Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Оркестр снова заиграл, на этот раз фокстрот.

– А я не подожду! – сказал Костя и подхватил Наташу. Она рванулась, он толкнул ее в спину. Павел, Леня, еще несколько ребят бросились к ним.

– А ну, вон отсюда! – сказал один из парней, энергично выталкивая Костю из круга танцующих.

– Да пошел ты! – отбивался Костя. – Не твое дело!

– Давай, давай отсюда, – сказал другой парень.

Костю вывели из зала. Инцидент был исчерпан, оркестр приударил с новым воодушевлением, танцы продолжались.

К Плещееву тем временем зашел Макухин. Он был неузнаваем: бритый, подстриженный, в новом, из магазина, костюме. При всем том в шалагинский двор он вошел осторожно, с оглядкой, и не позвонил, а тихонько постучал в окно.

– За тобой! – сказал он, когда Плещеев ему отворил. – Уважь, Леонид, – такой день, что отказаться не имеешь права! Даже моя мадам пирогов напекла.

– Ну сколько тебе, ей-богу, говорить! – сказал Плещеев. – Ну бросил я. Соблюдаю норму, а с тобой разве соблюдешь норму?

– Вот честное слово честного человека! – Макухин прижал ладонь к галстуку. – Выпьешь свою норму, и никто ничего тебе не скажет, а мадам даже в восторге будет, она тоже трезвенница. С представителями цехового комитета завтра отмечаю, а сегодня посидим по-домашнему, как старые друзья. Ну? Леонид! Уважь! Не каждый день человеку пятьдесят исполняется! И какие, Леонид, пятьдесят – трудовые! Рабочие! Ну? Леонид!

Из Дома культуры вышли вчетвером: Павел, Леня, Наташа и ее черненькая подруга. Перешли площадь – вдруг из тени им навстречу Костя и с ним человек пять-шесть приятелей.

– Павел, смотрите! – сказала Наташа, прижавшись к его плечу.

Костя стал перед Павлом.

– Ты что за начальник? – сказал он. – Отвечай: кто ты такой, чтоб над нами командовать?

– Иди-иди, парень, – сказал Павел.

– За такие дела, – сказал Костя, – знаешь, что бывает? – Его приятели обступили их стеной. – Мы тебе скажем, что бывает!

– Костя, ты выпил! – сказала Наташа. – Уйди! Ну, я тебя прошу!

Павел улыбнулся открыто и миролюбиво.

– Интересно послушать, – сказал он. – Хором будете рассказывать или по одному?

– Шпрот! – сказал Костя. И поднес те дурацкие слова, какими хулиганье разжигает уличную драку средней руки.

– Ладно! Считаю – достаточно. – Павел начал сердиться. – Пропустите, хватит дурака валять!

– За такие дела глаза тебе выбить мало! – театрально хорохорясь, выкрикнул Костя.

Леню при этом слове как подменили.

– Глаза?! – переспросил он не своим голосом. – Ах сволочь, ах сволочь!

Он бросился на Костю.

– Ну, ну, ну, – сказал Павел. – Разойдись, брейк, ребята. – И встал между Леней и Костей, разводя их.

Никто ничего толком не заметил – все произошло очень быстро. Павел вдруг стал падать, закричала Наташа, метнулись, убегая, приятели. Костя постоял секунду, не сразу поняв, что случилось, потом тоже побежал прочь.

Павел лежал не двигаясь. Леня наклонился над ним, попытался поднять:

– Павка, Павка! – и тряс его в отчаянии, сам не понимая, что делает. Подбегали прохожие. Толпа увеличивалась, грозно плотнея в темноте.

– В спину, – переговаривались в толпе. – Нечисть проклятая. – А кто? – Найдут. – Расстреливать надо гадов. – Парня-то не вернешь. – Чей парень-то? – Курсант какой-то, летчик. – Эх, летчик, долетался…

Подъехала машина скорой помощи и машина с милицией. Люди в белых халатах и форменных кителях прошли через толпу, положили Павла на носилки. Капитан милиции спросил у Лени:

– Вы были при этом?

– Да, – ответил Леня.

– И я была, – сказала Наташа.

– Поедете с нами, – сказал капитан.

Павла понесли, следователь стал писать в блокноте. Леня, Наташа и черненькая пошли за капитаном к машине.

– А зачем к ней сейчас идти, ночью? – сказал капитан. – Утром сходишь. Пускай поспит.

– Она не спит, – сказал Леня. – Она его ждет. Он только вчера приехал.

Разговор происходил в отделении милиции, после того как обо всем было спрошено и записано.

– Ночью – это хуже нет родным сообщать, – настаивал капитан. – Уж ты мне поверь. Опыт имею.

– Ладно, – сказал Леня. – Если света нет у них в окнах, утром схожу.

Огни в окнах гасли один за другим, только улицы оставались светлыми линиями в засыпающем поселке да светлыми полосками висели лестничные клетки в высоких домах. Вдруг разом выключили уличное освещение – спать пора людям. Леня шел по темной улице, и за ним, на расстоянии, Наташа с подругой.

– Леня! – робко окликнула Наташа. – Может, правда, лучше утром?

Леня молчал.

– Леня! Как же вы скажете?..

Леня молчал. Он увидел – окна угловой комнаты Капустиных освещены, там не спят.

Он вошел в подъезд. Беленькая и черненькая, не осмеливаясь ни войти, ни удалиться, сели на каменном крыльце. Ноги их устали от высоких каблуков, и они сняли туфли и поставили рядом. И сидели, не говоря ни слова, подпершись кулачками.

Бодрствовала только мать, дочери спали – все три были еще тут, под материнским крылом.

На столе был прикрыт полотенцем ужин. Капустина стелила постель на диване – аккуратно, любовно – для Павла. Затревожиться она еще не успела, хотя и посматривала на часы – дешевенький будильник. Когда раздался звонок, пошла отворять с счастливым лицом. Увидела Леню, и в первый момент не дошло до нее, что он один. Потом спросила, все еще спокойно:

– А Павка?

Леня молчал – она посмотрела на его лицо, попятилась… Леня медленно пошел за нею – она все пятилась, глядя на него, все отступала от страшной беды…

…Она сидела у стола, ее узловатые, натруженные руки безжизненно лежали на коленях. Дочери проснулись, сидели на своих постелях, еще ничего не понимая. Белела постель, приготовленная для Павла.

– Я пойду, – громко сказала Капустина, вставая.

– Куда? – спросил Леня.

– А вдруг он ранен только? Леня, голубчик мой, вдруг он только ранен!!

Она безумно кинулась к двери. Леня ее перехватил. Дочери, забыв о его присутствии, вскочили, окружили мать:

– Мама, что ты, мама, не надо, мама!

Они усадили ее, гладили. Она стихла в изнеможении.

– Значит, еще и это, – сказала. – Значит, еще и это…

– Леня, ты иди, – сказала старшая из дочерей, увидев, что они в одних рубашках. – Мы с ней будем.

– Иди, Леня, иди, – сказала и Капустина. – Отец беспокоится твой, не надо беспокоить…

Одна из девушек, накинув платок, пошла запереть за Леней.

– Поймают их? – спросила она.

– Уже поймали, наверно.

– Кто же они? – спросила девушка. Она стояла перед ним в передней босая, в рубашке, с вязаным платком на плечах.

– Наши, здешние. Из поселка.

– Свои – своего? – сказала девушка. – Папу нашего – фашисты, а тут?..

Она не досказала, и они только посмотрели с Леней друг другу в глаза, и взгляд этот был мрачный, остро непримиримый.

У Макухина было накурено так, что люди и предметы еле проступали в тумане. Ахрамович лежал на кровати, вытянувшись во весь свой рост, и мутно глядел в потолок. Плещеев стоял у двери, собираясь уходить, а Макухин его уговаривал:

– Ну послушай, не порти друзьям настроение, посиди. Ну мне это прямо обидно, что ты уже уходишь. Это ты загордился, что про тебя в газете напечатали, – ну и что? Про меня тоже в газете печатали – ну и что?

– Про тебя печатали, что ты водку лакаешь без просыпа, вот что про тебя печатали! – прокричала из-за перегородки жена Макухина. Она уже легла, но не могла спать.

– Леонид! – Макухин держал Плещеева за рукав – Ведь пятьдесят лет! А лет было мало, все больше зимы, Леонид, все больше зимы! А Ахрамович рухнул – что ж мне, одному отмечать юбилей?

– Нет, я пошел, – сказал Плещеев, стараясь держаться трезвым, хотя заметно перебрал свою норму.

– И давно пора! – крикнула жена. – Выметайтесь все, юбилейщики!

– Я пошел, пошел, – повторял Плещеев.

– Я тебя провожу, Леня, – сказал Ахрамович и заснул богатырским сном. Плещеев один вышел в темноту.

Шалагин и Леня стучались к Макухину.

– Кого еще черти несут? – провизжала жена.

– Плещеев у вас?

– Нету Плещеева! Домой ушел!

– Как, один, ночью? – яростно спросил Шалагин.

– А ему не все одно, что день, что ночь? – озлобленно спросила женщина. – Провожатых-то нет. Дрыхнут провожатые.

Шалагин и Леня двинулись дальше на поиски.

Плещеев шел, постукивая палкой по тротуару. Палка ударилась о ствол дерева, выпала из рук. Он нагнулся было ее поднять, но закачался, чуть не упал и пошел дальше без палки, с выставленными вперед руками.

Показалось недостроенное большое здание – о его близости Плещеева предупредили исчезновение тротуара, разрытая земля, колеи, проложенные машинами, дощечки, переброшенные через канавы.

– Уже близко, – сказал Плещеев, нащупывая ногой колею.

Колея шла, шла и свернула.

– Эй! – позвал Плещеев. – Люди! Теперь куда?

Но была глубокая ночь, никто не отозвался. Резко светили лампы… Плещеев постоял и побрел дальше. Потеряв направление, забрел в глубь строительного участка и заблудился окончательно. То его вытянутые руки упирались в штабель блоков, то оскользалась нога на мокрой глине, и, стремясь удержаться, он хватался за что-то, и это что-то оказывалось кучей песка, и в сыпучий песок уходили пальцы… Но вот он очутился перед стеной. Его пальцы определили точно – это стена. Они нащупали дверной проем.

– Кто тут есть? – позвал Плещеев. – Эй, хозяева!.. – и, споткнувшись, полетел в глубь дома.

На заводе кончилась первая смена.

Леня Плещеев почти бегом бежал домой. Распахнул калитку и увидел – на крыльце стоит женщина.

Мать. Он узнал ее сразу.

Они друг на друга смотрели и не могли сказать ничего. Наконец она сказала:

– Ленечка…

Он отозвался растерянно:

– Здравствуйте…

– А я звоню-звоню, – сказала она еще растерянней.

Он открыл дверь. Внес ее вещи. Это надо было, он это сделал. Что еще надо – не знал, не соображал. Так неожиданно. И отвык…

Это был совсем, совсем не тот мальчик в ушанке, что ушел от нее когда-то во вьюжную ночь. И жилье было другое. И она, Мария, другая. И по всем этим причинам, и по многим другим, вместе взятым, она горько плакала, сидя на оттоманке, – исходила слезами. И была похожа не на жену, мать, хозяйку, вернувшуюся домой, а на гостью, которой не ждали. Так сиротливо стоял на полу ее багаж: туго набитая авоська и старый чемодан, перевязанный веревкой, чтоб не раскрылся.

– А папа где же? – прошептала она, сморкаясь.

– В больнице.

Она испугалась:

– Что с ним? Опасно?..

– Ничего, – совсем по-шалагински ответил Леня. – Обойдется. Могло быть хуже… Завтра пойдем к нему. Вместе.

– А может, – спросила она, – он не захочет, чтоб я?.. Может, лучше спросить сначала… у него?

– Да нет же! – сказал Леня. – Он рад будет! Честное слово! Он звонки слушал, ждал…

– Господи! – задыхаясь, прошептала Мария.

Лене и жалко было ее, и тягостно, все бы, кажется, отдал, чтоб обошлось без слез, и, конечно, сумбур в его чувствах был полнейший – но ему было некогда, он ужасно спешил и сказал:

– Ты не обижайся, мама, мне уходить надо.

Она вся сжалась и быстро ответила:

– Конечно, иди, куда тебе нужно.

Он увидел, что сделал ее уж окончательно несчастной.

– Ты не думай, я… я на похороны иду. Товарищ мой… Ты его, наверно, помнишь: Павка. Капустин.

И то, что он ей это сказал, как бы поделившись с ней своим горем и так просто, без всякого укора, упомянув об их прежней совместной жизни, облегчило Марию.

– Помню, помню! Отчего ж он?.. Ну потом расскажешь, потом!

Леня наспех переоделся и убежал.

Мария прошлась по квартирке, осматриваясь робко. На вешалке висело пальто, она осмотрела его с особым вниманием, даже понюхала… Села над своим чемоданом, стала развязывать веревку – похоронный марш донесся издалека, глухие удары, словно говорящие: «И не жди, и не надейся, ничего уже не будет хорошего», – опять затосковала Мария, упали руки…

Павла хоронил весь поселок.

Шли старики и старухи, и молодежь, и пионеры, и начальники, и просто жители.

И девушка Наташа шла, и ее черненькая подружка.

И Шалагин с Полиной.

Шли курсанты летной школы, прилетевшие на похороны.

Шла за гробом сына Капустина и три ее дочери.

Медленно двигался грузовик, на котором высоко стоял гроб.

Венками из цветов и свежих веток был завален грузовик.

И ухал, ухал в уши Капустиной похоронный марш.

…В больнице был так называемый впускной день. На людях Мария совладала с собой, даже пыталась весело улыбаться, когда они с Леней, в накинутых казенных халатах, подходили к койке, на которой лежал Плещеев. Из-за своего злосчастного падения он лежал в гипсе. Глубоко в подушки уходила его голова.

– Вот и я, – сказал Леня, стараясь говорить обыкновенным своим голосом. – Молока тебе принес, хочешь не хочешь – пей, доктор велел…

– Кто с тобой? – спросил Плещеев. – Кто с тобой пришел?

Мария, затаив дыхание, стиснула руками горло.

– Да понимаешь, – неестественно развязно сказал Леня, – вчера прихожу домой, открываю калитку…

– Маруся! – тихо позвал Плещеев. – Ты здесь?

– Да, – ответила Мария.

На них смотрели и больные, и посетители. Только Леня отвернулся, он выкладывал из авоськи на тумбочку принесенные гостинцы.

– Здравствуй, Маруся, – тихо сказал Плещеев и протянул здоровую руку.

– Здравствуй, – сказала Мария.

– Сядь сюда.

Она села.

– Какой ты стал! – сказала она. – Красивый… молодой…

– А какая ты? – спросил Плещеев.

Мария потерянно оглянулась на Леню. Тот посмотрел на ее увядшее лицо и твердо сказал:

– Мама тоже очень красивая.

Вдалеке от новых домов, на дальнем конце поселка, на отшибе, окруженный пустырями, с довоенных времен сохранился домишко, весь черный, боком осевший в землю. Там обитала Фрося.

Маленькие кривые окошки были завешены, и по вечерам на занавесках двигались тени и виден был неровный, колеблющийся свет, и слышалось пение.

Открывалась скрипучая дверь, выходили люди. По двое, по трое расходились, тенями пересекая безлюдный пустырь.

В домишке оставалась одна Фрося. Она гасила и прятала тонкие, как спички, темные свечки, горевшие перед иконами. Прибирала в комнате… После этих молений она бывала в состоянии безмолвной исступленности. Глаза ее горели диковато.

Так она жила, пока однажды Капустина не обратилась к Сотникову:

– Александр Васильич, помоги. Нужно одной работнице квартиру срочно. В новом доме.

Капустина была теперь секретарем парткома. Разговор происходил в парткоме, и там находился в то время старик Прохоров.

– Квартирами занимается жилищная комиссия, – сказал Сотников. – Они в этом деле больше хозяева, чем я.

– Комиссия отказалась включить ее в список, – сказал Прохоров. Недопонимают товарищи, что тут надо в первую очередь.

– И обязательно в населенном доме, – сказала Капустина.

– Что за работница? – спросил Сотников.

– Иванова, фрезеровщица.

– Да вы ее, Александр Васильич, знаете, – сказал Прохоров. – Она на заводе давно. Помнится, вы как-то к нам домой заходили и она пришла. Еще в землянке, помните?

Он спохватился, что как бы напоминает Сотникову, что прежде между ними существовали более простые и дружеские отношения, и замолчал. А Сотников сощурился, вспоминая, и вспомнил: как он сидел у Прохоровых, и на ступеньках показались аккуратно ступающие ноги, и какая-то женщина вошла и села в уголку, и он при ней сказал те слова, которые были ему вменены в преступление.

Потом он вспомнил, как, вернувшись из лагеря, обходил завод и в одном цехе женщина смотрела на него очень уж пронзительно, она показалась ему тогда знакомой. Это, должно быть, и есть та самая фрезеровщица Иванова.

– Почему же, – спросил Сотников, – ей нужно в первую очередь и обязательно в большом доме?

– Потому что у нее отсталый элемент молится, – объяснила Капустина.

– А вы что же, товарищ секретарь парткома, – удивился Сотников, хотите им удобства создать? Чтоб в новом доме молились?

– В новом доме они не будут, – сказала Капустина. – Ни в коем случае. Шутите – кругом люди, а им церковное петь. Постесняются. Слышимость в новых домах – сами знаете. Это они к ней бегают, поскольку шито-крыто.

– Точно, – сказал Прохоров. – Им при слышимости неинтересно.

– Может, и интересно, – сказала Капустина, – да неловко перед общественностью.

– Как работает она? – спросил Сотников.

– Да работает старательно, – сказала Капустина – Вот ведь какая проблема.

– Да, проблема, – вздохнул Сотников. – Много у нас проблем… Посидеть бы как-нибудь, поговорить обо всем по душам, откровенно…

Он чувствовал стыд, что незаслуженно сторонился Прохорова, и этими словами как бы просил старика забыть об этом и вернуться к прежним отношениям.

– А я вас, Александр Васильич, давно для разговора жду, – не сдержался Прохоров. – Сказали – постараетесь зайти, и нет вас и нет, а материалу поговорить накопилось – ой-ой!

– Я приду, Дмитрий Иваныч, – ответил Сотников, выслушав виновато. Приду…

Леня уезжал в летное училище. На станции его провожали заводские ребята, родители и три сестры Капустины.

– И пожить не успели вместе, – говорила Мария мужу. – И привыкнуть он не успел ко мне.

– Он давно летать хотел, – сказал Плещеев. – Пусть летает.

Поезд тронулся. Еще раз Леня прощался со всеми из вагонного окна. Плещеев шагнул к вагону, протянул наугад руку – Леня взял ее, сжал… Мария подхватила мужа.

– До свиданья, отец! – сказал Леня.

– Летать тебе счастливо, сынок! – сказал Плещеев.

Поезд набирал скорость. Молодежь расходилась. Плещеевы остались одни на платформе.

Из станционного буфета вышли Макухин и Ахрамович. Макухин засовывал в карман поллитровку.

– Святое семейство, – сказал он, заметив Плещеевых и остановившись. Провожали гармониста в институт.

– Пойдем, – сказал Ахрамович. Он даже испугался.

– Ничего подобного, – сказал Макухин. – Самое время спрыснуть проводы. Пойдем пригласим – по случаю, в честь и так далее. – И свистнул: – Эй!..

И вдруг робкий, спокойный гигант Ахрамович взъярился.

– Ты!.. – сказал он, хватая Макухина за шиворот. – Оставь его, гад, слышишь, оставь его, оставь его, а то я тебя башкой об рельсы – пыль пойдет!..

И зашагал прочь, почти неся Макухина, как котенка.

Мария обернулась, увидела их и вздрогнула.

– Ты что? – спросил Плещеев.

– Старых дружков твоих увидела.

– Не бойся, – сказал он. – Ничего теперь не бойся.

Некоторое время они шли молча.

– Я перед тобой так много виновата, – сказала Мария, – так много.

– Нет, Маруся, – сказал Плещеев. – Это я виноват. Я просто дождаться не мог, когда ты вернешься, чтоб сказать тебе, что это моя во всем вина. Во всем… Просто боялся умереть, не сказав.

Опять шли молча, а потом Мария сказала:

– И как ее, жизнь, прожить, как сорганизовать, чтоб шла она по ровной дорожке от начала до конца, нигде не споткнувшись?..

Мошкин ушел на пенсию и жил в деревне, в небольшом доме. На крыше торчала антенна, у калитки висел почтовый ящик, а Мошкин во дворе возился с цветами, полол и поливал, как заправский пенсионер. Но при этом мрачное и боевое выражение его лица как бы говорило: «Я делал что мог, я поступал единственно правильно, вы меня не оценили – ну что ж, нате вам, я поливаю цветы, вам же хуже!»

К калитке подъехал на велосипеде пожилой мужчина – тот, что когда-то дал Шалагину лес для стройки.

– Доброе утро, Пантелеймон Петрович.

– Что скажешь, председатель? – спросил Мошкин, игнорируя приветствие.

– Прямо сказать, опять с просьбой к вам.

– Доклад вам сделать? О чем?

– Да нет, не доклад на этот раз, – деликатно ответил председатель. Понимаете, какое дело, вы, конечно, человек в годах, и на персональной пенсии, и безусловно имеете право на покой, но мы сейчас все решительно силы мобилизуем на уборку, если б вы были так добры…

– Ну а как же! – сказал Мошкин. – Приду и помогу, не беспокойся. Где мобилизация, там Мошкин всегда, будь уверен. По первому сигналу в битву! Какой может быть покой! Силенка еще есть, вот попробуй. – Он дал председателю пощупать бицепс. Председатель пощупал и пощелкал языком.

– Так на второй бригаде сбор, пожалуйста, – сказал он, уезжая. Мошкин опрокинул лейку и ушел в дом.

Он шел среди полей и увидел Фросю. С чемоданом на плече она шла ему навстречу по пыльной дороге. Оба остановились.

– Здравствуйте, Пантелеймон Петрович, – сказала Фрося вежливо.

– Ты откуда здесь? – спросил Мошкин.

– В совхоз наниматься приехала, – сказала Фрося и вздохнула. – Ушла я с завода-то.

– Что так?

– Да что, Пантелеймон Петрович, – сказала Фрося. – Сами знаете, жила я на краю поселка, на свежем воздухе. Лес в двух шагах. А меня выселили в новый дом, в самом центре. Сажа, копоть. Мне здоровье не позволяет. А вы как живете?

– Вот, – сказал Мошкин, – урожай убирать иду.

– Зачем вам урожай убирать, – изумилась Фрося, – такому человеку выдающемуся…

– Надо убирать! – сказал Мошкин. – С людьми быть надо! Знать, чем они дышат! Все течения жизни улавливать! Призовут меня снова к деятельности чтоб был я готов!

– Ясно, – протяжно сказала Фрося.

– Это ты, понимаешь, на религию всю жизнь просадила, противно смотреть…

– Ну что ж, – сказала Фрося. – И я у господа как бы в запасе. Так я себя понимаю. Придет мой час – и позовет меня господь во славу его на сподвижничество. Прощайте, Пантелеймон Петрович.

Поклонилась и пошла. Облачко пыли тянулось вслед за ней по дороге.

Утром взмывает в небо могучий гудок. Долго плывет над широкой рекой и медленно смолкает, словно спускаясь на землю…

Он смолк, и новый стал слышен звук, идущий с высоты. Шалагин в это время подходил к проходной, пропуская вперед Плещеева. Нахмурившись, Шалагин приостановился невольно, глянул вверх. И Плещеев поднял голову, черные очки его сверкнули на солнце.

В небе быстро вытягивались три белые полосы, венчанные блестящими черточками реактивных самолетов.

Шалагин улыбнулся и вошел в проходную в бесконечном потоке других людей…

1964