Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

– Сейчас! – сказал отец. Он сказал это почему-то шепотом, присвистнув. Она закрыла дверь и слышала, как за нею быстро и мягко повернулся ключ.

– Он сейчас, – сказала Катя, выйдя в переднюю, и вслед за этими словами из кабинета раздался короткий сильный стук, будто шкаф упал. Катя не поняла, что такое упало и почему люди, пришедшие с управхозом, бросились в коридор. В недоумении она пошла за ними.

– Здесь? – спросил ее блондин, дернув дверь кабинета.

– Кажется, – удивленно ответила Катя, догадываясь, что он имеет в виду стук.

Сережа вышел в коридор, за ним Саша. В столовой женщины замерли с посудой в руках… Из глубины коридора спешила Надежда Петровна. Слишком длинная юбка мешала ей, и она на ходу нетерпеливо отшвыривала юбку ногой.

– Что тут происходит? – громко спросила она.

Ей не ответили. Блондин властно постучал в дверь. Дверь молчала. Кате стало вдруг страшно, страшно. Она прикусила косточки пальцев, боясь дышать…

– Васильев, ну-ка! – сказал блондин другому человеку. Другой коренастый, низенький, черный как жук – заглянул в скважину, слегка потряс дверь за ручку и небрежно, как бы лениво привалясь плечом, распахнул обе створки настежь. И Катя увидела отца, лежащего во весь рост на полу, головой к порогу.

Сейчас же его заслонили чужие люди. Блондин стал звонить по телефону… Катя приблизилась к отцу, осторожно обходя его седую голову; наклонилась и отпрянула, увидев большое темное мокрое пятно на ковре. Отец лежал плечом в луже. Застонав, Катя упала рядом, заглянула в лицо с неподвижными, пустыми глазами… Запахло аптекой, замелькали белые халаты. «Попрошу отойти!» – сказал доктор. Катя встала и тупо стояла в стороне, пока его осматривали и что-то делали над ним.

Его стали класть на носилки. Беспомощны, как у куклы, были ноги в брюках, забрызганных грязью. Тетя Поля, строгая, с поджатыми губами, вынесла одеяло и прикрыла эти ноги.

– Он умер? – спросила Катя.

– Ранен, – ответил, посмотрев на нее, блондин.

Санитары понесли носилки. Тетя Поля перекрестилась.

– Ушел, – негромко сказал чей-то голос.

Катя вскрикнула и бросилась за носилками. С лестницы доносились голоса и топот.

У двери на лестницу стоял милиционер. Он не хотел выпустить Катю.

– Я поеду с ним! – сказала Катя и схватила милиционера за рукав.

– Куда поедете, куда! – сказал милиционер. – Все равно не пустят в тюремную больницу.

Позади раздался знакомый крик, которым у Сережи начинались припадки. Катя пошла обратно. И только дворники, стоявшие у ворот, да несколько случайных прохожих видели, как в санитарной карете укатил в свой последний путь преступник Степан Борташевич, бежавший от суда народа и партии.

Сережа бился и рыдал в углу коридора, и Саша, растерянный, стоял над ним.

– Помоги мне! – сказала Катя. – Поднять помоги. На кровать, на кровать…

Вдвоем они подняли Сережу, перенесли в комнату, уложили, укрыли. «Сережка, Сережка!» – привычно-успокоительно приговаривала Катя… Рыдать он перестал, но его знобило так, что худенькое тело прыгало под одеялом.

– Побудь с ним, – сказала Катя Саше и пошла за грелкой.

Тетя Поля повстречалась в коридоре и сурово опустила глаза. Катя ничего ей не сказала, сама согрела в кухне воду и наполнила грелку. В квартире хозяйничали незнакомые люди. Проходя мимо комнат, Катя видела, что делается. Васильев вешал печати на мебель. У отцовского бюро сидел блондин и вынимал бумаги из ящиков, рядом стояли еще двое, а в кресле сидела мать в своем праздничном наряде. Столовая стала похожа на посудный магазин: разнообразные сервизы, вынутые из шкафов, громоздились на столе и буфете; грудой лежало серебро – официантка его считала и записывала. «Евгений Александрович, – спросила она громко, – а хрусталь считать?» «Считайте, Маша», – ответил из соседней комнаты блондин… Управхоз Иван Семеныч бродил за официанткой на своем протезе, длинные усы его свисали уныло. «Неужели нельзя отложить эту возню, – с отвращением подумала Катя, – неужели так важно непременно сейчас сосчитать ложки, когда человек хотел убить себя…»

– Зачем они тут? – трясясь, спросил Сережа, когда она ставила грелку к его ногам. – Что они делают?

Катя подумала: лучше сказать ему сразу. Пусть опять припадок, но лучше сразу.

– По-моему, – сказала она, – они описывают имущество.

– Он умер? – спросил Сережа совсем так, как давеча спрашивала она.

– Нет, нет; ранен.

Он пристально смотрел на нее лихорадочно блестящими глазами, дрожь его усилилась; Катя встала.

– Сереженька, я еще пойду узнаю. Мне так сказали. Я пробовала его руку, она была теплая, клянусь тебе чем хочешь… Ну, я еще спрошу.

– Скажите мне, как позвонить в больницу, – тихо сказала она блондину. – Я хочу знать, жив ли он.

Блондин слушал внимательно и холодно.

– Я звонил только что, – сказал он. – Он жив.

– А… состояние… очень опасное?

– Не выяснено. Мальчику лучше?

– Да.

– Доктора не надо?

– Нет.

Очевидно, бесполезно вторично просить, чтобы он объяснил ей, как позвонить в больницу. Сведения об отце придется получать из третьих рук.

Гордая Катя приняла это со смирением, которое поразило бы ее, если бы она отдавала себе отчет в том, что в ней творилось.

– Жив, – шепнула она, вернувшись к Сереже, и села в безотрадном ожидании неведомо чего. В комнате было тихо, ходьба и разговоры доносились еле слышно, можно бы подумать, что ничего не произошло, просто Сережа нездоров, а Катя зашла его проведать.

– Что ты думаешь? – спросил Сережа.

Она думала: «Видимо, папа дал себя обмануть каким-то негодяям. Они его втянули в грязь… Может быть, нарочно втянули, за то, что он был беспощаден к жуликам. И теперь он отвечает за них, невинный». Его лицо вообразилось ей, не то чужое, ничего не выражающее, которое лежало там, на полу у ее ног, а живое, родное, любимое с детства, с доброй усталой смешинкой в глазах… «Он, конечно, уже знал, что его втравили и ему отвечать. Потому и хотел застрелиться…» Все это она кое-как, с мукой и бессвязно, объяснила Сереже.

– Ясно, – закончила она, – что нанесен ущерб государству. Потому и описывают. Если окажется, что мало, я пойду работать.

– Я тоже!

– Вообще теперь надо работать. Не ждать диплома.

– Ты совместишь с учебой! – сказал Сережа.

– Я могу преподавать в школе. Все-таки четвертый курс…

– Можешь быть инструктором физкультуры.

– Да. И выплачивать, понимаешь… Лишь бы он был жив и оправдан.

– Это всё клеветники! – сказал Сережа, и опять его стало трясти так, что одеяло поползло на пол.

– Ох, Сереженька, ну ради бога!.. – с тоской сказала Катя и натянула одеяло. Он длинно всхлипнул и закрыл глаза. Она сидела на краю постели, глядя на него; бессознательно ее сердце цеплялось за эту заботу… Что-то мешало Кате, что-то вот здесь, рядом, стесняло ее, тяготило и мучило вдобавок ко всему. Она обернулась, ища – что же это такое; увидела Сашу, который стоял в ногах кровати, и отвернулась.

«Как можно на нас сейчас смотреть…»

Саша понял.

– Я просился уйти! – сказал он. – Так не пускают!

И в отчаянии вышел из комнаты.

Зашуршал шелк, вошла Надежда Петровна, пышная и деловитая.

– Катя! – сказала она быстрым шепотом и открыла книжный шкаф. Смотри хорошенько, запоминай… – Сунула руку за пазуху, что-то достала, зажала в кулак; потянула с полки книгу… – Лермонтов, не забудь, однотомник… – Она что-то совала в корешок книги. – И «Дядя Том»… Ваши книжки не опишут, детям надо что-то читать… Вата есть? – Катя, не двигаясь, смотрела на мать. – Ну, платки дай, где тут у Сергея платки носовые? Где платки, я спрашиваю!! – повторила она ожесточенным шепотом и потрясла кулаком. Катя деревянно поднялась, достала из тумбочки платки, подала. Надежда Петровна рванула платок пополам – раз, другой, побагровела, застонала, платок разорвался; обрывками она заткнула корешок книги с обоих концов. – Значит, Лермонтов, однотомник, помни. Ну, так. Молчите, дети. (Они и без того молчали.) На черный день. Теперь будет сплошной черный день. – Она ушла.

«Мы воры», – думала Катя, стоя у тумбочки.

– Что она прятала? – громко спросил Сережа.

– Лежи, – как автомат сказала Катя.

– Что она прятала?

– Откуда я знаю!

– Мы вообще ничего не знали! – еще громче сказал Сережа. Он вспомнил, как бил Федорчука и как сказал дежурному в милиции: «Я – Борташевич»; захлебнулся стыдом и спрятал лицо в подушку.

– Ты запомнила книги?.. – спросил он сдавленным голосом.

– Сыну лучше, слава богу, – сказала Надежда Петровна блондину, которого она уже звала Евгением Александровичем и которому несколько раз предлагала пообедать, но безрезультатно. – Он болен с детства, костный туберкулез, и нервная система не в порядке, а тут такой кошмарный удар… Если бы я хоть на секунду поверила, что Степан Андреич в чем-нибудь виноват, я бы тоже лежала в припадке; но я до того убеждена, что это недоразумение сразу разъяснится…

Евгений Александрович ледяно молчал.

– Я даже, представьте себе, чувствую аппетит. Пообедали бы вместе, но вы поставили это все на официальную ногу… Ведь я могу пообедать, гум, гум, гум? – спросила она с насмешливой приниженностью.

– Пожалуйста, – уронил Евгений Александрович.

Отворилась дверь, и вошла Катя, неся что-то в сложенных лодочкой ладонях. Красивое лицо ее было бледно, волосы сбились.

Она подошла – Надежда Петровна смотрела на нее с ужасом – и, разняв ладони, неуклюже-бережным детским движением высыпала на стол кольца, кулоны, брошки, которые Надежда Петровна только что прятала в книжном шкафу.

– Что это? – спросил Евгений Александрович.

– Это лежало в шкафу, – ответила Катя.

– Это ваши вещи?

– Нет.

– Хорошо, – небрежно сказал Евгений Александрович.

Катя постояла и пошла из комнаты. Уже за дверью услышала яростный воющий крик матери:

– Ду-у-у-ра!!

Катя побежала… Сережа ждал ее, сидя на постели.

– Отдала? Взяли они? Ну, все. Ну, все. Ну, не дрожи. – А сам дрожал.

– Холодно, – сказала Катя, стукнув зубами. – Подвинься. – Скинула туфли и шмыгнула под одеяло. Они обнялись, как когда-то, когда были маленькие.

– А вдруг он умер? – прошептал Сережа. Катя молчала, закрыв глаза. Катя! Вдруг он умер…

– Не знаю, – прошептала она. – Не знаю, как лучше…

Из-под век ее хлынули слезы. Сережа закрыл лицо одеялом и тоже заплакал горько. А за дверью стоял Саша, которого так и не выпустили из квартиры, хотя он два раза просился; стоял как на часах – будто караулил то, что осталось от прекрасной семьи Борташевичей.

Глава семнадцатая
КАК БУДЕМ ЖИТЬ ДАЛЬШЕ?

Сахарный, сладкий лег снежок и прикрыл безобразие осени. Белый и чистенький стоит город Энск. Даже поленницы в задних дворах, убравшись пуховыми покрывалами, приняли приятный вид. В новый дом на Точильной улице въезжают жильцы; по молодому снежку подкатывают грузовики с полосатыми матрацами, шкафами, фикусами и детскими кроватками. Магазин внизу уже торгует хлебом, мясом, картошкой и другими жизненно необходимыми продуктами. Хозяйки одобряют, что магазин тут же в доме, не надо ходить далеко… На человеческую радость заходят порадоваться Ряженцев и Дорофея. Они скромно стоят в сторонке и смотрят, как люди соскакивают с грузовиков и вносят свое имущество в распахнутые настежь двери, как дети бегают по лестницам, звеня голосами, и как тут и там появляются на доселе пустовавших, неживых окнах тюлевые и матерчатые занавески. Вот вынимают из кабины грузовика маленькую фигурку, закутанную словно для полярного путешествия. Это старичок, очень старый и хрупкий (кожа на его личике тонка и бела, как папиросная бумага). Поверх зимнего пальто на старичке меховая женская кофта, тесемки шапки-ушанки завязаны под подбородком, а шея вместо шарфа обмотана пуховым платком. Девочка-подросток в лыжных штанах, размахивая длинными косами, стаскивает с грузовика стул, приставляет к стене дома, усаживает старичка и говорит:

– А вы пока, дедушка, подышите воздухом.

И, оглянувшись на Дорофею и Ряженцева, просит:

– Присмотрите, пожалуйста.

Старичок сидит, свесив ноги в валенках, держась за сиденье стула и живо посматривая кругом вострыми глазами. Ряженцев заговаривает с ним; выясняется, что девочка ему праправнучка, а старичку сто два года, рожден в 1848-м.

– Год выхода Коммунистического Манифеста, – замечает Ряженцев, улыбнувшись.

– Совершенно верно! – отвечает старичок.

Он слышит хорошо и разговаривает бойко. Вид проходящего по двору офицера наводит его на мысль рассказать случайным собеседникам о своем участии в походе под командованием генерала Скобелева, и когда появляется девочка в лыжных штанах и говорит: «Пошли, дедушка», – старичок прерывает рассказ с явным неудовольствием.

– Современник Маркса и Энгельса, – говорит Ряженцев, провожая его взглядом. – Сколько вмещается в одну человеческую жизнь.

– Порядочно… – откликается Дорофея. Она стоит исхудавшая и решительная, на скулах горят неровные красные пятна, словно страдание опалило ей лицо. В колечке волос, заложенных за ухо под каракулевой шапочкой, явственно заметна проседь… Ряженцев спрашивает:

– Когда вы принимаете дела от Чуркина?

– Завтра, – отвечает она.

Чуркин уходит в отпуск. С завтрашнего дня Дорофея будет главной ответчицей за город, его хозяйство, за «дом угрозы» в Рылеевском переулке, за устройство всех этих людей, которые ходят по улицам… Бесконечный, благословенный день забот, помогающих переносить горе. Она прямо стоит возле Ряженцева под редкими медленными снежинками, падающими с неба, и смотрит на человеческую радость.

Счастливцы, получившие квартиры в новом доме, покидают свои старые жилища, туда перебираются другие жильцы. Так что новоселье празднуется не только на Точильной, но и на разных улицах, в разных домах. И в квартиру Борташевичей является с ордером горжилотдела высокая худая женщина в длинных болтающихся серьгах и с нею маленький нахмуренный муж. Их фамилия Ефимовы. С собой они привозят только ширму, обитую ситцем в цветочках. Но на площадке черной лестницы столяр Ефимов немедленно устраивает мебельную мастерскую. Много дней дотемна стучит молоток, визжит пила и шипит рубанок, и приходящие с черного хода наносят в кухню на подошвах опилки и стружки. И аккуратная тетя Поля ничего против этого не имеет, потому что она уважает товарища Ефимова, делающего из старых ящиков стулья, столы, табуретки и шкафы. У этой некрашеной новенькой мебели светлый, веселый вид и шелковистая поверхность, и из комнаты Ефимовых вкусно пахнет свежим деревом.

И еще приходят люди с ордером, и еще, – ведь в большой квартире Борташевичей из прежних жильцов осталось только трое: Катя, Сережа и тетя Поля.

В ту ночь, когда Евгений Александрович и его спутники ушли из этой квартиры, у Надежды Петровны сделалась истерика. Красная и безобразная, с искривленным накрашенным ртом, она кричала:

– Разве это дети? Это предатели! Пускай она без стипендии живет как хочет!

Сережа, заснувший было, от криков проснулся и вскочил. Катя, караулившая его, подбежала к двери и заперлась на ключ.

– Ничего! Не слушай! – говорила она, крепко обняв его. – Мы с тобой будем!..

А из-за двери неслось:

– Поля, слышите? Не давать им есть!..

«Какой позор!» – с нарастающим отвращением думала Катя… Тетя Поля не отвечала; не слышно было и Марго; забились в щели разрушенного муравейника и сидят тихонько… Надежда Петровна одна металась по квартире. «Тетя Поля уйдет, – думала Катя, – у нее было такое лицо… Сидит сейчас и думает: вот я кому служила…» Вопли Надежды Петровны стали стихать и стихли; тишина наступила в разрушенном муравейнике…

Под утро задремавшую Катю разбудил телефон. Задремав, она забыла о том, что произошло, и, с закрытыми глазами слушая звонки, подумала: «Ах, уже поздно, вон уже кто-то по телефону звонит, я проспала лекцию!» Открыла глаза и увидела ночную комнату, озаренную лампочкой в зеленом колпачке, спящего рядом Сережу – все вспомнила и поняла значение этих настойчивых звонков, которые не прекращались, несмотря на ночное время… «Папа умер». В чулках вышла в коридор, где висел аппарат; не зажигая света, нащупала трубку.

– Я слушаю, – сказала она и не узнала мужского голоса, прозвучавшего в ответ.

– Екатерина Степановна?

– Да.

– Говорит Войнаровский, – сказал он. Она не удивилась – в ту ночь ее ничто не могло удивить.

– Екатерина Степановна, у меня нерадостные вести.

– Умер? – спросила она и, не слыша ответа, замолчала сама.

Войнаровский сказал:

– Семья может его проводить.

– Хорошо, – сказала Катя. Села на стул и сидела впотьмах, охватив руками колени, до самого утра…

Степана Борташевича схоронили в залитой дождем могиле на Старом кладбище. От Сережи скрыли день похорон. Надежда Петровна не пожелала пойти. Одна Катя шла за гробом.

…Она вернулась с головной болью, разбитая и иззябшая, никак не удавалось собрать мысли… Когда она подходила к своему дому, откуда-то взялся Войнаровский и что-то сказал, она не разобрала, что именно…

– Хорошо, хорошо, – сказала она, чтобы избавиться от него… Дома, переодевшись в сухое, она легла в постель, чтобы согреться.

Вошла тетя Поля, села в ногах кровати и сказала:

– Ехать собралась, и Маргошку берет.

Катя промолчала.

– Как дальше будем жить? – спросила тетя Поля.

– Как будем жить, – сказала Катя, – так и будем жить. Поступлю на работу…

– Стипендии нет, плохо, – сказала тетя Поля. – Шутка – триста рублей в месяц. Сергей говорит, если троек не будет, опять станут платить, верно?

– Станут, – виновато подтвердила Катя.

«Я белоручка, разгильдяйка, дрянь», – подумала она.

– Договор перепишем на тебя, – сказала тетя Поля.

– Какой договор?

– Со мной договор о найме. Сходим в местком и перепишем, что я теперь у тебя служу.

– Тетя Поля, – сказала Катя, – как же я могу…

– А я зарплаты не спрошу, не бойся, – сказала тетя Поля. – Я не пропаду: и постираю, и пошью чего попроще для людей, а комнатку мою при кухне мне оставят, и будет кому хоть за вами присмотреть.

Вечером пришел Саша; Катя слышала, как они с тетей Полей на кухне считали вполголоса:

– На питание… За квартиру… За электричество… Ботинки починить… На трамвай – в институт и обратно – тридцать копеек в день…

Они занимались Катиным бюджетом. Жизнь оборачивалась множеством забот. Беспечные дни миновали. Оказывается, тридцать копеек на трамвай это расход, тридцать копеек нужно заработать…

Катя заснула тяжелым сном, ей приснилось кладбище, мокрые от дождя кресты, месиво грязи вокруг черной могилы, куда опускают гроб… Во сне Катя стонала и плакала. Утром ей сказали, что звонила Наташа Штейнбух, просила Катю позвонить ей, как проснется; Катя не по звонила. Днем зашел Юра Смолян, сокурсник, – Катя велела тете Поле сказать ему, что нездорова, повидаться не может, выздоровеет – сама придет в институт. Она не знала, как ей держаться со старыми товарищами; той избалованной, гордой, победоносной капризницы, какой она была несколько дней назад, больше не было; а новая Катя еще не родилась.

Надежда Петровна уехала через два дня после похорон. Она не может здесь жить, объяснила она: ее истерзали воспоминания… Предложила ехать и детям…

– Куда? – спросил Сережа.

– Я сама еще не знаю, – сказала Надежда Петровна. – Решим потом, когда мысли придут в порядок. Пока поживем в Ростове, у нас там масса родственников.

Дети слышали впервые об этих родственниках и отказались ехать. Надежда Петровна всплакнула и сказала:

– Но вы меня проводите, конечно.

– Я не смогу, – сказала Катя.

– Не можешь проводить мать? – упрекнула Надежда Петровна.

– Ты не проводила папу, – сказала Катя, черные глаза ее сверкнули, как прежде.

– Бежать, бежать! – сказала, шепелявя, Марго. – Как ты останешься, Катюша, тут же воспоминания на каждом шагу… Он, негодяй, пишет мне из тюрьмы, чтобы я ему что-то там принесла, с какой стати?! Пусть носят те, кого он водил в чернобурках. Нет, бежать, бежать!

И она уехала вместе с Надеждой Петровной, без которой, по-видимому, не могла существовать, как ни страдала от ее деспотизма. Последним Сережиным впечатлением от проводов была Марго, увешанная, как вьючная лошадь, сумками и пакетами, старая Марго с желтыми волосами, убегающая от воспоминаний.

Было одно посещение, мучительное для Кати.

Пришла незнакомая девушка в старом мешковатом пальто и зеленом берете с помпоном на макушке; из-под берета на плечи свисали густые растрепанные волосы. Ненатуральным тоном, медленно и надменно, девушка спросила:

– Вы – дочь Борташевича?

– Да, – ответила Катя – и покраснела.

– Я – Зайцева, – сказала девушка и, манерно вывернув голову вбок, стала снимать с руки вязаную перчатку, каждый палец в отдельности, словно перчатка была лайковая и туго снималась. – Вы меня не знаете?! – спросила она с выражением глубочайшего удивления.

– Простите, нет, – сказала Катя. «Какая странная…»

– Вера Зайцева. Я сыграла Марию Стюарт.

– Ах, да… – сказала Катя, вспоминая. – Я слышала…

– Мне надо с вами поговорить, – сказала Зайцева, и ее надменность вмиг исчезла, перед Катей оказалось самое обыкновенное, не прикрашенное косметикой, простодушное и даже простоватое лицо.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила Катя.

Они сели в передней, по сторонам маленького столика.

– Это верно, что ваша мать уехала? – простецким голосом спросила Зайцева. – Ну вот, приходится советоваться с вами… Понимаете, не хотят меня посылать на смотр в Москву. Прямо не знаю, что делать.

Она всхлипнула и полезла в карман за платком, и ее большие вязаные перчатки с растопыренными пальцами упали с колен на пол. Катя подняла.

– Спасибо! – сказала Зайцева. – Они говорят, что я была его любовницей. Что я, должно быть, знала об его… поступках. Будто жена даже хотела из-за меня с ним разводиться… Я никогда в жизни не была ничьей любовницей! Я – актриса!

Она всхлипывала и сморкалась в маленький серый платок и говорила, а Катя слушала, нахмурив длинные брови, и вспоминала непонятные намеки Марго и с каким выражением, поджимая губы, мать произносила при детях фамилию Зайцевой… Кате раскрывалось грубое сплетенье обмана и клеветы, и, подобно Чуркину, она думала: «Как они лгали! Сколько мерзости оставили за собой!..» Обнаженные слова Зайцевой не оскорбляли Катю: она стала выше грошовой щепетильности… Она верила Зайцевой, потому что не верила матери: что сказала мать, то ложь, не может не быть ложью…

– Бог с ними, пусть бы говорили, я на сцене забываю все неприятности… Но они не хотят везти «Марию Стюарт» в Москву, заменили «Грозой»; вы видели «Грозу» у металлистов?.. Вы бы посмотрели, до чего там плохая Катерина, бог знает что, а не Катерина, я бы совсем иначе сыграла… Слушайте, вы не можете дать справку, что я не имею отношения… что это клевета?

– Вряд ли вам поможет моя справка, – сказала Катя.

– Вы думаете? – спросила Зайцева. – Но что же мне делать?

– Не знаю, – сказала Катя.

– Слушайте, а если я напишу вашей матери? Вы мне дадите адрес?

– У меня нет адреса.

– Нет адреса?

– Нет.

Это была истинная правда.

– Как же это… нет адреса? У вас? – недоверчиво повторила Зайцева, заплаканными глазами глядя на Катю.

Та молчала, опустив голову. Зайцева спрятала платок и стала медленно, с прежней жеманной манерой надевать перчатки. Надев, встала и произнесла, меряя Катю взглядом:

– Девушка, я в вас жестоко разочаровалась! Вы – дочь своего отца и не более того!

Желая сказать что-то и не находя слов, Катя вышла за нею на площадку. Зеленый берет спускался в сумрачный провал лестницы. Из провала еще раз прозвучали слова, сказанные не то Зайцевой, не то Марией Стюарт:

– Что мне теперь делать!..

Катя вернулась в свою комнату: все по-старому – мебель, книги, трапеция, – дико, что все по-старому, когда жизнь перевернулась… Стало тягостно, невыносимо сидеть одной; но не хотелось видеть ни Наташу Штейнбух, ни своих институтских – никого, кто напоминал бы о прежнем. Представился Войнаровский… «Глупости; все позади, до того ли теперь… Надо работать. Самое честное на свете – работа. Пусть трудная, мне ни легкости не надо, ничего, пусть увидят – дочь отца или сама по себе… А как искать работу? Куда ни приду, скажут: почему бросаете институт, вы лучше доучитесь…» Из Сережиной комнаты донесся голос Саши. Катя вошла к ним и сказала:

– Саша, устрой меня в твою бригаду, я хочу быть строителем.

Мальчики обернулись к ней.

– А институт? – спросил Сережа.

– В бригаду?.. – не веря, переспросил Саша.

– Екатерина, – сказал Сережа, – ты ведешь себя по-женски.

– Дайте мне делать, что я считаю нужным! – крикнула Катя. – Ты мне еще будешь указывать!..

– Там же под открытым небом… на верхотуре, – заикаясь от волнения, нелепо сказал Саша. Мысль, что Катя может быть с ним целыми днями, поразила его, он залился румянцем от нежданного счастья… «А зачем же она три года училась на биолога?..» Но он поспешно возразил себе: «После доучится. Разве я могу с нею спорить…» И закончил начатую фразу еще нелепей: – Как хотите.

– Устрой меня… пожалуйста! – повелительно попросила Катя, сверкая глазами.

– Дело твое, – сдержанно сказал Сережа. – Но это не линия поведения человека. Это линия поведения страуса.

Катя не ответила и вышла… Минула неделя, и вот Катя встала по будильнику в шесть утра; еще не рассвело. Она надела приготовленную заранее рабочую робу: мальчиковые ботинки, стеганые штаны и ватник; на штанах внизу были тесемки; она аккуратно завязала их у щиколоток. В ботинках мужского фасона было легко и удобно ногам. «Кто узнает?..» подумала Катя, надев ушанку и взглянув в зеркало; из зеркала хмуро и вызывающе глянул на нее стройный чернобровый мальчик… Она засунула в карман завтрак, завернутый в газету, и сбежала по лестнице, по-мальчишески стуча широкими низкими каблуками. За эту неделю она дважды побывала на постройке и знала, как это выглядит и что ей придется делать.

Стояла ночь, горели фонари. Весь город – мостовые, тротуары, крыши, карнизы домов – был покрыт чистым, свежим, голубоватым, словно синькой подсиненным снегом. Много было прохожих: мужчины и женщины выходили из ворот и подъездов; снег вкусно похрустывал под ногами. Звеня и сияя, прошел трамвай, крыша его была тоже в снегу и на буферах снег. Вагоны были полны людьми – первая смена ехала на работу. И Кате стало радостно и светло, что и она в этом могучем людском потоке. Она погналась за отходящим автобусом и на ходу вскочила на подножку.

Под фонарем стоял человек в брезентовом макинтоше поверх полушубка, в руках деревянный чемодан и толстый портфель, – типичный сельский командировочный, который только что приехал и направляется в Дом колхозника… Он во все глаза смотрел на Катю; проезжая мимо – одной ногой стоя на подножке, – она узнала его: колхозный агроном, тот, что давным-давно, летом, был в нее влюблен… Она кивнула ему дружески. Ее возмущение против него было такое ничтожное, глупенькое… Приятно, что в это торжественное для нее утро увидел ее и узнал знакомый рабочий человек.

Чуркин уходил в отпуск. Нина-жена приехала, Чуркин встретил ее на вокзале. Всегда это было счастьем: поезд медленно подходил, Чуркин с бьющимся сердцем шел по платформе, жадно ища ее лицо в окне вагона. И всегда милое лицо, обветренное и оживленное, показывалось в другом окне, не в том, на которое смотрел Чуркин; Нина стучала в стекло, Чуркин вздрагивал и видел ее – а потом стоял у вагонной подножки, мешая пассажирам выходить, и не мог дождаться, когда же выйдет она. Она выходила наконец, они целовались быстрым («черновым», говорил Чуркин) поцелуем, он брал у нее чемодан, она знакомила его со своими товарищами, и в толпе товарищей и носильщиков они шли к выходу, и Нина говорила радостно:

– Ты ни капельки не изменился!

А Чуркин в первые минуты ничего говорить не мог, только смеялся.

И в этот раз он ждал ее у вагона и наклонился – поцеловать, но она отшатнулась и сказала испуганно:

– Что с тобой? Ты болен!

У него был измученный вид, доктора гнали в санаторий, – вот теперь поедем вместе, заездился действительно, отдохнуть необходимо…

– У тебя неприятности! – сказала Нина, заглядывая ему в глаза. – Что случилось?

Но Чуркин не сказал, не хотел отравлять встречу тяжелым разговором. Он завез Нину домой и поехал в горисполком – сдать Дорофее дела на время отпуска.

Словно пуля, которую пустил в себя Борташевич, рикошетом ударила в Чуркина – такую боль и слабость чувствовал он после того несчастного дня. Невозможно, неслыханно оскорбительным казалось ему, что он, так близко стоявший к Борташевичу, попался на удочку этой лжи и любил и уважал человека, который ежеминутно предавал и топтал все, что ему, Чуркину, дорого… «Я к нему шел с открытой душой… а он, должно быть, надо мной смеялся со своей Надеждой Петровной!» Все отметили, что Чуркин после этой истории стал сух и замкнут, говорил только о делах и взглядывал на людей острым подозрительным взглядом – и некоторые от этого взгляда смущались…

Передача дел заняла не много времени: Дорофея была в курсе текущей работы и перспектив, сосредоточенна – понимала с полуслова, Чуркин ничего не должен был разжевывать… «Кажется, все», – закончив, сказал он с угрюмой задумчивостью. Она сказала:

– Еще вопрос: как там дети Борташевича?

– Дети Борташевича? – растерянно переспросил Чуркин, застигнутый врасплох. – Да что ж?.. Живут. – Он покраснел. – Я точно не знаю…

– Как не знаешь? – изумилась Дорофея.

Чуркин опустил глаза:

– Мать, говорят, уехала…

– Да! Я слышала! Мерзавка! Там больной мальчик…

– Ну, он мог бы поехать с матерью, – пробормотал Чуркин.

Дорофея пристально посмотрела на него:

– Ты был у них, Кирилл Матвеич?

– Почему я должен у них быть! – пришел в ярость Чуркин. – Почему?! Мало мне, понимаешь, неприятностей?

– Да дети при чем! – вспыхнула Дорофея. – Дети за отца ответчики, что ли?

– Ну, что ты мне говоришь! – со стоном сказал Чуркин. – Зачем ты мне это говоришь! Ты не понимаешь!

Она не понимала. Он не шел к Сереже и Кате потому, что берег себя от страдания этой встречи. Его рана не зажила. Он не мог, чтобы это повторилось… Дорофея разглядывала его так, словно первый раз видела.

– Ну, Кирилл Матвеич! – сказала она тихим от негодования голосом. Ну, не ждала! От тебя – не ждала! И как это все вместе в тебе уживается!..

Чуркин закрыл глаза и сидел неподвижно, принимая упрек и не отвечая на него, отказываясь отвечать…

– Подумать!.. – вставая, сказала Дорофея. – Они же тебя, тебя ждали все время… и перестали ждать.

Она повернулась уходить.

– Я пойду! – сказал Чуркин. – Я – сегодня схожу.

Не оглянувшись, она вышла. Он остался сидеть как пригвожденный, дымя папиросой. Он не в силах был объяснить ей, что в нем происходит, вот этот страх перед новой болью, – не умел, и стыдно, стыдно…

Дома была Нина, расстроенная, непраздничная – теща ей рассказала, брезгливо говорящая:

– С такой женой этого следовало ждать.

Чуркин сказал, что оставит ее еще ненадолго – ему нужно зайти к детям Борташевича. Нина посмотрела смягченно, уважительно и виновато: