Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)
9
У матери родилась девочка.
Капитан перестал появляться раньше, чем это случилось. К нему приехала жена. Она ходила на квартиру к матери и жаловалась квартирной хозяйке и соседям, и плакала, и все ополчились на мать, разрушительницу семьи. Латышки не выдержали беспокойств, нашли себе где-то другое жилье. У квартирной хозяйки муж был на фронте, и она говорила – испорченные женщины пользуются войной, им хорошо, когда мужья разлучены с женами, им выгодна война, этим женщинам, ради их разврата льется кровь человеческая.
Она же и Володе все рассказала, хозяйка. Он поспешил уйти от ее рассказов, но он не мог защитить мать. Почем он знал, какими словами защищают в таких случаях? И как защищать, когда он тоже осудил ее в своем сердце – гораздо суровей осудил, чем эти простые женщины.
Мать толклась по комнате растерянная, потерянная, но силилась показать, что ничего особенного не произошло.
– Видишь, Володичка, – сказала она небрежно даже, – какие у меня новости.
– Как зовут? – спросил Володя.
Ведь делать-то нечего, осуждай, не осуждай – ничего уж не поделаешь, надо это принимать и с этим жить.
– Томочка, Тамара. Хорошенькое имя, правда?
– Хорошенькое.
Он не понимал. Можно любить нежную красивую Аленку. Нельзя любить плешивого капитана с отекшими щеками. Мысль, что мать любила плешивого капитана и родился ребенок, – эта мысль возмущала юное, здоровое, благоговейное понятие Володи о любви, о красоте любви. (То, с чем приходится иной раз сталкиваться в общежитии, – не в счет, мало ли что.) Опущенные ресницы, поцелуи, ночные мечтания – это для молодости, для прекрасной свежести тела и души. В более зрелых годах пусть будет между людьми уважение, приязнь, товарищество… пожалуйста! Но не любовь.
Понадобилось сходить в аптеку, ему было стыдно выйти из дому. Эта улица, где все друг о друге всё знают! Мрачный шел он, сверкая черными глазами.
Вернулся – в кухне была хозяйка, она сказала как могла громче:
– Вот ты на оборону работаешь, а она о тебе думала? Она об ухажерах думала.
– Будет вам, – сказал Володя.
Мать стояла на коленях возле кровати и плакала.
– Я перед всеми виновата! – плакала она. – Перед тобой виновата, перед ней виновата!
Она о девочке своей говорила. Девочка лежала на кровати, развернутая, и вытягивала вверх крохотные кривые дрожащие ножки.
– Володичка, – в голос зарыдала мать, – ты на папу сердишься, Володичка, если бы ты знал, как я перед ним виновата!
И, схватив его руки и прижимаясь к ним мокрым лицом, рассказала, как она живет. Рано утром она относит Томочку в ясли. Это далеко, другой конец города. На работу приходит усталая, голова у нее кружится, она плохо соображает и делает ошибки. Ее уволят, уже уволили бы, не будь она кормящая мать. И что ужасно, вместо того чтобы признать свои ошибки и просить извинения, она, когда ей делают замечания, раздражается и грубит, – правда, как это на нее не похоже? Но она очень нервная стала. Грубит людям, которые жалеют ее и держат на работе, хотя давно бы надо уволить. А здесь, дома, ее ненавидят. Когда она приходит к колонке за водой, женщины расступаются и пропускают ее, и пока она набирает воду, они стоят и смотрят молча; а уходя, она слышит, что они о ней говорят. Она не смеет покрасить губы – начинают говорить, что она еще у кого-то собралась отбить мужа. Ох, уехать бы! Вернуться в Ленинград, где никто ничего не знает! Там люди так настрадались, никто и не спросит, даже рады, наверно, будут, что вот маленький ребеночек, новая жизнь там, где столько людей умерло…
И мать вскрикивала, как в бреду:
– Я не хочу жить! Я не хочу жить!
– Пока что надо здесь на другую квартиру, – сказал Володя, со страхом чувствуя руками, как колотятся у нее на висках горячие жилки.
– Думаешь, это просто? Думаешь, я не пробовала? Никто не пускает с ребенком. Или хотят очень дорого… И все равно эта женщина и туда придет. Она ходит всех настраивает, как будто она тоже не могла бы быть одинокой, она тоже могла бы!
– А если попробовать написать отцу?
– Нет. Я не могу.
– Ничего особенного: чтобы прислал тебе вызов.
– Он не пришлет, – сказала мать с отчаяньем. – Он рад, что мы тут, что нас нет в Ленинграде.
Томочкины ножки развлекли ее в конце концов. Она стала губами ловить их и целовать и, целуя, вся еще в слезах, смеялась тихо, чтоб хозяйка не услышала и не осудила за смех. А Володя думал – как же она дальше, что с ними делать…
10
Он написал отцу, что матери плохо живется в Н., она болеет, устала, и чтобы отец прислал ей вызов и денег на дорогу. Деньги она отдаст, вернувшись в Ленинград и продав что-нибудь из мебели.
Отец отозвался довольно быстро. Письмо было раздраженное. Ленинград не санаторий, жизнь тут не приспособлена для поправки здоровья. В Н. первоклассные поликлиники и врачи, можно лечиться от чего угодно. Что касается усталости, то все устали, верно? Вообще самое лучшее – чтобы Володя не вмешивался в отношения отца и матери, сложившиеся так, а не иначе в силу причин, Володе неизвестных.
Володя ответил: хорошо, он не будет вмешиваться ни в чьи отношения, но просит отца прислать вызов лично ему, Володе, а он, приехав, уж сам займется делами матери.
Так как на это письмо ответа не было, он написал то же самое еще раз и послал заказным.
Тем временем уехал Ромка. У него в Ленинграде нашелся двоюродный дядька, он вызвал Ромку – бывают же такие двоюродные дядьки, – и Ромка отбыл, разрываемый надвое восторженной преданностью Ленинграду и привязанностью к заводу, где было у него и счастье, и горе, где он оставил родную могилу на опушке леса за аэродромом… Володя все ждал ответа от отца, а мать перестала ждать, уж ничего она больше не ждала хорошего.
К ней привязались разные недомогания, она старела, глаза потухли. Утром ей трудно было подняться с постели, она задыхалась от приступов удушья. По-прежнему носила Томочку в ясли и потом брела на работу, еле волоча ноги. А Томочка стала славная, веселая, с ямочками на розовом налитом тельце, ее прикармливали в яслях и давали витамины.
Володя решил ехать без вызова. Его бы не отпустили, никто и слышать не хотел, чтоб отпустить его в такой момент. Но толкнувшись напрасно туда-сюда, он догадался поговорить с Бобровым, и дело уладилось. Возможно, оно уладилось бы и раньше, в других инстанциях. Бобров был не самой важной инстанцией, но он был тот человек, которому на вопрос: «Почему хочешь уволиться?» – Володя смог ответить: «Нужно мать перетянуть в Ленинград, она попала в переплет».
– В какой? – спросил Бобров. И у Володи хватило духу рассказать, в какой переплет она попала, а другим рассказывать почему-то не хватало духу, слова застревали в горле.
– Дома стены лечат, так говорят?.. – сказал Бобров. – Ладно, через денька два зайди, скажу чего делать.
Он был человек, которому мало того что все рассказать можно, – он пойдет к начальству, к любому начальнику пойдет и скажет: «Надо, товарищи, отпустить парня. Надо, надо. Где можно войти в положение – надо входить. По-человечески, по-хозяйски, как угодно рассуждая – надо».
Каждому необходимо в трудную минуту иметь такого человека, как Бобров.
Володя так в него уверовал, что тут же написал Ромке: «Скоро буду. Как насчет работы? Постараюсь выехать дня через два, три». Но прошло полторы недели, прежде чем Бобров уговорил начальство, и еще столько же, пока наложили все резолюции и оформили увольнение.
– Ну, ни пуха ни пера тебе, – сказал Бобров, прощаясь, – не поминай лихом уральцев, напиши, как добрался и устроился, и Роме там привет…
– Вот, – сказал Володя, явившись к матери. – Еду.
Она вздрогнула и просияла – его отъезд в Ленинград был светлым событием, внушающим надежды, теперь она и для себя будет ждать перемен.
– Ты же мне сразу напишешь?
– А как ты думаешь?
– Я так буду ждать твоих писем! – сказала она, глядя на него с доверием и обожанием, как девочка на взрослого.
В тот вечер они допоздна шептались – строили планы. Мать починила Володины вещи и уложила в рюкзак.
11
Он сел в поезд без билета, и сначала все шло благополучно, но потом контролер отобрал у него документы, а его самого сдал проводницам в офицерском вагоне, и двое суток Володя ехал, все время ожидая, что на следующей станции его высадят.
Только когда проехали Волховстрой и контролер явился и, не сказав ни слова, отдал документы, – Володя понял, что боялся зря, что его довезли до Ленинграда.
12
Старый дом на Дегтярной еще постарел за эти годы, стоял обветшалый, насупленный и ничем не приветил Володю, не заметил его приближения. Почти все окна были забиты фанерой, уцелевшие стекла перекрещены косыми крестами из бумажных полосок, пожелтевших до коричневого цвета, словно опаленных на огне. Это те клеили, что потом уехали или умерли.
На лестнице было черным-черно – ни зги. Но Володя помнил, что внизу пять ступенек и в каждом марше одиннадцать, и, не прикасаясь к перилам, поднялся на четвертый этаж.
Позвонил. Звонок не действует.
Постучал. И еще. Никто не отзывается.
Достав ключи, отворил на ощупь. В полном мраке вошел в пустую холодную квартиру.
Выключатель щелкнул – свет не зажегся. Или перегорела лампочка, или выкрутили ее, или не было тока.
Шагнув, нащупал дверь и осветил ее зажигалкой.
Откуда висячий замок на двери их комнаты? Маленький висячий замок на кольцах. Они с матерью его не вешали, просто заперли дверь на ключ. У них никогда даже не было никакого висячего замка. И колец в двери не было.
Плясал огонек зажигалки.
Не та дверь? Ошибся?
Ну как же. Дверь та, передняя та. В этой квартире он жил, сколько помнит себя.
Перочинным ножиком он расковырял дерево и вытащил одно из колец, дверь открылась. В их отсутствие кто-то входил, взломав дверной замок, а уходя, приладил висячий. Это не был грабитель, тот бросил бы все настежь, ему что; стал бы он, уходя, ввинчивать кольца и вешать замок.
Но комната пуста, как сарай. Все-таки те, что входили, вынесли все. Только мамину кровать оставили. На кровати спали – постель не убрана. В подушке вмятина. Одеяло скомкано кое-как.
Кто-то здесь живет?..
Но заброшенность, царившая в комнате, но гулкий звук шагов, мертвенная пустота стен, иней в оконной нише – говорили: что ты. Кто может тут жить.
Окно забито фанерой. В фрамуге сохранились стекла с бумажными крестами: грязные, еле пропускают свет.
В чуть брезжущем свете Володя разглядел, что и одеяло, и подушка с вмятиной покрыты слоем мохнатой пыли.
Старая пыль, такую тронь веником – сворачивается в серый войлок.
Кто-то здесь жил без нас, давно.
Этот кто-то взломал дверь. Принес одеяло (это не наше, мы свои взяли) и стал жить. Пытался держать комнату в порядке: забил окно фанерой и осколки стекла смел в уголок, вон они лежат пыльной кучкой с мусором вместе.
А потом он, может быть, умер на этой кровати.
А те, что его хоронили, может быть, подумали: хозяин комнаты умер, для чего пропадать вещам? Возьмем их и будем ими пользоваться, пока мы живы.
Постель умершего они, должно быть, побрезгали взять.
Одно непонятно: зачем, все унеся, они вкрутили кольца и повесили замок.
Володя не был барахольщик, это меньше всего. Да на миру, как известно, и смерть красна: по дороге насмотрелся на разрушения – что уж горевать о мебелишке. И не ахти какая та мебелишка была. Но все же в голове закружилось, как представил себе – приедет мать с Томкой, и ровным счетом ничего нет, кроме кровати.
Что-то зашебаршило сзади. Оглянулся – старуха в комнате. Незнакомая.
– Я извиняюсь. Я слышу – ходят. Вы кто будете?
– Здешний. Приехал. Вы здесь живете?
– Рядом моя комнатка… Вы Якубовский Володя?
– Якубовский. Не знаете, кто жил в нашей комнате?
– Не знаю, сынок. При мне никто не жил. Я ничего у тебя не трогала. Я и заходить боялась. Свою комнатку очистила и живу. Я тут второй месяц. Сын ордер выхлопотал. Сын у меня инвалид Отечественной войны. Сам женился, у жены живет, а мне ордер выхлопотал. Я красносельская, всю войну по городу с квартиры на квартиру. В Красном Селе у меня домик был, теперь нету. Там такой был бой, когда обратно его брали, Красное, – всю ночь, говорят, наши танки беспрерывно шли, где там уцелеть домику. Сын говорит – не плачь, обожди, справимся, поставим новый. – Старуха не плакала, рассказывала с удовольствием. – В булочную ходила, пришла, слышу – ходят, приехал хозяин, думаю. Тебе записка оставлена. Третьего дня приходили, оставили записку.
«Ромка», – подумал Володя.
Записка действительно была от Ромки, и Володе сразу стало веселей, когда он ее прочел.
«Володька! – писал Ромка. – Печально, что ты задерживаешься. Необходимо твое личное присутствие, чтобы договориться окончательно. У тебя мерзость запустения, эту проблему придется решать в срочном порядке. В общем, ты немедленно (подчеркнуто) приходи ко мне. Я эту неделю во второй смене, так что днем меня застанешь в любой час, а не застанешь, то ключ на шкафу в передней, входи и располагайся. У меня в кармане оказался замок с кольцами, я тебе его повесил, а то комната настежь, как бесхозная. Ключик оставляю бабушке. Пусть с этого замочка начнется твое устройство. Привет! Р.»
– И вот вам ключик, – сказала старуха.
Ромка жил на Пушкарской. У него тоже была фанера вместо стекол, но у него горела лампочка, был вымыт пол, топилась времянка, на времянке грелся чайник, и репродуктор задиристо пел: «Торреадор, смелее…» У Ромки была мебель, у Ромки были дрова – лежали, уложенные аккуратно, между диваном и этажеркой.
– У тебя, я вижу, полное хозяйство!
– А что мне, пропадать, что ли? Сейчас будем чай пить. Имеешь дело с рабочим Кировского завода. Помимо того, что нас снабжают, прямо сказать, ничего себе, – везде же, имей в виду, прорва людей, которые ни черта не умеют. Как они существуют, ты не знаешь? Пробку сменить не может, балда!.. Вчера одному тут научному сотруднику на третьем этаже ванную ремонтировал, ну и он со мной поделился от своего литера а или бе.
Ромка заварил чай, достал колбасу, разрезал пайку хлеба, все моментально.
– Сегодня же повидаешься с мастером, будем ковать, пока горячо. Перед сменой повидаешься, пусть посмотрит на тебя, задаст какие ему надо вопросы. Я с ним говорил. Неплохой старик. С Калининым знаком. Калинин работал на нашем заводе, ты не знал?
И стал рассказывать, что было с заводом в блокаду.
– Куда же ты?
– Мне по делу по одному.
– Слушай, живи у меня пока.
– Может быть.
– У тебя, прямо сказать, не жилье. Живи у меня. А потом достанем ящики, я понаделаю мебели, какой тебе надо.
Они условились, что встретятся у проходных ворот завода в девятнадцать ноль-ноль.
Госпиталь находился на Кирочной, рядом с музеем Суворова.
Был час посещений. В вестибюле толпились женщины с авоськами. У гардеробщицы Володя спросил, как ему повидать доктора Якубовского.
– Доктора Якубовского нет. Болен.
– Сильно болен?
– Это мы не знаем. А вы ему кто? – Гардеробщица всматривалась с любопытством.
– Родственник, – сказал Володя.
– Ну вот, сразу видать, – сказала гардеробщица. – Похож с лица, как сын родной.
Уже хмурились ранние зимние сумерки. Шел мелкий снег, подувал ветер.
Странно пустынны были улицы: мало людей, мало машин.
Дощатыми заборами обнесены разрушенные дома. Иные выглядывали из-за заборов обожженными глазницами.
На Фонтанке вдоль решетки набережной снег свален высоким барьером.
Голый, темнел запертый Летний сад. Володя вспомнил: в Летнем есть старые липы, у которых дупла запломбированы, как зубы. Он еще маленький останавливался, бывало, перед этими пломбами, заинтересованный, тронутый заботой человека о стареющих деревьях. Сейчас, идя мимо, он с улицы улыбнулся нахохленным голым липам там за решеткой. Человек пломбирует дыру на дереве. Человек везет в поезде человека, у которого нет билета. Человек говорит человеку: «Живи у меня».
Ветер дул сильней, снег кружился быстрей и гуще.
Когда Володя подходил к дому на Мойке, где жил отец, ему навстречу вышла мачеха. Они почти столкнулись у крыльца. На ней была низенькая меховая шапочка. До этого он видел ее один раз, и без шапочки. Но он сразу узнал узкое скуластое лицо с косо прорезанными узкими глазами, мелькнувшее перед ним сквозь снежную сетку.
Она пошла дальше, не узнав его. Он обрадовался, что она ушла, не будет ходить с чашками взад и вперед и слушать их разговор с отцом.
13
– Здравствуй, – сказал Володя.
Отец сам ему отворил. Он был в домашней куртке и мягких туфлях. Он похудел.
– Володя! – сказал он. – Заходи. Ну здравствуй.
Поздоровались за руку.
– Давно приехал? Молодец, что зашел.
Последние три слова можно бы и не говорить, верно? Ведь это как-никак сын пришел. Не само ли собой разумеется, что сын правильно сделал, придя к отцу?
Володя повесил на вешалку свой мокрый ватник. Они прошли в кабинет и сели.
– Вырос-то! Взрослый мужчина!.. Как мать?
– Мать жива. Ты получил мои письма?
– Да. Я, как видишь, болею. Сейчас, правда, поправляюсь… Ну как ты и что, расскажи о себе.
И в эту встречу между ними была мучительная неловкость, они не могли через нее перешагнуть. Отец сидел полузакрыв глаза, и Володя не верил, что отцу интересна его жизнь, и слова застревали в горле, как тогда, когда Володя пытался рассказывать о себе посторонним людям. И все еще жило чувство обиды, что отец покинул мать, – хотя они, по всей вероятности, никак не могли ужиться вместе, Володя об этом уже догадался.
– А ты как?
– Я? Ну что ж я… Я пережил здесь блокаду. Ты, конечно, знаешь, слышал, что это такое. Жил в госпитале, сюда почти не заходил, – до сих пор, как видишь… – Отец развел руками, показывая на растрескавшийся темный потолок и рваные обои. Достали стекло для окон – сложнейший разрешили вопрос… Да. Это полезно, что ты поработал на производстве. Я в твои годы тоже работал на производстве: лучшие мои воспоминания… Да. Я не успел послать вызов, я просто не предполагал, видишь ли, что это так экстренно. Я преподаю, видишь ли, – совмещая с госпиталем, так что для личных дел не так много времени, – потом хворал вот, – но я намеревался это сделать, поправившись, и уже предпринял шаги – узнал, как это делается, вызов… Но ты добрался без формальностей, тем лучше. У тебя все в порядке? Никаких хвостов, надеюсь?
– Каких хвостов?
– Неприятностей не нажил? С завода отпустили или удрал?
– Отпустили.
– Все чисто?
– Все чисто.
– Комната цела?.. Тебе, конечно, деньги нужны, – сейчас у меня… Но через пару дней… Какие планы на дальнейшее? В техникум? Или вернешься в школу?
– В школу – не думаю, – ответил Володя. – Во всяком случае, буду работать. – Облегчением, отрадой было сознавать, что он не зависит от отца, захочет – и денег не возьмет, обойдется, Ромка выручит до первой получки… Нет, деньги надо взять, послать матери. – Тут один парень, он обещает устроить на Кировский завод.
– Зачем же парень, – сказал отец, – я, если хочешь, могу помочь тебе устроиться, во всяком случае, могу попытаться.
– Спасибо. Сейчас не мне надо помогать.
– Да, с матерью плохо, ты писал, – вздохнул отец. – А что, собственно?.. Чем она больна?
Опустив голову, морщась, он выслушал сжатый Володин рассказ. Очень видно было, что он предпочел бы ничего этого не знать.
О капитане он сказал:
– Ах, прохвост.
Возможно, это все не очень бы на него подействовало. Но его проняло известие об ограблении комнаты. Оно ему, так сказать, окончательно прояснило картину. Глаза его – в буквальном смысле слова – открылись. Он простонал с брезгливым ужасом:
– Фу ты, боже мой!
– Можно закурить? – спросил Володя, досказав.
– Да, пожалуйста, – встрепенулся отец, придвинул пепельницу и, взяв у Володи махорки и бумагу, закурил тоже.
Они сидели друг против друга в креслах, одинаково закинув нога на ногу, отец и сын. Сын был похож на отца лицом, ростом, даже манерой курить. Сын видел сходство, ему и приятно было, и почему-то оно его раздражало. Замечал ли сходство отец?
– Да. Положение… Но что же я могу, по-твоему?
Володя с готовностью стал перечислять, он давно все обдумал:
– Ты должен – раз: дать ей возможность приехать сюда, где у нее жилплощадь, – ты понимаешь, ей выехать не на что. Ты должен – два: помочь ей так здесь устроиться, чтобы она могла существовать. Понимаешь, это не только вопрос зарплаты, главным образом надо ребенка в круглосуточные ясли, в этом ее спасение, она больна по-настоящему, в этом форменное сейчас ее спасение.
– Ужасно! – сказал отец. – Так запутать свою жизнь! Ужасно!
Он встал и начал ходить, топчась в тесной комнате. Володя сказал:
– Ей помогли запутать, всю жизнь помогали.
– Нет, прошу тебя! – сказал отец. – Володя, я не хочу, чтобы ты меня судил слишком строго, послушай. Володя, это всегда был несчастный, безответственный характер!
– Допустим, – сказал Володя. – Скорей всего так. Вот именно несчастный. Что из этого следует? Что ее надо бросить без помощи?
– Слушай. Я не по бархатной дорожке шел. Я работал на фабрике и рабфак кончал, а поступил в институт – пароходы грузил, иной раз всю ночь в порту, придешь потом в анатомичку – пальцы задубели, не держат инструмент… Для вас работал, чтоб вы не голодали, сам бы я на стипендию, будь уверен… Мне кроме хлеба ничего не надо было, лишь бы учиться и стать врачом… А она?! Ни с чем не считалась, ничем не интересовалась, книжку в руки не брала, – я не хочу говорить, не считаю возможным…
– Ей сейчас так плохо, как только может быть, – сказал Володя. – Мы тут с тобой обсуждаем, а она?.. Просто вообразить не могу. Ее надо поднять, понимаешь? Поставить на ноги, а то что же это… Я один не справлюсь, понимаешь? Мы вдвоем должны.
– Но почему я должен?! – закричал отец. – По какому закону я обязан расхлебывать кашу, которую она заварила, мы четырнадцать лет врозь, смешно!
14
В соседней комнате мальчик Олег Якубовский, белокурый, слабенький, узколицый и узкоглазый, сидел у стола и готовил уроки.
Он готовил их с небрежностью способного мальчугана, знающего, что достаточно ему сделать ничтожное усилие – и задача будет решена, и руки развязаны для более увлекательных занятий, и обеспечена та отметка, которая составит счастье его родителей.
Олегу ничего не стоило осчастливить родителей этим способом, он счастливил их с снисходительной щедростью.
Впрочем, и для его собственного самочувствия хорошая отметка была не то что необходима, но, во всяком случае, желательна. Он не был излишне самолюбив, но не имел охоты подвергаться порицанию из-за пустяков. Приготовление уроков и получение хороших отметок было именно пустяковым делом, не стоящим разговоров.
Кроме того, в том, чтобы он решил задачу, было заинтересовано немало людей. Ребята, для которых задача трудна или которые поленились ее решать, смогут завтра списать решение у него, Олега, и тоже получат пятерку.
Ради этих ребят он приходил в школу немного раньше, чем требовалось. Ему нетрудно было подняться для товарищей на полчаса раньше. Он вообще не любил спать. Время, проведенное в постели, казалось ему пропащим. Ничего еще не было сделано в жизни. Олег стыдил себя и поторапливал, говоря, что пора начинать.
Что начинать? Он не знал. Его интересовали науки: биология, физика, география. Особенно все касающееся космоса, межпланетных сообщений, овладения пространством поэтически волновало его до спазм в горле. Его не пускали в публичку по молодости лет, но он через знакомых доставал научные журналы, чтоб быть в курсе проблем и открытий.
Так же занимала его литература, и сама по себе, и все связанные с ней споры, все события этой сложной сферы. Он писал стихи, рассказы, пьесы и полагал, что при любых обстоятельствах, какую бы ни избрал профессию, он будет одновременно и писателем.
Возможно также, думал он, что одним из основных его занятий будут шахматы, – у него уже первая категория, не так плохо.
Если соединить это все и еще многое, до чего он пока не додумался, и всему этому посвятить жизнь, – может быть, этого и хватит Олегу Якубовскому.
От многообразия интересов, от взволнованности и некоторой растерянности перед рассыпанными на его пути сокровищами он постоянно был нервно приподнят и глаза его возбужденно блестели, серые узкие, чуть раскосые глаза.
С тех пор как он себя помнил, ему предоставлялось все, что могло способствовать его развитию, физическому и умственному. Никогда к нему не приставали: «Скушай еще ложечку», но, чтобы укрепить его здоровье, от рождения хрупкое, его приохотили к гимнастике, к играм на воздухе, лыжам. Это делала мать. Она это делала и в эвакуации. Любящая без чувствительности, внимательная без назойливости, она старалась не упустить ничего, что должно было дать ему силу, знания, людское расположение. Воспитывала в нем вкус к здоровым развлечениям, научила его читать хорошие книги, водила на концерты и выставки картин, чтобы наполнить его жизнь теми духовными наслаждениями, которые составляли высшую радость собственного ее существования.
При этом он пользовался полной свободой. Всегда у него был свой уголок, неприкосновенный для других; а когда, за год до войны, они получили эту трехкомнатную квартиру, – ему, тогда еще маленькому мальчишке, дали отдельную комнату; и вот недавно он с удовольствием водворился в ней снова. Очень скромно обставлена комнатка, но как заботливо! Пусть сыну не захочется уходить из дому и шататься по улицам, напротив, где бы он ни был, пусть его тянет домой – такая мысль лежала в основе убранства комнаты и в основе всей жизни семьи. Занятия Олега уважались так же, как занятия его отца. Если Олег, случалось, нес ребячью чепуху, ему возражали терпеливо и серьезно. Он мог приводить к себе товарищей, и если приходили девочки, это не было предметом идиотского и оскорбительного поддразнивания, как в некоторых других, менее интеллектуальных домах.
Так поставила дело мать, и отец охотно ей подчинялся, и в семье царил дух благопристойности и взаимопомощи.
Мать была интеллигентней отца, хоть и называлась скромно – домашняя хозяйка. Отец, например, неважно знал музыку. Отец мог взорваться по ничтожному поводу, мог по-женски раскапризничаться. У него иногда срывались вульгарные, плоские выражения, вроде: «перебрал рюмочку», или «пусть он это своей бабушке расскажет», или «что я – рыжий, что ли?». Мать же была безупречна. Ее безупречность наполняла Олега нежной гордостью, но чувство к отцу не страдало от этого сопоставления. Олег был достаточно умен и широк, чтобы не придавать значения мелочам. Так ли важно, что отец неважно знает музыку? Он делает большое дело, все его уважают, и те знакомые с известными и уважаемыми именами, которые дают Олегу научные журналы и отвечают на его трудные вопросы, – это знакомые отца, отец их лечит и ввел их в дом. Отец был краеугольным камнем семьи, фундаментом, на котором мать возводила свою педагогическую постройку.
А что ее педагогика призвана благотворно влиять не только на Олега, но и на отца, – это Олег тоже видел прекрасно, это мельком его забавляло и еще больше сближало с отцом, ставя их как бы на одну доску: двое мужчин, добровольно и добродушно признавших моральное превосходство женщины и вверившихся ей (разумеется, до той черты, где начинается область мужского призвания и мужской независимости), это было в глазах Олега и красиво, и правильно, и поднимало всех троих на новую какую-то высоту.
…Олег сидел и решал задачу. Лампа в оливковом бумажном абажуре смугло светила на его узкое лицо с узкими глазами и острыми скулами.
Он решил задачу. Ему захотелось пить. Он вышел в столовую и налил себе воды из чайника на буфете и услышал – у отца разговаривают. Голос отца и чей-то незнакомый, голос молодого мужчины. Олег не вслушивался.
Но голоса поднялись, и несколько слов зацепили его внимание, и он услышал «ты», сказанное молодым голосом.
«Ты»?.. Во всем мире он не знал, кроме себя, ни одного молодого существа, которое с такой непринужденностью, с таким сознанием своего права могло бы сказать «ты» его отцу. «Ты должен», – сказал этот молодой.
– …Я не хочу, – сказал отец, и было слышно, что он удручен, – не хочу, чтобы ты меня судил слишком строго, послушай…
Кто же это судит отца, и отец, удрученный, стоит перед судом и оправдывается?
– Володя, это всегда был несчастный, безответственный характер!
– Допустим, – сказал молодой непреклонно. – Скорей всего так. Вот именно несчастный. Что же из этого следует? Что ее надо бросить без помощи?
Олег подошел ближе к отцовской двери.
– Слушай! – сказал отец. – Я не по бархатной дорожке шел…
Сейчас будет про пароходы, как он их грузил. Маленькая папина слабость эти пароходы.
– …Для вас работал, чтоб вы не голодали!.. А она?! Ни с чем не считалась…
– …Ей так плохо, как только может быть, – сказал молодой. – …Ее надо поднять, понимаешь? Поставить на ноги, а то что же это… Я один не справлюсь, понимаешь? Мы вдвоем должны.
– Но почему я должен?! – крикнул отец. – По какому закону я обязан расхлебывать кашу, которую она заварила, мы четырнадцать лет врозь, смешно!
– Вот – потому что тебе смешно, а ей не смешно, вот потому ты и обязан! – сказал молодой резко.
Олег стоял у отцовской двери. Он не подслушивал, просто считал необходимым дослушать этот разговор. И, стоя у закрытой двери деловито и нахохленно, с руками, засунутыми в карманы, он дослушал до конца.
– …Когда позвонить тебе? – спросил молодой.
– У нас сегодня что? – спросил отец покорно. – Позвони в пятницу.
– Пока, – сказал молодой.
– Будь здоров, Володя.
Олег ушел в свою комнату. Было бы в высшей степени глупо и бестактно подвернуться им сейчас под ноги… Хлопнула выходная дверь.
Он вернулся в столовую. И отец туда входил из передней.
– Кто это был? – спросил Олег. – Папа, кто это? – повторил он, вслед за отцом войдя в кабинет.
– По делу, – отрывисто ответил отец. Он стоял спиной к Олегу, закуривая.
– Почему он говорит тебе «ты»?
– Тебе показалось.
– Ну что ты, папа, что за ерунда… Это мой брат?
Отец оглянулся. Рука с папиросой дрожала у губ.
– Я не позволю задавать вопросы! – закричал он гневно и бестолково. Кто, что, почему!.. До всего дело… Ни малейшего уважения… Воспитали! Иди, я занят!
И Олег вспыхнул. Взрослые люди, мыслящие люди, и вдруг ложь и истерика!
Хорошо. Он будет действовать так, как находит нужным.
Кто запретит ему? И разве можно иначе?
…Наклонясь над гулким пролетом лестницы, он позвал:
– Володя!
15
Он выскочил на улицу. Охватило ветром, снегом. Запахнул пальто на груди, озираясь.
Вдоль набережной несся мелкий снег, и в обе стороны уходили под фонарями темные фигуры, – который из этих людей был брат? Олег крикнул в косо несущийся белый дым:
– Володя!
Изо всех сил крикнул.
На крик оглянулись двое. Один остановился. Олег побежал к нему, тот стоял и ждал.
– Володя?
– Да? – откликнулся Володя сдержанно.
