Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
ПОХОРОНЫ ПРАБАБУШКИ
Прабабушка заболела, ее отвезли в больницу. Два дня все говорили, что надо бы съездить проведать, а на третий день, когда дома были только Сережа да тетя Паша, пришла бабушка Настя. Она была еще прямей и суровей, чем всегда, а в руке держала свою черную сумку с застежкой-молнией. Поздоровавшись, бабушка Настя села и сказала:
– Мама-то моя. Померли.
Тетя Паша перекрестилась и ответила:
– Царствие небесное!
Бабушка Настя достала из сумки сливу и дала Сереже.
– Понесла передачку, а они говорят – два часа, как померла. Ешь, Сережа, они мытые. Хорошие сливы. Мама любили: положат в чай, распарят и кушают. Нате вам все. – И она стала выкладывать сливы на стол.
– Да зачем, себе оставьте, – сказала тетя Паша.
Бабушка Настя заплакала:
– Не надо мне. Для мамы покупала.
– Сколько им было? – спросила тетя Паша.
– Восемьдесят третий пошел. Живут люди и дольше. До девяноста, смотришь, живут.
– Выпейте молочка, – сказала тетя Паша. – Холодненькое, с погреба. Кушать надо, что поделаешь.
– Налейте, – сказала бабушка Настя, сморкаясь, и стала пить молоко. Пила и говорила:
– Так их перед собой и вижу, так они мне и представляются. И какие они умные были, и сколько прочитали книг, удивительно… Пустой мой дом теперь. Я квартирантов пущу.
– Ах-ах-ах! – вздыхала тетя Паша.
Сережа, набрав полные руки слив, вышел во двор, под горячее нежное солнце, и задумался. Если дом бабушки Насти теперь пустой – значит, умерла прабабушка: они ведь вдвоем жили; она, значит, была бабушки-Настиной мамой. И Сережа подумал, что когда он пойдет в гости к бабушке Насте, то уже никто там не будет придираться и делать замечания.
Смерть он видел. Видел мышку, которую убил кот Зайка, а перед этим мышка бегала по полу, и Зайка играл с нею, и вдруг он бросился и отскочил, и мышка перестала бегать, и Зайка съел ее, лениво встряхивая сытой мордой… Видел Сережа мертвого котенка, похожего на обрывок грязного меха, мертвых бабочек с разорванными, прозрачными, без пыльцы, крылышками, мертвых рыбешек, выброшенных на берег, мертвую курицу, которая лежала в кухне на лавке: шея у нее была длинная, как у гуся, и в шее черная дырка, а из дырки в подставленный таз капала кровь. Ни тетя Паша, ни мама не могли зарезать курицу, они поручали это Лукьянычу. Он запирался с курицей в сарае, курица кричала, а Сережа убегал, чтобы не слышать ее криков, и потом, проходя через кухню, с отвращением и невольным любопытством взглядывал искоса, как капает кровь из черной дырки в таз. Его учили, что теперь уже больше не надо жалеть курицу, тетя Паша ощипывала ее своими полными проворными руками и говорила успокоительно:
– Она уже ничего не чувствует.
Одного мертвого воробья Сережа потрогал. Воробей оказался таким холодным, что Сережа со страхом отдернул руку. Он был холодный, как льдинка, бедный воробей, лежавший ножками вверх под кустом сирени, теплой от солнца.
Неподвижность и холод – это, очевидно, и называется смерть.
Лида сказала про воробья:
– Давай его хоронить!
Она принесла коробочку, выстлала ее внутри лоскутком материи, из другого лоскутка сложила подушечку и убрала кружевом: многое умела Лида, надо ей отдать справедливость. Сереже она велела выкопать ямку. Они отнесли коробочку с воробьем к ямке, закрыли крышкой и засыпали землей. Лида руками выровняла маленький холмик и воткнула веточку.
– Вот как мы его похоронили! – похвалилась она. – Он и не мечтал!
Васька и Женька отказались участвовать в этой игре, сидели поодаль и, покуривая, наблюдали хмуро, но не насмехались.
Люди тоже иногда умирают. Их кладут в длинные ящики – гробы – и несут по улицам. Сережа это видел издали. Но мертвого человека он не видел.
…Тетя Паша наполнила глубокую тарелку вареным рисом, белым и рассыпчатым, а по краям тарелки разложила красные мармеладки. Посредине, поверх риса, она сделала из мармеладок не то цветок, не то звезду.
– Это звезда? – спросил Сережа.
– Это крест, – ответила тетя Паша. – Мы с тобой пойдем прабабушку хоронить.
Она вымыла Сереже лицо, руки и ноги, надела на него носки, туфли, матросский костюм и матросскую шапку с лентами – очень много вещей! Сама тоже хорошо оделась – в черный кружевной шарф. Тарелку с рисом завязала в белую салфетку. Еще она несла букет, и Сереже дала нести цветы, два георгина на толстых ветках.
Васькина мать шла с коромыслом по воду. Сережа сказал ей:
– Здравствуйте! Мы идем хоронить прабабушку!
Лида стояла у своих ворот с маленьким Виктором на руках, Сережа и ей крикнул: «Я иду хоронить прабабушку!» – и она проводила его взглядом, полным зависти. Он знал, что ей тоже хочется пойти, но она не решается, потому что он так парадно одет, а она в грязном платье и босиком. Он пожалел ее и, обернувшись, позвал:
– Пойдем с нами! Ничего!
Но она очень гордая, она не пошла и ничего не сказала, только смотрела ему вслед, пока он не свернул за угол.
Одну улицу прошли, другую. Было жарко. Сережа устал нести два тяжелых цветка и сказал тете Паше:
– Понеси лучше ты.
Она понесла. А он стал спотыкаться: идет и спотыкается на ровном месте.
– Ты что все спотыкаешься? – спросила тетя Паша.
– Потому что мне жарко, – ответил он. – Сними с меня это. Я хочу идти в одних штанах.
– Не выдумывай, – сказала тетя Паша. – Кто это тебя пустит на похороны в одних штанах. Вот сейчас дойдем до остановки и сядем в автобус.
Сережа обрадовался и бодрее пошел по бесконечной улице, вдоль бесконечных заборов, из-за которых свешивались деревья.
Навстречу, пыля, шли коровы. Тетя Паша сказала:
– Держись за меня.
– Я хочу пить, – сказал Сережа.
– Не выдумывай, – сказала тетя Паша. – Ничего ты не хочешь пить.
Это она ошиблась: ему в самом деле хотелось пить. Но когда она так сказала, ему стало хотеться меньше.
Коровы прошли, медленно качая серьезными мордами. У каждой вымя было полно молока.
На площади Сережа с тетей Пашей сели в автобус, на детские места. Сереже редко приходилось ездить в автобусе, он это развлечение ценил. Стоя на скамье коленями, он смотрел в окно и оглядывался на соседа. Сосед был толстый мальчишка, меньше Сережи, он сосал леденцового петуха на деревянной палочке. Щеки у соседа были замусолены леденцом. Он тоже смотрел на Сережу, взгляд его выражал вот что: «А у тебя леденцового петуха нет, ага!» Подошла кондукторша.
– За мальчика надо платить? – спросила тетя Паша.
– Примерься, мальчик, – сказала кондукторша.
Там у них нарисована черная черта, по которой меряют детей: кто дорос до черты, за тех надо платить. Сережа стал под чертой и немножко приподнялся на цыпочках. Кондукторша сказала:
– Платите.
Сережа победно посмотрел на мальчишку: «А на меня зато билет берут, сказал он ему мысленно, – а на тебя не берут, ага!» Но окончательная победа осталась за мальчишкой, потому что он поехал дальше, когда Сереже и тете Паше уже пришлось выходить.
Они оказались перед белыми каменными воротами. За воротами длинные белые дома, обсаженные молодыми деревцами, стволы деревцев тоже побелены мелом. Люди в синих халатах гуляли и сидели на лавочках.
– Это мы где? – спросил Сережа.
– В больнице, – ответила тетя Паша.
Пришли к самому последнему дому, завернули за угол, и Сережа увидел Коростелева, маму, Лукьяныча и бабушку Настю. Все стояли у широкой открытой двери. Еще были три чужие старухи в платочках.
– Мы приехали на автобусе! – сказал Сережа.
Никто не ответил, а тетя Паша шикнула на него, и он понял, что разговаривать почему-то нельзя. Сами они разговаривали, но тихо. Мама сказала тете Паше:
– Зачем вы его привели, не понимаю!
Коростелев стоял, держа кепку в опущенной руке, лицо у него было кроткое и задумчивое. Сережа заглянул в дверь – тут были ступеньки, спуск в подвал, из подвального сумрака дохнуло сырой прохладой… Все медленно двинулись и стали спускаться по ступенькам, и Сережа за ними.
После дневного света в подвале сначала показалось темно. Потом Сережа увидел широкую лавку вдоль стены, белый потолок и щербатый цементный пол, а посредине высоко деревянный гроб с оборочкой из марли. Было холодно, пахло землей и еще чем-то. Бабушка Настя большими шагами подошла к гробу и склонилась над ним.
– Что это, – тихо сказала тетя Паша. – Как руки положены. Господи ты боже мой. Навытяжку.
– Они неверующие были, – сказала бабушка Настя, выпрямившись.
– Мало ли чего, – сказала тетя Паша. – Она не солдат, чтобы так появляться перед господом. – И обратилась к старухам: – Как же вы недоглядели!
Старухи завздыхали… Сереже снизу ничего не было видно. Он влез на лавку и, вытянув шею, сверху посмотрел в гроб…
Он думал, что в гробу прабабушка. Но там лежало что-то непонятное. Оно напоминало прабабушку: такой же запавший рот и костлявый подбородок, торчащий вверх. Но оно было не прабабушка. Оно было неизвестно что. У человека не бывает так закрытых глаз. Даже когда человек спит, глаза у него закрыты иначе…
Оно было длинное-длинное. А прабабушка была коротенькая. Оно было плотно окружено холодом, мраком и тишиной, в которой боязливо шептались стоящие у гроба. Сереже стало страшно. Но если бы оно вдруг ожило, это было бы еще страшней. Если бы оно, например, сделало: «хрр…» При мысли об этом Сережа вскрикнул.
Он вскрикнул, и, словно услышав этот крик, сверху, с солнца, близко и весело отозвался живой резкий звук, звук автомобильной сирены… Мама схватила Сережу и вынесла из подвала. У двери стоял грузовик с откинутым бортом. Ходили дядьки и покуривали. В кабине сидела тетя Тося, шофер, что тогда привезла коростелевское имущество, она работает в «Ясном береге» и иногда заезжает за Коростелевым. Мама усадила Сережу к ней, сказала: «Сиди-ка тут!» – и закрыла кабину. Тетя Тося спросила:
– Прабабушку проводить пришел? Ты ее, что же, любил?
– Нет, – откровенно ответил Сережа. – Не любил.
– Зачем же ты тогда пришел? – сказала тетя Тося. – Если не любил, то на это смотреть не надо.
Свет и голоса отогнали ужас, но сразу отделаться от пережитого впечатления Сережа не мог, он беспокойно ерзал, озирался, думал и спросил:
– Что значит – являться перед господом?
Тетя Тося усмехнулась:
– Это просто так говорится.
– Почему говорится?
– Старые люди говорят. Ты не слушай. Это глупости.
Посидели молча. Тетя Тося сказала загадочно, щуря зеленые глаза:
– Все там будем.
«Где – там?» – подумал Сережа. Но уточнять это дело у него не было охоты, он не спросил. Увидев, что из подвала выносят гроб, он отвернулся. Было облегчение в том, что гроб закрыт крышкой. Но очень неприятно, что его поставили на грузовик.
На кладбище гроб сняли и унесли. Сережа с тетей Тосей не вылезли из кабины, сидели запершись. Кругом были кресты и деревянные вышки с красными звездами. По растрескавшемуся от сухости ближнему холму ползали рыжие муравьи. На других холмах рос бурьян… «Неужели про кладбище она говорила, – подумал Сережа, – что все будем там?..» Те, что уходили, вернулись без гроба. Грузовик поехал.
– Ее засыпали землей? – спросил Сережа.
– Засыпали, детка, засыпали, – сказала тетя Тося.
Когда приехали домой, оказалось, что тетя Паша осталась на кладбище со старухами.
– Надо же Пашеньке пристроить свою кутью, – сказал Лукьяныч. Варила, трудилась…
Бабушка Настя сказала, снимая платок и поправляя волосы:
– Ругаться с ними, что ли? Пусть покадят, если им без этого нельзя.
Опять они говорили громко и даже улыбались.
– У нашей тети Паши миллион предрассудков, – сказала мама.
Они сели есть. Сережа не мог. Ему противна была еда. Тихий, всматривался он в лица взрослых. Старался не вспоминать, но оно вспоминалось да вспоминалось – длинное, ужасное в холоде и запахе земли.
– Почему, – спросил он, – она сказала – все там будем?
Взрослые замолчали и повернулись к нему.
– Кто тебе сказал? – спросил Коростелев.
– Тетя Тося.
– Не слушай ты тетю Тосю, – сказал Коростелев. – Охота тебе всех слушать.
– Мы, что ли, все умрем?
Они смутились так, будто он спросил что-то неприличное. А он смотрел и ждал ответа.
Коростелев ответил:
– Нет. Мы не умрем. Тетя Тося как себе хочет, а мы не умрем, и в частности ты, я тебе гарантирую.
– Никогда не умру? – спросил Сережа.
– Никогда! – твердо и торжественно пообещал Коростелев.
И Сереже сразу стало легко и прекрасно. От счастья он покраснел покраснел пунцово – и стал смеяться. Он вдруг ощутил нестерпимую жажду: ведь ему еще когда хотелось пить, а он забыл. И он выпил много воды, пил и стонал наслаждаясь. Ни малейшего сомнения не было у него в том, что Коростелев сказал правду: как бы он жил, зная, что умрет? И мог ли не поверить тому, кто сказал: ты не умрешь!
МОГУЩЕСТВО КОРОСТЕЛЕВА
Разрыли землю, поставили столб, протянули провод. Провод сворачивает в Сережин двор и уходит в стену дома. В столовой на столике, рядом с семафором, стоит черный телефон. Это первый и единственный телефон на Дальней улице, и принадлежит он Коростелеву. Ради Коростелева рыли землю, ставили столб, натягивали провод. Другие, потому что, могут без телефона, а Коростелев не может.
Снимешь трубку и послушаешь – невидимая женщина говорит: «Станция». Коростелев приказывает командирским голосом: «Ясный берег!» Или: «Райком партии!» Или: «Область дайте, трест совхозов!» Сидит, качая длинной ногой, и разговаривает в трубку. И никто в это время не должен его отвлекать, даже мама.
А то зальется телефон дробным серебряным звоном. Сережа мчится, хватает трубку и кричит:
– Я слушаю!
Голос в трубке велит позвать Коростелева. Скольким людям требуется Коростелев! Лукьянычу и маме звонят редко. А Сереже и тете Паше никогда никто не звонит.
Рано утром Коростелев отправляется в «Ясный берег». Днем тетя Тося иногда завозит его домой пообедать. А чаще не завозит, мама звонит в «Ясный берег», а ей говорят, что Коростелев на ферме и будет не скоро.
«Ясный берег» ужасно большой. Сережа и не думал, что он такой большой, пока не поехал однажды с Коростелевым и тетей Тосей на «газике» по коростелевским делам. Уж они ездили, ездили! Громадные просторы бросались навстречу «газику» и распахивались по обе стороны – громадные просторы осенних лугов с высокими-высокими стогами, уходящими к краю земли в бледно-лиловую дымку, желтого жнивья и черной бархатной пахоты, кое-где тонко разлинованной ярко-зелеными линиями всходов. Лились и скрещивались, как серые ленты, бесконечные дороги, по ним бежали грузовики, тракторы тащили прицепы с четырехугольными шапками сена. Сережа спрашивал:
– А теперь это что?
И всё ему отвечали:
– «Ясный берег».
Затерянные в просторах, далеко друг от друга стоят три фермы: три нагромождения построек, при одной ферме толстенная силосная башня, при другой сараи с машинами. В мастерской шипит сверло и жужжит паяльная лампа. В черной глубине кузницы летят огненные искры, стучит молот… И отовсюду выходят люди, здороваются с Коростелевым, а он все осматривает, расспрашивает, дает распоряжения, потом садится в «газик» и едет дальше. Понятно, почему он вечно спешит в «Ясный берег», – как они будут знать, что им делать, если он не приедет и не скажет?
На фермах очень много животных: свиней, овец, кур, гусей, – но больше всего коров. Пока было тепло, коровы жили на воле, на пастбище, до сих пор там навесы, под которыми они ночевали в плохую погоду. Сейчас коровы на скотных дворах. Стоят смирно рядышком, прикованные цепями за рога к деревянной балке, и едят из длинной кормушки, обмахиваясь хвостами. Ведут они себя не очень-то прилично: все время за ними убирают навоз. Сереже совестно было смотреть, как бесстыдно ведут себя коровы; за руку с Коростелевым он проходил по мокрым мосткам вдоль скотного двора, не поднимая глаз. Коростелев не обращал внимания на неприличие, хлопал коров по пестрым спинам и распоряжался.
Одна женщина с ним чего-то заспорила, он оборвал спор, сказав:
– Ну-ну. Делайте давайте.
И женщина умолкла и пошла делать что он велел.
На другую женщину, в такой же синей шапке с помпоном, как у мамы, он кричал:
– Кто же за это отвечает, в конце концов, неужели даже за такую ерунду я должен отвечать?!
Она стояла перед ним расстроенная и повторяла:
– Как я упустила из виду, как я не сообразила, сама не понимаю!
Откуда-то взялся Лукьяныч с бумажкой в руках, дал Коростелеву вечное перо и сказал: «Подпишите». Коростелев еще не докричал и ответил: «Ладно, потом». Лукьяныч сказал:
– Что значит потом, мне же не дадут без вашей подписи, а людям зарплату надо получать.
Вот как, если Коростелев не подпишет бумажку, то они и зарплаты не получат!
А когда Сережа и Коростелев шли, пробираясь между навозными лужами, к ожидавшему их «газику», дорогу преградил молодой парень, одетый роскошно в низеньких резиновых сапогах и в кожаной курточке с блестящими пуговицами.
– Дмитрий Корнеевич, – сказал он, – что же мне теперь предпринимать, они площади не дают, Дмитрий Корнеевич!
– А ты считал, – спросил Коростелев отрывисто, – тебе там коттедж приготовлен?
– У меня крах личной жизни, – сказал парень. – Дмитрий Корнеевич, отмените приказ!
– Раньше думать надо было, – сказал Коростелев еще отрывистее. Голова есть на плечах? Думал бы головой.
– Дмитрий Корнеевич, я вас прошу как человек человека, поняли вы? Не имею опыта, Дмитрий Корнеевич, не вник в эти взаимоотношения.
– А левачить – вник? – спросил Коростелев, потемнев лицом. – Бросать доверенный участок и дезертировать налево – есть опыт?..
Он хотел идти.
– Дмитрий Корнеевич! – не отцеплялся парень. – Дмитрий Корнеевич! Проявите чуткость! Дайте возможность загладить! Я признаю ошибку! Допустите стать на работу, Дмитрий Корнеевич!
– Но учти!.. – грозно обернулся Коростелев. – Если еще хоть раз!..
– Да на что они мне сдались, Дмитрий Корнеевич! Они только койку обещают и то в перспективе… Я на них плевал, Дмитрий Корнеевич!
– Эгоист собачий, – сказал Коростелев, – индивидуалист, сукин сын! В последний раз – иди работай, черт с тобой!
– Есть идти работать! – проворно отозвался парень и пошел прочь, подмигивая девушке в платочке, которая стояла поодаль.
– Не для тебя отменяю, для Тани! Ей спасибо скажи, что тебя полюбила! – крикнул Коростелев и тоже подмигнул девушке, уходя. А девушка и парень смотрели на него, взявшись за руки и скаля белые зубы…
Вот какой Коростелев: захоти он – парню и Тане было бы плохо.
Но он этого не захотел, потому что он не только всемогущий, но и добрый. Он сделал так, что они рады и смеются.
Как Сереже не гордиться, что у него такой Коростелев?
Ясно, что Коростелев умнее всех и лучше всех, раз его поставили надо всеми.
ЯВЛЕНИЯ НА НЕБЕ И НА ЗЕМЛЕ
Летом звезд не увидишь. Когда бы Сережа ни проснулся, когда бы ни лег – на дворе светло. Если даже тучи и дождь, все равно светло, потому что за тучами солнце. В чистом небе иногда можно заметить, кроме солнца, прозрачное бесцветное пятнышко, похожее на осколок стекла. Это месяц, дневной, ненужный, он висит и тает в солнечном сиянье, тает и исчезает уже расстаял, одно солнце царит на синей громаде неба.
Зимой дни короткие, темнеет рано, задолго до ужина Дальнюю улицу, с ее тихими снежными садами и белыми крышами, обступают звезды. Их тыща, а может, и миллион. Есть крупные, и есть мелкие. И мельчайший звездный песок, слитый в светящиеся молочные пятна. Большие звезды переливают голубыми, белыми, золотыми огнями; у звезды Сириус лучи как реснички; а посреди неба звезды, мелкие и крупные, и звездный песок – все сбито вместе в морозно-сверкающий плотный туман, в причудливо-неровную полосу, переброшенную через улицу, как мост, – этот мост называется Млечный Путь.
Прежде Сережа не обращал внимания на звезды, они его не интересовали. Потому что он не знал, что у них есть названия. Но мама показала ему Млечный Путь. И Сириус. И Большую Медведицу. И красный Марс. У каждой звезды есть название, сказала мама, даже у такой, которая не больше песчинки. Да они только издали кажутся песчинками, они большущие, сказала мама. На Марсе, очень может быть, живут люди.
Сережа хотел знать все названия, но мама не помнила; она знала, да забыла. Зато она показала ему горы на луне.
Чуть не каждый день идет снег. Люди расчистят дорожки, натопчут, наследят, а он опять пойдет и все завалит высокими пуховыми подушками. Белые колпаки на столбиках заборов. Толстые белые гусеницы на ветвях. Круглые снежки в развилках ветвей.
Сережа играет на снегу, строит и воюет, катается на санках. Малиново гаснет день за дровяным складом. Вечер. Волоча санки за веревку, Сережа идет домой. Остановится, закинет голову и с удовольствием посмотрит на знакомые звезды. Большая Медведица вылезла чуть не на середину неба, нахально раскинув хвост. Марс подмигивает красным глазом.
«Если этот Марс такой здоровенный, что на нем, очень может быть, живут люди, – думается Сереже, – то, очень может быть, там сейчас стоит такой же мальчик, с такими же санками, очень может быть – его тоже зовут Сережей…» Мысль поражает его, хочется с кем-нибудь ею поделиться, но не с каждым поделишься – не поймут, чего доброго; они часто не понимают; будут шутить, а шутки в таких случаях для Сережи тяжелы и оскорбительны. Он поделился с Коростелевым, улучив время, когда никого поблизости не было, – Коростелев не насмехается. И в этот раз не насмехался, а, подумав, сказал:
– Ну что ж, возможно.
И потом почему-то взял Сережу за плечи и заглянул ему в глаза внимательно и немножко боязливо.
…Вернешься вечером, наигравшись и озябнув, домой, а там печки натоплены, пышут жаром. Греешься, хлюпая носом, пока тетя Паша раскладывает на лежанке твои штаны и валенки – сушить. Потом садишься со всеми в кухне у стола, пьешь горячее молоко, слушаешь ихние разговоры и думаешь о том, как пойдешь завтра с товарищами на осаду ледяной крепости, которую сегодня построили… Очень хорошая вещь зима.
Хорошая вещь зима, но чересчур долгая: надоедает тяжелая одежа и студеные ветры, хочется выбежать из дому в трусах и сандалиях, купаться в речке, валяться по траве, удить рыбу, – не беда, что ни черта не поймаешь, зато весело в компании собираться, копать червей, сидеть с удочкой, кричать: «Шурик, у тебя, по-моему, клюет!»
Фу ты, опять метель, а вчера уже таяло! До чего надоела противная зима!
…По окнам бегут кривые слезы, на улице вместо снега – густое черное месиво с протоптанными стежками: весна! Речка тронулась. Сережа с ребятами ходил смотреть, как идет лед. Сперва он шел большими грязными кусками. Потом пошла какая-то серая ледяная каша. Потом речка разлилась. На том берегу ивы затонули по пояс. Все было голубое, вода и небо; серые и белые облака плыли по небу и по воде.
…И когда же, и когда же – Сережа прозевал – поднялись за Дальней улицей такие высокие, такие непроходимые хлеба? Когда заколосилась рожь, когда зацвела, когда отцвела? Сережа не заметил, занятый своей жизнью, а она уже налилась, зреет, пышно шумит над головой, когда идешь по дороге. Птицы вывели птенцов, сенокосилки пошли на луга – скашивать цветы, от которых было так пестро на том берегу. У детей каникулы, лето в разгаре, про снег и звезды думать забыл Сережа…
Коростелев подзывает его и ставит между своими коленями.
– Давай-ка обсудим один вопрос, – говорит. – Как ты считаешь, кого бы нам еще завести – мальчика или девочку?
– Мальчика! – сейчас же отвечает Сережа.
– Тут ведь вот какое дело: безусловно, два мальчика лучше, чем один, но, с другой стороны, мальчик у нас уже есть, так, может быть, девочку теперь, а?
– Ну, как хочешь, – без особенной охоты соглашается Сережа. – Можно и девочку. С мальчиком мне лучше играть, знаешь.
– Ты ее будешь защищать и беречь, как старший брат. Будешь смотреть, чтоб мальчишки не дергали ее за косички.
– Девчонки тоже дергают, – замечает Сережа. – Еще как. – Он мог бы рассказать, как его самого Лида дернула недавно за волосы, но он не любит ябедничать. – Еще так дернет, что мальчишки орут.
– Так наша же будет крохотная, – говорит Коростелев. – Она не будет дергать.
– Нет, знаешь, давай все-таки мальчика, – говорит Сережа, поразмыслив. – Мальчик лучше.
– Думаешь?
– Мальчики не дразнятся. А эти только и знают – дразниться.
– Да?.. Гм. Об этом стоит подумать. Мы еще с тобой посовещаемся, ладно?
– Ладно, посовещаемся.
Мама слушает улыбаясь, она сидит тут же за шитьем. Она себе сшила широкий-преширокий капот – Сережа удивился, зачем такой широкий; впрочем, она сильно потолстела. А сейчас у нее в руках что-то маленькое, она это маленькое обшивает кружевом.
– Что ты шьешь? – спрашивает Сережа.
– Чепчик, – отвечает мама. – Для мальчика или для девочки, кого вы там решите завести.
– У него, что ли, такая будет голова? – спрашивает Сережа, взыскательно разглядывая игрушечный предмет. (Ну, знаете! Если на такой голове хорошенько дернуть волосы, то можно и голову оторвать!)
– Сначала такая, – отвечает мама, – потом вырастет. Ты же видишь, как растет Виктор. А сам ты как растешь! И он будет так же расти.
Она надевает чепчик себе на руку и смотрит на него, лицо у нее довольное, ясное. Коростелев осторожно целует ее в лоб, в то место, где начинаются ее мягкие блестящие волосы…
Они затеяли это всерьез – с мальчиком или девочкой, купили кроватку и стеганое одеяло. А купаться мальчик или девочка будет в Сережиной ванне. Ванна Сереже тесна, он давно уже не может, сидя в ней, вытянуть ноги, но для человека с такой головой, которая влезет в такой чепчик, ванна будет в самый раз.
Откуда берутся дети, известно: их покупают в больнице. Больница торгует детьми, одна женщина купила сразу двух. Зачем-то она взяла совершенно одинаковых, – говорят, она их различает по родинке, у одного родинка на шее, у другого нет. Непонятно, зачем ей одинаковые. Купила бы лучше разных.
Но что-то Коростелев и мама оттягивают дело, начатое всерьез: кроватка стоит, а нет ни мальчика, ни девочки.
– Почему ты никого не покупаешь? – спрашивает Сережа у мамы.
Мама смеется – ой до чего она стала толстая:
– Как раз сейчас нет в продаже. Обещали, что скоро будут.
Это бывает: нужно что-нибудь, а в продаже как раз и нет. Что ж, можно подождать, Сереже не так уж к спеху.
Медленно растут маленькие дети, что бы мама ни говорила. Именно на примере Виктора видать. Давненько Виктор живет на свете, а ему всего год и шесть месяцев. Когда еще он будет в состоянии играть с большими детьми. И новый мальчик или девочка сможет играть с Сережей в таком отдаленном будущем, о котором, собственно говоря, не стоит и загадывать. До тех пор придется его, или ее, беречь и защищать. Это благородное занятие, Сережа понимает, что благородное, но вовсе не привлекательное, как представляется Коростелеву. Трудно Лиде воспитывать Виктора: изволь таскать его, забавлять и наказывать. Недавно отец и мать ходили на свадьбу, а Лида сидела дома и плакала. Не будь Виктора, ее бы тоже взяли на свадьбу. А из-за него живи как в тюрьме, сказала она.
Но – уж ладно: Сережа согласен помочь Коростелеву и маме. Пусть себе спокойно уходят на работу, пусть тетя Паша варит и жарит, Сережа, так и быть, присмотрит за беспомощным созданьем с кукольной головой, которому без присмотра просто пропадать. И кашей его покормит, и спать уложит. Они с Лидой будут друг к другу ходить и носить детей: вдвоем присматривать легче – пока те спят, можно и поиграть.
Однажды утром он встал – ему сообщили, что мама уехала в больницу за ребеночком.
Как ни был он подготовлен, сердце екнуло: все-таки большое событие…
Он ждал маму обратно с часу на час: стоял за калиткой, ожидая, что вот-вот она появится на углу с мальчиком или девочкой, и он помчится им навстречу… Тетя Паша позвала его:
– Коростелев тебя кличет к телефону.
Он побежал в дом, схватил черную трубку, лежавшую на столике.
– Я слушаю! – крикнул он. Голос Коростелева, смеющийся и праздничный, сказал:
– Сережа! У тебя брат! Слышишь? Брат! Голубоглазый! Весит четыре кило, здорово, а? Ты доволен?
– Да!.. Да!.. – растерянно и с расстановкой прокричал Сережа. Трубка умолкла. Тетя Паша сказала, вытирая глаза фартуком:
– Голубоглазый – в папу, значит. Ну, слава тебе, господи! В добрый час!
– Они скоро придут? – спросил Сережа. И удивился и огорчился, узнав, что не скоро, дней через семь, а то и больше, – а почему, потому что ребеночек должен привыкнуть к маме, в больнице его к ней приучат.
Коростелев каждый день бывал в больнице. К маме его не пускали, но она ему писала записки. Наш мальчик очень красивый. И необыкновенно умный. Она окончательно выбрала ему имя – Алексей, а звать будем Леней. Ей там тоскливо и скучно, она рвется домой. И всех обнимает и целует, особенно Сережу.
…Семь дней, а то и больше, прошли. Коростелев сказал Сереже, уходя из дому:
– Жди меня, сегодня поедем за мамой и Леней.
Он вернулся на «газике» с тетей Тосей и с букетом цветов. Они поехали в ту самую больницу, где умерла прабабушка. Подошли к первому от ворот дому, и вдруг их окликнула мама:
– Митя! Сережа!
Она смотрела из открытого окна и махала рукой. Сережа крикнул: «Мама!» Она еще раз махнула и отошла от окна. Коростелев сказал, что она сейчас выйдет. Но она вышла не скоро – уж они и по дорожке ходили, и заглядывали в визгливую, на пружине, дверь, и сидели на скамейке под прозрачным молодым деревцом почти без тени. Коростелев стал беспокоиться, он говорил, что цветы завянут, пока она придет. Тетя Тося, оставив машину за воротами, присоединилась к ним и уговаривала Коростелева, что это всегда так долго.
Наконец завизжала дверь и появилась мама с голубым свертком в руках. Они кинулись к ней, она сказала:
– Осторожно, осторожно!
Коростелев отдал ей букет, а сам взял сверток, отвернул кружевной уголок и показал Сереже крошечное личико, темно-красное и важное, с закрытыми глазами: Леня, брат… Один глаз приоткрылся, что-то мутно-синее выглянуло в щелочку, личико скривилось. Коростелев сказал расслабленно: «Ах, ты-ы…» – и поцеловал его.
– Что ты, Митя! – сказала мама строго.
– Нельзя разве? – спросил Коростелев.
– Он любой инфекции подвержен, – сказала мама. – Тут к ним подходят в марлевых масках. Прошу тебя, Митя.
– Ну, не буду, не буду! – сказал Коростелев.
Дома Леню положили на мамину кровать, развернули, и Сережа увидел его целиком. С чего мама взяла, что он красивый? Живот у него был раздут, а ручки и ножки неимоверно, нечеловечески тоненькие и ничтожные и двигались без всякого смысла. Шеи совсем не было. Ни по чему нельзя было отгадать, что он умный. Он разинул пустой, с голыми деснами, ротик и стал кричать странным жалостным криком, слабым и назойливым, однообразно и без устали.
– Маленький ты мой! – утешала его мама. – Ты кушать хочешь! Тебе время кушать! Кушать хочет мой мальчик! Ну сейчас, ну сейчас!
Она говорила громко, двигалась быстро и была совсем не толстая похудела в больнице. Коростелев и тетя Паша старались ей помочь и со всех ног бросались выполнять ее распоряжения.
