Текст книги "Прикосновение к идолам"

Автор книги: Василий Катанян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

6

На протяжении почти четверти века мне довелось быть свидетелем дружеских отношений двух замечательных женщин нашего времени – Лили Брик и Майи Плисецкой.

Лили Юрьевна обладала безошибочным даром – узнавать настоящий талант сразу, когда другие проходили мимо. До последнего дня она сохранила способность радоваться, если люди вырывались из пут предрассудков и разбивали стереотипы. В ней было дягилевское умение разбудить искру Божью, вдохновить человека на создание поэмы, спектакля, фильма или симфонии.

В декабре 1947 года, увидев в небольшой роли молоденькую танцовщицу, она безошибочно угадала в ней великую балерину. «Какое талантливое тело, какое сочетание классики и современности! Поразительное чувство позы и необыкновенная красота линий. И этот эротический подтекст в адажио…» – заметила она в антракте. А это были всего лишь танцы Девы в опере «Руслан и Людмила». Но танцевала их Плисецкая…

Лили Юрьевна позвонила Майе и пригласила ее к себе встречать Новый, 1948 год. 31 декабря, станцевав Зарему в «Бахчисарайском фонтане», Плисецкая приехала в вечернем черном тафтовом платье, в золотых с синей эмалью серьгах. С этого вечера началась их с Лили Юрьевной любовь и дружба. Лили Юрьевна стала самой горячей ее поклонницей, не пропускала ни одного ее спектакля, всем о ней рассказывала, знакомила с полезными людьми и прославляла – тогда Плисецкая была еще не столь знаменита, и все это было не лишне. В лице Лили Юрьевны она нашла доброжелательную, умную, блестящую и веселую собеседницу, которая много знала и давала толковые советы относительно поведения и любовных дел. У нее в доме всегда можно было увидеть интересных людей, изысканно поужинать, узнать про всех и вся. Это было непохоже на ту среду, где выросла Майя, на трудный быт дома, о котором она заботилась.

Лили Юрьевна любила Плисецкую со всем максимализмом, ей присущим. Ни один спектакль не проходил без огромной корзины цветов, которую она посылала ей из магазина на Арбате. Тогда еще у балерины не было сонма поклонников, забрасывающих ее цветами с ярусов, часто эта корзина бывала единственной. И надо помнить, что денег тогда у Майи было мало, – братья еще учились, и она тянула всю семью. Не всегда можно было купить то, что нужно или соблюдать диэту. И Лили Юрьевна посылала ей сотню мандаринов в ящике или просила меня отвезти коробку засахаренных фруктов, которые та очень любила. Каждый день они подолгу говорили по телефону, виделись часто, и Лили Юрьевна бывала ей очень рада. Она была щедра, и элегантная парижская блузка, подаренная ею Майе в те годы, значила для нее больше, чем сегодня, думаю, sortie-de-bal Кардена. Поначалу Плисецкая могла платить только любовью и признательностью, но с годами, когда пришла слава, она в долгу не осталась.

Однако не это было главным в их отношениях. К творчеству балерины Лили Юрьевна всегда относилась восторженно, но объективно. Она говорила ей все без прикрас – и что на сцене были видны два лишних кило, и что хитон странный, и что Зарема не ее роль, и что Фригия ей не идет.

«Анна Каренина» ей не понравилась, что задело Плисецкую, хотя сама Лили Юрьевна и натолкнула ее на эту мысль. Именно она посоветовала Зархи пригласить Плисецкую на роль Бетси в фильм, оттуда цепочка потянулась дальше. (Кстати, Лили Юрьевна терпеть не могла роман, считая его столь же салонным, сколь и сельскохозяйственным. Кстати, и Ахматова его не любила, она говорила: «Я всегда за развод!»)

Дружба длилась долгие годы. Лили Юрьевна когда-то сама занималась классическим балетом и отлично разбиралась в искусстве танца. Она любила Плисецкую больше всех балерин на свете, а больше всех ее спектаклей – «Лебединое озеро» и «Кармен-сюиту». Последний, как известно, был ультрановаторским, на премьере зал раскололся надвое, и Лили Юрьевна, конечно, была среди тех, кто аплодировал, а не шикал.

И Майю и Родиона Щедрина она знала еще до того, как они познакомились друг с другом. И знакомство это произошло у нее в доме. «Однажды мои друзья Лиля Юрьевна и Василий Абгарович предложили мне послушать запись их домашней фонотеки, – писал Щедрин. – Я услышал, как Плисецкая пела музыку Прокофьева из балета «Золушка», и запись меня поразила. Прежде всего то, что у балерины оказался абсолютный слух, – все мелодии и даже подголоски она воспроизводила точно в тональности оригинала, а ведь в то время музыка Прокофьева была достаточно трудна для восприятия. Несколькими днями позже к Лили Юрьевне пришел в гости знаменитый киноактер Жерар Филипп. Она пригласила несколько писателей, художников, Майю, меня… Так мы познакомились».

Лили Юрьевне всегда импонировало, когда шли против течения, когда сворачивали влево со столбовой дороги искусства, и, подобно Саре Бернар, любила, когда зрительный зал раскалывался надвое и одни аплодировали, а другие свистели. В начале шестидесятых она посоветовала Родиону Щедрину, тогда еще начинающему композитору, написать оперу, действие которой происходило… в колхозе! «Надо же делать что-то новое!» Щедрин сочинил музыку, интонационный мир которой проецировал жанр частушки. Поставленный в Большом театре, где привыкли к королям и куртизанкам, спектакль успеха не имел. Это обескуражило всех, но не Лили Юрьевну. «Вспомните «Кармен» или «Ревизора», – сказала она Щедрину. – Все они на премьерах проваливались. Так же, как «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича. Слушатели еще не доросли до вашей музыки».

Она оказалась права. Оперу «Не только любовь» ставят и в России, и в других странах, выпускают диски, а выдающиеся певцы и музыканты исполняют музыку и сегодня.

Многочисленные письма той и другой стороны подтверждают, сколь интересным и искренним было общение этих людей все долгие годы их знакомства.

«Лилинька Юрьевна дорогая, любимая, – писала Плисецкая, – сегодня получили Ваше письмо. Несказанно обрадовались ему. Очень хорошо, что Вы фантазируете над «Первой любовью», я с превеликим удовольствием приму в «ней» участие.

Я прекрасно понимаю, что это безумно трудно, так же, как поставить балет и найти хорошего балетмейстера. Я все время думаю о том, кто поставит мне номера на Робинькову музыку и вообще что из этого получится. Концерт нужен, как воздух, и не просто концерт, но совершенно новый. <…> И ведь нужно подобрать так концерт, чтобы вытянуть из меня максимум, сделать очень разнообразный концерт, хотелось, чтобы было всем интересно. Робинька написал очень здорово вступление к «Нормандии» (для титров), и мне это хочется станцевать. Очень героическая музыка и совершенно новая, 12-ти тонная. Но опять вопрос – кто поставит?»

«Что касается работы, – продолжает Щедрин, – то делаю одновременно три дела – инструментую «Конька», пишу маленькие кусочки для кино и, наконец, опера. Начал второй акт, частушечную кантату. Получается что-то очень любопытное и неожиданное. Каждое продвижение хоть на один такт убеждает меня (и Маиньку уже тоже – она очень загорелась оперой. Поет, подыгрывает мне!) в абсолютнейшей правоте задуманного. Жаль, что не могу заниматься только ею.

Живем мы чудесно – очень любим друг друга, каждый день по тысяче раз поминаем Вас самыми-самыми добрыми словами».

За четыре года до смерти Лили Юрьевны дружба и любовь с Плисецкой и Щедриным кончилась. Объективности ради следует сказать, что отношения прервались по вине Лили Юрьевны. И хотя причины были нелепы, со временем трещина все увеличивалась. Обе стороны жалели о ссоре. Они вот-вот должны были наладить отношения – «я не злопамятна», говорила Лили Юрьевна, – но времени ее жизни не хватило. «Я ужасно жалею, что не помирился с Лили Юрьевной перед ее смертью», – сказал мне недавно Щедрин.

Проблема возраста не могла не волновать Плисецкую, как, впрочем, каждую женщину. Но балерину – особенно:

– Время летит быстро, а в театре еще быстрее – оно измеряется сезонами, а сезон – от спектакля к спектаклю. Не успеваешь оглянуться, как новый сбор труппы и год прошел.

– Что же делать? – отвечала Лили Юрьевна, как бы стараясь несколько ее утешить. – Талант не стареет, а стареет и приходит в негодность материал, из которого талант сделан. Вот Утесов, он петь умеет, держится прекрасно, а голоса уже нет. Материал, голос пришел в негодность, пропал. У вас в балете это особенно обидно: «приходит опыт – уходит прыжок». Молодая женщина в расцвете сил и – пожалте на пенсию!

Майя пожала плечами, что в данном случае означало: «Ну, это как сказать». И доказала всей своей последующей жизнью, что она – исключение.

7

«Он хорошо умеет фантазировать правду, – сказал Луи Арагон про одного писателя. – Он не просто документально показывает, а поверяет искусством исторически реального человека». Фантазирует правду и Плисецкая, когда появляется на сцене в хитоне Айседоры Дункан. О знаменитой босоножке современники писали по-разному. Соллертинский: «Танец ее был любопытным сочетанием морали и гимнастики. Своим «освобожденным» телом она владела несвободно. Движения ее были монотонны и схематичны: прыжок, коленопреклоненная поза, бег с воздетыми руками. Ей были свойственны стереотипные выражения лица». А Станиславский говорил ей: «Я ищу в своем искусстве то, что вы создали в вашем. Это красота простая, как природа…»

У нас нет никаких оснований им не доверять – они видели Дункан на сцене. Плисецкая и Бежар не цитировали ее танцы, они решили передать новаторский дух и внутреннюю красоту великой американки. И новаторство Дункан подвигло на новаторство Плисецкую: в «Айседоре» мы впервые услышали ее голос. Она вообще не раз говорила, что будущее балета в диффузии жанров: «Иногда я чувствую, что пора крикнуть «хватит!» всей этой неоклассике и попытаться создать нечто совершенно новое – современный танец. Я продолжаю любить классику, ведь она сделала меня тем, что я есть. И без нее нельзя идти на эксперимент. Искать новое нелегко, ибо очень силен стереотип восприятия, но публику надо приучать к новому, каких бы трудов это ни стоило».

Просматривая сегодня материал, снятый в пятидесятых годах, в ее танце можно увидеть нечто, говорящее о том, что внутренним слухом и актерской интуицией она уже тогда улавливала эстетические новации, которые несло с собой время. Уже была снята «Дорога» Феллини, поставлен «Агон» Стравинского, вышли романы Фолкнера и Маркеса, но за железным занавесом мы этого не видели. Однако предчувствие, которое дано далеко не каждому, позволило Плисецкой ощутить эти подземные толчки нового, нарождающегося искусства и явиться их предтечей в балете. Техника ее танца была поразительна, но не она главенствовала. Артистка, которой в ту пору было двадцать пять, уже тогда стремилась выразить «жизнь человеческого духа». Она драматизировала пушкинскую Зарему и принесла на сцену ее прошлое и ее судьбу. Даже героиню «Раймонды» с ее смехотворным средневековьем Майя лишала паточности, трактуя по-своему, и мы забывали о всех нелепостях либретто, глядя на нее в гран-па, который исполнялся с незабываемой экспрессией, элегантностью и… лукавством.

Но в восьмидесятых, просматривая фрагменты для новой редакции фильма, Плисецкая говорила, что «эту сцену она сейчас сделала бы иначе, а в другом балете мне нужно было танцевать не на полупальцах, а на пуантах». Видно, что это свойство натур ищущих, для них нет ролей отыгранных, сданных вместе с костюмом в театральный гардероб. Книппер-Чехова под конец жизни признавалась: «Я играю про себя все мои чеховские роли. Только теперь я понимаю, сколько… сыграла не так». Вот и Плисецкая в темноте кинозала, глядя на съемки прошлых лет, отзывалась о своем исполнении с позиции своего современного опыта и вкуса. Но это не значит, конечно, что для публики то замечательное, что было ею создано, перестало быть замечательным.

Бескомпромиссна Плисецкая и когда дело касается выразительности киносъемки – а тем самым и подачи танца. На «Мосфильме» снимали «Кармен-сюиту», и, просмотрев материал первого дня, Майя Михайловна схватилась за голову: «Почему художник сделал фон пестро-красным, как винегрет, куда переложили свеклы? Все солисты теряются на этом заднике, и движения пропадают. Я говорю: сделайте ровный фон, как в театре, чтобы отчетливо был виден танец. Это же главное! Отвечают: теперь поздно – смета, сроки. Я настаиваю. Собрали худсовет. Потом мне звонят: «А многим понравилось!» – «Вот кому понравилось, – говорю, – пусть тот и танцует». Помогло. Переделали. И, конечно, стало лучше».

«Искусство требует жертв» – для нее не проходная фраза.

Плисецкая любила работать за монтажным столом, экспериментировать. Там в любой момент можно остановить движение, вернуть его назад, замедлить, чтобы разглядеть. Каждый раз, когда мы пускали танец с конца на начало, она восторгалась: «Как необыкновенно получается, какие невиданные движения, все па новые! Ни одного такого в классике нет. Ах, если бы тело могло все это выполнить – как было бы интересно. Но это, к сожалению, физически невозможно. Увы!»

Ей нравилось, что на монтажном столе можно танцевать не так, как снято: как-то мы смотрели мазурку из «Анны Карениной», и Майя попросила пустить музыку на три кадрика вперед – движения как бы догоняли мелодию. «А что? В этом что-то есть». Затем сделали так, чтобы музыка догоняла движение… 3–4 кадрика… Тоже получилось интересно. «Хороший актер отличается от плохого тем, что он в четверг играет не так, как он играл во вторник. Радость его не в повторении удавшегося, а в вариациях и импровизации в пределах композиции целого», – сказал Мейерхольд как будто про Плисецкую. Эту мазурку она танцевала, делая пластическое «ударение» то на один музыкальный акцент, то – в другой вечер – на другой. Как ей хотелось. И всегда это получалось и красиво и музыкально. Видимо, в этом было то «чуть-чуть», которое так ценится в искусстве.

8

Как-то в начале пятидесятых годов Плисецкая сказала: «Я люблю танцевать с Улановой. На ее спектаклях всегда творческая атмосфера, и публика это чувствует». «Жизель», «Бахчисарайский фонтан» и «Каменный цветок» Лавровского – три балета, где они встречались.

«В «Бахчисарайском» я иногда забывалась и больно ударяла Галину Сергеевну деревянным кинжалом, потом приходила к ней в гримуборную извиняться, а она: «Ничего, ничего, неважно…»

Когда ехали в Ленинград сниматься в «Мастерах русского балета», Майе дали два билета – второй для Улановой. Прихожу к поезду, стоит Галина Сергеевна, она без билета не может зайти в вагон, ждет, накрапывает дождик… Майя появляется в предпоследнюю минуту с виноватым видом, смущенно извиняется, а в ответ лишь: «Ничего, ничего, неважно…»

В «Жизели» обе они имели огромный успех, Плисецкая танцевала вторую партию – Мирту. После спектакля она выходила на вызовы только три раза, Уланова же, естественно – бесконечно. «Что же ты больше не выходила, мы так тебе кричали!» – «Зачем же? Ведь это балет Улановой».

Уланова была репетитором Майи в «Жар-птице», но партия Майе «не шла», и она выступила всего раз. Какое-то время в шестидесятых она репетировала с Галиной Сергеевной «Лебединое», и все заметили, стала она танцевать суше, постнее, что ли… Встретила Семенову и пожаловалась, что у нее все болит.

«Вот видишь, а когда ты занималась со мною, у тебя ничего не болело. Давай возвращайся».

На первом спектакле «Ромео и Джульетта» с участием Плисецкой Уланова зашла к ней в гримуборную с тремя розами: «Ничего, ничего, продолжайте так же» – сказала она, понимая волнение Майи.

Когда мы смотрели документальный фильм «Галина Уланова», Плисецкая заметила, что вся хореография в фильме безукоризненна. После коды вариации в первом действии «Жизели»: «Поразительно – как можно танцевать, не касаясь пола? Красивее и выразительнее ее стопы я не видела». И в другом месте: «Уланова – эфемерна, бестелесна, она – тень. Я же земная. Я – женщина. У нее чувства – у меня страсти».

В общем, отношения были ровные, корректные – до поры до времени. Эти пора и время пришли, когда заканчивалась работа над «Анной Карениной». После прогона был худсовет, Уланова выступать не хотела, но Фурцева насильно тянула ее за язык, и тогда она сказала, что это возвращение к драмбалету тридцатых годов, от которого теперь уже все отказались. Для Майи этот спектакль был принципиальным, очень важным и нужным, она за него долго боролась и, естественно, критическое и авторитетное высказывание Галины Сергеевны она восприняла очень болезненно.

В своей книге Плисецкая писала, что «нас часто пытались сталкивать лбами». Иногда это удавалось, но время все поставило на свои места, и отношения их остались ровными и благожелательными.

Откинув размышления о святом искусстве, можно сказать, что ее рабочее место – театр, где она проводила две трети суток, то есть две трети жизни прошло в стенах Большого. С утра – класс, за ним – репетиция, массаж, мастерские с костюмами, после обеда, вечером – спектакль, или концерт, или репетиция, или съемка… К спектаклю она готовится задолго: дома не торопясь собирает какие-то ей одной понятные и нужные мелочи, подправляет туфли, что-то колдует с убором и из дома выходит с набитой сумкой, как всякая советская женщина. В театре делает прическу и грим, затем разогревается в классе, долго одевается. Я любил смотреть, как она гримируется, как преображалось и всегда хорошело лицо. «Я научилась гримироваться на Мосфильме, теперь я гримируюсь сама, и мне не нужны все эти тетки. Они толком и причесать не умеют».

У каждой артистки в театре есть своя рабочая комната (одна на нескольких), свой стол с ящиком и зеркалом. Ящики всегда запираются, т. к. случается воровство. Майя долгие годы сидела в одной комнате с Раисой Стручковой и Тамарой Никитиной, репетитором, бывшей танцовщицей. И вот театральные нравы: в течение многих лет Никитина, ежедневно встречаясь в гримуборной с Майей, говорила одно и то же: «Ах, Маечка, вчера была «Анна», я опять не собралась ее посмотреть. Когда же я ее увижу?» Или «Черт побери, я и забыла, что вчера была «Анна», опять не видела. Говорят, ты была хороша».

Майя мне: «Ну не видела и не видела, ее дело. Не хочешь – не смотри. Но каждый раз в течение шести лет наутро мне сообщать, вздыхая, что опять пропустила «Анну»… Как бы между прочим, переодевая штаны. Очень любезно».

Наконец, как я понял, Майе это осточертело и Никитину отселили, а на ее место поместили молоденькую Надежду Павлову, которой Майя симпатизировала и от которой не должна была выслушивать бесконечные сожаления о пропущенной «Анне Карениной». Поднялся скандал, вмешался профком, но Никитина как взлетела в какую-то уборную на третьем этаже, так там и осталась на веки вечные.

Много я слышал всяких закулисных историй – и веселых, и драматических, и таких, что нельзя было не вспылить, но Плисецкая брала себя в руки, а «закулисная история» оставляла еще одну зарубку на сердце.

В 1963 году ее выдвинули на соискание Ленинской премии. В то время это было очень почетно, в балете их имели только Уланова и Чабукиани. И поднялись силы, которые не хотели этого допустить. В то время шли все спектакли ее репертуара, которые смотрели члены Комитета. «Вчера на «Спящую» пришла Елизавета Павловна Гердт, с букетиком, – рассказала Майя с ледяным спокойствием. – «Пришла на тебя полюбоваться, моя радость. Давно не видела». А мне уже сказали из Комитета, что там получили письмо от нее – Плисецкой, мол, одной премию давать нельзя, надо вместе с NN, поскольку та ничуть не хуже, что они вместе учились, вместе начинали, вместе работают – и премия должна быть вместе! Вот тебе и «пришла на тебя полюбоваться, моя радость»… Дант поместил предателей, кажется, в девятый, последний круг ада. Ты не помнишь?»

Мне всегда нравилось слушать профессиональные суждения Майи о своих коллегах. Говоря о них в театре, она часто понижала голос, поэтому я не считаю возможным называть их имена:

«Вот ты видел вчера N в «Вальпургиевой». А ты понял, почему такие плохие балерины, как она, ни минуты не стоят спокойно, несутся, вертятся, прыгают? Да чтобы никто не успел рассмотреть, как они некрасивы и плохо делают свое дело!»

«Она умная – это уже про другую танцовщицу – она отлично знает про свои короткие и некрасивые руки. И каждый раз чем-нибудь удлиняет их – то цветком, то веером, а то и метелкой в «Золушке». Заметил? Ведь еще Мейерхольд сказал, что «предмет в руке – продолжение руки».

«Поклоны W после спектакля смешили всю труппу. Она пулей вылетала из-за занавеса, скакала по авансцене, висела на занавесе, лягалась, подпрыгивала, засовывала кулак в рот и давала партнеру один цветочек из своего букета – всегда один!»

«В последние сезоны D на сцене была суетлива и много мельтешила, стараясь заменить ушедшую фацию и красоту».

Посмотрев одну балерину в «Спящей»: «Грустно: она все еще думает, что у нее молодое тело».

Да, много «самых известных среди неизвестных» танцовщиц сгорело на костре ее беспощадных суждений. Недаром в театре говорили: «Хочешь узнать о себе правду – спроси Плисецкую».

– Ах, Майя, как ММ вчера танцевала «Жизель»! Так трогательно, в первом акте она просто заливалась слезами.

– А в зале? В зале заливались?

– Н-н-нет…

– А я люблю, когда наоборот.

«Вчера была на прогоне «Звезд». Смотреть этот балет такая же мука, как слушать лжесвидетеля на суде».

«Я удивилась, когда А. сказал мне, что ни о чем не жалеет и если бы начал жизнь снова, то прожил бы ее так же. Значит, он делал свою жизнь расчетливо и ловко. Именно – делал. А я бы все начала по-другому. У меня хватит пальцев на одной руке; чтобы перечислить то, что я в своей жизни сделала правильно».

«Ты знаешь, она умная, у нее голова на плечах». «А у танцовщицы голова должна быть на шее», – заметила Майя.

Была однажды такая история: на премьере «Спящей красавицы» во время поклонов артисту – принцу Дезире – вынесли огромный букет белых калл. Майя – принцесса Аврора – стояла рядом, усыпанная цветами. Принц Дезире преклонил перед ней колено и положил к ее ногам этот самый белый букет. Зал наградил щедрого кавалера новым взрывом аплодисментов.

– Как элегантно поступил вчера принц Дезире, – сказал я на другой день по телефону.

– Уж насчет его элегантности ты спроси меня, – ответила принцесса Аврора. – Я давно уже большая специалистка в этом вопросе. Едва дали занавес, как он, не поднимаясь с колена, тут же сгреб в охапку преподнесенные мне на глазах у всего зала цветы и унес к себе в уборную. Только его и видели. Все были поражены, но не я. Я была рада, что он не забрал и мои букеты.

Такие вот «закулисные тайны».

Итак, кроме рабочих комнат для артистов есть еще балеринская уборная, где одевается балерина, которая ведет балет. Она рядом со сценой, у правой кулисы. И такая же мужская уборная слева. В последние годы Майя часто одевалась в своей рабочей комнате, а не в балеринской. Там все ее вещи, не нужно перетаскивать. Когда шла «Анна Каренина», то слева, в мужской стороне, возле второй кулисы делали из ширм выгородку. Там Майя переодевалась в тех случаях, когда, уйдя влево, должна выйти в новом костюме слева же. Это чтобы сберечь силы, не ходить лишний раз огромные расстояния.

Однажды я видел, стоя за кулисами, как после танца Майя убегала с ослепительной улыбкой, легко, грациозно… Но едва ступив за кулису, она тяжело задышала, в лице появилось что-то мучительное. Метаморфоза была поразительной. Никак не реагируя на гром аплодисментов, она поспешила за ширмы, на ходу расстегивая лиф. Моментально переодевшись, она – все еще тяжело дыша – стояла, дожидаясь выхода. Через секунду она снова на сцене – легкая, красивая, молодая…

Когда я сказал ей, что был поражен зрелищем труда и пота, она спросила:

– Это было заметно на сцене?

– Нет.

– Вот в том-то и фокус!

Отвечая на вопрос, любит ли она успех, Плисецкая не без юмора, но с большой долей правды ответила: «Конечно! Чем больше успех, тем больше мы можем отдохнуть между танцами». Поэтому опытные балетоманы часто вызывают на поклон не только любимую танцовщицу, но и ее партнера. Пока кавалер выходит на аплодисменты, балерина набирается сил перед следующим номером.

Вот сколько Плисецкая танцевала «Лебединое озеро», столько раз я ее и смотрел. После спектакля всегда был огромный успех, овация и крики, а я любил кричать «Плисецкая, браво!» посреди действия. Например, когда кавалер после адажио выводил ее на поклон, я, видя, что они приближаются к центру, что было сил кричал «Плисецкая, браво!», и она склонялась в глубоком реверансе как бы в ответ. Она бы все равно поклонилась на аплодисменты публики, но получалось, что лично мне. И я бывал счастлив.

Однажды я сидел далеко и не рискнул крикнуть. Фадеечев потом сказал мне, что они за кулисами гадали – уж не заболел ли я, или, случаем, не охрип? Оркестранты знали меня в лицо и держали пари, один или два раза я крикну после адажио. А как-то мы были в гостях у Файера, в те годы бессменного балетного дирижера, и тот сказал: «Что-то мне ваш противный голос знаком. Уж не вы ли кричите каждый раз у меня за спиной?»

9

Когда мы работали над документальным фильмом «Майя Плисецкая», то естественно, что ее пригласили консультантом, – кто же лучше ее самой знает что – откуда и что – когда.

Для рассказа о «Бахчисарайском фонтане» мы специально ездили в Бахчисарай, снимали во дворце у фонтана и на могиле дорогого Гирей-хана. Я хотел провести какие-то смутные параллели. Майя с Щедриным отдыхали в Крыму и специально приехали на съемку во дворец, где мы их ждали с группой. На ней было белое, очень модное платье Диора с крупными украшениями, а на голове ковбойская шляпа – от солнца. Мы развеселились, шляпу и украшения сняли – не рыдать же на могиле в таком виде, а платье оказалось подходящим той самой простотой, которая стоит тысячи. Я взял танцевальный фрагмент из фильма «Мастера русского балета», где она была красива, прекрасно танцевала и играла, но ужасающие шаровары очень ее толстили и, мягко говоря, не украшали. Из-за этого я хотел убрать эпизод, да он и не ложился в композицию фильма. Но консультант упорно сопротивлялся, ей жаль было выкинуть невиданный баллон, действительно потрясающий.

Однако на просмотре все ее друзья единогласно посоветовали ей вырезать эпизод из-за тех же злополучных шаровар, и тут уж она скрепя сердце согласилась.

Через несколько лет, когда мы делали вторую редакцию фильма, Зарема вернулась на экран. Она уже казалась «ретро», и интересно было увидеть Плисецкую тридцатилетней давности, не говоря уж о непревзойденном баллоне. А шаровары? Они и есть шаровары.

Когда я монтировал картину в 1963 году, Майя делала замечания, касающиеся хореографии и музыкальности, но в режиссуру не вмешивалась, вела себя тактично. Лишь иногда говорила, что ей кажется – в этом месте затяжка, а здесь текст многословен. И, как правило, замечание оказывалось верным.

Но все застопорилось, когда дело дошло до «Ромео и Джульетты». Дело в том, что она совсем недавно станцевала Джульетту, которая ей все никак не давалась. То много лет не разрешал Лавровский, то, добившись своего с большим трудом, она разорвала икру накануне премьеры, и спектакль пришлось отложить на два года! И вот теперь она станцевала Джульетту и мы много снимали, так как Майя была очень увлечена ролью. И чуть ли не все сцены просила вставить в фильм. Я же видел, что картина останавливается и вместо рассказа о балерине начинается рассказ обо всей этой набившей оскомину истории. Но каждый раз, увидев мои сокращения, она огорчалась и, наконец, воскликнула: «Что же это получается? Как тебе не стыдно? Сначала Лавровский мне не разрешал, потом дирекция не давала, потом судьба с этой разорванной икрой была против меня, а теперь ты?» Слаб человек – я покорился. «Ромео» в картине остался огромным. И каждый раз после просмотра – в течение многих лет – Майя, не переставая, укоряла меня: «Как затянут «Ромео», какая скука, сколько можно это смотреть?!» В 1982 году, работая над новой редакцией фильма, я наконец оставил от «Ромео» рожки да ножки.

Мне незачем писать обо всех балетных партиях Плисецкой – о них неоднократно рассказано в монографиях, а сам я снял киномемуары о многих ее ролях.

Все же две ее роли, которые «отцвели, не успевши расцвесть», мне хочется вспомнить.

В 1958 году Игорь Моисеев поставил в Большом «Спартака» без единой купюры. Балет бесконечно тянулся, четыре акта кончались, когда метро уже было закрыто, и публика убегала после третьего. Все в нем казалось скучным, архаичным и бестолковым – но не Плисецкая, куртизанка Эгина. Она появлялась из-под земли посреди фонтана, вокруг били струи воды, и она производила впечатление мраморного изваяния. Ей шли костюмы, копну ярко-рыжих волос украшал изумрудный убор… Публика при виде этой изумительной красоты впервые прервала тягостное зрелище долгими аплодисментами. Плисецкая четко прочерчивала свою роль даже среди сюжетного хаоса нелепостей, и ее вариация под саксофон запомнилась на долгие годы. Но, увы, она даже не была снята на пленку.

Не снимали мы и «Каменный цветок» в громоздкой и натуралистичной постановке Леонида Лавровского. Майя – Хозяйка Медной горы. Танцев у нее было мало, зато много содержания. Как помреж она поднимала руку – и рушилась скала, поворачивала голову – сверкала молния. Уланова в одном месте замахивалась на кого-то топором в своем стиле трепещущего существа, и это было неописуемо смехотворно. А Ермолаев показывал в зал кукиш и долго его держал, чтобы все хорошенько разглядели. После этого давали длинный антракт, дабы публика могла прийти в себя.

Они остались лишь в виде музейных фотографий, эти случайности в ряду ее ролей. Дальнейшие создания балерины будут поражать и, как правило, восхищать публику неожиданностью самого выбора сюжета и пластической новизной образа. Кармен, Анна, Айседора, Нина Заречная, Анна Сергеевна, Мария Стюарт, «Фимиам», «Карадзукэ», «Эль Ренидеро», «Леда»…

«Леду» она репетировала опять в крайнем напряжении, «для звуков сладких и молитв» у нее почти не оставалось времени – столько приходилось его тратить на преодоление очередного сопротивления бюрократов. И вместо того чтобы радоваться, что художники мирового класса Морис Бежар, Майя Плисецкая и Хорхе Донн готовы показать нам свое искусство (за это и сражалась Плисецкая), балет просто-напросто не пустили в Большой театр.

«Леду» я видел два раза на видео (хвала прогрессу!). Задумано очень интересно: балетмейстер соединил две легенды – греческую о «Леде и Лебеде» и японскую о рыбаке, влюбившемся в птицу. Поставлено крайне эротично, исполнено виртуозно. Поэтому, что ли, нам его не показали?

Я потом сказал (все мы мастера бесплатных советов): «Мне очень понравилось – и хореография, и выдумка, и исполнение, но один момент тебя недостоин. Ты же скрасила откровенно непристойное место в «Болеро», сделала его по-своему, и там получилось искусство, а не натурализм. Почему же ты здесь одно движение показала, как есть, не облагородив танцем? Зачем же нам смотреть в твоем исполнении то, что можно увидеть за пять долларов в любой дыре на 42-й улице?»