Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
– Что ты командуешь? Почему не помочь человеку? Ты же отказалась…
– А ты уж и рада, что я отказалась…
– Жадная…
– Вот и жадная…
Тонино оживление погасло.
– Пожалуйста! – сказала она, дернув плечиками, и скучная пошла назад, а Полина с веселым лицом поспешила за Шалагиным:
– Надумала все же, Гриша, тебе помочь.
– Больно платье шикарное, – поддразнил он. – Не испортишь?
– А что на него, на то платье, молиться, что ли, – сказала Полина.
– А правду говорят, – спросил Ахрамович, когда они втроем в Подборовье грузили на машину заготовленный Шалагиным лес, – будто ты Плещеева с мальчонкой к себе забрать собираешься?
– Не совсем так, – ответил Шалагин. – Два входа будут: один мой, другой его.
Полина, подняв бровь, поглядела любопытно.
– Это в том случае, – продолжал Шалагин, – если хозяйка моя не будет возражать.
– И хозяйка уже есть? – спросил Ахрамович.
– Да наметил.
– Хорошая?
– Да ничего вроде.
Полина, отвернувшись, силилась поднять бревно. Шалагин подошел, сказал с лаской:
– Дай я, Поля.
И такими добрыми глазами взглянул ей в глаза, что озарилось, смягчилось, стало девичьим от растерянности ее дерзкое лицо.
Фрося сидела в кабинете у Мошкина. Мошкин что-то писал.
– Так и сказал, значит, – спросил он, – «свежим ветром должно повеять»?
– Так, – подтвердила Фрося.
– «Придется советоваться с кадрами»?
– Так.
– Себя имел в виду?
– Это не могу сказать.
– «Графин звенел»?..
– Звенел…
– «Нельзя игнорировать кадры»? «Не выйдет»? Этими самыми словами?
– Да, именно, я хорошо запомнила, – сказала Фрося. – Очень гордо говорил. А люди ведь слушают. Мало что может быть, я и подумала: зайду к вам, посоветуюсь.
– Правильно сделали, – сказал Мошкин своим бесцветным голосом. – Так и обязаны поступать честные советские граждане. Я передам ваш сигнал куда следует. Сигнализируйте и впредь. Обо всем.
– Я постараюсь, – сказала Фрося.
Снова, как когда-то, шел Плещеев утром на завод. Он был побрит и почищен. Шалагин вел его.
Сотни людей их обгоняли.
– Здоров, Леонид! – окликнул знакомый. – На работу, что ли?
– Я – только попробовать! – сказал Плещеев. Беспокойная усмешка являлась и пропадала на его губах. – На автомат какой-то ставят… Не получится – бывайте здоровы!
– Слышишь, Григорий, – капризно сказал он Шалагину, – не понравится уйду, и ты ко мне тогда не приставай.
Несколько парней приостановились у входа в цех, глядя на приближающегося Плещеева. Они молча расступились перед ним. Он шагнул – и во мраке, окружающем его, услышал родной, деятельный, многоголосый шум цеха.
Это не тот был жалостный вид, что у Плещеевых на постройке. Двое здоровых, сильных взялись за дело. Пилили ли они, работал ли Шалагин рубанком, подносила ли ему Полина готовую оконную раму – все у них получалось ловко, споро, им на радость. И вырастал дом.
Светил месяц на белые стружки, на брошенный топор. Шалагин и Полина сели передохнуть. Он нарезал хлеб складным ножом. Пили молоко, передавая друг другу бидончик. И Жук был тут же.
– Была ты Алешиной женой, – говорил Шалагин, – не то что сказать что-нибудь, – сам перед собой старался делать вид, что ничего у меня нет к тебе…
Полина смотрела на месяц.
– Ты, конечно, Алешей на все сто процентов была занята, иной раз встретимся – даже не заметишь меня…
Она повернула голову и серьезно, внимательно оглядела его лунно-светлым взглядом.
– А то улыбнешься, поздороваешься – хожу и тоже улыбаюсь, как малахольный…
– Надо же! – шепнула Полина. – У меня и мысли не было… Ты все с девчонками гулял. Не похож был на вздыхателя.
– Еще чего! – сказал Шалагин. – Это уж совсем было бы ни к чему.
– Я… – начала она, глотнула воздуху и замолчала.
– Что?
– Да нет, так… Ты, наверно, про меня чего ни наслышался…
Она говорила с трудом, запинаясь:
– Это им ничего не стоит – разобрать человека по косточкам… Никто не подумает, что нужно женщине… Женщине основа жизни нужна. Если она взялась за руку, то чтоб в уверенности была, что – крепко…
Он взял ее за руку:
– Все будет хорошо, Поля.
– Разве может быть, как было? Как было – никогда уже не будет. Молоденькие мы были…
– Погоди, может лучше будет, – сказал Шалагин.
– Тогда у нас за плечами, – сказал он, – ничего, кроме юности, не было, а сейчас оглянешься – ух ты, сколько!..
– Глянь на меня, – сказал он.
Леня Плещеев прибежал в барак, где жила вдова Капустина со своими четырьмя детьми: сыном Павкой и тремя девочками поменьше, похожими друг на друга, как три белых мышонка. Девочки выносили из барака узлы и всякую утварь, а Павка укладывал это имущество в тачку, стоявшую на улице.
– Переезжаешь? – спросил Леня.
– Как видишь, – солидно ответил Павка. Он прилаживал среди вещей небольшую коробку, перевязанную веревочкой.
– Не сомнется? – спросил Леня. – Хочешь, я понесу?
– Не должна смяться.
Павка в их дружбе главенствовал. Он был ловок, крепко сбит. В семье, между погодками-сестрами, держался хозяином и мужчиной. Кроме того, у него имелись высшие интересы. В коробке, перевязанной веревочкой, находилась его коллекция марок.
Из барака вышла Капустина с узлом, за ней гуськом три девочки.
– Поехали! – сказала Капустина. – В добрый час!
Павка покатил тачку. Леня помогал ему руками и животом.
Капустины вселялись в новый пятиэтажный дом. Он только что был отстроен, пока один-единственный – там, где до войны тянулась целая улица высоких домов. Его окна еще забрызганы были мелом, кое-где лишь виднелись занавески.
В одной из квартир Капустиным предоставили хорошую, просторную угловую комнату.
– Мама, мама, – спрашивали девочки, – а где мы будем спать?
– Мы с вами в этой половине будем спать, – отвечала Капустина, – а Павка здесь. Это пускай его будет окно. Вы сюда не касайтесь.
– А почему Павке целое отдельное окно? – спросили девочки.
– Потому что он молодой человек, – ответила Капустина, и видно было, что этот молодой человек – главная в ее жизни любовь и надежда.
А Павка и Леня, небрежно оглянув квартиру, уединились в чистой, еще пустой кухне и занялись коробкой с марками.
– Вот это новая, – сказал Павка, раскладывая марки на плите. Бразилия.
– Вот дьявол! – восхитился Леня: – И откуда ты достаешь?
– Это мне старик дал. Знаешь – который зимой без шапки ходит. Ух, у него коллекция!.. Надо попробовать зимой ходить без шапки.
– А не загнемся?
– Старик не загнулся, а мы загнемся? – сказал Павка.
Они завороженно перебирали пестрые, разноязычные марки, воплощавшие для них весь земной шар.
– Вот, везде побывать, – сказал Павка, – тогда можно умереть спокойно.
– Ясно, тогда и умирать не жалко, – подтвердил Леня.
Они говорили о смерти с беспечностью людей, убежденных в своем бессмертии.
И Сотников привез в новый дом свою семью. Прямо со станции привез жену, двух сыновей и старушку мать. Они поднялись по лестнице, шофер помогал нести чемодан. Вошли в квартиру – там было пустовато, необжито, но уже стояла нужная мебель. Старушка села в кресло и сказала:
– Прямо не верится.
Сотников наклонился, поцеловал ее седую голову, прикрытую старинным черным кружевным шарфом:
– А ты, мама, прекрасно выглядишь.
– Говори громче, – вполголоса сказала жена. – Она слышит неважно.
Жена Сотникова была не первой молодости, судьба трудовая и скитальческая была написана на ее лице, руках, одежде. Она сразу принялась разбирать чемоданы, устраивать детям постели, готовить чай.
Сотников с мальчиками вышел на балкон. Оттуда, с высоты, как на ладони был виден завод, железная дорога, шоссе с бегущими машинами.
– Вот, ребята, – сказал Сотников, – мое хозяйство. Ничего?
– Ничего, – застенчиво откликнулся старший сын. Оба сына немножко стеснялись отца – отвыкли.
– А вон, – сказал Сотников, – самолет летит.
– Мы видали самолеты, – сказал младший сын.
– А вон там, – сказал Сотников, – это еще следы бомбежки.
– Мы видали бомбежку, – сказал младший сын.
Потом оба мальчика крепко уснули вдвоем на одной кровати, а для Сотникова с женой настал час тихого душевного разговора.
– Как я устала, – сказала жена. – Если бы ты знал.
– Теперь отдохнешь, – сказал Сотников.
Наступила ночь. Публика расходилась с последнего киносеанса. Гасли окна.
По шоссе по направлению к поселку шла машина.
Последние парочки исчезли с улиц. Закрылся магазин, сторож уселся возле него на ночное дежурство. Машина тихо въехала в поселок, заскользила по улицам и пустырям, остановилась перед новым домом.
Резко прозвучал в тишине звонок. Позвонившие неподвижно ждали на лестничной площадке. Отворил Сотников, в пижаме.
– Что такое? – спросил он недовольно.
– Сотников, Александр Васильевич? – спросил один из ночных гостей.
– Ну?..
Ночной гость сказал скороговоркой:
– Ознакомьтесь – ордер на производство у вас обыска с последующим вашим арестом.
Сотников не взял бумажку. Лицо его стало тяжелым, старым…
На обратном пути машина прошла, ныряя по колдобинам, мимо плещеевской хибарки. Плещеев как раз выходил из дому, стоял на пороге. Невидящими глазами проводил он прошумевшую мимо машину.
Арест директора был, само собой, предметом раздумий и волнений. Перешептывались боязливо на заводском дворе, в курилках, в кабинетах заводоуправления. Перешептывались женщины с ведрами у водоразборных кранов. И, пронзительно озираясь, безмолвный и загадочный проходил по заводу Мошкин, весь как бы изнутри светящийся бдительностью. Что-то в нем вдруг проступило в высшей степени сурово-государственное.
Старик Прохоров, придя с работы, спросил у Ульяны:
– Слышала?
Она ответила вопросом:
– А тебе ничего быть не может? Он к нам заходил…
– А!.. – с тоской и отвращением махнул рукой Прохоров и ушел.
А Полина пришла веселая, помолодевшая.
– Ну вот, мамаша, – сказала она. – Не буду вас больше обременять.
– В общежитие уходишь, что ли? – сухо спросила Ульяна.
– Не в общежитие – замуж.
– Это за кого же?
– Угадайте, не трудно.
– За Шалагина? – упавшим голосом спросила Ульяна.
– А что – плохой жених?
– Ты-то больно хороша невеста.
– Чем же это я так уж нехороша?
– И он, змей, – сказала Ульяна, – чуть ли не родным прикинулся, пришел и чужую вдову сманил… И трех лет не прошло!
Полина резко засмеялась.
– Да разве бывают чужие вдовы? Вдовы, мамаша, ничьи… А три года дайте сосчитаю – больше тысячи дней. Тысяча дней, это надо же?
– Ты эту тыщу дней даром не теряла…
Они обменялись ненавистным взглядом.
– Уходи отсюда, – сказала Ульяна. – Забирай свои манатки и уходи, и чтоб Гришки тоже духу здесь не было.
Она отвернулась и не оборачивалась, пока Полина собирала свои вещи. Портрет Алексея и молоденькой Полины смотрел со стены.
– До свиданья, мамаша, – сказала Полина, собравшись.
Ульяна не ответила. Весь ее вид выражал осуждение, непонимание, беспомощность.
– Алешенька! – зарыдала она, когда Полина ушла. – Сыночек! Алеша!
Так, рыдающей перед портретом, застала ее зашедшая Фрося. Быстро сообразила, взяла за плечи ласково:
– Ульяна Федоровна, голубушка, слезами не вернешь, его святая воля…
– Фросенька! – бессвязно жаловалась Ульяна. – Никого не осталось… Хоть бы внук либо внучка… Околевать вдвоем старым…
– Ульяна Федоровна, – сказала Фрося, – вы помолитесь. Молитва горе умягчает. Легче вам будет. И Алеше вашему радость, что за него мать помолится. Давайте вместе: упокой, господи, душу усопшего раба твоего воина Алексея.
– Упокой, господи, – повторила Ульяна.
А Полина жаловалась Шалагину – и так не похожа была на счастливую новобрачную.
– Как я к ним пришла когда-то, когда меня Алеша привел… и как ушла… Как будто я виновата, что его убили…
А Шалагин утешал ее, говоря:
– Ничего. Ничего. Все наладим. Все залечится. Ничего.
Десять лет прошло.
Старый тополь изменился мало, а молодые выросли и окрепли… Не узнать поселка, только река да лес остались на своих вековых местах, да завод стоит где стоял, а остальное все наново. На месте временного клуба появился Дом культуры, большой, по недавним временам – модный, с колоннадой и высокими ступенями, как у паперти. Громадные просторы той части поселка, что покрыта была развалинами, землянками, бараками, – эти просторы застроены аккуратно распланированными большими домами со сквериками и уютом. К реке спускается крыло поселка. Там стоит дом Шалагина. Чем ближе к реке, тем больше похож поселок на деревню с вольно разбросанными домиками, огородами, петушиными криками и лодками на берегу. И так как поселок все стремится расширяться, прихорашиваться, достраиваться и перестраиваться, то вперемежку с местечками благоухоженными и даже вылощенными в нем встречаются местечки вовсе неблагоухоженные, немощеные, разрытые, с кучами песка и щебня, со сваленными строительными блоками и трубами…
В Доме культуры шло собрание. Большой зал был битком набит. С трибуны читали материалы XX съезда партии. Был март 1956 года.
Зал слушал не двигаясь, не перешептываясь, не кашляя – замер, слушая. Тут были и Шалагин с Полиной, и Капустина, и старик Прохоров, и около Плещеева сидели два парня – его сын Леня и Павел Капустин.
Мошкин видел их всех, сидя за столом на эстраде. С одного лица на другое, подолгу задерживаясь, изучая, переводил он взгляд. За эти годы он приобрел начальственную осанку, то есть научился высоко держать подбородок и топорщить плечи, он был теперь на месте Сотникова – директор завода. Но никогда еще не всматривался он в зал так, как сейчас. Потому что привык видеть в зале массу, а сейчас ему важно было увидеть каждого.
При этом, однако, он избегал встречаться глазами с кем бы то ни было, с непроницаемым видом отводил их, едва возникала такая опасность. Так же поступила сидевшая у окна Фрося, когда чуть-чуть было не соприкоснулась с ним взглядом. При этом она потихоньку, незаметно для окружающих, перекрестилась под шарфом.
И Макухин с Ахрамовичем были в зале и слушали, гигант Ахрамович – в изумлении и испуге, Макухин – изобразив на лице благородное негодование.
Чтение закончилось. Выступлений не было. Так же тихо, благообразно расходились, как слушали.
Плещеев пошел с Шалагиным, а Леня с Павлом. Некоторое время парни шли молча.
– Нет! – сказал Павел. – Я знаю, что ты думаешь, – нет!
– Твой отец в бою погиб, – сказал Леня, – мой – зрение потерял… Шли со словами – за Родину, за Сталина…
– Ну, лично я считаю, – сказал Павел, – слова – это на собраниях. Настоящее дело молча делается… Убили отца, да. Но мне это обидно связывать… Не за Сталина он погиб! За жизнь народ боролся, за все, понимаешь, что своими руками сделал и собирался сделать…
– Не персонально за Сталина, – согласился Леня, – но все-таки… как-то… Всегда, наверно, трудно такие вещи узнавать. Спокойней, должно быть, не узнавать… Правда же!
– А еще бы! – воскликнул Павел. – Конечно, растительной жизнью куда спокойней жить! Чтоб ни о чем голова не болела – делай, что тебе велят, и ладно. Слушай, много ли мы с тобой вообще-то думаем? Работа, да учеба, да киношка, да девчата…
– Я, наверно, много пропустил, когда читали, – говорил Павел дальше, – а почему – потому что я слушал-слушал и задумывался, задумаюсь и перестаю слышать… Пусть трудно. Но я все хочу знать. Так лучше.
Потом они говорили о себе.
– У тебя, значит, все решено, счастливый, – сказал Леня.
– Да. Летаем, Ленечка. – Павел легко перескочил через лежащую у них на дороге трубу.
– Полетишь, все повидаешь…
– Жалко, что не вместе, – сказал Павел. – Здорово было бы.
– Ну где мне, – сказал Леня с горечью. – Я и проситься не могу. Я сиделка.
Они замолкли и шли плечо к плечу, как братья. Их дружба стала с годами еще крепче. В этой дружбе Павел по-прежнему держался как старший, хотя они были ровесники, а Леня гордился им и смотрел на него с доверием и любовью.
Плещеевы жили теперь в доме, построенном Шалагиным и Полиной, и, хотя к ним был отдельный вход и жизнь у двух семей была розная, Шалагины присматривали за Плещеевыми и неназойливо их опекали. Когда после собрания Леня ушел с Павлом, Шалагины привели слепого к себе и усадили ужинать. О том, что было прочитано на собрании, почти не разговаривали. Шалагин сказал только:
– Вот так и Сотников, наверно, сгорел.
Но когда Плещеев вдруг заговорил повышенным тоном:
– Что ж это делалось, что делалось?.. – Шалагин положил руку ему на руку, остановил:
– Потом. Не хочу об этом говорить с кондачка. Подумавши хочу говорить. – После молчания добавил: – Думать в основном о чем надо? Чтоб больше не стряслось такое.
– Об этом думай не думай, – сказал Плещеев, – от нас не зависит.
– Ну как не зависит! – возразил Шалагин. – Очень даже зависит. Теперь мы, брат, ученые.
– Дай я нарежу, – сказала Полина, увидев, как Плещеев режет мясо.
– Добрая ты, Поля, – сказал он благодарно. Она грустно пошутила:
– Муж велит быть доброй.
И Шалагин поглядел на нее с выражением ласки и заботы, потому что помимо общих, громадных, вселенских дел у них были свои дела, от которых голова, как говорится, болела только у них двоих, и в этих делах имелась незадача, обида, печаль, мешавшая их счастью: не было детей, и гордая Полина, отложив свою гордость в сторонку, ходила в поликлинику и советовалась с Тоней, которая тем временем выучилась на гинеколога и принимала женщин в кабинете. Поликлиника была новая, отлично оборудованная – того домишки, где Тоня когда-то делала Шалагину перевязку, и след простыл.
– Все ж таки, ну отчего оно может быть? – спрашивала Полина. Сколько лет женаты, уже сколько могло бы детей быть – и ничего. Если уж у нас с ним организмы нездоровые, у кого ж они тогда здоровые? Сказать бы, он много раз ранен был; так доктора признали – это не причина. Неужели во мне причина?
Тоня выписывает рецепт. На ее бесцветном лице боролись разные чувства. Сопернице было плохо, соперница страдала, но соперница была пациентка, а она, Тоня, – врач. Поджатыми бледными губами Тоня сказала:
– Аборты делала, вот и причина.
– Так ведь давно…
– Очень может быть – это результат. Бывает. Попробуешь попринимать вот это.
Полина уныло пошла с рецептом, а Тоня глядела ей вслед – какая она красивая, сильная, привлекательная даже в унынии.
Что это за шаги слышатся, сперва негромкие, потом все ближе – и вот они рядом? Это заживо погребенные выходят из своих безвестных могил, забытые выходят из забвения, это Сотников идет по заводу.
Он шел мимо новых цехов, заходил – смотрел на новые машины, останавливал взгляд на лицах. У фрезерного станка работала Фрося, степенная, как всегда. Пронзительно взглянула на приближавшегося Сотникова, опустила глаза на работу. И он смотрел на нее пристально, вспоминая, – не вспомнил, прошел. Фрося с облегчением подняла взор к потолку.
Во дворе навстречу Сотникову попался Ахрамович. Таким же изумленным стало его лицо, как тогда на собрании.
– Здравствуйте! – сказал он празднично и снял шапку.
– Добрый день, – ответил Сотников.
– С возвращением! – сказал Ахрамович.
– Спасибо. – Сотников прошел. Ахрамовичу стало неловко… Подошел Макухин.
– Видал, Сотников вернулся! – сказал Ахрамович.
– Мда, – сказал Макухин. – Не все ему обрадуются…
Из машинного отделения вышел Прохоров. Не в его характере было ликовать вслух, но сейчас он, широко улыбаясь, шагнул к Сотникову:
– С приездом, Александр Васильич!
– Здравствуйте, Дмитрий Иваныч, – отозвался Сотников, остановившись. Он был приветлив, но какая-то новая появилась в нем сдержанность, почти замкнутость.
– А вы не постарели, Александр Васильич, – сказал Прохоров, желая всячески его приветить. – Ей-богу, если постарели, то самую малость! Заходите к нам, по старой памяти. Милости просим. Мы теперь в новом доме, сейчас вам адрес запишу. – Он торопливо вытащил блокнотик и карандаш, стал писать. Сотников вежливо ждал.
– Вот, – протянул Прохоров листок. – Сегодня же, вечерком!
– Постараюсь, – сказал Сотников.
– Как супруга, детишки, все ли благополучно?
– Спасибо, все в порядке.
И, кивнув, Сотников пошел своей дорогой.
Во втором этаже заводоуправления сквозь стекло смутным пятном глянуло внимательное лицо – Мошкин…
Вечером старики Прохоровы, приодевшись, сидели в своей новой квартире с радиолой и телевизором и ждали.
– Хватит, – решительно сказал Прохоров. – Хватит ждать. Ужинать давай.
– Сколько тебя из-за него таскали, – не выдержала Ульяна, – сколько допрашивали, как ты его выручить старался, а он не пришел. И не предупредил даже. Уж предупредить мог бы. Были когда-то земляки, а теперь, видать, мы для него мелкая сошка.
– Сошка? – возмутился Прохоров. – Это что значит? Что это за слово такое? Сошек нет на свете, это слово, знай, глупые люди придумали, и подлые, да, подлые, а в моем доме чтоб я этого слова не слышал!..
Мошкин обитал в заводоуправлении за обитой дерматином дверью, на которой висела дощечка: «Директор». Он проводил там время до позднего вечера, и с ним бодрствовали в боевой готовности секретарши и телефонистки.
Он сидел под канцелярской лампой, слегка постаревший, научившийся начальственно держать подбородок и плечи, облаченный в штатский костюм, при этом новый пиджак сидел на нем так же нескладно, как в былые времена старый китель, потому что меньше всего интересовало Мошкина, что как на нем сидит.
При виде Сотникова, вошедшего в приемную, секретарша вскочила, побежала в кабинет. Сотников усмехнулся и прошел за нею, не дожидаясь, пока она доложит.
Лицо Мошкина, освещенное лампой, не дрогнуло.
– Это вы, – сказал он равнодушно. – Мы, помнится, договорились, что вы начнете принимать дела с завтрашнего утра.
– Поговорить надо, – сказал Сотников и сел напротив. Взглядом Мошкин услал секретаршу.
– Что ж, поговорим. Курите. – Мошкин придвинул папиросы. Сотников достал свои, зажег спичку, закурил.
– Я слушаю, – сказал Мошкин.
– После реабилитации, – сказал Сотников, – следователь дал мне прочесть мое дело. Я прочел все.
– Да? – уронил Мошкин.
– Да. И скажу тебе так. Простить это – нельзя, а переступить через это – придется. Так что будем считать: не ты меня посадил. Сталин меня посадил.
– Конечно, Сталин, – сказал Мошкин. – Как бы я тебя посадил, смешно. Кто я такой, чтоб кого-то сажать?
– Почему приходится переступить? – продолжал Сотников, не слушая. Потому что работать надо. А если бы не это – судить бы тебя…
– Нет! – сказал Мошкин. – Судить меня не за что. Ведь ты на самом деле говорил те слова – ну, помнишь? Насчет кадров, что должен советоваться? Насчет свежего ветра?.. – Мошкин перечислял, многозначительно прижмурив глаз.
– Да я это где угодно и когда угодно скажу!
– Сейчас-то, конечно. Сейчас это безопасно и даже поощряется… Раз говорил – судить меня нельзя. Я сигнализировал – и каждый обязан сигнализировать, сам знаешь, не маленький. А что тебя посадили – при чем тут я? Ты бы не сигнализировал на моем месте?
Сотников брезгливо сморщился.
– Другое дело, – сказал Мошкин, – что обо мне никто никогда ничего не мог, не может и не сможет сигнализировать!
– Ничего ты не понял, обреченный ты человек, – сказал Сотников.
– Зато ты опять в полном порядке, – сказал Мошкин. – Вернулся, и обратно на старое место, заводом командовать.
– Открой секрет, Мошкин: как это ты им командовал эти годы, с твоим-то багажом?
– Не уязвишь, – сказал Мошкин. – Потому что мне ничего не надо, я солдат. Куда послали, что велели – это дело партии. Я иду, как солдат, сражаюсь, и все!
– Только не это слово! – сказал Сотников. – Не солдат ты, Мошкин, а совсем другое.
– А я не могу, – сказал Мошкин, – а мне противен, нутру моему противен гонор твой, барство, интеллигентский душок твой… Серьезный работник, а брюки сузил! Шестой десяток, в каких переплетах побывал, а брючки сузил, эх!
И вдруг Сотников расхохотался – звонко, по-молодому.
– Десять лет я про вас думал, – сказал он, – про вас, мошкиных, десять лет… а до такого не додумался. Чтоб когда я вернусь, ты бы, сукин сын, в душу мне и не посмотрел, на брюки бы мои посмотрел – до этого не додумался я, нет… Брюки, надо же!.. А впрочем! Что мошкиным душа – чья бы ни было! Что ты о ней, подонок, знаешь! Ты не человеку служишь, так что тебе человек! Я ли, другой ли! Для вас люди материал, материал, не больше!..
– Ругайся, – сказал Мошкин. – Смейся. Веры моей ты не поколеблешь. Ну, материал. И что? Спасибо скажите, что приняли вас на материал для великих целей. Сейчас твоя взяла… И не нервничай, не придется нам вместе работать – принимай дела, а я на другой работе перебуду до пенсии. Работу мне подберут, обязаны, как-никак номенклатура…
– Ну и правильно, – сказал Сотников, вставая. – Вряд ли у нас контакт получится. Об одном подумай: может, если перед судом своей совести ответишь, перед другим судом отвечать не придется. Вот о совести подумай.
– У меня совесть чиста, – твердо ответил Мошкин.
В доме Шалагина, как уже сказано, были две половины, два крыльца. В одной половине комната и кухня и в другой комната и кухня. С одного хода жили супруги Шалагины, с другого Плещеевы, отец и сын. У Шалагиных перед крыльцом росла яблонька, у Плещеевых – куст сирени. У Шалагиных было нарядно, кровать под покрывалом, цветы в горшках, а Плещеевы жили по-холостяцки, уютом не интересовались. Но сора у них не было – Полина следила, обстановка была крепкая и опрятная, и отец, и сын работали на заводе, зарабатывали – на столе стоял хороший, дорогой радиоприемник.
Плещеев-отец сидел у приемника, крутил ручку, перебираясь со станции на станцию. В комнате гремели бессвязные громы, обрывки музыки и иностранной речи. Вдруг врывался голос с аэродрома, передававший сводку погоды: «Видимость пятьсот, ветер одиннадцать, направление северо-северо-восток». Леня рядом, в кухоньке, стоя читал газету, развернув ее на кухонном столе.
– Не только о тебе, – сказал Леня, входя с газетой, и Плещеев выключил приемник. – Не только о тебе, и обо мне упомянули. А называется «Жизнь – подвиг».
– Мне уже в цехе Макухин читал, – сказал Плещеев. – С выражением. Ерунда, сынок. Гриша уговорил меня работать, я попробовал – вроде получается, ну и остался, чтоб не скучать. Так было дело. Житейское дело, а подвиг – это чтоб людям читать было интересней.
– Все равно приятно, – сказал Леня. – Сегодня вообще день хороший. Павка из училища приехал на целых три дня – я с ним в Дом культуры схожу, ничего?
– Ясно, иди, – сказал Плещеев. – Чего тебе со мной сидеть, иди гуляй.
– Павка должен зайти, мы пойдем, – ответил Леня. Он прилег с газетой на оттоманку, а Плещеев вернулся к приемнику, и опять забродили по дому эфирные шумы.
За прошедшие годы, превратившие маленького Леню в молодого мужчину, Плещеев-отец почти не постарел. Он казался старшим братом своего сына. Самоуважение вернулось к нему, истеричность исчезла, осталась только некоторая склонность к рисовке. Он уверенно двигался в своем жилище, уверенно, как зрячий, брал папиросы со стола и закуривал. Движения его пальцев были легки, изящны и точны. Одет был хорошо и чисто, даже очки были новые, в красивой оправе.
– Как думаешь, – спросил он вдруг, – может, и она про нас прочтет?
– Может быть, – сказал Леня.
– Пускай там что угодно, – сказал Плещеев, – пускай новая семья все-таки, наверно, приятно ей будет прочитать.
– Не знаю, – сказал Леня. – Думаю, приятно. – Он говорил холодно, как о чужом человеке. – Там, насколько я понимаю, и не семья. Не получается у нее…
– Раз не получается, – сказал Плещеев, – куда ж ей, как не сюда?..
– Нет, – сказал Леня. – Не приедет. Лично я давно уже не жду.
– Ты можешь не ждать, а я не могу. Мне нельзя не ждать. До сих пор все кажется: вот звонок зазвонит – и голос ее услышу.
Леня закрыл глаза, и мрак обступил его. Во мраке громче стали звуки из эфира, стало слышно, как дышит отец… Оглушительно, как будильник, как боевая тревога, зазвонил дверной звонок.
Плещеев слышал, как прогрохотали шаги Лени, вскочившего с оттоманки. Раздались голоса:
– С трудом выбрался. Семейство никак не отпускало. – Голос Павла Капустина.
– Заходи. – Голос Лени.
Плещеев перевел дух. Звуки стали нормальными, будничными… Он снова занялся приемником. Вошел Павел в курсантской летной форме.
– Добрый вечер, Леонид Антоныч!
– Добрый, – отозвался Плещеев. – С приездом.
– Читал в газете, – сказал Павел. – Очень здорово, поздравляю!
Плещеев ничего не сказал, вертел ручку. Из приемника донеслась мелодия, искаженная джаз-оркестром. Сладкий эстрадный голос пел «Землянку» на непонятном языке.
– Так пошли? – спросил Павел у Лени. – Там что, танцы сегодня? – Он стал мужественней, стройней, настроение у него было отпускное, праздничное.
– Танцы, – ответил Леня. – Дай галстук завязать.
– Идите, ребята, – сказал Плещеев.
Дом культуры был украшением поселка. Чего стоила одна колоннада по фронтону и площадь, обсаженная молоденькими деревьями, окруженная бесчисленными фонарями. Через площадь ко входу тянулись парни и девушки в лучших своих нарядах, отглаженных и начищенных так, как только бывают отглажены и начищены единственные выходные наряды. Небогатые рыцари не так, наверно, наводили лоск на свои скромные доспехи, отправляясь на турнир, как эта молодежь на свои ботинки, брюки, пиджаки, рубашки и платья.
– Настоящие летчики парашюта терпеть не могут, – оживленно рассказывал Павел, подходя с Леней к Дому. – Когда у нас объявляют прыжки, в медпункт выстраивается целая очередь – все находят у себя какие-нибудь болезни…
– А ты как? – спросил Леня, с восторгом глядя на товарища.
– Я не боюсь, но машина, конечно, надежней, чем тряпка.
Они вошли в зал, где играл оркестр и танцевали.
– Разобьем эту пару? – предложил Павел. Он показал на двух девушек, беленькую и черненькую, которые лениво вертелись друг с дружкой в ожидании кавалеров.
Они разбили пару, Павел повел беленькую, Леня – черненькую. Танцуя, Леня и не смотрел на свою даму, он следил за Павлом и не переставал восхищаться им. Павел танцевал отлично и с новшествами, еще не виданными в поселке, – насколько возможны новшества в таком чинном старинном танце, как вальс. Мирная мечтательная музыка, мирная обстановка зала не предвещали ничего недоброго. Поэтому когда раздался свист и громкий голос одного из молодых парней, стоявших у стены, – обернулись все.
– Эй, Наташка! – крикнул парень беленькой девушке, которая танцевала с Павлом. – Танцуй сюда!
Наташа подумала и пошла к парню, Павел с нею, поддерживая под руку. Как раз и музыка кончилась.
– Чего ты кричишь! – сказала Наташа. – Как в лесу!
И Леня вслед за Павлом подошел со своей черненькой.
– А как тебя звать, – спросил парень, – шепотом, что ли? Приятель мой с тобой знакомиться желает. Потанцуй с ним.
– Я уже обещала, – сказала Наташа нерешительно.
– Кому? – Парень вызывающе кивнул на Павла. – Этому шпроту?
– Ну-ну! – миролюбиво остановил Павел.
– Костя! – с укором сказала Наташа. – Его зовут Павел.
– В чем дело? – спросил Костин приятель. – Я подожду, танцуйте, в чем дело?
