Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)
– …Где достаточно пострадать троим, зачем должны страдать тридцать? Закон товарищества против того, чтоб страдали тридцать, где достаточно пострадать троим… Страдают тридцать – нехорошо всем тридцати, а страдают трое – нехорошо только троим, и то нехорошо лишь относительно и на некоторый срок, потому что двадцать-то семь не пострадали! Двадцать-то семь живы-здоровы! Двадцать-то семь окажут троим пострадавшим поддержку! А как же! На то закон товарищества! Я же говорю – не пропадешь с товариществом! Ты сидишь, а тебе жалованье идет ежемесячно, согласно постановлению товарищества! Ты вышел – одет и обут подобающим тебе образом, обеспечен материально, отношение к тебе самое чуткое, – а как же! А как же! На то товарищество!..
– …Страдание. Ведь это как понимать страдание. Антр-ну предрассудок. Привыкли люди пугать друг дружку словом «тюрьма». А что такое тюрьма? Учреждение. На современном этапе – вполне культурное. Обращение вежливое, санитарные условия и медобслуживание по требованиям передовой науки, так что при поддержке товарищества, имея средства, можно существовать божественно…
– …Маман до какой-то степени может быть полезной. Правда, практика показывает, что люди с положением в таких случаях сплошь и рядом отрекаются даже от близких родственников, но мать есть мать, возьми классические примеры… Будет землю рыть, чтобы добиться смягчения… При ее знакомствах…
– …Ты хочешь ясности. Правильно! Совершенно резонная твоя позиция! Я за ясность, и Малютка за ясность, и Изумрудов за ясность! Скажи, Изумрудов!
Изумрудов колыхнулся в кресле и распространил по комнате волны ароматов.
– Тысяча двести ежемесячно, – прошлепал он мягкими губами.
– Слышишь, Геня? Тысяча двести. Без вычетов и налогов.
– За десять лет – состояние, – вздохнул Изумрудов, томно подняв глаза к потолку.
– Именно! Именно! – тихо воскликнул Цыцаркин. – Ты подсчитай!
Геннадию было так дико, что он не обиделся и не оборвал их. Да что они, идиоты, что ли? Или его принимают за идиота? Сесть ни за что ни про что в тюрьму, чтобы покрыть чужие преступления! Ненормальные!.. Онемев от удивления, он слушал дальше, а Цыцаркин опять говорил, и все отчетливей обрисовывалось его бредовое предложение. «Однако! Здорово, видно, их прижали, если они пытаются купить такого безукоризненно честного человека, как я. Жест отчаяния: в такой, значит, попали переплет, что им уж терять нечего, выдают себя с головой…» Он пренебрежительно усмехнулся и встал.
– Глупости говорите, смешно слушать, – сказал он грубо и взял с вешалки у двери свой плащ. Больше ему нечего было делать в этой компании обезумевших жуликов.
Малютка, не разгибаясь, почти не меняя позы, проворно проехал вместе со стулом шага на два вперед и загородил собою дверь.
– Но-но! – сказал Геннадий, повысив голос. – Давай-ка прочь. Я шутить не люблю.
Ему стало жутко, до него вдруг дошло, что он один, а их трое, припертых к стенке людей, – черт их знает, что они еще вздумают выкинуть… «Да не в лесу же мы. Закричу, – рядом соседи…» Принял храбрый вид:
– Двигайся. Живей.
– Тише, Геня, тише, тише! – сказал Цыцаркин. – Целиком ты, милый, тут, – он похлопал по карману пижамы, – и… не надо кричать. Будем беседовать культурно. Деньги взял?
– Какие деньги?.. Ну.
– За что ты взял деньги?
– Как за что?
– Так. За что?
– Я… в долг взял.
– Хе! В долг. Не в долг, а свою долю ты взял, так и в расписке написано. Поверит тебе Малютка такую сумму в долг. Кто ты ему – брат, сват?..
– При чем тут Малютка?
– То есть как при чем Малютка?
– Я же не у Малютки брал.
– А у кого?
– У вас я брал.
– У меня? Нет, Геня, у меня ты не брал, я тебе только скромную сумму послал в Батуми, когда ты ко мне дважды обратился, и следом отправил авиапочтой заказное письмо, в котором, откровенно говоря, выразил изумление… Изумление такой просьбой с твоей стороны. Не те у нас отношения, чтобы телеграммы мне слать – гони деньги. Если я в тебе принял участие и устроил на работу, так это в память былого знакомства с твоими родителями, а на иждивение я тебя не брал, и средства не позволяют взять… Сожалею, если ты не успел получить мое письмо, – а может, успел?..
– Не получал я никакого письма. Что вы ерунду наворачиваете!
– Жалко, что не получал. Во всяком случае, письмо сдано под квитанцию и может… фигурировать, при надобности…
– Как это так – не у вас брал, когда вы из рук в руки мне дали?
– Это вздор, из чьих рук; это недоказуемо; важна расписка.
– И расписка на ваше имя.
– Ну-ну-ну-ну!
– Ну да, на ваше!
– Ну-ну-ну-ну!
– На ваше, я читал!..
– Хорошо читаешь, грамотей. Малюткины были деньги, на Малюткино имя и расписка.
– «Цыцаркину» написано в расписке. Я же читал… Я его фамилии и не знаю, очень мне надо знать…
– «Сударкину» написано в расписке, а не «Цыцаркину». Сударкин Малюткина фамилия. А ты прочел – «Цыцаркину»? Хе-хе-хе-хе-хе! – Цыцаркин затрясся, его щучья морда расплылась от тихого смеха. И Малютка улыбнулся, показав желтые зубы и бледные десны.
– Хе-хе-хе-хе-хе! Ох, не могу! Хо-хо-хо-хо-хо! Сударкина принял за Цыцаркина! Ху-ху-ху-ху-ху! Сударкин, Сударкин, Сударкин, а он прочел Цыцаркин!.. – тихо восклицал Цыцаркин, раскисая от смеха, махая рукой и зажмурив глаза, из которых потекли слезы. – Ох, комедия!..
– Покажите расписку! – свирепо сказал Геннадий.
– Покажите ему, – приказал Изумрудов.
Цыцаркин вытер слезы:
– Покажи ему, Малютка. Пусть убедится Да Сударкин там, Сударкин, хо-хо-хо, все в порядке!
– Станьте дальше, тогда покажу, – пропищал Малютка. Геннадий повиновался – отошел.
– Еще дальше, еще. – Все так же оскалившись, Малютка полез детской цыплячьей рукой во внутренний карман пиджака, достал книжечку – служебное удостоверение, из книжечки бумажку, развернул бумажку и издали показал Геннадию. И тот, напрягши зрение, убедился, что расписка подлинно на имя Сударкина и там написано, что он, Геннадий Куприянов, получил сполна причитающуюся ему сумму… Геннадий рванулся к Малютке, но тот был настороже – обе его руки мигом исчезли в карманах, и в оскаленном мертвецки-желтом лице появилось что-то такое, что Геннадий остановился…
– Порядок! – сказал Цыцаркин. – Сам видишь!
– Я закричу! – сказал Геннадий, беспомощно оглянувшись на него.
– А смысл? – рассудительно, уже без смеха, спросил Цыцаркин. – Ну, придет милиция; ведь все равно сядешь. Не уйдешь от правосудия. Не те у тебя мозги, пардон, чтобы выпутаться; а свидетельствовать против тебя будут люди с мозгами – Спинозы по сравнению с тобой. Так что тут дилемма: или ты садишься как пострадавший во имя товарищества, и тогда тебе хорошо; или ты садишься как предатель товарищества, и тогда тебе плохо. Если даже, паче чаянья, тебя оправдают начисто – тебе плохо, Геня. Выбирай.
– Главным пунктом обвинения будет поджог склада, – зашлепал Изумрудов, – этот пункт вам не придется брать на себя, можете быть спокойны, мы докажем ваше алиби.
– Меня не за что сажать… – пробормотал Геннадий, стоя столбом среди комнаты.
– Геня, ах, Геня, – сказал Цыцаркин. – Я думал, ты молодой Ахиллес, а ты, бог с тобой, совсем плох. Крошка-Малютка наш, сорок третий год человеку, язва двенадцатиперстной кишки, и тот сильней тебя духом…
– Я ничего не сделал! – сказал Геннадий. – Вы мне расписку подсунули… Плевал я на вашу расписку! – взвизгнул он. – Пустите меня!
– Геня, подумай…
– Пустите! – крикнул Геннадий.
– Ну, пусти, – кивнул Малютке Цыцаркин.
– Пустить? – повторил Малютка, не двигаясь с места.
– Да, постой, Геня, еще вопрос: не ты ли, часом, сообщил в милицию об облигации? А? Ответь по совести. Облегчи душу.
– Конечно, он! – с ненавистью сказал Малютка.
– Ничего я не сообщал, ну вас к черту, Сашка Любимов сообщил!
– Пустите его, – слегка повернув голову, распорядился Изумрудов. Малютка встал, держа руки в карманах, – он был Геннадию до подмышки, не выше, – и дал дорогу.
В темном коридоре Геннадий долго возился с незнакомыми запорами отворил наконец дверь, выскочил на улицу и пустился наутек по лужам, не разбирая пути.
Он мчался домой. Не к Зинке, а домой, под кров, который единственный мог его укрыть, вразумить, спасти. К сильным заботливым рукам, которые он оттолкнул. Туда, где немыслимы ни обиды, ни счеты, ни ссоры, – о, как он это понял!..
Он был слишком непрактичен и неосведомлен в житейских делах, а в тех, с которыми пришлось столкнуться, – подавно. Он не знал, действительно ли ему угрожает опасность или его просто пугали. Но угроза слишком ужасна. Невозможно жить в такой петле. «Мать, помоги, сними петлю… Мать, что я наделал со своей жизнью…»
Уже ни трамвай не ходил, ни автобус. Город затихал. Дождь припустил как из ведра, мутно светились в водяной мгле фонари. Изредка, с шумом разбрызгивая лужи, пролетала машина. Изредка попадались пешеходы под зонтиками, похожими на черные грибы.
«Как я оправдаюсь, они покажут расписку, будут лгать на меня – как я оправдаюсь, что я наделал! Мама, послушай, я тебе все расскажу. Я тебе расскажу ужасно неприятную вещь, только ты не волнуйся, что у тебя за привычка заранее волноваться, сядь и выслушай спокойно, мне нужен твой совет, а ты волнуешься… Я познакомился с одним типом – ты его когда-то знала, он говорит… Он, оказывается, преступник, – ну какая ты странная, почем я знал, – он не один, их там целая шайка, – да почем же я знал, что ты кричишь, невозможно с тобой разговаривать, – они знаешь что хотят со мной сделать, – мамочка, спаси меня от них!..»
Он мысленно вел с нею этот лихорадочный разговор и стремился к ней, задыхаясь, – казалось, вечность он шагает под проливным дождем, по лужам, казалось – нет конца пути, как в тяжелом сне… Но вот Разъезжая, пустая, ночная, с слепыми пятнышками фонариков на воротах, с смутно чернеющей тушей водокачки на углу. «Кажется, это в наших окошках свет… В наших… Не спят!» Он кинулся бегом.
Маленькая, детская фигура под зонтиком вынырнула из-за водокачки и спешила за ним следом, он не заметил, забыл об опасности. Уже подбегая к своему крыльцу, услышал сзади чмоканье и хлюпанье торопливых чужих шагов, на бегу оглянулся, увидел за пеленой дождя человека под зонтиком «неужели Малютка?» – поскользнулся в грязи и грохнулся с маху, сильно ударившись головой и грудью о ступеньки крыльца. Весь грязный, с облипшими руками, приподнялся, близко засопело, почувствовал удар в спину, – не больно…
Встал во весь рост и медленно стал взбираться на крыльцо – ноги стали как ватные, рубашка наполнялась горячей кровью, нечего было думать преследовать Малютку, удирающего в темень и дождь.
Геннадий успел нажать кнопку звонка – раз, второй и третий, как звонил, бывало, возвещая о своем приходе. Услышал, как три слабых коротких звонка прозвучали в доме. Упав на колени, различил за дверью знакомые летящие шаги матери.
Она распахнула дверь, крикнула и приняла в руки опустившееся тело сына.
Глава шестнадцатая
ДАЛЬНЕЙШИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
Утром, едва Чуркин проснулся, ему позвонили о несчастье в семье Дорофеи Николавны и о том, что Дорофея Николавна находится в больнице, возле сына. Чуркин позвонил в милицию и выяснил те немногие подробности несчастья, которые там были известны. Позвонил в больницу: сказали положение опасное. «Ах, грех! Ах, грех!» – приговаривал Чуркин, страдая за Дорофею, и прежде всех дел отправился в больницу.
Он нашел Дорофею в коридоре. С нею были муж и дочь; в белых халатах они понуро сидели на скамье, а Дорофея, сложив руки под грудью, ходила поперек широкого коридора, от окна к противоположной стене, взад-вперед, неустанно и равномерно, не ускоряя и не замедляя хода, как ткацкий челнок. Увидя Чуркина, она не бросилась к нему, не заговорила, а посмотрела и продолжала ходить. Глаза ее блестели, как в жару, и она то и дело с гримасой боли облизывала губы.
– Как?.. – деликатно спросил Чуркин у Леонида Никитича.
– Взяли на вливание крови, – ответил Леонид Никитич и опасливо посмотрел на жену. – Дуся! Ну, посиди с нами. С Кирилл Матвеичем вот посиди, а?
– Я не хочу. Здравствуй, Кирилл Матвеич. Я похожу, – удивившим Чуркина спокойным, звучным голосом отозвалась Дорофея и продолжала свое хождение.
– С ночи ходит, – сокрушенно сказал Леонид Никитич.
«Сын в опасности! Это ж понимать надо», – думал, вздыхая, Чуркин. Сам он в высшей степени понимал такие вещи с тех пор, как его маленькая Нинка болела коклюшем.
– Кирилл Матвеич, – сказала Юлька, – попросите, чтобы меня пустили ходить за Геней.
– И не к чему! – сказала Дорофея. – Что ты умеешь?
– Я умею, – тихо возразила Юлька.
– Зинаида Ивановна там, и довольно, – отрезала Дорофея. Юлька опустила голову, слезинка блеснула у нее на щеке…
В окне был серый плачущий сад. Пахло лекарствами и болезнью. Санитарки и сестры деловито проходили мимо; скучно застучали костыли, напомнив госпиталь в войну, – больной в синем халате вышел в коридор, прислонил костыли к соседнему окну, закурил…
– Дорофея Николавна, – сказал Чуркин, приблизясь к ней и осторожно взяв ее под локоть, – ты о работе не беспокойся, будь здесь сколько надо времени, и, это самое, ты бы отдохнула немножко…
Она со вниманием подняла на него блестящие глаза, но вдруг рванулась и бросилась прочь по коридору – там, в самом конце, показались носилки… Чуркин с его сочувствием был явно лишний в этой обители скорби, да к тому же его ждали дела. Зайдя к врачу, заведующему хирургией, и узнав от него, что больному Куприянову после вливания крови стало значительно лучше, Чуркин поехал к себе в горисполком. Накануне стало известно, что Ряженцев интересуется: какую площадь – число комнат, общий метраж – занимают генерал Р., артист Л. и другие граждане, которых Чуркин обещал поселить в новом доме. А уж если вмешался Ряженцев… значит – Р., Л. и прочие знаменитости останутся на старых квартирах и восторжествуют многострадальные горжилотдельские списки… Эх, лучше бы на президиуме это всё решили, своими, так сказать, силами… А теперь, если Куприянова или Ряженцев расскажут об этой истории на сессии, – весь город заговорит… Но по совести – в глубине души Чуркин не мог не чувствовать удовлетворения от того, что его ошибка будет исправлена.
– Боюсь, – сказал он главному архитектору с этим чувством невольного удовлетворения, – боюсь, Василий Васильевич, не заплакала бы ваша квартирка. Новым домом интересуется горком.
Василий Васильевич побледнел. Не то чтобы его старая квартира была плоха или он уж так держался бы за стенные шкафчики в новой квартире, его ужаснула мысль, что из горкома придут в новый дом и увидят, с какой любовью и тщанием, как никакую другую, коммунист Василий Васильевич отделал за государственный счет квартиру лично для себя.
«Придут непременно, – ужасался Василий Васильевич, – и обнаружат, что у меня кафель подобран в тон, а в других квартирах не в тон, и матовое стекло у меня, и камин, и дубовые панели у меня одного… И поскольку об этом доме так остро стоит вопрос – воображаю, какие в мой адрес… Ужас, ужас! Вплоть до… фельетона в печати! И что меня соблазнило, подумать!..» Он полизал нитроглицерин и решил, что не переедет в новую квартиру, если даже его будут просить…
В утро, о котором идет речь, Чуркина дожидалась комиссия, обследовавшая дом номер шесть в Рылеевском переулке. Дом был старый, дал трещину, комиссия выясняла степень угрозы. Чуркину положили на стол суровый акт, в котором говорилось, что запланированный ремонт дому ни к чему, нужен капитальный, а перво-наперво надлежит в срочном порядке выселить жильцов.
– Ну, беда! – сказал Чуркин.
Как раз сейчас маневренный жилищный фонд города весь был занят людьми, временно переселенными из ремонтируемых домов, и куда девать еще сто сорок человек, тридцать шесть семейств, было до того неясно, что у Чуркина закружилась голова.
Он попробовал смягчить остроту вопроса:
– А вы, товарищи, не паникуете? Может, не так страшно, а? Выдержим до нового года?
Комиссия непреклонно заявила, что не берет на себя ответственности за жизнь людей, которым два месяца придется жить в доме угрозы.
– Беда лихая, – повторил Чуркин. – Куда же их денем?
Комиссия холодно промолчала.
– Василий Васильевич, вы как считаете? – спросил Чуркин, обращаясь к главному архитектору.
– Выводы комиссии бесспорны, – сказал Василий Васильевич. – Если вы вспомните, Кирилл Матвеич, этот дом давно под надзором. Дальнейшая отсрочка была бы преступлением. – Василий Васильевич подумал о дубовых панелях, о необходимости во имя собственной репутации и собственного достоинства отказаться от новой квартиры, посмотрел на ногти и сказал твердо: – Есть выход: ускорить заселение нового дома. Какая-то площадь освободится для маневрирования.
– Я подумаю, – сказал Чуркин.
Но думать было нечего. По-видимому, то, что советовал Василий Васильевич, было наиболее реальным вариантом: форсировать окончание отделочных работ и заселить новый дом в середине ноября… В таком случае необходимо, чтобы горком поторопился со своими соображениями. Чуркин взял трубку и по прямому телефону позвонил Ряженцеву.
Ряженцев не ответил: с той стороны сняли трубку и положили опять, чтобы разъединиться. Это случалось, когда Ряженцев был занят настолько, что даже на секунду не мог оторваться. «С Москвой разговаривает», подумал Чуркин. Выждал и позвонил снова, и снова Ряженцев снял трубку и положил, не отозвавшись.
«Ведь вот этот комплексный ремонт, – думал Чуркин, – опять, значит, сокращение полезной жилой площади. Перепланируем помещения, построим светлые кухни, ванные, – глядишь, процентов восемь, а то и десять полезной площади ушло, и кому-то не хватает места… Ну, ладно. Новые трудности, зато будет в Рылеевском переулке хороший дом вместо урода… – Он представил себе этот облезлый, будто лишаями покрытый дом, с безобразными подпорками, и поморщился. – Не доходили до него руки, теперь дойдут поневоле. Гром грянул – мужик крестится. Не покажись трещина – стоял бы урод и стоял лет еще пяток…»
Позвонил секретарь Ряженцева и сказал, что товарищ Ряженцев просит товарища Чуркина срочно зайти к нему.
– Вы мне его самого дайте, – сказал Чуркин. «По поводу заселения дома не собрался ли разговаривать, так вот я с этим разговором сам ему навстречу иду!» Он подождал у телефона, но после небольшой паузы секретарский голос повторил настоятельно:
– Товарищ Чуркин, товарищ Ряженцев просит вас прийти немедленно.
Небывалый случай, чтобы Ряженцев отказался говорить с ним по телефону и так настойчиво звал к себе, не спрашивая, удобно ли это Чуркину в данный момент. «Экстраординарное что-то случилось», – тревожно думал Чуркин, проходя коротенькое расстояние, полтора квартала домов, между горисполкомом и горкомом партии. Усиливалось беспокойство и желание скорей узнать, в чем дело, и в горком он вошел запыхавшись.
Его ждали. Хотя в приемной были люди, но секретарь встал, едва Чуркин показался, и открыл перед ним дверь, так что Чуркин пронесся в кабинет без задержки.
Ряженцев стоял у окна, руки его были заложены за спину, пальцы крепко сцеплены.
– Здорово, – хлопотливо сказал Чуркин, бросаясь в кресло и доставая папиросы, – что случилось?
Ряженцев шагнул к нему и остановился, держа руки за спиной и глядя в пол. Без предисловий и пауз он сказал:
– Следственными органами разоблачен Борташевич.
Откинув голову, сведя брови, Чуркин продолжал встревоженно смотреть на Ряженцева. В одной руке у него была незажженная папироса, в другой коробок спичек. Ряженцев глянул на него, еще больше нахмурился и отвел взгляд.
– Как?.. – спросил Чуркин и вдруг понял и встал.
– В чем разоблачен? – спросил он другим голосом, тоже ясным и жестким, как у Ряженцева.
– В воровстве, – кратко и беспощадно ответил Ряженцев. – Прочтите.
И, перейдя к столу, перебросил Чуркину докладную записку прокурора.
Чуркин взял бумаги, сколотые скрепкой, и стоя стал читать.
Он читал медленно и соображал плохо. Только физически ощущал непоправимую беду. Впоследствии ему казалось удивительным и ужасным, что он, друг Степана Борташевича, не возмутился словами Ряженцева, не швырнул бумаги обратно, не крикнул: «Клевета, не верю, не может быть!» Он поверил в беду сразу, еще не получив доказательств и даже не разобравшись толком, что за беда. Или он так верил Ряженцеву, или в то мгновение, как Ряженцев произнес свои страшные слова, какой-то второй, внутренний голос сказал Чуркину, что это может быть, что это правда, которую придется принять и перенести.
Прочел страницу. Написано было сжато, корректными словами информации. Готовился повернуть листок, когда со всей наглядностью до него дошел чудовищно постыдный смысл прочитанного, – ему стало тошно, он снова сел.
Дочитал и тихо положил бумаги на край стола.
Ряженцев сказал:
– Милиция убеждена, что сегодняшнее ночное дело тоже состряпано этой шайкой.
– Какое дело? – спросил Чуркин хрипло.
– Покушение на Куприянова.
– Как! – сказал Чуркин. – Что ты говоришь! Борташевич убил Куприянова?!
– Да нет, – сказал Ряженцев с отвращением. – Борташевич у них играл особую роль… Ты же читал. Покровитель с партбилетом в кармане. Дошло до тебя? Грабили и государство, и потребителей, то есть народ. А он покрывал…
Ряженцев подошел к столу и сел на свое место.
– Я первый, – сказал он, тяжело опустив большую светловолосую голову, – несу ответ за то, что дал негодяю обманывать партию: не всмотрелся в его жизнь, не распознал ложь… Но ты, Кирилл? Ты же там бывал…
– Да разве можно было подумать!.. – с отчаянием сказал Чуркин, осекся, покраснел до сизо-свекольного цвета и так же быстро побледнел, стал серым и старым. – Ты и меня подозреваешь? – спросил он прямо.
Рука его с папиросой, лежавшая на столе, задрожала, и, чтобы скрыть дрожь, он скомкал папиросу и зажал в кулаке.
И Ряженцев начал краснеть. Его широкое лицо под светлыми, прямыми, гладко зачесанными волосами медленно наливалось краской. Рот был сжат казалось, Ряженцев молчит, чтобы не сказать лишнее.
– Если бы я тебя подозревал, – сказал он, не сдержавшись, тихо и страстно, – как ты думаешь – я бы так с тобой сейчас разговаривал?! Я не мог бы с тобой так разговаривать! Не вздумай истерику закатить, председатель горсовета, не к лицу это нам с тобой!.. Но все-таки помни, что ты дал мерзавцу себя провести! Помни, что какие-то голоса обязательно скажут: «Один приятель за решеткой, а другой возглавляет в Энске советскую власть». Не любит народ таких промахов!
Чуркин поднялся, отошел к окну и стал к Ряженцеву спиной. Он не мог бы сейчас выйти из кабинета… Знакомый робкий вскрик паровоза донесся с улицы. Это проходила мимо городского парка «овечка», таща вагоны на ремонтный завод «Красная заря». На мгновение душа Чуркина отозвалась на этот призыв привычной досадой и привычной заботой: «Ах, черти, и когда я их заставлю убрать отсюда это безобразие!» Но сейчас же он вспомнил о главном – о том, что человек, которого он много лет любил и в которого верил, умер для него – хуже чем умер…
…Чуркин вышел из горкома на площадь Коммуны. Потеплело; дождь моросил мелкий. И этот мягкий, прихмуренный денек, и тихий несердитый дождь, и тысячи раз виданные, спокойные линии домов вокруг площади показались Чуркину мрачными и трагическими, как знамение происшедшей с ним катастрофы. Он вспомнил, как несколько месяцев назад они вышли из этого подъезда вместе с Борташевичем, это было, когда исключали проходимца Редьковского, Борташевич хорошо говорил на заседании. «Как он мог так лгать! Как может человек так лгать! – с мукой и омерзением думал Чуркин; душа его кровоточила. – Партии лгал, людям всем лгал… семье… Семья, семья!» Ему представилась Надежда Петровна, он по-новому увидел ее нарисованные брови и закрытый рот, произносящий «гум, гум, гум», увидел маску вместо лица, ужаснулся, откинул прочь, – эта переживет, эта знала, уж если Степан лгал, то такая тем более сумеет налгать, Нина словно чувствовала, терпеть ее не могла, – как же он-то, Чуркин, не видел, что у нее не лицо, а маска?.. Знала, знала! Но дети, неужели дети?.. Нет, нет! Несчастные, обманутые дети, преданные родным отцом!..
В горисполкоме ничего не знали, кроме того, что Чуркин пошел к Ряженцеву. Но все подняли головы и переглянулись, когда через комнаты, ни на кого не глядя, прямой деревянной походкой прошел Чуркин, несчастный, серый, больной, постаревший за один час на десять лет.
Это происходило в Катин день рождения – дата, всегда торжественно отмечавшаяся в семье Борташевичей. План празднества был таков: званый обед – для Катиных институтских друзей; потом большой вечер с танцами, ужином, мороженым, коктейлями и всем, что полагается. Тетя Поля и Марго не могли управиться с такой программой вдвоем; была приглашена официантка из ресторана.
Утром Борташевич нежно поздравил дочь, вручил подарки, обещал быть дома пораньше, а затем отправился в универмаг. К горторгу, особенно к своему кабинету в горторге, чувствовал после приезда тоскливое отвращение и старался бывать там как можно меньше. Лицезреть сообщников стало нестерпимой пыткой… В универмаге запретил директору Изумрудову – хорошо воспитанному, изящно-почтительному жулику, выписанному сообщниками из Краснодара, – сопровождать его, сам обошел отделы, беседовал с продавцами и покупателями. Только к трем приехал в горторг. На лестнице ему повстречался секретарь партбюро Хмельницкий. Вчера Хмельницкий спрашивал у него, когда можно поставить на партийном собрании доклад руководства о перспективах торговли в Энске. Борташевич обещал подумать. Теперь он остановил Хмельницкого.
– Товарищ Хмельницкий, – кивнув, сказал он с видом человека, вспомнившего между тысячей важных дел о тысяча первом, – ставьте доклад на ближайшем собрании. Я приготовлю.
Хмельницкий, молодой человек в очках, с выдержанными манерами, посмотрел на него и пошел вниз, не ответив, – и это поразило Борташевича ужасом. «И не поздоровался. Такой вежливый, и не поздоровался. Боже мой, боже мой, он не поздоровался! Задумался он, или… или… это уже случилось?» Борташевич ощутил, как больно повернулось сердце и как волосы пошевелились надо лбом, словно на них подули. «Вдруг – случайность: думал, что уже виделись сегодня, и не поздоровался, это бывает… А почему не ответил насчет доклада? Боже мой, боже мой… Да или нет?»
«Попробуем проверить». Стараясь попадать пальцем в те кружки, в какие нужно, он набрал чуркинский номер. Голос Чуркина либо вынесет приговор, либо даст отсрочку…
Ответил мурлыкающий голосок чуркинской секретарши:
– Да, я вас слушаю.
– Чуркин у себя?
– Кто просит?
– Борташевич.
– Пожалуйста, Степан Андреич, соединяю.
Секретарша мурлыкала обыкновенно; Борташевич чуточку успокоился.
Но вот опять ее голос – испуганно:
– Вы слушаете? Кирилла Матвеича нет.
– Как нет? Вы сказали…
– Его нет! – торопливо повторила секретарша, в трубке мелко запищали отбойные сигналы.
Вошел заместитель:
– Цыцаркин арестован.
– Да? – спросил Борташевич.
– Подумайте, Степан Андреич, даже отдел кадров не поставлен в известность.
– Хорошо, идите, – сказал Борташевич.
Вошла Вера Зайцева, секретарша:
– Степан Андреич, звонят из универмага, за Изумрудовым пришли из милиции.
– Хорошо, – сказал Борташевич.
Он все держал трубку; трубка яростно и неутомимо кричала отбой.
Положил трубку и вышел. В коридор, вниз по лестнице, на улицу.
«Победа» с брезентовым верхом стояла у подъезда. Шофер курил, прислонясь спиной к машине, и разговаривал с другими шоферами. Увидев начальника, он сделал движение – отворить дверцу, но начальник свернул направо и пошел пешком. Шофер проводил его глазами и продолжал беседу.
О чем думал Борташевич? А ни о чем. Он уползал в свое логово.
Медленно прошел через переднюю, и разноцветные стекла фрамуги в последний раз окрасили его лицо бледными желтыми, фиолетовыми и красными светами.
Катя вышла на его шаги, веселая, румяная, в новом платье.
– Папа, ну какой молодец, что пришел к обеду! – Она поцеловала его. Мама, папа пришел! – крикнула она.
Комнаты были празднично убраны, всюду цветы. В столовой Поля с набожным лицом расставляла по снежной скатерти старинные фарфоровые тарелки, которые вынимались из буфета в дни особых торжеств. Поле помогала девушка в шелковом фартучке и гофрированной наколке – официантка из ресторана. Марго перетирала хрусталь… Озираясь, Борташевич прошел мимо них. Он забыл, что будут гости, званый обед… Надежда Петровна вышла из спальни в кружевной блузе и пышнейшей голубой юбке, падающей водопадами до полу.
– Тебе нравится мамин костюм? – спросила Катя.
Борташевич молча стоял перед ними…
– Боже! – вскрикнула Надежда Петровна. – Где ты так вымазался?
Она показала на его ноги. Он нагнулся, взглянул. Брюки забрызганы грязью.
– Скорей переодевайся! – негодующе сказала она.
Он прошел к себе и закрыл дверь.
– И блузка прелестная, но юбка, юбка! – говорила Катя, обходя мать по кругу и любуясь ее туалетом.
– Все равно вы меня не убедите! – сказала Марго, расставляя фужеры. Половину шелка она украла!
– Перестаньте, я не желаю это слушать! – воскликнула Катя. – Но где же гости?
– Один уже тут, – сказала Надежда Петровна. – Уже час сидит.
Гость, пришедший раньше всех, был Саша Любимов. Катя пригласила его отчасти в пику матери, убеждавшей ее «не смешивать общество», отчасти для Сережи, чтобы тот не скучал. Для такого случая Саша взял выходной день и сходил в парикмахерскую. Пока что он сидел у Сережи, прислушиваясь к долетающим звукам Катиного голоса.
Прозвонил звонок.
– Накрывайте, я отворю! – сказала Катя и, разбежавшись, весело распахнула дверь на площадку. Она была в праздничном настроении, ее обида на Войнаровского прошла, и увлечение тоже, она чувствовала себя красивой, привлекательной; ей шло белое шерстяное платье спортивного стиля, и она с удовольствием шла отворять гостям.
Но это были не гости, а управхоз Иван Семеныч, инвалид, который заходил иногда и спрашивал, хорошо ли греют батареи отопления и нет ли каких претензий, и с ним несколько незнакомых мужчин.
– Хозяин дома? – спросил Иван Семеныч.
– Дома, – ответила Катя, рассматривая одного из мужчин, молодого блондина, худого, с узким розовым лицом и такими светлыми волосами и бровями, что они казались бесцветными. «Какая нежная кожа», – отметила она…
– Повидать его надо, – сказал Иван Семеныч и вошел в переднюю, слегка отстранив Катю. Незнакомые вошли за ним, а позади шел милиционер, которого Катя раньше не заметила. «Ой, неужели опять Сережка что-нибудь натворил», – подумала она и пошла за отцом. «Да?» – спросил он, когда она постучалась.
– Папа, – сказала Катя, приоткрыв дверь. – Тебя спрашивают.
– Кто? – спросил он. Он стоял посреди кабинета, заложив руку за борт пиджака.
– Управхоз с милиционером и еще какие-то.
