Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)
Лестницу построил Иевлев. Он был некогда председателем энского горсовета, в этом самом кабинете сидел, где сейчас Чуркин. То была эпоха первых неслыханных свершений, теперь уже ставших привычным делом. Новые мощные заводы выдавали чугун, сталь, машины. Состоялся первый Всесоюзный съезд колхозников-ударников. На Амуре, в тайге, комсомольцы строили новый город. Заканчивалось строительство первых станций московского метрополитена. Ледокол «Сибиряков» в одну навигацию прошел Великий северный морской путь, Никита Изотов поставил рекорд добычи угля, советские автомобилисты пересекли пустыню Каракумы, советские водолазы подняли с морского дна ледокол «Садко», советские стратонавты взлетели в стратосферу выше всех, первые Герои Советского Союза спасли челюскинцев… Трудовая страна жила под впечатлением своих могучих и светлых дел, и некоторые головы, что полегче, закружились от этих успехов.
Закружилась голова и у Иевлева, председателя энского горсовета. Показалось Иевлеву, что все отныне проще простого – вгрызаться в зыбучие пески, пробивать полярные льды, подниматься на двадцать километров над планетой, строить заводы, дворцы, города. Было бы желание да работала фантазия, а сделать что хочешь можно. Почему бы, подумал Иевлев, и нам не построить что-нибудь соответственно духу времени, потомству на память? В Москве проектируют Дворец Советов – вот бы и нам. Они большой, а мы поменьше. И овладела Иевлевым эта мечта, и выбрал он для будущего дворца место – у реки, высоко над обрывом, чтобы издали с пароходов было видать; и приказал архитекторам составить проект, и чтобы обязательно лестница шла от дворца вниз до самой воды. Покуда архитекторы трудились, Иевлев ходил к обрыву, прогуливался и размышлял, какое народное ликование будет при открытии дворца и как впоследствии сюда переместится центр города… Составили проект и смету, отправили в Москву на утверждение, а в ожидании, пока спустят фонды, на бюджетную наличность построили лестницу. Истратили средства, отпущенные на благоустройство, то есть на ремонт зданий, мостовые, водопровод и прочую прозу. Горожане не оценили порывов своего председателя и вместо благодарностей писали жалобы в Комиссию советского контроля, Москва не утвердила проект, Иевлева сняли и послали работать в совхоз, но лестница осталась, и в летние предвечерние часы жители ходят туда любоваться закатом.
– Что-то в нем было, в этом Иевлеве, – улыбаясь, говорит Акиндинов и крутит пальцами около лба. – Что-то было…
Так, с шуткой и улыбкой, он выходит из кабинета.
В большой приемной ждут посетители. Он проходит мимо них, монументальный, улыбающийся; демократичный, но слишком занятой, чтобы кого-нибудь заметить; интеллигентный, но слишком знающий себе цену, чтобы спрашивать у дверей: «Можно войти?» Человек, которому не надо спрашиваться, он отворяет дверь в кабинет заместителя. Делает он это с той целью, чтобы приветствовать Дусю Куприянову. Он любит таких людей, его волнуют их судьбы, сходные с его судьбой. Когда-то сидела у Маруси в гостях и комкала платочек от смущения… А стол у нее большой, а сама маленькая, – ты моя голубушка…
Она отвечает на его кивок легким наклонением головы. Улыбка ее строга. Фу-ты, как научилась держаться… Перед нею сидит посетительница. Действуй, Дуся, действуй. Не переступив порога, Акиндинов подмигивает Дорофее и уходит довольный.
После приема Дорофея занимается почтой.
Стопка писем и заявлений. Разные почерки.
Инвалид Отечественной войны, капитан, живет в четвертом этаже, ему высоко, просит перевести в первый или второй… Направить письмо в горжилотдел и проследить, чтобы сделали.
Отец – алкоголик, мать просит устроить ребенка в Дом малютки. Ребенка изолировать, а сама останется с пьяницей – вот вам драма, товарищи писатели… Послать туда депутата, женщину.
Рабочий инструментального завода жалуется на плохой транспорт, требует, чтобы добавили машин на автобусной линии номер семь.
Учительница просит комнату.
Депутат Шестериков напоминает о том, что больного Савченко необходимо поместить в отделение для хроников. С хрониками беда, в больницы их берут неохотно, коек для них – в обрез, а куда-то надо устроить людей, за которыми некому ухаживать дома…
«Я, многодетная мать, приношу благодарность советской власти за заботу о моих детях…»
«Советская власть заботится о детях, а дворники занимаются вредительством. Они колют лед на улицах и посыпают песком, так что мы не можем кататься. Просим запретить им. А если насовсем нельзя, то хоть на время каникул». Подписи.
Служащий горводопровода просит комнату.
А вот анонимное послание на двух страницах, лихорадочным почерком:
«Сигнализирую, что в женском общежитии химического завода наряду с женщинами живут мужчины, мотивируя тем, что они мужья, что является вопиющим нарушением…»
«…Я, как порядочная женщина, требую немедленно…»
«…И по общественной линии разоблачить и сурово осудить…»
«…Тем более у них как у мужей стаж совершенно незначительный…»
Дорофея улыбнулась и вздохнула. Писал человек без чувства юмора, раздраженный и несчастный – у счастливого другие были бы слова…
Вечером она идет по указанному адресу.
Приземистый двухэтажный дом старой постройки. Внизу – аптека и часовая мастерская.
Еле светит пыльная лампочка, освещая лестницу. Стертые каменные ступени. Расшатанные перила.
Площадка. Дверь. Сюда почти не доходит свет снизу. Не видно, есть звонок или нет.
Дорофея снимает варежку и ощупывает дверь. Нет звонка, торчат две проволочки. Пахнет дезинфекцией. За дверью во все горло заливается радио: «Смейся, пая-ац…» Стучи не стучи – не услышат. Может, не заперто? Так и есть.
Радио умолкает, едва Дорофея отворяет дверь, будто это она его выключила. Шибает в нос дезинфекцией, в глаза – ярким светом лампы, голо и пустынно горящей посреди пустынной голой передней с добела вымытым дощатым полом.
Кроме лампы, единственный предмет в передней – большой плакат, на котором выделяются слова: «Лекция» и «Маяковский». На двери с дощечкой «Комендант» – замок. Из другой двери выглядывает девичья голова и скрывается.
– Девочки, лектор пришел! – слышит Дорофея.
– Это не лектор, – говорит другой голос. – Лектор мужчина. Это Люсина тетя.
– Люся, тетя пришла! – кричат голоса.
Дорофея снимает ботики. Шубку повесить не на что. Хоть бы гвоздь вбили… Она стучится в комнату, откуда выглядывали.
– Да-а! – недовольно звучит в ответ.
В комнате четыре кровати, четыре тумбочки, четыре стула, стол. По стенам и спинкам кроватей навешана одежда. Три девушки лежат. (Поверх одеял – три пары ног в бежевых чулках.) Четвертая девушка, растрепанная, в чересчур большом старом свитере, стоит в странной позе: одна ее рука на столе, другая вытянута вперед. Она оборачивается и меряет Дорофею презрительным взглядом.
– Ой, это не Люсина тетя! – говорит одна из лежавших девушек и приподнимается, а две другие оправляют юбки на коленях. Странная девушка в свитере остается в той же позе, неподвижно держа вытянутую руку.
– Товарищи, – говорит Дорофея, – где мне найти коменданта?
– Комендант рядом.
– Там замок.
– Пошла, наверно, куда-нибудь.
– В магазин, изволь радоваться, – говорят на другой кровати, и все чему-то смеются, кроме девушки у стола.
Прибегает еще одна девушка, беленькая, с быстрыми темными глазами, и суетливо спрашивает:
– А где тетя? Ах, не тетя? А к кому, товарищ? Ах, из горисполкома? Комендант сейчас будет, она за хлебом пошла, пройдемте в красный уголок. Девочки, я забираю стулья.
– Закрывай дверь, Люся, – говорят вслед. – Давай, Верочка, дальше…
Дорофея переходит с Люсей в красный уголок, обвешанный плакатами и театральными афишами.
– Культработа на высоком уровне, – говорит Люся, расставляя стулья. В воскресенье идем культпоходом на «Евгения Онегина».
– Девушка, а почему такой запах? Сплошная хлорка.
– Запах? – спрашивает Люся. – Нет, правда? Я не слышу. Хлоркой санкомиссия поливает для дезинфекции. От гриппа. Ох, забыла!
Она убегает и возвращается с графином.
– Кажется, все. Да, товарищ, я вас слушаю, что вам интересно? Я председатель культкомиссии.
Чем-то беленькая девушка напоминала Юльку: светлой ли мастью, или этой заботой о графине и стульях, или просто юностью и хрупкостью. Об анонимном письме с нею не хотелось говорить. Дорофея спросила:
– И много народу у вас в общежитии?
Вошла, на ходу развязывая платок, пожилая женщина.
– Наш комендант, – сказала Люся. – Олимпиада Григорьевна, от горисполкома интересуются.
– Никак товарищ Куприянова, – без восторга сказала комендантша. Здравствуйте.
– Зашла посмотреть, как тут люди живут, – сказала Дорофея.
– Живут, – осторожно подтвердила комендантша.
– Нараспашку, – сказала Дорофея. – Кто хочешь входи, что хочешь бери.
– А! – сказала комендантша. – Так это вечером. Шестьдесят душ с работы приходят, это каждому открывать, изволь радоваться. А днем я на болт запираюсь.
Люся вбежала, неся пальто с серым мерлушковым воротником. Положила пальто на стул и сказала: «Олимпиада Григорьевна, лектор» – и за нею вошел, растирая с мороза руки, Павел Петрович, Ларисина симпатия. Он узнал Дорофею и поздоровался без удивления, одинаково серьезно и молча – с нею и с комендантшей. Поздоровавшись, отошел и стал, задрав голову, рассматривать плакат на стене: «В сберкассу деньги положила, путевку на курорт купила». Лоб его покрылся длинными морщинами от виска до виска, а лицо приняло недоумевающее выражение, как будто он не мог понять, что означает этот плакат…
– Мужчины в общежитии есть? – спросила Дорофея.
Комендантша зажмурилась и помолчала.
– Есть, – сказала она, печально и многозначительно качая головой. Две пары есть семейных.
– Что за семьи?
– Один столяр, Ефимов фамилия. А Витя, постой ты, как же его, фамилию забыла… Он еще молодой. На такси ездит.
– А жены кто?
– Наши, с химического. Вы, товарищ Куприянова, не думайте, – сказала комендантша горячо, – что я этих мужчин без прописки держу. Ефимов в мужском прописан общежитии, строительном, а Витю я тут недалеко прописала, у хороших знакомых.
– А живет здесь.
– А где же ему? – еще горячее спросила комендантша. – Там только прописаться можно, а жить не пустят, тем более с женой, изволь радоваться. Женщины – тяжелая артиллерия, я вам скажу; их пускать не любят, почему? Нынче она голову моет, завтра ей постирать – беспокойство для окружающих.
За дверью раздавался Люсин голосок, повелительно кричавший: «Товарищи, на лекцию! Начинаем лекцию!» – то близко, то в недрах общежития. В красный уголок входили женщины. Пришла и растрепанная девушка в безобразном свитере. Она вошла плавно, как-то не по-людски переставляя ноги, держа голову высоко и немного набок. «Верочка, Верочка!» заговорили женщины и раздвинулись, чтобы усадить ее. Откинувшись на спинку стула, она оглядела Павла Петровича так же высокомерно, как давеча Дорофею.
– Конечно, – говорила комендантша, – Таня, с другой стороны, могла подождать, ей двадцать лет. Но коли уж беда случилась – надо выходить из положения. А Евгении Ивановне ждать нисколько не возможно было, в тридцать три года человек мужа нашел, до сорока, что ль, ждать, изволь радоваться. И в мужское общежитие ее не пошлешь, женщина культурная.
– Кто эта девушка? – спросила Дорофея. – В сером свитере.
– Так это ж Вера Зайцева! – сказала комендантша. – Знаменитая наша Вера.
– Чем знаменитая?
– Ну, как же, – с сожалением к Дорофее, не знающей, кто такая Вера Зайцева, сказала комендантша. – Неужели никогда не видели, в самодеятельности выступает. На главных ролях. Сейчас учит Марию Стюарт.
– Да?.. – переспросила Дорофея. – Какая гордая.
– Я ж вам говорю, – шептала комендантша, – учит роль и представляет, якобы она Стюарт. Переживает, что престол отняли. Четыре учреждения переманивают. Я говорю – иди туда, где комнату дадут.
Женщины всё входили. Почти сплошь это были молодые девушки, только три-четыре мелькнуло увядших лица. «Автор анонимки – среди этих трех-четырех», – подумала Дорофея.
– А общежитие не протестует, – спросила она, – против того, что здесь живут мужчины?
Комендантша опять зажмурилась.
– Бывает, – созналась она, как прошлый раз. – Но ведь это, товарищ Куприянова, главным образом на почве ревности. Большинство сочувствует. Доведись до какой хочешь – тоже может очутиться в таком положении.
«Умная ты баба», – подумала Дорофея, взглянув на комендантшино отечное лицо с выражением смиренной печали и с зажмуренными глазами.
– Птице надо вить гнездо, – сказала комендантша. – А если вы со мной не согласны, снимайте меня, я ничего против не имею.
– Пожалуйста, товарищ лектор, можно начинать! – скороговоркой сказала Люся, примащиваясь на краешке того стула, где лежало пальто Павла Петровича.
Павел Петрович, все растирая руки, взглянул на собравшихся, потом вверх и сказал:
– Сначала послушайте стихи.
И другим голосом, певучим и резким, начал читать:
Я знал рабочего.
Он был безграмотный.
Не разжевал даже азбуки соль.
Но он слышал,
как говорил Ленин,
и он знал – все.
– Покажите мне общежитие, – шепнула Дорофея комендантше.
У выхода из красного уголка они посторонились, чтобы дать дорогу беременной женщине, толстушке с веселым румяным лицом.
– Это Таня, – сказала комендантша. – Видали? Ну, я ее с Витькой разлучу; а как он отвыкнет да завьется прочь? Вот, товарищ Куприянова, говорят – для семейной жизни требуется любовь, а я тебе скажу: жилплощадь ничуть даже не меньше! Без площади любовь не держится, это уж вы мне верьте, поскольку я на эти явления насмотрелась вот так.
В одной из комнат общежития угол был огорожен ширмой. За ширмой ужинали мужчина и женщина.
Больше ни души сейчас не было в комнате, и стол, стоявший посредине, был свободен, но женщина кормила мужчину в своем уголке, у тумбочки. Вторая тарелка на тумбочке не умещалась, женщина держала ее на коленях. Она сидела на кровати, муж на стуле. Им было тесно и неудобно, но это все же был свой угол, своя тумбочка; здесь был коврик над кроватью, и прошивки на наволочках, и цветочки на ширме, это был очаг; в час семейного отдыха они льнули к очагу.
Дорофея поняла все это сразу, только увидев ширму и услышав звон посуды и тихие голоса. Ей стало неловко беспокоить людей, которые в кои веки могут после работы побыть дома вдвоем. Но делать нечего.
– Евгения Ивановна, к вам, – сказала комендантша.
Мужчина и женщина обернулись тревожно. «Всегда в тревоге, – подумала Дорофея. – Живут и думают, как бы их не разделили…» Мужчина положил вилку. Женщина спросила раздраженно:
– Да, что такое?
И, поднявшись, заслонила собою мужа.
– Из горисполкома, Куприянова, – сказала Дорофея. – Ходим и смотрим с комендантом, как бы вам устроиться получше.
– А что смотреть? – боязливо и вместе колко спросила женщина. Смотреть тут нечего, давайте место в семейном общежитии. Морочат голову новым домом, а когда он будет?
У нее было болезненное, нервное лицо, завитая прическа, и по сторонам желтого лица качались длинные серьги.
– Про дом я не знаю, – сказала Дорофея. – С семейными общежитиями туго, не могу обещать. А жизнь наладить надо.
Встал мужчина и, жуя, вышел из-за ширмы. Он был маленький, нахмуренный, говорил и двигался не спеша.
– В чем дело? – спросил он, проглотив. – Дом будет месяцев через восемь.
– Уже через восемь, слышите! – закричала женщина. – А говорили – к Первому маю! Через восемь лет будет ваш дом!
– Иди давай, занимайся своим делом, – строго сказал мужчина, и она отступила, качая серьгами.
– Ефимов, – сказал мужчина и подал Дорофее руку.
– Товарищ Ефимов, – сказала Дорофея, – пойдемте со мной, тут кое-что, кажется, можно сделать.
Она несколько раз обошла с комендантшей комнаты и рассмотрела все. Люди относятся к общежитию как к пересадочной станции, это уж известно. Девушка украшает свой угол, до других углов ей дела нет; мужчина, за редчайшими исключениями, не украшает ничего. Никто не предполагает просуществовать здесь всю жизнь, все ждут пересадки. Один хлопочет о семейном общежитии, как о более удобном вокзале. Другой состоит на учете в жилотделе, и его очередь не так уж далеко. Третий ждет обещанной квартиры в строящемся доме. Пассажирам, ожидающим пересадки, не приходит в голову побелить на станции потолки или прибить вешалку. Они предоставляют эту заботу учреждению, в ведении которого находится станция. По учрежденскому плану потолки будут белиться в 1951 году, а вешалки не предусмотрены…
– Через восемь месяцев! – говорит Дорофея, ведя Ефимова по общежитию; за ними идут Евгения Ивановна, комендантша и откуда-то взявшийся пышноволосый молодчик в куртке с молниями. – Но ведь надо восемь месяцев прожить по-человечески. Та, другая, родить собирается, как же это будет?
Парень с молниями поправляет пышные волосы и выдвигается вперед.
– Мы на учете в жилотделе, – говорит он.
Ему неловко, что их с Таней угол огорожен простынями, когда у Ефимовых такая красивая ширма.
– Мы купим ширму, – говорит он. – Хотя наша очередь в жилотделе уже близко.
– Ах, боже мой, – говорит Дорофея, рассердившись. – Она не будет ждать, когда подойдет очередь. У нее свои сроки. Надо иногда и личной инициативы немножко, товарищи мужчины.
Она уже все придумала, и у нее блестят глаза. Здесь есть за кухней комнатка, маленькая, в одно окно, – должно быть, в старое время предназначалась для прислуги. Вот ее и отдать семейным.
– Девчата крик подымут, – говорит комендантша. – Девчата, что тут живут. Они давно живут, пригрелись.
– Поговорим с девчатами, – отвечает Дорофея. – Всегда можно для хорошего дела убедить людей.
– Союз разрешит ли. Женское общежитие. Опять-таки их не пропишут, изволь радоваться.
– Разрешит союз… Только условие, товарищ Ефимов, – говорит Дорофея, – разгородить как следует, материал вам достанем, а работа ваша.
– Понятно, – говорит Ефимов, нахмуренный по-прежнему, но с проблеском интереса на лице. – По пол-окна, значит. Сухой штукатуркой если городить.
– А сверху обои, – задумчиво говорит Евгения Ивановна.
– Сколько надо сухой штукатурки?
– Сейчас, – говорит Ефимов и уходит. Остальные стоят и ждут его молча. Через открытые двери доносится резкий голос, читающий нараспев:
Потомки,
словарей проверьте поплавки:
из Леты выплывут остатки слов таких,
как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада».
Для вас,
которые здоровы и ловки…
Ефимов возвращается со складным метром.
– Значит, по пол-окна, – говорит он. – Соглашаешься, Виктор? Говори сразу.
– Ну что ж, – отвечает Виктор с таким видом, будто жилотдел уже предложил ему на выбор несколько квартир, одна другой лучше, – можно… Тесновато, конечно…
– За простыней тебе больно просторно, – замечает Ефимов.
– Ладно, товарищи молодожены, – говорит Дорофея. – Сами знаете, как обстоит дело. Будем все жить удобно, хорошо, а пока приходится потесниться. И немножко больше хозяйственности: лампочку на площадке надо вкрутить, звонок починить, устроиться по-людски…
…Когда она уходила, лекция уже кончилась, Павел Петрович одевался в передней. Девушки подавали ему пальто, и одна с волнением спрашивала:
– А скажите, это правда, что он любил Лилю Брик?
Ефимов хотел проводить Дорофею.
– Не беспокойтесь, – сказала Дорофея, – меня товарищ лектор проводит, – и улыбнулась Павлу Петровичу. Они вышли вместе. Ей хотелось поговорить с ним о Ларисе, спросить, какие же у него планы. Но она воздержалась, – он не казался человеком, с которым можно быть запанибрата. Она сказала:
– Вот вы, значит, чем занимаетесь.
– Да, – ответил он.
Мороз усилился к ночи и крепко щипал лицо. Было скользко, и Павел Петрович взял ее под руку.
– Большое дело, – сказала она, – прививать людям культуру.
– Не так просто, – сказал он. – Культура культуре рознь. Многим «Сильва» милее Бетховена, а Маяковский – Бетховен в поэзии.
– Насильно ни к чему не приохотишь, – сказала она, – задача – дать человеку самые большие образцы, чтоб ему было с чем ту же «Сильву» сравнивать, а он уж сам сравнит и постарается исправить свой вкус. Для этого, наверно, вы им и читали стихи.
– Да, – сказал Павел Петрович. – Для этого.
– Слушайте, – сказала она, – а вы знаете, зачем я там была…
И она рассказала про столяра Ефимова и Евгению Ивановну, и про знаменитую Веру, которую она чуть не приняла за душевнобольную, и про комендантшу, которая им всем там мать. Он слушал и сперва смотрел под ноги, а потом повернул голову и стал смотреть ей в лицо – они были одного роста.
– Нет, – сказала она, радуясь, что ему интересно, – это видеть надо, этот ужин в уголку, тарелка на коленях, а в ушах вот такие серьги, – всё, ну всё в этих серьгах, прямо как в зеркале… И знаете, что я вам скажу, продолжала она, – когда у каждого будет хорошее, настоящее жилье, тогда и культура расцветет по-настоящему, вот вы увидите. А как же! Как же! Сейчас иному человеку некуда поставить шкаф с книгами, вы подумайте! А тогда и книги, и рояль, и что хотите…
И замолчала, увидев, что уже дошли до автобусной остановки.
– Вы тоже едете? – спросила она.
– Нет, – ответил он. – Мне близко.
– Вы же к нам приходите.
– Благодарю вас.
«А Ларисе привет не передал, – отметила она огорченно. – Впрочем, они, должно быть, видятся…»
В автобусе было мало народу и так же холодно, как на улице, даже, кажется, холодней. Дорофея пробежала вперед, села на промерзший кожаный диванчик, зябко сжалась, засунув руки в рукава шубки. «Эту сухую штукатурку я из Рябушкина вытяну, – размышляла она (Рябушкин был директор химического завода, которому принадлежало общежитие), – пусть попробует не дать, Ряженцеву позвоню… Совсем немного иногда нужно, чтобы людям жилось лучше… А насчет нового дома, о котором они мечтают, еще придется давать сражение, и не одно… Ох эта мягкотелость чуркинская, обещает квартиры людям, которые вполне могут подождать, а такие, как Ефимовы, опять ни с чем останутся, если не повернуть это все по-справедливому, по-советски…» Автобус останавливался и опять шел, не видно было сквозь толстый лед окон, по каким он улицам идет, лед вспыхивал искрами от встречных фонарей и угасал, у каждого пассажира вокруг головы было белое облако… «Что значит образование, – думала Дорофея о Павле Петровиче, – почти ничего не сказал человек, а сразу видишь, что интеллигентный… Какая разница с Геней, совсем другие и манеры и мысли, ничего нет удивительного, что Лариса влюбилась, хоть и неказист…» Она не заметила, как придремнула. За две-три минуты, что она спала, ей успел присниться сон: она была молоденькая и жила в вагончике; Леня вот-вот должен был прийти и принести сухую штукатурку; она беспокоилась, что его долго нет, они не успеют разгородить вагончик, и им придется расстаться навсегда… А когда кондукторша разбудила ее возгласом: «Разъезжая!» – ей приснилось, что это разбудил ее Леня, поцеловав в губы.
