Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

– Здравствуй!

Володя молчал.

– Я Олег Якубовский.

Они пристально всматривались друг другу в лицо.

Володя протянул руку:

– Владимир Якубовский.

– Послушай, нам надо поговорить, – сказал Олег, задыхаясь от волнения, но озабоченно-деловым тоном.

– Ты уверен, что надо?

– Да. Уверен.

– О чем?

– Я хочу тебе сказать. Очень важное.

Володина настороженность причиняла Олегу боль.

– Важное?.. Ладно, проводи меня до остановки. Мне на Кировский завод.

– Ты работаешь на Кировском заводе?

– Собираюсь.

– Послушай, тебе сколько лет?

Слова срывались с Олеговых губ без задержки, бурно.

– Шестнадцать. А тебе четырнадцать, верно?

– Ты знаешь, – значит, ты знал обо мне? Что я существую – ты знал?

– Знал.

– Давно?

– Всегда знал.

– Что ты говоришь. А я о тебе никогда… ничего… Любопытно, зачем они это делают? Как ты считаешь?

– Что делают?

– Ну вот это: что я не знал о тебе совершенно. Зачем они скрывают? А? Из педагогических соображений?

– Не знаю, – ответил Володя, поведя плечами. Он никогда не понимал, для чего нужно отцу и мачехе скрывать, наводить туман… Олегу, видимо, это так же не нужно и обидно, как ему, Володе.

– Оберегают наши юные души? Или боятся нашего осуждения?

– Может, и то и другое, – сказал Володя.

– Боятся, чтобы я не осудил отца. Бедняги. Тоже ведь нелегко – вечно бояться осуждения, верно?

– А еще бы. Так вот поэтому не надо скрывать.

– Конечно! Насколько лучше – откровенно! Сообща можно все обсудить и решить, и ни у кого ни перед кем не будет страха.

Они шли рядом по кромке Марсова поля, утонувшего в сугробах. Снег был в спину, не мешал.

– Постой, не беги так. Я хочу тебе сказать. Из-за того, что у них там между собой что-то получилось или, наоборот, не получилось, разве значит, что мы не должны быть братьями? Не только по фамилии, ты понимаешь? – а вообще.

– Нет, конечно, – снисходительно согласился Володя. – Я разве говорю, что значит?

– Ты не говоришь, но ты уходишь от меня.

– Ты не думай, пожалуйста, что я к тебе что-то такое питаю. Какие-нибудь нехорошие чувства. И не думаю питать, чего ради? Просто меня парень ждет.

– Что за парень?

– Один парень, мы с ним работали на военном заводе.

– Танковый завод?

– Завод, где директором товарищ Голованов, – все, и больше ничего.

– Ах, понимаю… Послушай, это ты про свою маму говорил, что ей очень плохо?.. Извини, я слышал. Она сильно больна, да?

– Об этом не будем, – сказал Володя.

– Хорошо. Извини. Послушай, а где ты живешь? У тебя есть где жить?

– Есть, – ответил Володя с некоторым высокомерием: Олег, кажется, взялся его опекать. – Хочешь, приходи в гости.

Олег понял, что задел Володю, и огорчился.

– Хорошо, – сказал он, присмирев. – Спасибо. Я зайду, если разрешишь.

Дошли до остановки.

– Я с тобой, можно? – спросил Олег.

Его тревожило, что они сказали друг другу слишком мало, ничтожно мало даже для первой беглой встречи.

– Провожу до завода, не возражаешь?

– Валяй, провожай, – ответил Володя. Его неудовольствие уже прошло. Было приятно, что Олег просит у него разрешения кротким голосом, как и подобает младшему брату.

«Какие бы у нас были отношения, – подумал Володя, – если бы мы росли вместе?»

В трамвае пахло промокшей одежей, мехом. Зажатые в углу площадки, стояли они, наскоро рассказывая о себе друг другу. Ты сколько окончил? А ты где был эти годы – и как там, ничего? А спортом занимаешься?

– Немножко, – отвечал Володя, наблюдая нервную жизнь худенького треугольного лица с узкими глазами, вспыхивающими от возбуждения. Возбуждение было каким-то всеобъемлющим. Чувствовалось, что от всего на свете этот организм вибрирует, на все отзывается, воспламеняясь до глубин.

«Лицом на нее похож».

«Как он похож на папу», – думал Олег.

«Это она его таким вырастила?» – думал Володя.

«А что я знаю о ней?» – думал он.

«Что я знаю об отце?» Два человека встретились и, сердясь, говорили о житейском, угнетающем душу. И это были отец и сын, встретившиеся после разлуки. «И всегда так, наверно, будет: с чего бы это изменилось? Я груз для него, досадная забота, не больше». А Олег ни при чем. Вот он весь как на ладони – он ни при чем…

Трамвай прошел под воздушным мостом и остановился у длинной стены. Темные высокие арки ворот встали в метели.

У ворот, выбивая чечетку, дожидался Ромка.

– Познакомься, – сказал Володя Олегу. – Рома, мой товарищ. А это Олег. – Он поколебался и договорил: – Мой брат.

Ромка не придал этой рекомендации должного значения. Бывают двоюродные дяди, бывают двоюродные братья…

– Здоров, – сказал он ворчливо. – Пошли, Володька, ты где пропал? Документы с тобой?

Они ушли в дверь возле ворот. Олег смотрел вслед Володе. Брат! Без вины отторгнутый от семьи и дома, отдельно, как посторонний, шагающий своей дорогой старший брат! Со всей своей пылкостью Олег хотел войти в его дела, подставить ему свое плечо…

Он был один у заводской стены, щербатой, как стена крепости, выдержавшей осаду.

Это и на самом деле была крепость, здесь совсем недавно был фронт, пылали пожары, но крепость выдержала осаду, враги отхлынули, оставив несчетно своих мертвецов на подступах к заводу, – а завод жив и возносит в метель свои тонкие трубы, и теплое живое гуденье исходит от него.

Косо летел мелкий снег, как белый дым. Летящим снегом был доверху и через верх наполнен проспект: словно в небесах раскрылись закрома, где держат это белое, сыпучее, летучее, – и оно высыпается вольно и неиссякаемо. Олег поднял воротник и пошел улыбаясь, жмурясь, шепча.

Любимый город проступал сквозь метель темными линиями своих крыш и вихрящимися пятнами фонарей. Все взвивалось, неслось! – и овладевало Олегом, и он с восторгом давал ему собой овладеть.

На бесконечном, взвихренном, мчащемся проспекте, спеша домой поскорей, в тот вечер встречали прохожие странного мальчика. Под разверзшимися небесными закромами он один шел не торопясь, будто вышел прогуляться в отличную погоду. Прохожие думали: «Чудак!», но догадывались, что он счастлив, – счастлив, раз может такое проделывать. Он сочинял стихи на ходу, желая увековечить любимый город, не считая, что любимый город достаточно увековечен в стихах.

Триумфальная арка, и мальчик рядом, он совсем теряется в ее величии, его будто и нет на площади, есть одна триумфальная арка… Но почем знать – а вдруг он действительно увековечит любимый город в своих стихах! Вдруг ему это удастся, как еще никому не удавалось! Почем знать, кому что удастся из этих мальчишек и девчонок, из кого что получится. Почем знать, почем знать…

1959

ЛИСТОК С ПОДПИСЬЮ ЛЕНИНА
(Рассказ)

Эту очень простую историю я слышала от одной женщины. Произошло это зимой 1920 года. Женщина была тогда девочкой-подростком, и звали ее не Мария Николаевна, а Маруся.

Марусина мать преподавала русский язык в школе красных курсантов. Жили мать и дочь скудно, как все в те времена.

Мать бывала по своим учительским делам в Наркомпросе и встречалась с Надеждой Константиновной Крупской. Однажды зашла она в Наркомпрос вместе с Марусей. Идут по коридору, и вдруг Надежда Константиновна навстречу. Поздоровалась и пошла, внимательно оглядев обеих. «А мы уж так плохо были одеты!» – вспоминает Мария Николаевна…

На другой день Надежда Константиновна вызвала к себе Марусину мать и спрашивает:

– Это вы с дочкой вчера были?

И дает ей листок, вырванный из блокнота, и говорит:

– Идите с этой запиской к бывшему Мюру и Мерилизу. Возьмите, что вам нужно, только стучитесь хорошенько: там заперто.

Смотрит Марусина мать – на листке подпись Ленина. Несколько слов его почерком и подпись внизу.

Надежда Константиновна улыбнулась ее волнению и говорит:

– Идите, идите к Мюру и Мерилизу.

Тут кругом стола люди с разными делами, и неловко Марусиной матери расспрашивать, что все это значит. Взяла Марусю и пошла, куда велела Крупская.

Мюру и Мерилизу до революции принадлежал самый роскошный и модный универсальный магазин в Москве. Это здание и сейчас стоит на Петровке: одно время москвичи называли его «Большой Мосторг», а теперь оно называется «ЦУМ» – центральный универмаг. Чего-чего в нем нет, с утра народу по всем четырем этажам, что пчел в улье… А в тот морозный, жестокий день двадцатого года, когда Маруся и ее мать подошли к этому зданию, высокие витрины были непроницаемо забраны ледяной броней, и заперто было все и немо. Только к одной двери была кой-как протоптана тропка в снегу. Они постучались, робея. Человек в тулупе, с кобурой у пояса, отворил им. Прочитал листок с ленинской подписью и сказал:

– Заходите.

Не горело электричество. Еле пробивался свет дня сквозь толстый лед витрин. Холодно было – холодней, чем на улице. И странно звучали шаги и голоса троих в пустой громадной каменной коробке. До крыши уходили бесконечными ярусами голые полки, но на нижних полках лежали редкостные, прекрасные вещи, нужные для жизни: овчинные тулупы, валенки, бязевое белье. И даже стояли сапоги из настоящей кожи!

– Что будете брать? – спросил человек с кобурой. Белые облака рвались из его губ и ноздрей.

– Не знаю, – смущаясь, ответила Марусина мать. – Вот если бы тулупчик для девочки.

– А тебе лично не нужен тулупчик? – спросил человек с кобурой.

– Куда же два, – сказала Марусина мать. – Я еще ничего. Перехожу как-нибудь. А она выросла очень…

– Ты слушай! – сказал человек с кобурой. – Тебя Ленин сюда направил, потому что ты перед революцией заслужила. Ты заслужила, видать из этого факта, чтоб тебе одеться по-человечески и девчонку свою одеть! Бери, что требуется, не стесняйся. Товарищ Ленин заранее на все изъявил согласие и утвердил. Он тебе верит, что лишнего не возьмешь. Видишь, вот его собственноручная подпись, этой подписью он за твою совесть ручается… Рубашки есть у девчонки?

– Нету, – прошептала мать.

– Ну видишь! – сказал человек с кобурой. – И у тебя нету, факт.

И так как Марусина мать продолжала стесняться, он распорядился сам. Он сбрасывал на прилавок груды окоченевших товаров и рылся в них, выискивая вещи подходящего размера. Он отобрал два тулупа, две пары валенок, четыре смены белья и отмерил сколько-то аршин мануфактуры. Белье было солдатское, желтое, с завязками Женского на складе не было.

– Ничего, – сказал человек с кобурой. – Где длинно, подрежете.

Он вписал вещи в листок с подписью Ленина, Марусина мать расписалась в получении, и они с Марусей ушли, сказав:

– До свиданья. Спасибо.

– Всего вам, – ответил человек с кобурой и запер за ними дверь. И они, счастливые, пошли домой по снежной, нечищеной, малолюдной Петровке.

В новеньких, необношенных тулупчиках и валенках они пошли домой, пошли в свое будущее. Зимний день кончался, малиновая зорька горела над Москвой…

1960

МАЛЬЧИК И ДЕВОЧКА
(Кинорассказ)

Огромное море заполняет полмира, огромное вечное море. Белые гребни идут, завиваясь, на землю и с грохотом разбиваются о берег.

Глядя на это море, можно сказать: мы в Крыму. И это будет правильно.

Но нельзя не подумать: мы на земном шаре…

– Уезжаю в Крым, – сказал мальчик товарищу. – Отец достал путевку.

Они стояли у открытого окна, а в скромно обставленной комнате танцевали нарядные мальчики и девочки – их сверстники, все они окончили школу только что, на днях.

– Тебя посылают в Крым? – переспросила девочка, танцевавшая с подругой. – Счастливый!

Под окном прошел взвод молодых солдат, военных курсантов, – в этот час у них была вечерняя прогулка, и они шли с песней, печатая шаг.

Мальчики из окна посмотрели на проходящих солдат, и кое-кто из идущих в рядах взглянул в открытое окно, откуда неслась легкая музыка и где мелькали белые девичьи платья, прически, руки… Взглянул и отвернулся, увлеченный песней и строем.

Удалился грохот военной песни и четкого шага.

– В санаторий, – сказал мальчик. – Я просил туристскую путевку, но мама настояла на санатории. Чтобы я отдохнул перед мужской жизнью, как они выражаются.

И докурив, они с товарищем пошли танцевать, разбив девичью пару, и та девочка повторила мальчику:

– Счастливый. В Крыму так красиво. Отдохнешь как следует…

– А я и не устал! – сказал мальчик, как ему и полагалось сказать.

В соседней комнате стояли мать и отец.

Они были еще молодые и никак не могли поверить, что их сын уже вырос, и вот окончил школу, и стоит у окна, и курит, и танцует с девочкой – белым мотыльком.

– Подумай, – сказала мать, – это наш малыш окончил школу!

– Пусть путевка будет твой подарок, – сказал отец, – а я подарю ему электрическую бритву. Если дадут премию, – сказал он озабоченно.

– Что-то с ним будет, – сказала мать. – Школу кончил, а дальше?..

– Успеем решить! – ответил отец. – Пока что пусть выспится да поджарится на солнце хорошенько…

Ехал мальчик в простом вагоне на боковой полке и то смотрел на спутников, то в окно. Спутники как спутники: молодая мамаша с ребеночком, старушка с узлами, флотские ребята из Севастополя и парень с гитарой, который пел всю дорогу песню про любовь.

Закричит ребеночек – мамаша берет его покормить, тогда нужно деликатно отвернуться и смотреть в окно.

Пробегают мимо заводские трубы, бескрайние поля, бессчетные тропки и дороги. От столба к столбу тянутся провода, они разлиновали и пейзажи и облака на небе. Кажется – вниз слетает вагон по проводам, потом взлетает вверх; появляется столб, пробегает за окном, и опять: вниз – вверх столб, вниз – вверх – столб. Как на волнах, летит, качаясь, вагон, везет мальчика к беспечной жизни сроком на двадцать четыре дня.

Поет про любовь парень с гитарой, бодро кричит ребеночек, стучат в домино флотские ребята.

А когда вечер, то над пейзажами за окном повисает молодой месяц, и тогда не видно полей и заводов, не видно бессчетных дорог, только темень внизу да месяц в небе, разлинованном светлыми нитями проводов.

Санаторий мальчику попался очень хороший. В большом парке у моря стоят белые дома в два этажа. Белой каменной балюстрадой парк отделен от пляжа.

По другую сторону парка – горы. Кончается парк – начинаются горы.

Между морем и горами стоит санаторий.

Мальчик приехал ночью; вышел из автобуса и пошел, куда ему сказали, озираясь на все это великолепие, залитое светом месяца. И начался его отдых.

Он просыпался в восемь, когда уже высоко стояло солнце и море пылало слепящим серебряным огнем. Он натягивал брюки, брал мохнатое полотенце, перепрыгивал через балюстраду и бежал к морю.

Утренний пляж почти пуст. Купаются вдалеке мальчишки, худые и загорелые, пускают блинчики по сверкающей поверхности моря.

Он бросался в море, нырял и плавал, наслаждаясь. Заплывал далеко, так что берег был еле виден. Зато хорошо становился виден корабль. С корабля купались моряки – дружно, по команде бросались в воду.

Под ним в темном море плыли облака. Если смотреть на них, то кажется, будто не плывешь, а летишь над облаками в небе.

Нанырявшись и наплававшись, мальчик ложился загорать, смотрел в высокое, божественно бескрайнее небо. И в небе, как и в море, плыли облака, и простор-простор был над мальчиком, и он переворачивался со спины на живот, взмахивая руками, как птица крыльями.

Тем временем пляж густо заполнялся людьми.

Великое множество отдыхающих собиралось к морю, покрывало песок, не оставляя ни одного свободного местечка, и пенило воду у берега.

Приходила женщина средних лет в кимоно из китайского шелка с узорами. К ней подсаживались знакомые, расстилали простыню и играли в карты.

Располагались неподалеку от мальчика муж и жена с тремя детьми и с корзиной провизии, из которой семья почти непрерывно ела.

На пляже становилось тесно, и мальчик, последний раз окунувшись, в отличном настроении, прищелкивая пальцами от удовольствия, шел завтракать.

Вежливо поздоровавшись, садился за стол.

– Хорошая вода сегодня, верно? – говорил кто-нибудь за столом, и мальчик отвечал с готовностью:

– Прекрасная вода!

Две тонкие руки ставили перед ним завтрак. Мальчик съедал все до крошки – у него был отличный аппетит.

После завтрака он отправлялся с компанией в горы, где за каждым поворотом открывался новый великолепный вид.

– Какая красота! – ахали женщины.

– Ну правда же, красота? – приставали они к мальчику.

– Здорово! – соглашался он.

И помогал им вскарабкиваться по крутым тропам.

Их вожак, санаторный затейник, показывал на горный ручей и говорил:

– Прошу обратить внимание, это знаменитый водопад, им еще Антон Павлович Чехов любовался, прошу обратить внимание.

И мальчик вместе со всеми обращал внимание, и нисколько ему не мешало, что все время перед ним маячили силуэты других отдыхающих.

И вместе со всеми он фотографировался на фоне гор, лесов и знаменитого водопада, а также рядом со скульптурами, поставленными для оживления местности: белым оленем и пионером-горнистом.

Опять они ехали на экскурсию. Ехали в автобусе. Мальчик сидел на заднем сиденье, и рядом с ним та женщина, что ходила на пляж в китайском халате.

Ее укачало, и голова ее беспомощно болталась у мальчика на плече.

– Надо, товарищи, прибегнуть к хоровому пению, – сказал затейник. Прошу, товарищи.

И он запел. Экскурсанты подхватили кто как умел. Но и хор не помог женщине, которую укачало.

– Ну хорошо, товарищи, – сказал затейник, прерывая пение. – Выйдем на воздух, сфотографируемся, а то отдыхающей плохо.

И все вышли фотографироваться.

Потом мальчик шел со всеми и слушал, как неутомимый затейник говорил:

– Прошу обратить внимание. Царская тропа. Протяженность четыре километра семьсот пятьдесят метров. Любимое место Антона Павловича Чехова. Прошу обратить внимание, товарищи.

После экскурсии мальчик играл в теннис с пожилыми отдыхающими и все время бегал для них за мячами, потому что пожилые люди не могли и не хотели бегать сами.

И опять была кормежка. За столом сосед мальчика стал требовать:

– Я же просил жаркое без лука, мне нельзя лук, уберите лук!

И ему поставили жаркое без лука, а мальчику было немного неловко, что взрослый человек так шумит из-за лука, но другой сосед сказал:

– В нашем положении диета – вещь серьезная. Съешь чего-нибудь не того – и будь здоров…

А вечером было кино на открытом воздухе, с поцелуями героев и громкими – на всю окрестность – голосами, от которых дрожала листва акаций в парке.

Перед сном, в симпатичном обществе взрослых людей, на террасе мальчик участвовал в разговоре. Один отдыхающий говорил:

– В наши дни люди живут долго, поэтому все у них дольше теперь: и детство дольше, и молодость, и зрелость. Прежде в двадцать лет человек считался зрелым…

– Средняя продолжительность жизни была в два раза меньше, – сказал другой отдыхающий.

– Вот именно, – сказал первый. – В двадцать лет считался зрелым, а теперь человеку под сорок, а он все для окружающих Костя или Шурик.

– Лермонтову было двадцать семь, когда он погиб, – сказала почтенная дама, – а он уже был великий поэт.

– Да, – сказал второй отдыхающий. – А теперь поэту под сорок, а он все еще начинающий.

Мальчик сидел на перилах террасы и смотрел на луну. Она очень подросла с тех пор, как он ее видел из вагонного окна.

И опять день, опять море, опять купанье.

Пожилые мужчины лежали на пляже рядом с мальчиком, и один сказал:

– Первые дни было двести двадцать на сто тридцать.

– Кошмар! – сказал другой.

– А сейчас немного снизилось – нижнее сто десять, а верхнее двести.

– Все равно кошмар, – сказал другой. – Вам нельзя было ехать на юг.

Пришла на пляж незнакомка в большой войлочной шляпе.

Мальчик осторожно заглянул под шляпу: незнакомка, стройная и легкая, годилась ему в матери.

– Молодой человек, – окликнула его женщина в китайском халате, будьте добры, принесите мне зонтик – шестнадцатая комната…

Он побежал, нашел зонтик в шестнадцатой комнате, принес женщине и очень вежливо отдал, а она взяла, едва взглянув на мальчика, потому что, как всегда, играла в карты. Ей тоже, наверно, было за тридцать, она напоминала ему мать, и он был с ней вежлив, как с учительницей, – он был воспитанный мальчик.

Около играющих стоял затейник и смотрел, как играет женщина. Он сказал:

– Приятный молодой человек.

– Да, – сказала женщина.

– Только все время один да один.

– Образуется, – сказала женщина и посмотрела на затейника. И они улыбнулись.

Мальчик не слышал их разговора.

Мимо прошел толстяк с градусником и стал измерять температуру воды в море, не доверяя сведениям, обозначенным на доске у входа на пляж, а жена ему кричала из гущи отдыхающих:

– Костя, тебе нельзя купаться, если меньше двадцати четырех, Костя, ты помнишь, что доктор сказал?

Толстяк наклонился над водой, и жена подошла к нему, чтобы посмотреть на градусник, и они стояли у берега по щиколотку в воде, а мальчик сердито смотрел на них. Потом он отвернулся и лег на спину, – в небе высоко-высоко шли самолеты, оставляя белые полосы. Мальчик следил за ними, потом перевернулся на живот, взмахнув руками, как птица крыльями.

Чего-то ему не хватало. Ему не хватало чего-то для полноты счастья.

Жизнь подсказала ему и показала, чего не хватает.

На пляж пришла и расположилась рядом с мальчиком пара новеньких: громадный мужчина атлетического телосложения, коротко стриженный, уверенный, неторопливый, и его спутница, нежная и молодая.

Они пришли на пляж, держась за руки; потом побежали к морю, держась за руки; а потом мужчина вынес женщину из воды на руках, а она смеялась и неожиданно быстро поцеловала его.

Весь пляж смотрел на эту пару, и мальчик тоже смотрел.

Две женщины за спиной у мальчика сказали:

– Все-таки это безнравственно – целоваться при посторонних.

– Смотреть противно.

Но смотреть было совсем не противно, женщины покривили душой.

Затейник сказал:

– Молодость – это половина счастья, а любовь – это его вторая половина, причем лучшая.

Женщина в китайском халате оторвалась от карт и сказала с улыбкой:

– Это еще вопрос, какая половина лучше.

Эти разговоры мальчик услышал.

Нестерпимо скучно вдруг стало ему.

Он огляделся.

Нестерпимо тесно вдруг показалось на пляже.

Рядом с ним, закрывая от него даль, возвышалась фигура мужчины-гиганта. У ног мужчины на песке сидела женщина. Она сидела, обняв свои колени, нежная и влюбленная.

Мальчик встал и пошел меж человеческих рук, ног, голов, туловищ, набросанных на песке.

Пошел в парк. Женщины попадались ему навстречу Одна прошла, другая, третья, четвертая…

Он всматривался в них вопросительно. Не то чтобы сравнивал и выбирал, нет, все было бессознательно – и поиски, и тревога, что толкала на поиски. Ни одно лицо его не привлекало, к тому же все женщины были старше его, годились ему если не в матери, то в старшие сестры.

Он сел на скамейку. Две тонкие ветки орешины покачивались над его головой, густая сеть теней лежала на дорожке. Между деревьями, в глубине парка, стояла белая скульптура – лыжник, прыгающий с трамплина.

В конце аллеи показалась тоненькая девушка в светлом платьице. Мальчик насторожился. Она подходила все ближе, улыбаясь, и он уж подумал, что эта улыбка адресована ему, и оживился… Но оказалось, что не ему улыбается девушка, а своему молодому человеку, который шел ей навстречу и которого мальчик заметил только тогда, когда тот прошел мимо. Молодой человек взял девушку под руку, и они ушли своей дорогой. Оживление мальчика прошло, он разочарованно откинулся на скамейке.

А потом он сидел на перилах террасы и слушал взрослые разговоры.

– Первый раз я влюбился, когда мне было девять лет, – сказал затейник. – Ей было столько же, и, на мое счастье, она не ответила мне взаимностью – я бы не знал, что мне с этой взаимностью делать.

– В девять лет – это редкость, – сказал другой. – Хотя, как говорится, любви все возрасты покорны.

– А вы, молодой человек, уже бывали влюблены? – спросил кто-то у мальчика.

Но за него ответил затейник:

– Молодому человеку о любви разговаривать не полагается, ему полагается стесняться. Конечно, бывал, о чем тут спрашивать.

Мальчик был рад, что не надо отвечать. Он спрыгнул с перил и ушел на свою скамейку в парк, чтобы посидеть в одиночестве. Две тонкие ветки покачивались над его головой, светясь в лунных лучах…

…Две ветки – и две молодые руки, тонкие и точеные.

Не раз они протягивались перед мальчиком, подавая ему еду; но до сих пор он как-то не поинтересовался взглянуть на ту, которой они принадлежали.

– Спасибо, красавица, – сказал кто-то за их столом.

Он поднял глаза и увидел милый профиль, уголок свежего рта и пушистую прядку из-под косынки.

И обрадовался – это было то, чего ему не хватало, то, что он искал.

Почему он не замечал эту девочку, эту подавальщицу? Может быть, потому, что она была одета как все подавальщицы: в серенькое платье, передник и косынку, – неотличимо.

– Здравствуйте! – сказал мальчик. – Это вы!

Она взглянула на него смущенно-вопросительно, но вслух не спросила что это значит.

Наступило время обеда.

Все уже поели и ушли, когда пришел мальчик.

Он сел за пустой столик.

Подошла девочка, принесла первое. Он сказал:

– Здравствуйте!

– Мы уже здоровались, – сказала девочка. – Утром.

– Ну, утро – это было давно! – сказал мальчик.

«Это ты просто так, – спросила она беглым взглядом, – или есть в твоих словах значение?..»

И отошла к соседнему столику, чтобы подать суп другому опоздавшему, а мальчик посматривал на нее, рассеянно мешая ложкой в тарелке. Девочка прилагала все усилия, чтобы не смотреть на него, – лицо ее стало напряженным от этих усилий, но, проходя обратно с пустым подносом, не выдержала – посмотрела. И обрадовалась: смотрит!.. И мальчик обрадовался: посмотрела!..

– Вы заняты с утра до вечера, с утра до вечера, – сказал он, когда она принесла второе. – А погулять когда же?

– Мы работаем посменно, – сказала девочка. – День я, день Таня.

– Теперь я узнал, как вас зовут! – сказал мальчик.

«Как это?..» – спросила она глазами.

– Вас зовут не Таня! – объявил он, и они улыбнулись друг другу.

Раньше он ничего не замечал, кроме платьица – такого же, как у всех остальных подавальщиц, кроме передника, и воротничка, и косынки – таких же, как у всех остальных подавальщиц; одинаковые, они сновали по столовой взад и вперед.

Теперь он видел ужасно много, и все больше и больше, открытие за открытием приходило к нему.

Видел ее глаза и ресницы.

И улыбающийся нежный рот, и белые зубы.

И легкую ее походку, и легкие стройные ноги.

Он садился так, чтобы ее рука коснулась его, когда она ставила ему тарелку на стол. Рука касалась, девочка отдергивала руку, обожженная. Он смотрел ей в глаза – душа его уходила в пятки, но он смотрел.

Еще в дверях столовой она опускала глаза, старалась не смотреть на него – знала уже, что он глядит на нее неотступно. Но не удерживалась и украдкой поднимала взгляд – так и есть, глядит, глядит…

Он теперь приходил завтракать, обедать и ужинать позже всех, чтобы одному быть за столиком.

И они разговаривали – мельком и тихо, как заговорщики.

– Сегодня вы работаете – значит, завтра вы свободны? – спрашивал мальчик.

– Свободна, – отвечала девочка.

Ее голос был как тихая музыка.

– Свободны? – переспрашивал он, чтобы еще раз услышать музыку.

– Свободна, – откликалась та же музыка…

– Может, сходим погуляем? – спросил он, как в воду бросился.

Она отошла, ничего не ответив.

– Может быть, сходим погуляем? – уже настойчивее спрашивал мальчик, когда она появлялась снова.

– Не принято с отдыхающими, – отвечала она, уходя.

Он огорчался, а когда она возвращалась, спрашивал:

– А в кино?

– С отдыхающими тоже не принято, – отвечала она и торопилась убрать посуду.

– Но я же не виноват, что я отдыхающий! – говорил он ей вслед, и она смеялась и чуть-чуть поворачивала голову. Какой поворот!

На пляже, среди взрослых, мальчик скучал – здесь не было таких глаз, как у девочки, таких рук; здесь люди ходили неуклюже, ноги разъезжались в песке; красивая пара перебралась на другое место, их было плохо видно, да мальчик и не смотрел. С пляжа он бежал в столовую бегом, радуясь этой захватывающей игре. Он был весело взвинчен, прищелкивал пальцами и насвистывал песню, которую играл в вагоне тот парень с гитарой.

– Извините, пожалуйста, – говорил он толстяку Косте, нечаянно толкнув его. – Я очень спешу.

– Надо отдыхать, а не спешить, – сердито говорил толстяк.

– После ужина я вас жду! – заявлял мальчик девочке, стараясь говорить как можно решительнее.

А она делала вид, что не слышит.

– Ну, пойдемте, пройдемтесь, никто и не увидит, – уговаривал он, и голос его вдруг менялся – из решительного становился просительным, совсем как у маленького.

– После ужина я еще целый час буду занята, – говорила она. – Даже час с половиной.

…Тот же это ужин или другой? Сколько времени прошло?..

– Я буду ждать хоть два с половиной! – говорил он весело. – Хоть три с половиной! Сколько хотите – и с половиной!

Вот видишь, говорил он ей всем своим видом, какой я веселый, бодрый, как легко тебе будет со мной – одно удовольствие.

Он все больше нравился девочке, она изнемогала – до того нравился, но отвечала:

– Нельзя, у нас это не одобряют.

…Сколько времени прошло?..

– Кто не одобряет? – спрашивал он капризно.

– И начальство, и девочки, – отвечала она.

– Зверское у вас начальство, – говорил мальчик. – И зверские девочки.

Она смотрела на него затуманенным взглядом, но повторяла:

– Нет, нельзя!

Вечерами на террасе отдыхающие вели свои степенные беседы уже без мальчика – он бродил вдоль моря, пускал блинчики и говорил:

– Зверское начальство! Зверские девочки!

А она сидела у себя в общежитии на кровати и примеряла клипсы.

– Таня, а Таня, – говорила она подруге, – не знаешь, какие клипсы сейчас в моде? Перламутровые в моде?

– На московской балерине я видела клипсы, – говорила Таня. Представляешь, две живые ромашки!

– Ну, ромашки – это слишком просто, – сказала девочка.

На другой день в столовой он заметил ее новые клипсы и радовался и был горд – она хотела ему нравиться!

– И ничего не зверское, – сказала она, улыбаясь, видя, что он заметил клипсы.

– Ну что плохого – посидим часок у моря? – спрашивал он. – Или в парке?.. Чего они, собственно, не одобряют, странные люди?

– Просто у нас не принято, – объяснила она. – Отдыхающие должны отдыхать.

– Ну, от чего мне отдыхать? – говорил он. – В такие ночи грех заваливаться спать! Честное слово, грех!

– Нет, нельзя! – говорила она.

Когда она была выходная, подавала за столом ее сменщица Таня, толстуха с короткими руками, и мальчик скучал, плохо ел, не находил себе места ни у моря, ни на теннисной площадке, где отдыхающие играли под наблюдением врача.

– Ну, в чем дело, молодой человек? – спросил его затейник. – Поехали на экскурсию! К Бахчисарайскому фонтану, а?

– Спасибо, – сказал мальчик. – Не хочется.

– Вы что, заболели? – спросил затейник.

– Нет, почему, я здоров, – сказал мальчик.

– Вид невеселый.

– Просто скучновато.

– Это у нас скучновато? – спросил затейник. – Ну что вы! Сплошное веселье. Дым коромыслом. Поехали, а? С ночевкой. Дружным коллективом. Переночуем на турбазе, завтра вернемся.