместо дочки Брильянтовой просто хорошую холмогорку?»

Но тут же ему стало стыдно, что он собирается обмануть заслуженного человека, с которым только что познакомился. Так и быть, пусть дочка Брильянтовой едет в Белоруссию, в партизанский колхоз.

– У вас тоже ничего местность, – сказал Гречка, – только плохо, что мелколесная.

– Что ж, что мелколесная, – сказал Коростелев. – Вот я тебе речку покажу. Таких видов нигде нет, я, по крайней мере, не встречал. А роща у нас!.. Наш город на всю область славится красотой.

Рассвет разгорался над длинной улицей, из всех труб навстречу ему поднимались прямые веселые дымки. Рассвет был сначала пепельным, потом розовым, потом малиновым – и вот брызнуло солнце на речку, на рощу, на город, славящийся красотой.

Глава вторая
РЕЧКА, РОЩА И ГОРОД

Речка не широкая, не знаменитая, но веселая, светлая речка. В ней водятся и щука, и лещ, и окунь, и плотичка. Старики и мальчишки азартно занимаются рыболовством.

Речка течет не прямо, извивается, местами ивы растут на берегу, вода под ивами бутылочно-черная, в ней всплывают скользкие, холодные коряги. Прибрежный песок чистый, желтый, словно вдоль речки провели полосу охры.

В речке купаются, в речке стирают, у речки объясняются в любви. Речка – радость, забава и поилица: она дает воду в город, в совхоз, на поля сельскохозяйственной опытной станции.

Левый берег низкий, его широко заливает в половодье. На заливных лугах косят богатую траву и складывают сено в стога. Пестрые коровы пасутся там и подходят к речке напиться. Золотой пар стоит над левым берегом.

На правом, высоком берегу лежит город. С восточной стороны его полукрылом обнимает роща.

Весной ходят девушки в рощу по ландыши, летом – по ягоды, осенью – за грибами, подосиновиками и подберезовиками, и за осенними красными, бронзовыми, золотыми листьями, из которых такой красоты составляются букеты.

Нет для наших девушек забавы милее, как собирать ландыши. Идешь по сплошным ландышевым листьям, крупным, светло-зеленым и прохладным. А цветов мало: словно только что кто-то прошел здесь и все сорвал. Но опустишься на колени, нагнешь голову пониже, глянешь снизу и сбоку, и увидишь: тут, и там, и там, – ах, у самых колен твоих, у самой руки! везде, везде, спрятанные под листьями, светятся жемчужные шарики ландышевого цвета! Вся поляна в жемчугах, протягивай руку, набирай полную корзинку!

Медовыми кистями покрывается черемуха. Зацветает розовый шиповник. Кукушка сулит тысячу лет жизни. Город справляет новую весну.

Жителей в городе немного, но территорию он занимает большую. Посреди города – мостовые, электрические фонари и каменные дома, некоторые в два этажа, а один даже в три. В трехэтажном доме помещаются самые главные учреждения. Перед домом площадь со сквером. Незадолго до войны школьники посадили здесь деревца, эти деревца еще молодые, сквозные, от них идет прозрачный шелест, легкая сетка теней и солнца движется по дорожкам. Посреди сквера стоит памятник Герою Советского Союза Александру Локтеву, погибшему в Отечественную войну. Этот Александр Локтев – Шура, Шурка Локтев – был один из школьников, сажавших деревца. Небольшой медальон с его портретом вставлен в обелиск, и молодое лицо смотрит на людей, приближающихся к обелиску.

Вокруг сквера расположены: Дом культуры, редакция газеты, ветеринарный техникум, поликлиника и почта. На почте есть кабина для междугородных разговоров по телефону.

Это посреди города. А кругом расходятся длинные, длинные, широкие улицы, немощеные, с деревянными тротуарами, с просторными дворами, садами и огородами. Одни домики смотрят на улицу, другие прячутся в садах. В каждом домике жило много поколений, о каждом можно рассказывать долгие истории…

Каких только названий не носят улицы: Коммунистическая, Социалистическая, Октябрьская, Первомайская. Есть Большая Московская и Малая Московская, хотя по величине они совершенно одинаковы; есть улица Пушкина и улица Лермонтова. Город выбирает самые высокие и звучные наименования. Проспект Физкультуры, площадь Коллективизации, улица Первой Пятилетки, улица Второй Пятилетки… Не забыта и наука: улица, на которой находится электростанция, носит имя Яблочкова, а группа домиков возле опытной станции именуется Тимирязевской слободкой.

По городу ходят автобусы, моложаво выкрашенные в голубую краску; они же привозят приезжих со станции. Учреждения владеют автомобилями: райком и исполком, например, имеют по «газику», совхоз располагает грузовыми машинами и одной «эмкой». Экипажи на улицах можно увидеть всякие, не то что в больших городах: докторша ездит к больным в высокой бричке, редакция перевозит бумагу на низенькой линейке… А у начальника милиции есть мотоцикл. Со страшным треском, кренясь и дрожа, пролетает он в вихре пыли, куда более громкий, чем спокойные, деловитые «газики». Пролетает, и пыльный вихрь успокаивается, оседая тонким слоем на прорытые вдоль улиц канавки, поросшие ромашками.

Все в городе начинается со слова «рай»: рай-исполком, рай-собес, рай-финотдел. Самый город называют: райцентр. И весной, когда улицы заносит белыми лепестками и пухом и воробьиным чириканьем заглушено щелканье счетов в райзаготконторе, – кажется, что это действительно рай.