Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)
– Внимание! – сказало радио и отдало предотъездные распоряжения.
– А ты будешь с нами. И все войдет в норму, – властно сказала мать, быстро простилась с провожающими и вошла в вагон.
В освещенные, с полуопущенными рамами окна было видно, как она прошла по вагонному коридору, заглянула в купе и положила букет на столик. Потом подошла к окну, поднялась на цыпочки, и поверх рамы взглянули ее счастливые глаза.
– Вот как я вас вижу хорошо, – сказала она.
– Ты пиши, – сказала Юлька. – А то у тебя привычка: уедешь, и ничего даже не известно, как ты и что.
Свистнул паровоз, поезд тронулся.
– Папе передавайте привет, – сказала мать.
Провожающие пошли рядом с вагоном. Мать махала рукой, поезд пошел быстрей, рука исчезла.
– Все! Проводили! – сказал Андрей и взял Юльку под руку.
А Лариса взяла под руку незнакомого человека, некрасивого, с морщинами на лбу и с озабоченным выражением лица. «Уж не за этого ли собирается? – подумал Геннадий. – Убила бобра…»
– Геня! – окликнула Юлька.
Ей стало его жалко, что он один, когда они все вместе. Он нехотя приблизился к ней.
– Пойдем с нами, – сказала она. – Расскажи, как ты поживаешь.
– Да ничего, – пробормотал он, – а ты как?
– У меня экзамены с первого, – сказала Юлька. – Я подала в учительский. Не знаю, как будет. В этом году колоссальный конкурс.
Геннадия не волновали ее заботы. Возбуждение его улеглось, на смену пришла усталость, захотелось спать. Он смотрел на Ларису, как независимо она идет впереди об руку с незнакомым ему человеком, и думал: «А как страдала, когда я разлюбил. Говорила – жить не хочется».
– Я на трамвай, – сказал он. – Пока.
Они стояли на привокзальной площади.
– Ты приходи, Геня, – сказала Юлька.
– А то ты без меня скучаешь, – поддел он.
Она прямо посмотрела ему в глаза.
– Нет, не скучаю, – сказала она. – Но мама и папа скучают. И ты с этим обязан считаться.
Трамвай только что отошел, на остановке у фонаря никого не было. Перейдя площадь, Юлька оглянулась. В ней теснились неясные, расслабляющие чувства; она старалась победить их доводами разума. И уж вовсе неразумной была боль, уколовшая ее, когда, оглянувшись, Юлька увидела на ночной площади, под фонарем, высокую фигуру брата.
Глава одиннадцатая
ПОЖАР
Хоронили полковника милиции.
Павел Петрович не любил похорон и остановился у края тротуара только потому, что погребальная процессия преградила ему дорогу. Потом он догадался, что хоронят того человека, о смерти которого ему рассказывал его сосед Войнаровский. Павел Петрович поискал Войнаровского среди людей, шедших за гробом; но его там не было.
Гроб стоял на грузовике, убранном красными полотнищами с черной каймой, и весь был закрыт венками. Грузовик двигался очень медленно. Впереди шли милиционеры с медными трубами. Они играли траурный марш Шопена. Сзади шли милиционеры без труб, правильными рядами, в ногу, хоть и медленно. Ноги в сапогах поднимались враз и глухо опускались в такт маршу.
За милиционерами, отступя, шла небольшая горсточка штатских, а в хвосте тащились легковые машины.
Трамваи остановились, из них смотрели люди.
Павел Петрович постоял на краю тротуара, пока длинная процессия с музыкой и высоко поднятым гробом в цветах не проплыла мимо; тогда он перешел улицу и пошел домой.
Он жил неподалеку, в новом доме, в одной квартире с Войнаровским.
У них было по комнате в этой двухкомнатной квартире, а передняя и кухня общие. Павел Петрович получил ордер почти одновременно с Войнаровским. Они познакомились и сдружились, насколько возможна дружба между людьми, которые мало бывают дома.
Войнаровский был идеальным соседом. Он был холостяк, как и Павел Петрович, но заботливо относился к быту, и все маленькие удобства, которые скрашивают холостяцкое существование, были введены по его инициативе. Он приобрел штопор, консервный нож, электрический чайник и электрический утюг и предложил Павлу Петровичу пользоваться этими важными предметами. Он научил Павла Петровича гладить и внушил ему, что при любых обстоятельствах уважающий себя мужчина обязан выходить из дому со складкой на брюках; и они по очереди гладили брюки на кухонном столе, подстелив одеяло, которое купил для этой цели Павел Петрович. Время от времени в их квартире появлялась дворничиха; она мыла пол и вытирала пыль. Она же стирала им белье. Оба были чистоплотны и брезгливы, как старые девы.
Павел Петрович чувствовал к Войнаровскому приязнь и интерес не только потому, что тот помог ему благоустроить быт. Войнаровский был человек занятный. Хотя Павел Петрович не наблюдал Войнаровского в его служебной деятельности, но понимал, что эта деятельность требует смелости, решительности и подвижности ума. У Войнаровского были порывы: так, например, под Новый год, когда они только что перебрались в эту квартиру и у них даже мебели еще не было, Войнаровский вдруг объявил, что без елки нельзя, как же без елки, бросился на ночь глядя искать по городу и принес большое некрасивое дерево. Оно стояло в его комнате, он повесил какие-то шарики и говорил: «А все ж таки приятно». А потом дворничиха уволокла дерево, засыпав лестницу хвоей.
Кроме того, у Войнаровского была биография, которую нельзя не уважать. Во время войны он по поручению партии работал в тылу врага, руководил партизанским отрядом. Павел Петрович, человек книжный и умозрительный (он самокритично считал себя таким), слушал вдохновенно, когда Войнаровский с беззаботной легкостью рассказывал ему эпизоды своей военной жизни.
Павел Петрович вошел в свою комнату и положил на стол тетради, которые принес с собой. Не у всех его учеников в вечерней школе с русским языком обстояло блестяще, и он занимался с ними на каникулах.
Затем Павел Петрович взял мохнатое полотенце, отправился в кухню и смыл с себя пыль и пот летнего городского дня. Для этой процедуры Войнаровский приспособил резиновый душевой аппарат, похожий по конструкции на клистирный.
Надев чистую рубашку и расчесав мокрые волосы детским гребешочком, Павел Петрович, помолодевший и похорошевший, уселся за свой стол и открыл том Ушинского. Он готовил кандидатскую диссертацию о вечерних школах.
Его жизнь была строгой и целеустремленной. Когда-то, студентом, он был жестоко влюблен; девушка предпочла другого, футболиста с могучими ногами. Она вышла замуж за футболиста, хотя он только и умел, что гонять мяч по полю.
Когда-то Павел Петрович писал стихи и даже напечатал несколько. По молодости ему казалось, что у него талант: удивительно легко приходили рифмы… Став старше, понял, что нового слова в поэзии сказать не может. Тогда он запретил себе рифмовать: он слишком любил поэзию, чтобы оскорблять ее версификаторством.
(Впрочем, он поощрял стихотворные занятия своих учеников, считая, что это способствует их эстетическому развитию, и сам руководил молодежным литературным кружком.)
Серьезно относясь к жизни и к себе, он соглашался только на полноценные вещи, что бы то ни было – работа или чувства. После той юношеской любовной неудачи его ни разу не посетила любовь всепоглощающая; а всякая другая казалась ему, воспитанному на высоких литературных образцах, не стоящей того, чтобы ей отдаваться.
У Куприяновых он бывал потому, что ни в одном из знакомых семейств его не встречали так душевно и не были к нему так внимательны; а человек бессемейный ценит эти вещи. Там его окружали симпатичные лица. Там Павел Петрович, освоясь, говорил на любимые темы – об искусстве, о воспитании, и его внимательно слушали. С Ларисой Павел Петрович ощущал себя как со своими учениками: очень взрослым. Ее суждения о поэзии были ребяческие, школьные. Ее влюбленности он не замечал. Он проводил в этой семье час-полтора, пил чай и уходил к своей диссертации. И в этот вечер он занимался ею.
Он читал, думал и делал выписки, а тем временем день догорал, по стене кирпичного дома, что напротив, все выше поднималась вечерняя тень, огненный кирпич становился серым, ярус за ярусом потухали окна, воспламененные закатным солнцем, и наконец оно ушло за ту крышу, под которой сидел Павел Петрович. Читать стало темно. Не отрывая глаз от книги, он протянул руку и зажег настольную лампу под зеленым абажуром.
Хлопнула входная дверь – это Войнаровский, сосед. «Больше не придется работать», – подумал Павел Петрович. Когда Войнаровский бывал вечером дома, они чаевничали вместе.
И действительно, Войнаровский вскоре постучался и вошел, говоря:
– Кушать подано.
В одной руке у него был огурец, и он с хрустом грыз его белыми зубами. Лицо у него молодое, голубоглазое, ясное, с девичьим румянцем.
– Идем, идем… пастырь. Есть хочется зверски…
– Почему пастырь? – спросил Павел Петрович, прибирая свои бумаги.
– А чем не пастырь? Ну, сеятель, если вам больше нравится. Сеете разумное, доброе… Чистенький: боретесь с пережитками высокими словами высокой литературы; а мы засуча рукава это дерьмо вычерпываем, пережитки… в их вещественных проявлениях. Как у Маяковского? «Я, ассенизатор…»
– «И водовоз».
– Вот-вот. Именно. Это про меня.
Они перешли в кухню.
– Это по какому же поводу? – спросил Павел Петрович, увидев великолепие стола.
На хирургически чистой клеенке было наставлено множество яств: копченый сиг, холодное мясо, холодные цыплята, кильки, огурцы, клубника. Все было аккуратно разложено по тарелкам, хлеб нарезан ломтиками. В центре стояла бутылка водки.
– По одной для начала, – сказал Войнаровский, наполняя рюмки. – Сига особенно рекомендую, упоительная рыбка.
– Да что такое? – допытывался Павел Петрович. – Вы именинник?
– Поводов много, не знаю, с какого начать. Повышение по службе получил – раз. В звании повышение выходит – два.
– Значит, будете майором?
– Значит, майором.
– Большое звание для вашего возраста, – заметил Павел Петрович, который только к концу войны, после безупречной политотдельской службы, дослужился до лейтенанта.
– Да должность такая, что капитану занимать неудобно, вот и представили. Назначен на место, которое покойный полковник занимал, видите, какой поворот.
– Не вздумайте уверять меня, – сказал Павел Петрович, – что вам это не нравится. Вам все это очень нравится – и звание, и место. За дальнейшие ваши успехи.
Они чокнулись.
– Приглашаю вас на новоселье, – сказал Войнаровский.
Павел Петрович глотнул и даже забыл закусить.
– Как на новоселье?
– Переезжать придется, – сказал Войнаровский. – По должности положена и квартира. Здесь мне теперь жить нельзя.
– И скоро переезжаете?
– Завтра утром приедут за вещами. Секретарь сказала, в восемь утра, у меня теперь свой секретарь.
Он оглядел маленькую кухню, остановил взгляд на душевом агрегате и на расписном украинском кувшинчике – глечике, стоящем на полке.
– Душ я вам оставлю. А хотите глечик? На память. Учтите – он с Сорочинской ярмарки. Я к вам привык, вы знаете?
– Неожиданная новость, – сказал Павел Петрович.
Он имел в виду не то, что Войнаровский к нему привык, и не то, что глечик с Сорочинской ярмарки, а то, что им приходится разлучаться, когда они так прекрасно устроились вдвоем и живут душа в душу.
И он подумал, что у него вряд ли будет другой такой сосед, как Войнаровский, и как много значит для холостяка иметь по соседству, в квартире, подходящего человека.
– Я и решил, – сказал Войнаровский, – что нам с вами надо на прощанье выпить. Вы не обижайтесь, я дам вам дружеский совет: вам следует жениться, Павел Петрович.
– А вам? – спросил Павел Петрович.
– Мне тоже, – серьезно ответил Войнаровский. – Но у меня неудачно складываются обстоятельства… – Он потер рукой лоб. – А у вас, я слышал, обстоятельства складываются удачно.
– Какие, с чего вы взяли?
– Вас видели в театре с женщиной. Женщина хорошая. Муж – дрянь, а она хорошая женщина.
Павел Петрович начал краснеть.
– Это совершенно не то… Совершенно не те отношения.
– Да? А вообще вы думали о женитьбе?
– Думал.
– И к какому пришли заключению?
– Я пришел к заключению, что жениться надо в том случае, если в человеке ощущаешь необходимость.
– Золотые слова, – сказал Войнаровский задумчиво.
– Если без какого-то человека не мыслишь себе существования. Тогда да. Если же вы можете существовать без человека, и все-таки женитесь, то это обман, самообман, не стоит говорить.
– Ну, не стоит, так и не будем, – сказал Войнаровский. – Но жаль: я бы хотел вас выдать замуж. Вы засиделись в девушках.
– А вы?
– Я моложе вас. И у меня – особь статья, я уже сказал… Что же мы не пьем? Помянем моего полковника. Очень хороший был человек, хотя и бездарный в нашем деле.
– Почему бездарный? – спросил Павел Петрович, закусывая сигом.
– А почему люди бывают бездарные? Не на своем месте находился.
– Как же он держался?
– На помощниках, как все такие начальники держатся… Он по натуре сеятель был, как вы. Тоже, между прочим, лекции читал, у нас на курсах, сержантам, очень любил… И детей любил до чрезвычайности.
– А вы любите детей?
– Кто ж их не любит. Только я иначе, чем он. Без – как бы сказать без слюнотечения. Я их уважаю.
– Конечно. И я уважаю.
– Опять-таки не так. Я за ними признаю ответственность. Понимаете, нормальный разумный мальчишка не должен чувствовать себя растением, которое поливают, укрывают рогожами и так далее. Вы и большинство педагогов стоите над ними как садовники. А он человек и должен чувствовать себя человеком. Он должен разговаривать с вами как мужчина с мужчиной.
– И девочки тоже. Девочку особенно полезно научить, чтобы она разговаривала с мужчиной как мужчина. Вообще говоря, это легко. Ребята терпеть не могут, когда с ними обращаются как с детьми.
– Ну, это как когда. Они народ хитрый. Сплошь и рядом играют на своем возрасте, это я вам говорю из личной практики.
– У вас очень однобокая практика.
– Какая есть, Павел Петрович… Да, так вот к покойному полковнику они в таких случаях и обращались. Прорвется к нему, бывало, шкет – они ведь к кому угодно прорвутся, – скажет, детским голосишком: «Дяденька!» у полковника сразу сердце тает: «Что тебе, детка?» А за деткой уже черт знает сколько приводов числится… Вы не обратили внимания – за гробом штатские шли. Такие приличные молодые граждане. Это вот они самые, которых он вернул на путь гражданства. Пришли воздать последний долг.
– А вы говорите – он был бездарен.
– Я вам сказал, что он был хороший человек и сеятель, а в нашем деле этого мало. Что детишки!.. Эх, Павел Петрович, вы не представляете, с каким навозом иной раз приходится дело иметь. Уж как я себя от чувствительности отучаю… и то шарахнулся, раскрывши одно… обстоятельство. Кстати, полковник, вполне вероятно, из-за этого обстоятельства и погиб. Разволновался, сосудики и не выдержали. Ассенизаторам волноваться нельзя… А давайте выпьем за ассенизаторов!
На глазах у него показались слезы. Павел Петрович слегка удивился: он не замечал за Войнаровским сентиментальности.
– Когда-нибудь, – сказал Войнаровский, держа рюмку в руке, – нам скажут: ваши услуги больше не требуются; потрудитесь переквалифицироваться. Я стану врачом-психиатром… А может, и психиатры будут не нужны? Тогда я стану учителем литературы… или даже музыки. Садовником! Там посмотрим… Выпьем за то, чтобы это было поскорей!
И они выпили за то, чтобы это было поскорей.
– А пока что, – сказал Войнаровский, – будем делать наше дело. Когда меня назначили по этому ведомству, я, надо сказать, смалодушничал: отказывался, умолял, даже поплакал ночью – вот, мол, вся цена, какую я себе заработал…
– А теперь вам нравится.
Войнаровский ответил не тотчас. Он внимательно потрошил кильку, обдумывая ответ.
– Сосудики у меня, во всяком случае, не лопнут, – сказал он. – А насчет «нравится», так что ж, – человеку должна нравиться его работа, иначе это не жизнь… да и не работа. Полковник нашу работу не любил – и работал худо, и жизнь была без сладости.
Он выпотрошил кильку, отрезал у нее голову и хвост и отодвинул их на край тарелки.
– Пришлось мне недавно беседовать еще с одним пастырем, – сказал он, – с пастырем совсем по другой части, с батюшкой… священником православной церкви. Передовой такой батюшка, на конференцию сторонников мира ездил, Энгельса читал, очень осуждает позицию Ватикана… Так он красиво выразился: «Я, говорит, сопровождаю уходящую из мира идею, в этом моя общественная функция…» Да. А я сопровождаю уходящий порок. Только он сопровождает с крестом, а я с метлой и шлангом. Ну и нравится! Ну и что? Ведь интересно! Вот, к примеру: один рабочий – ваш ученик, кстати, я у вас на столе тетрадку видел с его фамилией – выиграл он, значит, по займу. Некий Икс купил у него эту облигацию по черной таксе, за полуторную цену, – прием не то чтобы распространенный, но достаточно нам известный. Не оригинальный. Вы, конечно, ничего не понимаете.
– Ничего не понимаю.
– Вам и положено не понимать. Зачем вам понимать такую гадость. А дело примитивное. Наворовал у государства, а тратить боится. Подозрения боится. Люди-то спросят: откуда вдруг такие средства? С чего?.. Он ведь не академик, не герой, а всего-навсего заведующий базой… Вот он и предъявит облигацию: дескать, выиграл десять тысяч. Звон поднимет на весь город! И под видом десяти реализует все пятьдесят, а то и больше, из того, что наворовал. Считать-то его расходы кто будет? Можно и сто тысяч под видом десяти реализовать умеючи… Ваш ученик заявил в органы.
Павел Петрович слушал, мучительно наморщив лоб.
– Наши сотрудники видели этого мальчугана, заходили к нему домой, он в этой истории не запятнан, честь и хвала садовникам… Нашли мы его по описанию этого Икса. Тянули нитку и нашли… Полковник, горячая душа, хотел его взять сразу, но я не дал. Отговорил. Смысла не было: облигацию Икс припрятал, сидит тихо, как клоп в щели, да и облигация не улика, доказать тяжело… Шуму наделаешь, а доказательств настоящих нет – и ты с носом, а казнокрад гуляет на воле… И чуяло мое сердце, вот чуяло и чуяло, что нитке не конец! Нет, думаю, кроме Икса должен тут быть и Игрек. Непременно должен быть, не могло обойтись без Игрека! Стал тянуть дальше, на свой страх и риск – полковник против был… Тянул, тянул…
– И что же? – спросил Павел Петрович.
– …и шарахнулся.
– Нашли Игрека?
– Потому и шарахнулся, что нашел.
С загоревшимися глазами Войнаровский поднял рюмку.
– Постойте! – сказал Павел Петрович. – Чем же кончилось?
– Еще не кончилось. Но будет конец. Личное счастье Гната Войнаровского горит как солома, но законность восторжествует. Да будет так.
– Горит личное счастье? – переспросил Павел Петрович. – Почему?
– Да будет так! – повторил Войнаровский, и они выпили.
– А откуда вы знаете, – спохватился Павел Петрович, – что я встретил похороны? Я вас там не видел.
– Я был.
– А я вас не видел.
– Я в форме был, вы не узнали.
В самом деле, когда Войнаровский надевал форму, Павел Петрович с трудом узнавал его. Все его движения менялись, менялась походка и даже выражение лица.
– Вы тоже для нашего дела никуда не годитесь, – сказал Войнаровский. – Я бы вас и в секретари не взял… За ваше здоровье!
Павел Петрович выпил за свое здоровье, и ему показалось, что Войнаровский гордится перед ним и кокетничает, и захотелось сбить с него спесь и поставить на свое место.
– Вы преувеличиваете ваше значение, – сказал он, помрачнев, – а оно ничтожно, уверяю вас. Послушать вас – в вашем ведомстве решаются все вопросы гражданской морали. Глупости. Не вы устанавливаете законы. Не вы устанавливаете нравственные критерии. Подумаешь, десяток парней, идущих за гробом полковника! А десятки миллионов воспитываются помимо вас, без вашего участия.
– Да разве ж я… – начал Войнаровский.
– Их воспитывают садовники! – повысил голос Павел Петрович и даже встал со стула. – Сеятели, да! Великие и малые сеятели и садовники!.. Вы топчетесь на маленьком поле, маленьком, паршивом сорняковом поле. И все. Все, Войнаровский! Так что… Посмотрите, какое странное небо.
Увлекшись своим монологом, он не сразу заметил, как темное кухонное окошко побледнело, порозовело и стало наливаться малиновым светом. Он, собственно, и заметил, и смотрел на окошко, но не придал значения этим переменам, и вдруг они дошли до его сознания:
– Пожар!
Войнаровский обернулся, и в это время в его комнате зазвонил телефон. Войнаровский вскочил и побежал на звонок. Павел Петрович подошел к окошку. Малиновый свет густел, дыма не было видно – горело далеко, – и было тихо, только снизу, из темного двора, доносились встревоженные голоса людей. Войнаровский вбежал, на бегу натягивая плащ.
– Павел Петрович, выпивайте, закусывайте, я поехал, – сказал он, задыхаясь от возбуждения. – У меня вон какие дела, база горит, ловчат, сволочи. Спокойной ночи!
С этими словами он выскочил из квартиры. Павел Петрович не стал выпивать и закусывать. Он надел пиджак и пошел посмотреть на пожар. После войны он не видел пожаров.
Он не знал, что за база и где она находится. Дворничиха, дежурившая у ворот, объяснила, что это на берегу, против городской больницы.
На улицах кучками стояли люди и смотрели на небо. Многие шли в ту же сторону, куда и Павел Петрович.
Пронеслась длинная пожарная машина. На красном небе заклубились, наваливаясь одна на другую, черные дымовые тучи. Потом они стали опадать, и красный свет стал опадать – пожар кончался. И так как Павел Петрович не сел на трамвай, а идти было далеко, то он прибыл на место происшествия, так сказать, к шапочному разбору.
По переулку, ведшему к реке, трудно было пройти, столько было людей. Здесь горько пахло дымом и щипало глаза. Люди говорили, что выгорела только середина здания и товары, а самое здание цело – старинное, толстостенное каменное здание. Много говорилось о том, какая тревога была в больнице, когда напротив вспыхнул пожар, но больше всего, как всегда в таких случаях, толковали о причинах пожара и высказывали разные предположения на этот счет.
У середины переулка люди стояли тесной толпой: дальше милиция никого не пускала. Павел Петрович постоял в толпе, но ничего не увидел, кроме больших темных деревьев больничного сада с правой стороны. По ту сторону милицейской цепи был Войнаровский, он что-то делал там непонятное Павлу Петровичу и большинству людей… С той стороны послышалась хриплая сирена, толпа, сжавшись, раздалась надвое, и по узкому проходу выбралась, беспокойно сигналя, машина «скорой помощи». Опять послышалась сирена, уже с другой стороны, «победа» с брезентовым верхом проплыла к месту пожара, милиция ее пропустила, и чей-то голос сказал, что приехал Борташевич.
Павлу Петровичу стало скучно стоять в толпе и ничего не видеть. Он подумал, что лучше бы он поработал у себя за столом, чем ходить по пожарам. Он еще даже не заглянул в тетради, которые днем принес домой… Он представил себе светлые классы, где протекала его деятельность, лица своих учеников и учениц, их глаза, с доверием и ожиданием устремленные на него, – и от души пожалел Войнаровского. После того как он прошелся, ему больше не казалось, что Войнаровский перед ним гордится… Он выбрался из толпы и пошел прочь от переулка, пахнущего гарью и смрадом. Ни за что на свете он бы не хотел быть ассенизатором.
Леонид Никитич Куприянов шел со станции вместе с Квитченко.
Квитченко – его помощник и дорогой человек: он научил Леонида Никитича петь. Пели русские и украинские песни; пытались, по выражению Квитченко, поднимать и оперные дуэты. Весной записались в хоровой кружок при железнодорожном Доме культуры. Леонид Никитич, идя записываться, беспокоился: Квитченко хорошо, тенора ценятся; а у Леонида Никитича баритон, самый распространенный среди железнодорожников голос; что, как не примут, скажут: «Нам баритонов девать некуда». Сошло – приняли. Леонид Никитич с увлечением посещал спевки… Летом кружок не работал, Квитченко приходил петь на Разъезжую. Дома было тихо. Юлька готовилась к экзаменам в институт. Лариса работала на практике в пригородном поселке. Дорофея после курсов прямо из Москвы поехала в Сочи, в отпуск, – дали путевку…
Так вот, в тот вечер, когда приключился пожар, Леонид Никитич, воротясь из рейса и приняв душ, шел домой. Вдруг небо осветилось, стало розово разгораться, люди заговорили у калиток и в окнах.
– Горит, – сказал Леонид Никитич.
– Где ж бы это горело? – спросил долговязый спокойный Квитченко.
– Не на товарной ли базе, – сказал Леонид Никитич, всматриваясь в том направлении, где розовый цвет густел и переходил в багряный.
– Точно, база горит! – сказали у калитки.
Промчалась пожарная машина.
– Потушат, – сказал Квитченко.
– А ясно, потушат, – сказал Леонид Никитич.
– Ну, пока, – сказал Квитченко. Он дошел до своего переулка. Леонид Никитич зашагал дальше один и вспомнил, что рассказывала Дуся, – при товарной базе находится автотранспортная, где работает Геннадий. И увидел Леонид Никитич, что подходит к дому, где живет Геннадий. Дуся как-то показала ему этот дом, Леонид Никитич часто ходил мимо, но зайти не тянуло – сын совсем откололся, с отцом при встречах разговаривает обидно-насмешливо, женщина там неподходящего возраста, ну их к богу… Но сейчас Леонида Никитича что-то потянуло зайти: «Дуси нет, случись что с парнем – мы узнаем последние», – объяснил он свое желание увидеть сына и посмотреть на его житье-бытье. И, человек скорых решений, он подошел к воротам и спросил у стоявших там людей, где квартира Любимовой.
Отворила миловидная женщина в светлых локонах, привлекательно одетая, глянула ему в лицо и испугалась. «Узнала: Генька-то на меня похож как вылитый».
– Геннадий дома?
Она молча отступила, он вошел за нею в переднюю. Испуганно глядя, женщина сказала:
– Его нет… – И, спохватившись: – Да вы зайдите… Зайдите, пожалуйста.
Она взяла кепку из его рук и ввела его в комнату. Тюлевые занавески. Вышитые подушечки. Бумажные розы на комоде. Домовито.
– Садитесь, пожалуйста. Вы Генин папа будете? – спросила женщина с нерешительной приветливостью, а голос ее дрожал от волнения.
«Любит, – определил Леонид Никитич. – Любит нашего оболтуса».
– Точно, папа, – подтвердил он. – Так нет его? Там у них, говорят, загорелось на базе, что ли, – добавил он нескладно, чувствуя неловкость оттого, что не шел, не шел к сыну и вдруг явился незваный и без всякого дела. Женщина взглянула на розовое окно и вскрикнула:
– Горит? На базе? Что вы говорите!.. Да Геня не там. В выходном костюме вышел – значит, в гости или в кино… А может, это и не на базе пожар. Может, знаете, какая-нибудь бочка с бензином, только и всего, рассуждала она, не то занимая Леонида Никитича, не то говоря что попало, чтобы унять свое волнение.
– Может, и бочка, – успокоительно сказал Леонид Никитич, видя, как высоко, толчками, поднимается ее грудь. «Боится, чтоб не увел от нее Геньку. За счастье свое дрожит…» – Извиняюсь, имя-отчество…
– Зинаида Ивановна.
– Будем знакомы, Зинаида Ивановна. Ну, как тут Геня живет?
– У него все благополучно, – заторопилась она. – Все слава богу. Думал вот на курорт съездить, да отпуска не дают, срок не вышел, недавно служит… Он, может, скоро придет, вы подождите… Чайку не желаете?
– Нет, благодарю, – сказал Леонид Никитич, который терпеть не мог пить чай в гостях, потому что там всегда давали жидкий.
– Может, желаете посмотреть Генину комнату?
– Ну, покажите, – согласился он, не зная, о чем с нею говорить.
Она отворила дверь в соседнюю комнату – там тоже были подушечки, занавесочки и бумажные розы – и сказала благоговейно:
– Вот тут Геня живет.
«Раба его, совершенная раба», – подумал Леонид Никитич. Вслух похвалил ласково:
– Хорошая комнатка, очень хорошая комнатка.
– Наша теневая, – говорила Зинаида Ивановна, – а эта, обратите внимание, на юго-запад, такая солнечная, сколько солнца в городе есть, оно все тут. Летом, конечно, не особенно приятно, я предлагала Гене поменяться временно, но ему в нашей неудобно, потому что возле кухни…
Ее, видимо, ободрил его ласковый тон, дыхание у нее стало ровнее, и она без умолку говорила о Геннадии. Леонид Никитич сидел против нее на диване и слушал, поддакивая: «А! Да? Ну-ну».
– Геня добивается, чтоб дали отпуск хотя бы без сохранения содержания.
(«Ясно, зачем содержание, Дуся семь шкур с себя снимет, только он ей намекни…»)
– Расстроен, что не дают. Очень хочется отдохнуть…
– Это от чего же отдохнуть? – сорвалось у Леонида Никитича.
Зинаида Ивановна умолкла, приоткрыв свой свежий рот, в котором поблескивал золотой зуб.
– С чего он так устал? – ворчливо допытывался Леонид Никитич.
То он было встревожился за сына, услыхав о пожаре на базе; а то стало досадно, что сын разгуливает где-то в выходном костюме, когда его предприятие, может быть, горит. И первое, и второе чувства были нелогичны, но когда же чувства бывают логичными.
– Переработался, что ли?
– Так ведь это, знаете, так говорится – отдохнуть, – сказала она растерянно. – Едет человек на курорт, говорят: поехал отдыхать.
Он коротко засмеялся:
– Так говорится… Ну-ну.
(«Славная баба, а дура. Окрутил ее Генька – лучше не надо».)
Стало ее жалко, решил поучить уму-разуму.
– Не меняется Геннадий, – сказал он, встав и похаживая по комнате. Вижу, нисколько не меняется – каков был, таков и есть. Удивительно! Будь мы бывшие помещики или капиталисты, тогда бы понятно. А ведь я, чтоб вы знали, с четырнадцати лет в депо, мать его чернорабочая была, а он типичный эксплуататор, Зинаида Ивановна, по всем вашим высказываниям.
Она слушала со вниманием, ее небольшие серо-голубые глаза следили за ним неотступно, и на простоватом румяном лице выражалась усердная работа мысли.
– Ну что вы, – сказала она, улыбнувшись. – Какой же он эксплуататор. Что ж тут плохого, если ему на курорт хочется? Это ведь всем хочется. Ничего в нем такого нет, – закончила она с горячностью.
– Добрая вы душа, Зинаида Ивановна. А вот я с ним ужиться не мог. Не смог перенести его эксплуататорской сущности! Попирает, понимаешь, мать, попирает жену и меня попирать норовит!.. Мы с ним разошлись… не совсем по-хорошему. Что поделаешь? В семье не без урода…
Зинаида Ивановна в изумлении всплеснула руками:
– Господи!.. Какой же он урод! Такой красавец!..
– Отношение его к людям уродливое.
– Какое особенное отношение?.. Жену каждый может разлюбить, вон сколько в газете объявлений о разводах, – сказала она и покраснела. Немножечко эгоист он, это правда, так это от красоты: женщины избаловали. – Покраснела еще гуще и потупилась.
– Вот вы его этим еще хуже портите, – строго сказал Леонид Никитич, останавливаясь перед нею.
– Чем? – спросила она, подняв взгляд, полный тревоги.
– Этим самым. Защитой. Геннадий нуждается не в защите, а чтоб его держали в ежовых рукавицах, вот он в чем нуждается. Поскольку вы старше… («Ф-фу! Это не нужно было говорить!») – Попытался внести поправку: Поскольку он моложе вас… – Серо-голубые глаза налились слезами, но Леониду Никитичу уже не было остановки: – Вы должны повлиять, чтобы он переменил свое поведение. В отношении семьи и так далее.