Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
КАКАЯ РАЗНИЦА МЕЖДУ КОРОСТЕЛЕВЫМ И ДРУГИМИ
Сколько ненужных слов у взрослых! Вот, например: пил Сережа чай и пролил, тетя Паша говорит:
– Экий неаккуратный! Не настачишься на тебя скатертей! Не маленький уж, кажется!
Тут все слова ненужные, по Сережиному мнению. Во-первых, он их слышал уже сто раз. А во-вторых, и без них понимает, что виноват: как пролил, так сразу понял и огорчился. Ему стыдно и хочется одного – чтобы она поскорей убрала скатерть, пока другие не видели. Но она говорит еще и еще:
– Никогда ты не подумаешь, что кто-то эту скатерть стирал, крахмалил, гладил, старался…
– Я не нарочно, – объясняет ей Сережа. – У меня чашка из пальцев выскочила.
– Скатерть старенькая, – не унимается тетя Паша, – а я ее штопала, целый вечер сидела, сколько труда вложила.
Как будто если скатерть новая, то можно ее обливать.
В заключение тетя Паша говорит возмущенно:
– Еще бы ты это нарочно сделал! Этого не хватало!
То же самое говорится, если Сережа разобьет что-нибудь. А когда они сами бьют стаканы и тарелки, то как будто так и надо.
Или как, например, мама заботится, чтобы он говорил «пожалуйста», а это слово даже и не значит ничего.
– Оно обозначает просьбу, – сказала мама. – Ты у меня просишь карандаш, и в знак того, что это просьба, ты добавляешь: пожалуйста.
– А ты не поняла, – спросил Сережа, – что я у тебя попросил карандаш?
– Поняла, но без «пожалуйста» – это невежливо, невоспитанно. На что это похоже – «дай карандаш»! А если ты скажешь: «Дай карандаш, пожалуйста», – это вежливо, и я с удовольствием дам.
– А если не скажу – без удовольствия дашь?
– Совсем не дам! – сказала мама.
Хорошо, пожалуйста. Сережа говорит им «пожалуйста» – при всех своих странностях они сильны и властвуют над детьми, они могут дать или не дать Сереже карандаш, как им вздумается.
Вот Коростелев не беспокоится о пустяках, даже внимания не обращает сказал Сережа «пожалуйста» или не сказал.
И если Сережа занят в своем уголке и ему нельзя, чтобы его отрывали, – Коростелев никогда не разрушит его игру, не скажет что-нибудь глупое, вроде: «А ну, иди, я тебя поцелую!» – как Лукьяныч говорит, придя с работы. Поцеловав Сережу своей жесткой бородкой, Лукьяныч дает ему шоколадку или яблоко. Спасибо, но зачем же, скажите пожалуйста, непременно целоваться и отрывать человека от игры, игра важнее яблока, яблоко Сережа и потом бы съел.
В дом ходят разные люди – по большей части к Коростелеву. Чаще всех бывает дядя Толя. Он молодой и красивый, у него длинные черные ресницы, белые зубы и застенчивая улыбка. Сережа питает к нему почтение и интерес, потому что дядя Толя умеет сочинять стихи. Его уговаривают прочитать новый стишок, он сперва стесняется и отказывается, потом встает, отходит в сторонку и читает наизусть. Про что он не насочинял стихов: и про войну, и про мир, и про колхозы, и про фашистов, и про весну, и про какую-то женщину с синими глазами, которую он все ждет, все ждет и никак не может дождаться. Великолепные стихи! Совершенно такие же певучие и гладкие, как в книжках. Перед чтением дядя Толя откашливается и откидывает рукой свои черные волосы, а читает громко, глядя на потолок. Все его хвалят, и мама наливает ему чаю. За чаем разговаривают о коровьих болезнях: дядя Толя в совхозе «Ясный берег» лечит коров.
Но не все приходящие в дом такие занимательные и приятные. Дяди Пети, например, Сережа сторонится: у него лицо противное, а голова бледно-розовая и голая, как целлулоидный мячик. И смех противный: «гы-гы-гы-гы!» Однажды, сидя на террасе с мамой – Коростелева не было, дядя Петя подозвал Сережу и дал ему конфету, большую и редкую – «Мишка косолапый». Сережа вежливо сказал: «Спасибо», развернул бумажку, а в ней ничего – пустышка. Сереже стало совестно – за себя, что поверил, и за дядю Петю, что тот обманул. Сережа увидел, что и маме совестно, она тоже поверила…
– Гы-гы-гы-гы! – засмеялся дядя Петя.
Сережа сказал не сердито, с сожалением:
– Дядя Петя, ты дурак.
Он был уверен, что мама с ним согласна. Но она воскликнула:
– Это что такое! Извинись сейчас же!
Сережа посмотрел на нее удивленно.
– Ты слышал, что я сказала? – спросила мама.
Он молчал. Она взяла его за руку и увела в дом.
– Не смей и подходить ко мне, – сказала она. – Не хочу с тобой разговаривать, раз ты такой грубиян.
Она постояла, ожидая, что он раскается и попросит прощенья. Он сжал губы и отвел глаза, ставшие грустными и холодными. Он не чувствовал себя виноватым: в чем же он должен просить прощенья? Он сказал то, что подумал.
Она ушла. Он побрел к себе и занялся игрушками, бессознательно стараясь отвлечься от случившегося. Его тоненькие пальцы дрожали; перебирая фигуры, вырезанные из старых карт, он нечаянно оторвал черной даме одну голову… Почему мама заступилась за глупого дядю Петю? Вон она с ним разговаривает и смеется как ни в чем не бывало, а с Сережей не хочет разговаривать…
Вечером он слышал, как она рассказывала о происшествии Коростелеву.
– Ну и правильно, – сказал Коростелев. – Это называется справедливая критика.
– Разве можно допустить, – возразила мама, – чтобы ребенок критиковал взрослых? Если дети примутся нас критиковать – как мы их будем воспитывать? Ребенок должен уважать взрослых.
– Да за что ему, помилуй, уважать этого олуха! – сказал Коростелев.
– Обязан уважать. У него даже мысль не должна возникнуть, что взрослый может быть олухом. Пусть сначала дорастет до этого самого Петра Ильича, а потом уж его критикует.
– По-моему, – сказал Коростелев, – он давно умственно перерос Петра Ильича. И ни по какой педагогике нельзя взыскивать с парня за то, что он дурака назвал дураком.
Про критику и педагогику Сережа не понял, а про дурака понял и почувствовал к Коростелеву благодарность за эти слова.
Хороший человек Коростелев, странно подумать, что прежде он жил отдельно от Сережи, с бабушкой Настей и прабабушкой, и только изредка приходил в гости.
Он берет Сережу с собой на речку купаться и учит плавать. Мама боится, что Сережа утонет, а Коростелев смеется. Он снял с Сережиной кровати боковую сетку. Мама боялась, что Сережа упадет и расшибется, но Коростелев сказал:
– А вдруг поездом придется ехать? На верхней полке? Пусть привыкает по-взрослому.
Теперь Сереже не надо перелезать через сетку по утрам и вечерам. Раздевается он, сев на край постели. И спит по-взрослому.
Один раз, говорят, он свалился с кровати. Это было ночью; они услышали, как он упал, и положили его обратно, а утром рассказали ему, что с ним было. Он ничего не помнил и не ушибся нигде. А если не ушибся и не помнишь, то это не в счет.
А вот как-то он упал во дворе, ссадил колени в кровь и пришел домой плача. Тетя Паша заахала и побежала за бинтом. Коростелев сказал:
– Что ты, брат. Сейчас пройдет. А на войну пойдешь, и ранят, как же ты тогда?..
– А тебя когда ранили, – спросил Сережа, – ты не плакал?
– Как же бы я плакал: надо мной бы товарищи смеялись. Мы – мужчины, такое уж наше дело.
Сережа перестал плакать и сказал: «ха, ха, ха!» – чтобы доказать свою мужскую сущность. И когда тетя Паша приступила к нему с бинтом, он сказал бесшабашно:
– Завязывай, не бойся! Мне не больно!
Коростелев рассказал ему про войну. С тех пор, сидя с ним рядом за столом, Сережа испытывал гордость: если будет война, кто пойдет воевать? Мы с Коростелевым. Такое уж наше дело. А мама, тетя Паша и Лукьяныч останутся тут ждать, пока мы победим, такое уж ихнее дело.
ЖЕНЬКА
Женька – сирота, живет с теткой и сестрой. Сестра ему не родная теткина дочка. Днем она на работе, а вечером гладит. Она свои платья гладит. Все возится во дворе с большим утюгом, который разогревается угольками. То она дует в утюг, то плюет на него, то наденет на него самоварную трубу. А волосы у нее накручены сардельками на железные штучки.
Выгладив себе платье, она наряжается, распускает волосы и уходит в Дом культуры танцевать. А на другой вечер опять хлопочет с утюгом во дворе.
Тетка тоже работает. Она жалуется, что она и уборщица, и «кульер», а платят ей только как уборщице, а по штату «кульер» полагается особо. Она подолгу стоит с ведрами на углу, у водопроводного крана, и рассказывает женщинам, как она отбрила своего заведующего и какое на него написала заявление.
На Женьку тетка сердится, что он много ест и ничего не делает в доме.
А ему не хочется делать. Он встает утром, поест что ему оставили и идет к ребятам.
Весь день он на улице или у соседей. Тетя Паша его кормит, когда он заходит. Перед тем как тетке вернуться с работы, Женька идет домой и садится за уроки. Ему на лето задана целая куча уроков, потому что он отстающий: во втором классе учился два года, в третьем два года и в четвертом тоже остался на второй год. Когда он пошел в школу, Васька был еще маленький, а теперь Васька его догнал, несмотря на то что тоже сидел два года в третьем классе.
А по росту и по силе Васька даже обогнал Женьку…
Сначала учителя за Женьку волновались, вызывали тетку и сами к ней ходили, а она им говорила:
– Навязалось мне счастье на голову, делайте с ним что хотите, а у меня возможности нет, он меня объел всю, если хотите знать.
А женщинам жаловалась:
– Устройте ему, говорят, для занятий уголок. Ему не уголок, а плетку бы хорошую, только потому и жалею, что от покойной сестры.
Потом учителя перестали ходить. И даже хвалили Женьку: очень, говорили, дисциплинированный мальчик; другие на уроках шумят, а он сидит тихо, – одно жалко, что редко ходит в школу и ничего не знает.
Они ставили Женьке пятерки за поведение. И еще по пению у него пятерка. А по остальным предметам двойки и единицы.
Перед теткой Женька делает вид, что занимается, чтобы она на него меньше кричала. Она приходит, а он сидит за кухонным столом, где наставлена грязная посуда и валяются тряпки, – сидит и пишет цифры, решая задачу.
– Ты что же, василиск, – начинает тетка, – опять ни воды не принес, ни, за керосином не сходил, ничего? Я с тобой что же, век буду мучиться, рахитик?
– Я занимался, – отвечает Женька.
Тетка кричит – он, укоризненно вздохнув, кладет перо и берет бидон для керосина.
– Ты надо мной смеешься или что?! – кричит тетка не своим голосом. Ты же знаешь, лукавый, что лавка уже закрыта!!
– Ну, закрыта, – соглашается Женька. – Чего же вы ругаетесь?
– Иди, дрова коли!!! – кричит тетка с такой надсадой, что кажется сию минуту у нее разорвется горло. – Иди, чтоб я тебя без дров тут не видела!!!
Она хватает с лавки ведра и, воинственно размахивая ими, с криком мчится по воду, а Женька не спеша уходит в сарай колоть дрова.
Тетка говорит неправду, будто он ленивый. Ничего подобного. Тетя Паша его о чем-нибудь попросит или ребята – он с удовольствием сделает. Его похвалят – он рад и старается сделать как можно лучше. Он как-то вместе с Васькой целый метр дров наколол и сложил.
И что он неспособный, тоже неправда. Сереже подарили железный конструктор, так Женька с Шуриком такой сделали семафор, что с улицы Калинина ребята приходили смотреть: с красным и зеленым огоньками был семафор. Шурик в этом деле сильно помог, он в машинах здорово понимает, потому что у него папа – шофер Тимохин, но Шурик не додумался, что можно взять из Сережиных елочных украшений цветные лампочки и приспособить к семафору, а Женька додумался.
Из Сережиного пластилина Женька лепит человечков и зверей – ничего, похоже. Сережина мама увидела и купила ему тоже пластилин. Но тетка раскричалась, что не разрешит Женьке заниматься глупостями, и выбросила пластилин в уборную.
От Васьки Женька научился курить. Папирос купить ему не на что, он курит Васькины, и когда найдет окурок на улице, то поднимает и курит. Сережа, жалея Женьку, тоже подбирает с земли окурки и отдает ему.
Перед младшими Женька не задается, как Васька, – охотно играет с ними во что угодно: в войну так в войну, в милиционеров так в милиционеров, в лото так в лото. Но, как старший, он хочет быть генералом или начальником милиции. А когда играют в лото с картинками и он выигрывает, он рад, а если не выигрывает, то обижается.
Лицо у него доброе, с большими губами, большие уши торчат, а на шее сзади косички, потому что стрижется он редко.
Как-то пошли Васька с Женькой в рощу и Сережу взяли. В роще разожгли костер, чтобы испечь картошку. Они с собой принесли картошек, соли и зеленого луку. Костер горел вяло, дымя горьким дымом. Васька сказал Женьке:
– Поговорим про твое будущее.
Женька сидел, подняв колени к подбородку и охватив их, узкие штаны его вздернулись, открывая тощие ноги. Не отрываясь глядел он на плотные дымовые струйки, сизые и желтые, вытекающие из костра.
– Школу, как ни думай, кончать придется, – продолжал Васька таким тоном, словно он был круглый отличник и старше Женьки по крайней мере на пять классов. – Без образования – кому ты нужен?
– Это-то ясно, – согласился Женька. – Без образования я никому не нужен.
Он взял ветку и разгреб костер, чтобы тот горел веселей. Сырые сучья шипели, из них текла слюна, разгоралось медленно. Вокруг полянки, на которой сидели ребята, пышно росли береза, осина и ольха. В играх ребята воображали эти заросли дремучим лесом. Весной там много ландышей, а летом много комаров. Сейчас комары отступили, потревоженные дымом, но отдельные храбрецы и сквозь дым налетали и кусались, и тогда ребята звонко шлепали себя по ногам и щекам.
– А тетку поставь на место, и все, – посоветовал Васька.
– Попробуй! – возразил Женька. – Попробуй, поставь ее на место!
– Или не обращай внимания.
– Да я и не обращаю. Просто она мне надоела. Просто, ты же видишь, в печенки въелась.
– А Люська ничего?
– Люська ничего. Люська – что, она замуж устроится.
– За кого?
– Ну, за кого-нибудь. У нее план – за офицера, да тут офицеров нету. Она, может быть, поедет куда-нибудь, где есть офицеры.
Костер разгорелся: огонь одолел влагу и охватил груду сучьев и листвы, прыгая озорными острыми язычками. Что-то в нем выстрелило, как из пистолета. Дыма больше не было.
– Сбегай, – велел Васька Сереже, – поищи сухого – подбросить.
Сережа побежал исполнять поручение. Когда он вернулся, говорил Женька, а Васька слушал со вниманием и деловито.
– Как бог буду жить! – говорил Женька. – Ты подумай: вечером придешь в общежитие – постель у тебя, тумбочка… Ляжь и слушай радио или играй в шашки, никто не орет над ухом… Лектора к тебе ходят, артисты… И поужинать дадут в восемь часов…
– Да, – сказал Васька, – культурно. А тебя примут?
– Я подам заявление. Почему ж не примут. Наверно, примут.
– Ты с какого года?
– Я с тридцать третьего года. Мне на той неделе четырнадцать было.
– Тетка не возражает?
– Она не возражает, только она боится, что если я уеду, то я ей потом не буду помогать.
– А ну ее, – сказал Васька и прибавил нехорошие слова.
– Да я все равно, наверно, уеду, – сказал Женька.
– Ты, главное, прими решение и действуй, – сказал Васька. – А то «наверно» да «наверно», а учебный год начнется, и пойдет твоя волынка опять сначала.
– Да, я, наверно, приму решение, – сказал Женька, – и буду действовать. Я, Вася, знаешь, часто об этом мечтаю. Как вспомню, что уже скоро первое сентября, – так мне нехорошо, так нехорошо…
– Еще бы! – сказал Васька.
Они беседовали о Женькиных планах, пока пеклась картошка. Потом поели, обжигая пальцы и с хрустом разгрызая толстый трубчатый лук, и легли отдыхать. Солнце спускалось, стволы берез стали розовыми, на маленькой полянке, где посредине в сером пепле еще таились невидимые искры, лежала тень. Сереже товарищи велели отгонять комаров. Он сидел и добросовестно махал веткой над спящими, а сам думал: неужели Женька, когда станет рабочим, будет отдавать деньги тетке, которая только кричит на него, – это несправедливо! Впрочем, скоро и он заснул, пристроившись между Васькой и Женькой. Ему приснились офицеры и с ними Люська, Женькина сестра.
Женька не был решительным человеком, он больше любил мечтать, чем действовать, но первое сентября близилось, в школе закончили ремонт, школьники уже ходили туда за тетрадками и учебниками, Лида хвалилась новым форменным платьем, вплотную подходил школьный год со всеми его неприятностями, и Женька принял решение. Если не в ремесленное, то в ФЗО, может быть, возьмут, сказал он. В общем, он решился уезжать.
Многие одобряли его и старались ему помочь. Школа написала характеристику, Коростелев и мама дали Женьке денег, и даже тетка испекла ему на дорогу коржики.
В утро его отъезда тетка попрощалась с ним без криков и попросила не забывать, сколько она для него сделала. Он сказал: «Хорошо, тетя». И добавил: «Спасибо». После этого она ушла в свою контору, а он стал собираться.
Тетка ему подарила деревянный чемодан, выкрашенный зеленой краской. Она долго колебалась, ей жалко было чемодана, но все-таки подарила, сказав: «С мясом от себя отрываю». В этот чемодан Женька уложил рубашку, пару рваных носков, застиранное полотенце и коржики. Ребята смотрели, как он укладывается. Сережа вдруг сорвался с места и выбежал. Он вернулся запыхавшись, в руках у него был семафор с лампочками – зеленой и красной; он так нравился всем, семафор, что его не разобрали, он стоял на столике, и его показывали гостям.
– Возьми! – сказал Сережа Женьке. – Возьми с собой, мне не надо, он просто так стоит!
– А чего я с ним там буду делать, – сказал Женька, посмотрев на семафор. – И без него килограмм пятнадцать тянуть.
Тогда Сережа опять умчался и примчался с коробкой.
– Ну, это возьми! – сказал он взволнованно. – Ты там будешь лепить. Он легкий.
Женька взял коробку и открыл. В ней были куски пластилина. На Женькином лице мелькнуло удовольствие.
– Ладно, – сказал он, – возьму. И положил коробку в чемодан.
Тимохин обещал отвезти Женьку на станцию: до станции тридцать километров, железная дорога к городу еще не построена… Но как раз накануне тимохинская машина забастовала, мотор отказал, его ремонтируют, а Тимохин спит, сказал Шурик.
– Наплевать, – сказал Васька. – Доедешь.
– На автобусе можно, – сказал Сережа.
– Ловкий ты! – возразил Шурик. – На автобусе платить надо.
– Выйду на шоссе и проголосую, – сказал Женька, – кто-нибудь, наверно, довезет.
Васька подарил ему пачку папирос. А спичек у него не было, спички Женька взял теткины. Все они вышли из теткиного дома. Женька навесил на дверь замок и положил ключ под крыльцо. Пошли. Чемодан был тяжелый как черт – не оттого, что в нем лежало, а сам по себе; Женька нес его то в одной руке, то в другой. Васька нес Женькино пальто, а Лида маленького Виктора. Она несла его, выпятив живот, и часто встряхивала, говоря: «Ну, ты! Сиди! Чего тебе надо!»
Было ветрено. Вышли за город, на шоссе – там пыль крутилась столбами, запорашивая глаза. Под ветром серая трава и выцветшие васильки у края шоссе, дрожа, припадали к земле. Как будто совсем безмятежные облака, круглые и белые, стояли в ярко-синем небе, не грозя ничем, но пониже быстро приближалась черная туча, вихрясь лохматыми лапами, и казалось, что это от нее рвется ветер и веет по временам сквозь пыль что-то острое, свежее и облегчает грудь… Ребята остановились, поставили чемодан и стали ждать машины. Как назло, машины все шли со станции в город. Наконец показался грузовик с другой стороны. Он был высоко нагружен ящиками, но возле шофера никого не было. Ребята подняли руки. Шофер поглядел и проехал. Потом, в клубах пыли, показался черный «газик», почти пустой, кроме шофера в нем был всего один человек, но и он проехал не остановившись.
– Вот дьявол! – выругался Шурик.
– А вы чего голосуете! – сказал Васька. – Я вам проголосую! Они же думают – всю роту надо везти! Пускай Женька один голосует! Вон еще какой-то друндулет.
Ребята повиновались, и когда друндулет с ними поравнялся, никто не поднял руку, кроме Женьки и Васьки: Васька нарушил собственный приказ большие мальчики всегда позволяют себе то, что они запрещают младшим…
Друндулет проскочил вперед и остановился, Женька побежал к нему с чемоданом, а Васька с пальто. Щелкнула дверца, Женька исчез в машине, а за Женькой исчез Васька. Потом все заслонило облако газа и пыли; когда оно улеглось, на шоссе не было ни Васьки, ни Женьки, и уже далеко виднелся удаляющийся друндулет. Хитрюга Васька, никого не предупредил, не намекнул даже, что поедет провожать Женьку на станцию.
Остальные ребята пошли домой. Ветер дул в спину, толкал вперед и хлестал Сережу по лицу его длинными волосами.
– Она ему никогда ничего не пошила, – сказала Лида. – Он обноски носил.
– У нее заведующий сволочь, – сказал Шурик. – Не хочет платить ей как кульеру. А она имеет право.
А Сережа шел, подгоняемый ветром, и думал – какой счастливый Женька, что поедет на поезде, Сережа еще ни разу не ездил на поезде… День почернел и вдруг озарился мигающей яростной вспышкой, гром бабахнул как из пушки над головами, и сейчас же бешено хлынул ливень… Ребята побежали, скользя в мгновенно образовавшейся грязи, ливень сек их и пригибал вниз, молнии прыгали по всему небу, и сквозь грохот и раскаты грозы был слышен плач маленького Виктора…
Так уехал Женька. Через сколько-то времени от него пришло два письма: одно Ваське, другое тетке. Васька никому ничего не рассказал, сделал вид, что в письме заключены невесть какие мужские тайны. Тетка же не секретничала и всем сообщала, что Женю, слава богу, приняли в ремесленное. Живет в общежитии. Выдали ему казенное обмундирование. «Пристроила-таки его, – говорила тетка, – в люди выйдет, а через кого, через меня».
Женька не был ни коноводом, ни затейником, ребята скоро привыкли к тому, что его нет. Вспоминая о нем, они радовались, что ему хорошо, у него есть тумбочка и к нему ходят артисты. А если играли в войну, то генералами были теперь, по очереди, Шурик и Сережа.
