Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
– Мамаша, мамаша, сыночку кушать время! – сказал бедовый женский голос.
Санитарка, пожилая женщина, положила около девочки белый пакетик и смотрела на него.
– Вы подумайте! – сказала она. – Ишь, образованный! И кто его учил?
На лице у девочки робкая мелькнула улыбка. Боязливо, и виновато, и в то же время с невольной нежностью смотрела она на сына.
…Она окрепла и уже, кормя, сидела на постели и держала ребенка ловко, как опытная мать.
Санитарка говорила ей:
– Не горюй, пристроим парня. Такого отличного парня кто хочешь возьмет. Многим желательно иметь ребенка, да не у всех получается.
– А ей вот нежелательно было, да получилось, – сказала соседка.
– Вы, мамаша, на девочку не нападайте, – сказала санитарка. – В жизни, да у неопытных всякое может быть. Я здесь много чего повидала и постигла, что и не расскажешь.
– Разве я нападаю, – сказала соседка. – Ошибка молодости, разве я не понимаю.
– Сама ты ошибка, – прошептала девочка, рассматривая крохотное личико, прижатое к ее груди. Но громко ничего не сказала, не хотела ссориться.
Крохотный носик сопел, лобик морщился. С силой, странной в таком малюсеньком существе, втягивал ребенок молоко и громко глотал. Он должен был жить, должен был расти и вырасти большим, и, чтобы это осуществилось, он насыщался яростно, весь поглощенный своим занятием.
И девочка, его мать, смотрела на него, приоткрыв в изумлении бледные губки.
В комнатке за кухней сидел милиционер и рассказывал:
– Запросили мы, значит, сельсовет по месту прежнего ее жительства. Они, конечно, поставили в известность тетку. От тетки поступили сведения, что племянница к ней не приезжала. И что никакого, значит, дома тетка не строила и не строит, поскольку жила и живет в старой своей хате, хотя действительно крыша нуждается в ремонте, но колхоз обещает починить, и так далее тому подобные подробности о своем быте. Но, конечно, тетка впала в панику – опасается, что с племянницей мог произойти несчастный случай, и вообще жива ли.
Официантки и судомойки слушали волнуясь. Слушал и повар в белом колпаке.
– Необходимо разыскать во что бы то ни стало! – сказала диетсестра.
– Разыщем, – сказал милиционер. – Это непорядок, чтобы наш советский человек пропадал, и вообще без адреса.
Девочка брала с тумбочки свое копеечное зеркальце, смотрелась и дивилась на себя.
Прежде было ее лицо – ну, пустое, ничего не выражало серьезного. Вот так:
«Не принято с отдыхающими».
«А в кино?» – спросил голос мальчика.
«С отдыхающими тоже не принято», – сказало ее прежнее лицо…
А сейчас были в ее лице тишина, и раздумье, и достоинство, и озаренность, – она бы не могла назвать все это, но видела, что оно есть.
– Глупый ты мальчишка, – сказала она. – Ничего ты не понимаешь, хоть и окончил десятилетку. Спрятался, не пишешь… А еще мужчиной считаешь себя. Мальчишка, трусишка…
– А о чем вы с ним разговаривали? – спросила соседка.
– С кем? – спросила девочка.
– С отцом его, сына вашего, – пояснила соседка, – когда у вас любовь была.
– Да так, о всяком разном, – ответила девочка.
– Ну, а например?
– Ну, например, про кино разговаривали, – сказала девочка. – Кто какие видел фильмы.
И отвернулась к стене и сделала вид, будто дремлет.
На аэродроме с ревом взлетел самолет.
Трудно было узнать мальчика в форме здесь, среди других солдат.
Перед мальчиком стоял офицер, уже немолодой, он разговаривал спокойно, но неумолимо:
– От укладки парашюта зависит ваша жизнь. А это что? Вы уже не мальчишка, товарищ солдат, здесь нет папы и мамы, которые вам помогут, которые переделают то, что вы понаделали. – Он отошел, сказал сопровождавшему его младшему офицеру: – Привыкают делать кое-как, спустя рукава. Ответственности нет.
– Перекурить! – скомандовали солдатам.
– При чем тут мама и папа? – обиженно спросил мальчик у товарища. – Я все сам могу сделать, не маленький уже!
– Что ж ты не сделал? – спросил товарищ.
– Ну, поспешил немного, не подумал, это же учебное все. Надо будет сделаем. При чем тут мамы и папы?
И губы у него дрожали по-детски от обиды.
В том городе, областном центре, где лежала в родильном доме девочка, жил на окраине отставной полковник с женой.
Находились они в саду среди отцветших яблонь, когда у забора остановилась санитарка из родильного дома, та, что была при девочке.
– Здравствуйте! – сказала санитарка. – Я к вам по известному вам делу.
Отставной полковник с женой пригласили ее в дом:
– Заходите, пожалуйста.
– Имеется мальчик, – сказала санитарка. – Просто первый сорт что за мальчик. Мать желала бы его отдать хорошим людям, а поскольку вы желание такое изъявляли, то вот.
Полковник заволновался так, что даже встал и заходил по комнате, а его жена сказала:
– Вы мамаше передайте, пусть не беспокоится, воспитаем как следует, будем любить и жалеть, как своего когда-то любили, все у мальчика будет, как было бы у нашего, если б не война… А когда умрем, то домик наш с садом ему останется, пусть живет.
– И машина «Москвич-четыреста семь», – сказал полковник.
– И машина, и все наше имущество, – сказала жена полковника. – Только хочется нам, чтоб вырос на наших руках и считал нас родными отцом и матерью.
– Тогда я так и скажу в роддоме, – сказала санитарка, – что все устроилось.
– Подождите, – сказала жена полковника.
И стала собирать передачу для девочки.
Дрожащими руками она собирала передачу, и лицо ее выражало тревогу и надежду.
– Это пока передайте, – сказала она, – а муж сейчас сходит, купит что надо, я принесу.
– Вот она обрадуется, – сказала санитарка, – ведь никого-то у нее нет, сирота круглая.
И вышла, довольная.
Весенний берег моря, купающихся мало, а загорающих уже много.
Мелькают знакомые по прошлому году лица: семейство с корзиной продовольствия, толстяк Костя с градусником, картежники…
Нет среди картежников женщины в китайском халате.
– А где же наша председательница, – спрашивает один из играющих в карты мужчин, внимательно сдавая, – куда она делась?
– Вчера плохо ей что-то стало, лежит у себя, врачи беспокоятся, ответил другой.
– Что это она так вдруг, – сказал третий.
…Машина скорой помощи возле одного из белых домов санатория, расстроенная Катя бегает, помогая, вверх и вниз по лестнице, у входа в дом стоит затейник-эвакуатор с несколькими отдыхающими, беседуют тихо, пока происходит необходимая процедура.
– Третий раз к нам приехала, – рассказывает затейник, словно оправдываясь, – никто не думал не гадал… Внезапное обострение процесса, и пожалуйста, в два дня…
– Главное, молодая еще совсем, – сказал один из отдыхающих.
– Еще и сорока не было, – сказал затейник. – В шелках ходила, походка такая легкая была. Некоторые думали – болтается по курортам, чтобы флиртовать да в преферанс резаться, а поди ж ты…
– Не повезло, да, – сказал другой отдыхающий.
Подошел милиционер, со строгим выражением наблюдает печальную процедуру. Подошли другие служащие и отдыхающие, стоят молча… Захлопнулась дверца, машина с санитарными крестами тронулась.
– Отыскалась пропащая душа, – сказал милиционер диетсестре.
– Что вы говорите! – встрепенулась диетсестра. – Где же она?
Машина скрылась за поворотом аллеи.
– Пройдемте отсюда куда-нибудь, расскажу, – сказал милиционер. Жива, здорова…
Она была жива и здорова, сидела на больничной кровати, погруженная в глубокую думу.
На столике возле кровати стояла разная еда, коробка конфет, апельсины горой на тарелке, а девочка ни к чему не притрагивалась, сидела и думала.
– Подумайте, как они вас балуют, – говорила женщина на соседней койке, – чего-чего только не принесли, очень заботливые. Сразу видно, что сыночку вашему будет у них хорошо.
И она уговаривала девочку:
– Вы кушайте! Ребенку полезно, чтоб вы кушали!
А дезочка ничего не отвечала и не притрагивалась ни к чему.
Полковник стоял с женой во дворе, а санитарка с ребенком на руках подошла к открытому окну.
Они посмотрели на ребенка и умилились – какой славный.
Жена полковника даже заплакала, отвернувшись, а полковник ее утешал:
– Ну будет, будет.
– Вспомнила свое, – сказала жена полковника. – А подержать его нельзя? Немножко.
– Не полагается, – сказала санитарка. – Пока он тут – не полагается, уж вы нас извините.
– Конечно, конечно, – торопливо согласилась жена полковника. – А когда же ей разрешат выписаться?
– Пусть покормит, спешить не надо, – сказала санитарка. – Пусть при матери побудет ребенок, пока до рожка-то, оно лучше.
– А она не передумает? – спросил полковник.
– Ну, чего ради она передумает, – сказала санитарка. – Где она еще для него такое счастье найдет.
– Для того ее, возможно, и не выписывают, чтобы дать ей время подумать, – грустно сказала жена полковника.
– Нечего тут думать! – стояла на своем санитарка. – А насчет выписки, так ее на днях все равно выпишут, недолго теперь вам ждать.
– Что она ни решит, на все ее полная воля, – сказал полковник. Осуждать ее не придется ни в каком случае. И с выпиской спешить не нужно, это ведь дело такое, особенное.
– Ехать, конечно, надо Тане, – сказала диетсестра. – И притом одной, потому что это дело такое, особенное, да и работы у нас много, каждый человек на учете.
– Ты ей все скажи, – сказала Катя Тане.
Они увязывали большущий сверток.
Надя-почтарка плакала тут же.
– И зачем я, дура, паспорт свой дала, – говорила она. – Все равно все раскрылось, а только лишние неприятности.
– Ничего нет тайного, что не стало бы явным, – сказал затейник. Через скрытность и дурость неприятности и происходят. Ну, я пошел, отдыхающие желают к Бахчисарайскому фонтану ехать просвещаться. Мне этот фонтан уже вот тут сидит, – показал он на горло.
– Ты ей, главное, скажи, что тебя коллектив послал, весь коллектив, объясняла Тане диетсестра. – Про коллектив не забудь сказать, это ей сразу поднимет настроение.
– Скорей, – сказала Катя. – Сейчас машина пойдет.
Они вышли к кухне, около которой стоял грузовик.
– Сверток в кузов давай, – сказал шофер.
– Ну да, в кузов, – сказала Таня. – Ты там картошку возишь…
Она уселась в кабину рядом с шофером и взяла сверток к себе на колени.
Девочка кормила сына своим материнским молоком и обливалась слезами.
Еще никогда в жизни у нее не было такого страданья, как то, что предстояло.
– Бог ему счастье посылает, – говорила санитарка. – У тебя что есть? Ничего у тебя нет. А здесь у людей дом – полная чаша, сад, машина собственная. И все ему останется. А тебе он как гиря на ногах.
А девочка плакала, плакала. Не утешало ее нисколько, что у сына будет дом с садом. Санитарка ушла, рассердясь, и тогда еле слышно, шепотом стала девочка разговаривать с сыном.
– Как же это будет? – шептала она. – Ты, что ли, с чужой старушкой и с чужим старичком будешь счастливей, чем со мной?
И в отчаянии прижимала его к груди, словно его уже отрывали от нее.
Таня сидела с шофером в кабине. Огромный сверток с детским приданым лежал у нее на коленях. Под суровыми, даже гневными усиками Танины губы складывались в веселую усмешку.
Грузовик деловито бежал через степь, окаченную зноем. Сквозь зной величаво смотрели древние горы, как бежит куда-то небольшой грузовик по человечьим вечным делам.
Бежал он мимо гор, а потом мимо домика на окраине, около которого рос сад, и в саду полковник с женой возились под яблонями. Мимо, мимо бежал грузовик, и огромный сверток подпрыгивал на Таниных коленях.
Сын поел и засыпал в материнских руках.
Засыпая, он высвободил из пеленок свой кулачок и приложил к щеке, будто пригорюнясь. И при виде этого девочка зарыдала еще пуще и укрепилась духом, все до конца ей прояснилось в ее судьбе.
… – Даже если б пришлось нам с тобой уволиться, – пламенно шептала она в крохотный, безмятежно спящий кулачок, – ну и что, другой работы не найдем, что ли? Хоть бы даже уехать пришлось – ну и что? Сядем в поезд, ту-ту, и уедем. И что угодно пускай говорят, у кого совести нет.
– Сейчас полковник с женой придут, – сказала санитарка. – Повидать тебя хотели. Ты подойди к окошку, побеседуй с ними.
Девочка не слушала, она разговаривала с сыном:
– И не надо больше врать – ой, как хорошо! Не надо мучиться, скрывать… А у полковника с женой мы попросим прощенья. Простите, что зря вас побеспокоили… И мы скажем людям нашу настоящую фамилию. Чтобы под правильной фамилией мы тут фигурировали, вот. Наде паспорт привезем, скажем – не понадобился, вот.
Санитарка хотела взять ребенка, чтобы унести. Девочка взглянула…
– Да ты что, боишься? – спросила санитарка.
– Ничего я не боюсь, – спокойно и степенно сказала девочка и отдала ей ребенка.
Оставшись одна, она застегнула халат, посмотрелась в зеркальце и пошла в коридор к открытому окну, откуда виден был просторный больничный двор, – повидаться с полковником и его женой.
Но не полковник с женой стояли во дворе, глядя на окна, а стояла там Таня с огромным, неудобным свертком в руках, смотрела на девочку и улыбалась до ушей.
– Таня! – закричала девочка…
Шло время.
Расцвела девочка, стала красивой молоденькой женщиной, гордой и уверенной в себе.
– Мы не погуляем после ужина? – спрашивали у нее. Она отвечала с усмешкой:
– Не могу, занята.
– А в кино?
– Спасибо, не могу. Меня сын ждет.
– Так возьмем и сына, – приставали к ней, тогда она бросала через плечо:
– Не принято с отдыхающими.
А пока она работала, десять нянек нянчили ее ребенка, все девчата, что были свободны в ту смену.
Катали его в колясочке, и носили на руках, и присаживались с ним на ту скамью под орешиной, где когда-то его отец ждал его мать.
Вечером Таня купала ребенка, укладывала в кроватку и садилась возле него со своим вышиванием. Девочка прибегала, спрашивала:
– Ну как?..
– Все в порядке, – отвечала Таня.
Зевая, она вкалывала иглу в шитье, расчесывала косу и ложилась спать, а у девочки было еще много разных дел, она принималась стирать – на ребенка и на себя, штопать, шить.
Она разувалась и ходила босая по комнате и кухне, чтобы никого не разбудить, ни сына, ни девчат. Стирая, набрызгает на пол, потом, развесив на веревке свои лифчики и сыновьи ползунки, возьмет тряпку и замоет пол быстро, ловко: так и горела всякая работа в ее руках.
Потом и она ложилась, поцеловав спящего сына и улыбнувшись ему, и засыпала мгновенно.
А когда девочка была выходная, она сама гуляла с сыном. Он стал еще милей и забавней, и она смеялась звонким, счастливым смехом, радуясь, что ее сын так хорош.
Приехали в санаторий актеры на двух военных машинах – пестрая, запыленная, шумная компания.
Ушли они в клуб, встреченные персоналом.
– Помогите, – сказал затейник, – помогите, товарищи, не справляемся с запросами, растут у людей потребности в культурном развлечении.
А шоферы, солдаты в форме пограничников – один постарше, другой помоложе, – пошли в парк полюбоваться его красотами, размяться после дороги.
В парке никого не было, потому что все ушли на концерт, – сидели в клубе, перед эстрадой, на которой выступали актеры.
Солдаты-шоферы гуляли вольно, кормили крошками рыбок в бассейне и нюхали цветы.
И вдруг увидели девочку, которая, повязав голову от солнца платком, полола грядку.
Солдаты пошли медленней и остановились.
– Здравствуйте, – сказал, постояв, солдат постарше.
– Здравствуйте, – сказала девочка, продолжая свое занятие.
– Разрешите вам помочь.
– Не требуется, – ответила девочка.
– Ну как же это, – сказал солдат постарше, – у нас совесть не спокойна, что мы стоим без дела, а вы работаете.
– А вы ее успокойте, – сказала девочка, с силой орудуя цапкой.
Солдат еще что-то хотел сказать, как вдруг у самого его локтя заплакал ребенок – солдат даже вздрогнул… Это девочкин сын заплакал в колясочке, стоящей за кустами, он спал, а его, должно быть, комар укусил или мошка, он и заплакал.
Девочка бросила цапку, отогнала мошку, сказала «ш-ш-ш» и натянула на колясочку полог из марли. А солдат постарше взял тем временем цапку и стал полоть еще ловчей, чем полола девочка.
– Вы только розы не повредите, – сказала девочка, примирившись с его помощью.
– Как можно, – сказал солдат. – Розам никакого вреда не будет.
Младший солдат молчал и смотрел на девочку с грустным восхищением.
Потом девочка шла домой, катя перед собой колясочку, а по бокам шли солдаты.
– Вы по садоводству работаете? – спросил солдат постарше.
– Нет, – ответила девочка, – не по садоводству. Это я так, прирабатываю немножко. Деньги нужны.
– Ну ясно, нужны! – сказал солдат. – Кому они не нужны?
Пришли к дому. У крыльца девочка взяла ребенка на руки.
– Разрешите помочь, – сказал солдат постарше.
– Ну что ж, помогите, – разрешила девочка.
– Бери, Саша, коляску, – скомандовал солдат постарше, – а мне позвольте ребеночка.
– Его я сама отнесу, – сказала девочка.
– Не бойтесь, давайте смело, справимся! – сказал солдат.
Он умело и бережно взял малыша на руки, внес вслед за девочкой.
– Мальчик? – спросил он.
– Мальчик.
– Лучшего и желать нельзя! – сказал солдат.
В комнате Саша поставил коляску, а солдат постарше сам уложил в нее ребенка.
– Это вам от санатория такая комната? – спросил он.
– Да, – сказала девочка. – От санатория.
– И супруг ваш здесь же работает? – спросил солдат, глядя на Танину кровать.
– Да, – ответила девочка, – здесь же. Только сейчас он в командировке. В длительной командировке.
– Вот как, – сказал солдат.
Он стоял со своим товарищем у порога и ждал, не пригласит ли их девочка присесть, посидеть. Но она не пригласила, и он сказал:
– Ну, не смеем вас больше беспокоить, всего вам хорошего, будьте здоровы.
– До свиданья, – сказала девочка, и глаза ее тоже стали грустными.
И младший солдат сказал робко:
– До свиданья.
– Супругу вашему привет, когда вернется, – сказал солдат постарше.
– Спасибо вам! – сказала девочка.
И солдаты ушли, а она из окна посмотрела им вслед, как они удалялись в парк, полные неторопливости и чувства собственного достоинства.
Шло время.
Ребенок уже умел ходить.
Однажды девочка сидела с Катей в саду, а он играл около них. Они шили и, заговорясь, не заметили, как он отошел от них и направился к морю.
Высоко стояло солнце, и море пылало слепящим серебряным огнем.
Малышу было трудно идти по песку, он падал, но, поднявшись, снова упорно шел туда, где пылало и шумело море.
Он шел, и оно шло ему навстречу.
Он остановился, жмурясь от блеска. Легкий ветер раздувал его волосы и рубашечку, и длинные медленные волны подкатывали к его ногам. И он стоял и смотрел на это все.
…Две тонкие нежные руки протянулись к нему, осторожно подняли. Набежало и легло на песок огромное вечное море.
1960
ТРОЕ МАЛЬЧИШЕК У ВОРОТ
(Рассказ)
Трое мальчишек стоят у ворот красивого дома. Старинный дом на Марсовом поле, желтый с белыми колоннами. Жаркий августовский день, последняя неделя каникул, раздолья, клетчатых бобочек. Эх, хорошо было лето! И прошло…
– Закурим, – задумчиво говорит Витька и протягивает пачку «Беломора».
Сашка берет папиросу.
– А ты? – спрашивает Витька у Юрчика.
– Спасибо, нет, – отвечает Юрчик. – Я бросил.
– Так-таки окончательно бросил?
– Да, – отвечает Юрчик. – Окончательно.
Он щупленький, бледный, в очках. Витьке и Сашке едва по плечо. Когда его мать узнала, что он курит, – это было на даче, она шла и увидела дым, поднимающийся над кустами, – она рыдала так, будто он покушался на самоубийство. Этого он не мог перенести. Он пожертвовал своим удовольствием, чтобы она не рыдала так ужасно.
– Не сбивай его, – говорит Сашка Витьке. – Бросил и бросил, чего тебе?
– Я не сбиваю. Я только предложил.
– А ты не предлагай. Курил человек и бросил, не так это просто. Нужна твердость характера.
Эти силачи и верзилы немножко жалеют Юрчика, что у него такая сумасшедшая мать, – но уважают. И не только за твердость характера. В их глазах он чудо начитанности и всезнайства. О чем хочешь спроси – ответит. Или сразу, или, самое позднее, на следующий день. Наш очкарик, зовут они его с любовью.
Перед домом по неширокой мостовой проложены рельсы, ходит трамвай. По ту сторону трамвайной линии – широко распахнутое, веселое поле: аллеи круглых подстриженных липок, купы кустов на ярко-зеленых газонах. Газоны усеяны серебряными шариками одуванчиков. Над полем в синем небе – пышные белые облака… От ворот мальчишкам виден широкий выход к Неве, к Кировскому мосту. Там памятник Суворову: молодой красавец в шлеме и короткой тунике, с мускулистыми голыми икрами. Витька и Сашка думали, что это изображение генералиссимуса Суворова, но Юрчик сказал – это Марс, бог войны. И поле называется, сказал он, Марсовым, потому что на нем когда-то происходили военные учения и смотры, и ничего здесь не росло, ни деревца, ни травинки, земля была твердая, как камень, от солдатских сапог, и пыльные смерчи бродили по ней.
Ничего похожего мальчишки не застали. При них военное поле уже зеленело и цвело. Розы цветут и другие цветы, на скамейках сидят бабушки и няньки, дети играют на песочке. Специальные тетки смотрят за порядком, если что не так – свистят в свисток. За большими мальчишками тетки смотрят во все глаза: все им кажется, что ребята пришли нарушать правила.
От старины осталось на Марсовом поле шестнадцать фонарей. Чудные, граненые, с темноватыми стеклами. По вечерам, когда по всему полю, как ясные жемчужины, загораются белые круглые лампионы, – шестнадцать старых фонарей светят слабым, жидким, отжившим каким-то светом. Будто из другого мира светят они. Посредине поля эти фонари, у братских могил.
Братские могилы.
На сером граните памятника жертвам революции вырезаны надписи. Длинные надписи, каждая во много строчек, какие строчки крупными буквами, какие помельче.
С четырех сторон памятника открывается вход вовнутрь. Жертвы революции там похоронены – очень давно: еще не только этих мальчишек, но и родителей их на свете не было.
Там горит вечный огонь. Это газовый огонь: под землей проложена труба, наружу выведена горелка. Газовщики Ленгаза присматривают за горелкой, чтоб была в исправности.
Штука обыкновенная, ничего особенного. Эти мальчишки живут в городе, где построен атомный ледокол, они интересуются космосом, искусственными спутниками, кибернетикой, газовая горелка для них – только газовая горелка, не больше. Вечный огонь – под этими словами они разумеют в основном то, что Ленгаз относится к своим обязанностям вполне добросовестно.
А те длинные надписи на памятнике – рассказал как-то Юрчик – сочинил Луначарский. Был такой, тоже очень давно, товарищ Луначарский, нарком, народный комиссар. Между прочим, у нас тогда не было паровозов, все ломаные, старые, и американцы нам предлагали сто новых паровозов, а мы им чтоб отдали решетку Летнего сада.
– Да, эту самую решетку. Да, за сто паровозов.
– Я бы отдал, – сказал Витька.
– Ты бы отдал?
– Если дают, почему не взять?
– Это, по-твоему, дорогая цена, сто паровозов?!
– А то нет, – сказал Витька.
– Ну и дуб! – сказал Юрчик.
– Почему дуб? – спросил Витька.
– Потому что паровозов мы делаем сколько угодно, и даже уже не паровозов, а тепловозов, электровозов – сколько угодно! А эта решетка единственная в мире.
Такого же мнения был Луначарский. И он уговорил Совет Народных Комиссаров, что не надо отдавать решетку.
– Неужели единственная в мире? – спросил Сашка.
С одной стороны – Летний сад с его решеткой, которая дороже ста паровозов, с другой – Михайловский сад. Пойдешь налево от ворот – в двух шагах клуб Ленэнерго, где каждый вечер кино, а дальше, через мост, Петропавловская крепость. Между Невой и крепостью – полоса песка, узкий пляж. Крепостной стеной он защищен от северных ветров. Там купаются и загорают. Витька с апреля ходит загорать. Конечно, когда есть солнце. В апреле даже в солнечные дни песок как лед холодный, лежать нельзя загнешься. Мужчины, молодые и старые, обнажась до пояса, загорают стоя, целой толпой, терпеливо и доблестно.
Пока ты маленький, ты себе не представляешь, что такое мужская жизнь. Ты думаешь: отработал отец свои восемь или семь часов – на сегодня его дело кончено. Ну, еще общественная работа, собрание или что. Но как подрастешь да начнешь самостоятельно ходить и налево от ворот, и направо вот тогда и видишь, какая у них прорва разных занятий, у мужчин. Например: на Конюшенной площади каждый день мотоциклисты сдают испытания – получают права. Стоит экзаменатор – лейтенант милиции, дядька выделывает восьмерки на своем мотоцикле, а кругом мужчины, старые и молодые: приросли к земле, не могут с места сдвинуться, смотрят, наводят критику. Кое-кто с работы, спецовка в известке или машинном масле. Того мать в булочную посылала, батон у него в авоське. Мать ждет, а он все на свете забыл.
Сашка ходит в магазин на Невском, возле Литейного, где продаются марки для коллекций. И там полно взрослых дядек. Они толкутся в магазине и выходят на улицу покурить. Меняются марками со школьниками, обсуждают, какие перемены происходят в мире, перечисляют новые африканские государства. Они в этих вопросах разбираются, говорит Сашка, как профессора географии.
А в той аллее Михайловского сада, что идет вдоль Мойки, мужчины организовали шахматный клуб. Приносят с собой шахматы и играют. Вокруг играющих – болельщики. Там устраиваются свои турниры, свои есть Ботвинники и Тали.
И опять, как не уважать Юрчика: эти серьезные люди принимают его в свою игру. Приглашали участвовать в турнире. Мать его на дачу увезла, а то бы он участвовал, ему хотелось.
Стоят трое мальчишек у ворот. Смотрят на Марсово поле. Люди ходят по дорожкам, бабушки и няньки сидят, беседуют.
Крохотная девочка в красном платьице и мальчик в белой рубашонке рвут одуванчики на зеленом газоне.
Дворничиха собралась полить улицу, выволокла шланг из ворот. Но не успела пустить воду – загляделась, рукой прикрывшись от солнца.
Со стороны Невы, щегольски плавно огибая угол на повороте, приближаются черные «ЗИЛы». Густо, один за другим.
– Ух ты, сколько! – замечает Сашка.
«ЗИЛы» замедляют ход, а за ними подъезжают новые, еще и еще, и им тесно становится на неширокой нашей улице. Осторожно толпясь, как большие жуки, они всползают на рельсы, и трамвай, шедший навстречу, останавливается.
– Поляки, наверно, – говорит Юрчик.
– Почему думаешь? – интересуется Витька.
– В «Ленправде» сообщение.
– Ага, – подтверждает Сашка. – И по радио говорили. Польская делегация.
– Они возложат венок, – говорит Юрчик, – и увезут в Польшу вечный огонь.
– Как увезут? – спрашивает Витька. – Совсем?
– Ну что ты. От нашего огня зажгут и увезут.
Остановились «ЗИЛы». Кто на мостовой, а кто по широкой дорожке въехал на Марсово. Хлопают дверцы. Выходят люди. Двое в шляпах, остальные с непокрытыми головами. Один в зеленом пиджаке, другие в плащах, бежевых и серых.
Два человека несут большой венок к памятнику.
Прохожие приостановились взглянуть, что происходит. Бабушки и няньки, схватив детей за руки, со всех сторон бегут к могилам.
Трое мальчишек двинулись туда же. Но они плетутся не спеша, руки в карманы – соблюдают свое достоинство.
Люди, приехавшие в «ЗИЛах», у памятника. Двое, что были в шляпах, тоже обнажили головы: ветер треплет их волосы. В зеленом пиджаке, должно быть, переводчик, он размахивает руками и без конца говорит что-то верно, переводит надписи, – а делегация, окружив его, слушает. А потом один отделяется от группы. Он идет крупным шагом туда, к центру, где горит вечный огонь. Остальные – цепочкой – за ним. Он становится на одно колено – дальше мальчишкам не видно, потому что его заслонили.
Но то, что они успели увидеть, им понравилось. На лицах у всех троих появляется удовлетворенное, гордое выражение. Да, им понравилось, что он стал на одно колено и склонил голову, свою седую голову. Это рыцарственно и красиво. Этого им не приходилось видеть, как становятся на одно колено в знак благоговения, об этом они только читали в исторических романах.
А главное, что коленопреклонение совершилось здесь, перед нашими братскими могилами. На нашу ленинградскую землю опустился он, благоговея, и ветер с Невы взвевал его седые волосы.
И все смотрели на это в молчании. И прохожие, и дети, и работники Ленэнерго из окон второго этажа, и работники почтового отделения из окон первого этажа… Кучка поляков расступилась, седой идет по дорожке обратно к машинам. Что-то несет он у груди в правой руке, а левой прикрывает. Это они зажгли от нашего огня и увезут к себе… За седым цепочкой идут другие. Щелкают дверцы машин. Садится делегация, садится переводчик в зеленом пиджаке.
И все. Нежно запели, разворачиваясь, черные «ЗИЛы». Тронулось, унеслось все это сверкающее черным лаком великолепие. Звеня, пошли трамваи. Бабушки и внуки расходились по своим скамейкам.
Той же прогулочной походкой – руки в карманы – трое мальчишек, не сговариваясь, направляются к могилам. В соседстве с этими могилами они выросли; каждый день, зимой и летом, видели этот гранитный памятник с надписями, сочиненными наркомом Луначарским. Но никто из них, и Юрчик в том числе, до сих пор толком не прочел этих надписей. В одиннадцать-двенадцать лет не очень-то интересуешься, что написано на могилах.
Но теперь они медленно обходят памятник и останавливаются перед каждой надписью, и читают медленно и старательно эти строгие торжественные строки: трое мальчишек хотят знать, что прочитали на этих камнях поляки, что увезли они в свою Польшу с нашего Марсова поля.
не зная имен
всех героев борьбы
ЗА СВОБОДУ
кто кровь свою отдал
род человеческий
чтит безыменных
ВСЕМ ИМ В ПАМЯТЬ
И ЧЕСТЬ
этот камень
на долгие годы
поставлен
Они читают молча, про себя: Сашка – нахмурясь, Витька – отвесив румяную губу, Юрчик – с выражением серьезной замкнутости на маленьком лице. Кто быстрей, кто медленней доходит до смысла этих слов. Смотри-ка, даже нет знаков препинания. Сколько мороки с этими знаками, а оказывается – можно и без них. В долгие годы, в даль времен это обращено, к русским, полякам, ко всем народам, и не до знаков препинания тут.
БЕССМЕРТЕН
павший за великое
дело
в народе жив
ВЕЧНО
кто для народа
жизнь положил
трудился боролся
и умер
за общее благо
Стоя в сторонке, на больших мальчиков, читающих надписи, смотрят маленький мальчик в белой рубашонке и девочка в красном платьице. Ждут, наверно, еще каких-нибудь событий. Не будет ли еще кто-нибудь становиться на колени. Но большие мальчики только вынули окурки изо рта и спрятали в карманы.
со дна угнетенья
нужды и невежества
поднялся
ТЫ ПРОЛЕТАРИЙ
себе добывая
свободу и счастье
все человечество
ты осчастливишь
и вырвешь
ИЗ РАБСТВА
Они входят внутрь. В углу прислонен венок, привезенный поляками. Посредине, в углублении, на маленькой квадратной площадке горит вечный огонь, он вьется на ветру в свете яркого дня, как живое ало-золотое знамя. Огонь, за которым приезжали поляки. Огонь, за которым присматривают газовщики, чтобы он горел вечно.
