Текст книги "Степан Кольчугин. Книга первая"
Автор книги: Василий Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
XV
После пасхи сразу начались теплые дни. Марфа Сергеевна открыла вторую дверь в мастерскую, и работа шла почти на вольном воздухе. Рабочие, проходя мимо дома Романенко, часто останавливались и разговаривали с хозяевами. Бабы говорили о мужьях, ругали соседок и жаловались на дороговизну. Мужчины разговаривали о работе, рассказывали про завод. Степка знал из этих рассказов фамилии самых вредных мастеров, и где и на сколько снизили расценок, кого зашибло в шахте породой…
Однажды утром, когда Степка распрямлял на железной плите гнутые гвозди, собранные матерью на заводе, а Марфа Сергеевна задумчиво разглядывала лежащий перед ней будильник, у двери мастерской раздался громкий голос: Эй, Марфа Сергеевна, ты здесь, что ли?
Степка поднял голову. Прямо перед ним стоял запальщик с Центральной шахты. Он держал в руке маленький чемодан, должно быть очень тяжелый, так как, зайдя в мастерскую, тотчас же поставил его на пол.
– Что, принес? – спросила Марфа и смеющимися глазами посмотрела на запальщика, а затем на чемодан.
– Ну а как же, – сказал запальщик и, поглядев на Степку, добавил: – Поговорить мне с тобой нужно.
– Со мной? – спросил Степка.
Запальщик покачал головой и усмехнулся.
– А ну, Степан, убирайся отсюда, – сказала Марфа.
Вечером Степка пробрался в мастерскую и сразу, не задумываясь, начал разбирать кучу досок в углу. Чемодан был там. Новая наука тут же пригодилась мальчику. С помощью толстой проволоки он открыл простой замочек и приподнял крышку. И Степка даже растерялся, заглянув в чемодан: в нем лежали револьверы!
«Может, игрушечные?» – подумал Степка, вдруг не поверив тому, что увидел.
Наутро Марфа Сергеевна посмотрела на расстроенного Степку, все время косившего глаза в угол, и поняла, что мальчик уже заглянул в чемодан. Она не рассердилась, а подозвала Степку к себе и сказала, что если он кому-нибудь хоть слово молвит, то пропадут сразу все: мать, дед Платон, сам Степка и еще много всякого народа.
– Никому, слышишь! – говорила она, глядя Степке в глаза. – Якову не говори, он пьяница; выпьет шкалик и продаст нас всех> своим языком.
Для Степки началось замечательное время. Марфа Сергеевна запиралась в мастерской, просовывала в ручку двери толстую перекладину и принималась за работу. Она разбирала револьверы – допотопные смит-вессоны, бульдоги, велодоги, – протирала их маслом, сощурив глаз, спускала щелкающие курки. Степка помогал ей и думал о замечательных вещах. Боевая рабочая дружина, забастовки, убитый дед с динамитного склада, казаки, царь, афишки и письма – все это смешалось в его голове с мыслями о смелых подвигах разбойников, базарными рассказами о разрезанных на части младенцах, сказками про королевичей. Смущала его Марфа Сергеевна. Она не говорила шепотом, не произносила страшных, непонятных слов. По-прежнему она смеялась и шутила, ходила в город чинить печи.
По вечерам она, не гордясь, сидела на скамеечке, а если приходили гости, охотно выпивала водки и пела бабьи деревенские песни.
Запальщик – тот вел себя по-настоящему. Он пришел и сел на табурет. Марфа, посмеиваясь, начала показывать ему починенные револьверы.
– Ты, парень, сомневался… говоришь, специальная оружейная работа… Вот она, специальная работа, – сказала она.
Запальщик собрал починенные револьверы и сложил их в чемодан. Степка все ждал: вот запальщик вытащит из кармана красный кошелек и отсыплет Марфе пригоршню золотых. Но он закурил папиросу и не думал расплачиваться за работу.
– Левольверы есть, – насмешливо сказала Марфа, – а стрелять с них кто будет?
– Найдутся люди, – ответил запальщик.
– Да, – сказала Марфа. – Только, знаешь, у городовых они лучше.
Запальщик спросил:
– А насчет жестянок как будет?
– Ну что ж, сделаю одну. Приходи – посмотришь.
– Я к тебе опасаюсь ходить, – сказал запальщик, – пришли вечером с мальчишкой, я завтра с утра работаю. – Он бросил окурок и старательно растер его ногой.
– Тетя Марфа, – негромко сказал Степка, – деньги с него получите.
– Верно, – сказал запальщик.
– Что ты, милый, это безденежная работа, – сказала Марфа, – я своей жизнью не торгую.
Запальщик усмехнулся.
– Вот какая ты, старуха.
– Такая я старуха: овдовею, второй раз замуж пойду, за молоденького.
Запальщик подмигнул. Лицо его сразу сделалось совсем обыкновенным, веселым и хитрым.
– Ничего, ничего, – сказал он, – ты для всякого дела мастерица.
Он ушел, а Степка смотрел ему вслед. Запальщик прошел по тропинке на Донскую сторону; в полумраке он казался совсем черным, высоким и худым. Вдруг небо осветилось, окна в доме владельца завода загорелись мутным красным светом, послышался глухой гул. Запальщик остановился, оглядел завод, кирпичную стену. Так простоял он несколько мгновений, освещенный кровавым светом жидкого шлака. Степка, затаив дыхание, смотрел на него. Потом свет начал быстро меркнуть, и одинокая человеческая фигура почти совсем исчезла в полутьме. Мальчик продолжал стоять, охваченный волнением.
На следующий день Марфа передала Степке завернутую в тряпку смешную, похожую на бутылку банку из белой жести и долго объясняла, как найти запальщика.
– Какой бестолковый, – удивлялась она. – Я ведь тебе говорю: пойдешь на Донскую сторону, дойдешь до поселка – вроде улицы там будет. Вот пройдешь по ней до переулочка, третий балаган от угла, как раз напротив большой калюжи. Звонков ему фамилия, по левой стороне… Да ты знаешь, где левая сторона?
– Знаю, – ответил Степка и пошевелил пальцами.
– Вот. Значит, теперь понял?
– Не понял, – мотнул головой Степка. – Да ничего, я найду.
Он пошел тропинкой, на которой вчера видел запальщика. Сердце его сильно и радостно билось. Ему не хотелось думать, что запальщик был таким же человеком, как Кузьма или тетя Марфа. Кузьма ночью храпел и чмокал губами, любил вытаскивать из горшка со щами мослы и обгладывать их, – он ничем не отличался от других людей. Запальщик – тот другое дело.
Степке думалось, что этот необычайный человек днем спускается в шахту, взрывает породу динамитом, а ночью ходит по степи, освещенный красным заревом завода.
Мальчик вышел в поселок. Все было знакомо ему – маленькие домики, козы и куры, острый запах, шедший от глеевой горы. Он издали увидел большую лужу, уток, вертевших хвостами, на морщинистой от ветра воде. Степка подошел к забору и заглянул во двор. Там гулял запальщик, качая на руках младенца. Степка, полуоткрыв рот, смотрел на него. Запальщик, заметив мальчика, кивнул головой и сказал:
– А, пришел. Заходи, вон форточка…
Они вошли в маленькую комнату, чисто выбеленную и светлую. Запальщик взял сверток, развернул его и принялся разглядывать банку. Посмотрел толстые пропаянные швы, постучал углом банки о стол.
– Ну что же, – сказал он, – скажи ей: годится. Понял? Годится!
Девочка, привлеченная блеском жести, высвободила руки и потянулась к банке.
– Цаца? – спросил запальщик.
Маленькие пальцы – ногти на них были как чешуйки у самой мелкой рыбешки, – схватили банку.
– Что, Надька, годится? – спросил запальщик у дочери.
Он поднял ее вверх. Рукава рубахи спустились к локтям, обнажив крепкие, в синих вздутых жилах руки. Запальщик пристально смотрел на девочку.
– Что, Надька, годится? – повторил он.
И, глядя на него, Степка чувствовал, что все происходившее в мире, вокруг, не прекрасная увлекательная игра, а нечто огромное, непонятное и важное, как та ночь, когда мать, вернувшись из тюрьмы, плакала и обнимала его.
– Вот так ей и скажешь, что годится, – сказал запальщик и вдруг спросил: – Я тебя в шахте не видел?
– У деда.
– Верно. Надька, – сказал запальщик, – помнишь, на складе мы его видели?
Степке очень хотелось узнать, для чего послужат жестяные коробки, но он не спросил об этом. Наверно, запальщик ответил бы: «Чтоб ты спрашивал», или «Для конфет», или еще какую-нибудь ерунду. Возвращаясь домой, мальчик все думал о жестяных банках и о запальщике. И, странное дело, его больше не огорчало, что запальщик жил как все рабочие, а не бегал ночью по степи.
На следующий день, выйдя из мастерской, Степка увидел человека, быстро шедшего в сторону их дома. На плече он держал какой-то большой блестящий предмет; каждый раз, когда человек поворачивался, над его головой вспыхивало яркое сияние. Сперва Степка подумал, не стекольщик ли это. Он иногда заходил к Марфе Сергеевне зачеканить в резце алмаз.
Человек подошел ближе, и Степка разглядел на его плечах листы белой жести.
– Романенко Марфа тут, что ли? – спросил он.
Листы на его плече извивались и тихонько постреливали. Он внес жесть в мастерскую и сбросил ее с громом и скрежетом на пол. Даже не закурив, он повернулся и вышел из мастерской.
– Эх ты, красота моя, – говорила Марфа Сергеевна, рассматривая жесть. – Товар какой – первый сорт! Двадцать чайников из этой жести сделать можно.
Несколько дней шла горячая работа. У Степки от ножниц, которыми он резал жесть, сделались болячки на пальцах. Вонь от кислоты стояла страшная; мальчик все время чихал и кашлял.
– Ничего, ничего, – говорила Марфа, – пострадай, медаль из картошки тебе вырежу.
За коробками пришел тот же парень.
– Не надорвешься? – спросила Марфа.
– Наверно, – сказал парень и, вскинув одной рукой мешок на плечи, пошел в сторону старого рабочего поселка.
Степка дул себе на руку – волдырь между пальцами лопнул, и рука сильно болела. Да, это была работа! После нее болела спина, ломило плечи, от дыма кислоты воспалились глаза и сладкая слюна заливала рот. Даже веселая Марфа Сергеевна часто раздражалась, когда они делали эти жестянки. Несколько раз она отбирала у Степки ножницы и ворчала:
– Ты что, гребешок вырезываешь? Режь честно, по-прямому, это тебе не Матрешкина кастрюля.
Ночью Степка проснулся. Из темноты раздавались негромкие голоса.
– Вот увидишь, – говорила мать, – пропадешь ты через этих людей…
– Ну и что ж, – тихо сказала Марфа. – Чего мне жалеть? Все равно я старая, мой срок и так скоро выйдет. Это тебе беречься, ты еще замуж за молодого пойдешь…
– Что ты, – сказала мать, – я и так не знаю, как сердце у меня выдержало двоих схоронить.
– А ты не ходи за мастерового.
– Ну тебя, – сказала мать.
– Подумаешь, – сказала Марфа. – С четырьмя детьми, бывает, вдов берут.
– Ну тебя, – снова сказала мать.
– Нет, правда, – проговорила Марфа и тихонько рассмеялась. – Вот говорят: старуха, старик. Это враки все. Голова седая, а сердце молодое. Пахариха рассказывала, как мужа приговаривала. Дала ей цыганка пузырек с водой, а в воде этой волосы, зубы накрошены, ногти нарезаны и такое – сказать нельзя. Выпил Пахарь, лег спать, а с утра, как собака, за ней ходит: «Дарьюшка, Дарьюшка», – и так ее и этак. А то все: «Уйди от меня, поганая, не касайся меня». А ей ведь, сама знаешь, годов пятьдесят, страшная. И вот, говорит, такая ей радость, словно девочка ходит, ничего не надо на свете больше. Ольга, ты не спишь? Видишь, чего старухи делают!
– Ну и дура, – сказала мать. – Я бы таких женщин в тюрьму сажала. В заводе тоже рассказывали, гречка одна, старуха, полюбовника к себе приворожила, так он у докторов лечился, не мог от нее отстать. Прямо в тюрьму вот таких, как ее или Нюшку.
– За что же в тюрьму, – рассмеялась Марфа, – если у нее сердце молодое?
Степка обычно слушал разговоры женщин с большим интересом, но сейчас он даже начал ворочаться от нетерпения. Ему хотелось, чтобы они заговорили о боевой дружине, запальщике, о таинственных жестяных банках, забастовках. Но он так и уснул, не дождавшись интересного разговора.
На следующее утро Марфа сказал Степке:
– Можешь гулять сегодня, я в город пойду, на базар.
Степка отправился на старую квартиру. Казалось, все изменилось там. Из комнаты, в которой прежде жили Кольчугины, вышел крошечный мальчик и, переваливаясь на кривых ножках, побежал по коридору. Дверь тети Нюши была окрашена в голубой цвет, скамеечка перед домом исчезла. И все же многое осталось по-старому. Тот же запах шел с завода, тот же дым стлался по небу, тот же грохот стоял в воздухе.
Во дворе Степка встретил Мишку Пахаря.
– А Пашка здесь? – спросил Степка.
– Нет, он в Бердянск уехал. А ты что, боишься его?
– Пашку-то? – спросил Степка и усмехнулся.
Ему казалось непонятным, как Мишка Пахарь мог говорить о голубях, о драке с кривым Федькой, о резине для рогатки.
Потом они зашли в квартиру Мишки. Детей стало еще больше. Степка не мог их сосчитать, так как они все время ползали в разные стороны, и это сбивало со счета. Пахариха держала у груди самого маленького, ругала двух других, объясняла Верке, как лучше растопить печку, расспрашивала Степку про мать, сама рассказывала и в то же время свободной рукой белила заплесневевшую от сырости стену.
– Прямо пропадем от этого сорного ящика, – скороговоркой сыпала она. – Сколько просила хозяина, хоть на аршин перенеси к забору… Щепок еще наколи, не бойся, барыня, ничего тебе не будет… Что ж, она плачет все, бедная?.. Сколько я тебя, проклятую, ни мажу, а толку все равно нет… Душевная она женщина. Другая сказала бы: «Милости просим, до свидания». А она и старуху и калеку взяла, месяц только ведь прожили… Ну, чего тебе, чего орешь? – спросила она у младенца и снова сунула ему грудь.
Степка глядел на Пахариху и не мог понять, как это она везде поспевает.
– А эта, девочка гомоновская, пишут про нее что-нибудь? – спросила Пахариха.
Верка отвернула от печки свое тугощекое лицо и сказала:
– Он с ней жених и невеста, она ему письма пишет.
– Врешь ты, – сказал Степка и покраснел, – ни разу не писала.
Мишка, сделав Степке знак, крикнул:
– Ма, мы на улицу пойдем! – и поспешно, чтобы мать не успела ответить, выбежал во двор. – Ты с кем теперь дружишься? – спросил Мишка.
Степка не ответил и показал Мишке болячки на руках.
– Дрался с кем?
– Работал.
– А сколько получаешь?
– Нисколько, задаром.
– Ну-у, – протянул Мишка, – даром только дураки работают…
Степке мучительно хотелось рассказать Мишке о своей работе, и, чтобы пересилить это желание, он, подражая деду Платону, громко запел:
За Сибирью солнце всходит…
XVI
Очень беспокойное лето было в этом году. Мать, возвращаясь с завода, рассказывала, что во всех цехах снова снизили расценки, что на заводском дворе, перед рельсопрокатным цехом, устроили какую-то летучку, городовые ее разогнали, но летучка вышла из проходной и перебралась к речке, под заводской вал. Степка представлял себе эту летучку в виде странного существа с крыльями и клювом, вроде птицы. Ее гонят, а она жадно клюет зерно из-под сапог городовых. Мать была недовольна тем, что говорилось на заводе, она часто ходила вместе с бабкой в церковь, споря с Марфой – сердилась:
– Сами себе хуже делаем.
Казалось, только теперь ее по-настоящему забрала печаль. Вечерами она шумно вздыхала, лицо ее сделалось бледно-серым, покрылось желтыми пятнами; раз Степка видел ее плачущей. Он замечал, что бабка в последнее время стелила матери постель, по нескольку раз спрашивала, не нужно ли ей чего-нибудь. А мать, наоборот, раньше терпевшая бабкину воркотню, теперь то и дело кричала на старуху.
Степка решил, что бабка подлизывается. Если мать заболеет или умрет, некому будет кормить старуху, на Якова надежда была плохая. Безногий с приходом летнего тепла совсем загулял, иногда он по три дня не бывал дома и возвращался грязный, с опухшим лицом, пахло от него даже не винным перегаром, а кислятиной, как от плохо выдубленной шкуры. Руки у него дрожали, одежда оборвалась, и только серебряная медаль продолжала молодцевато блестеть. Бабка чинила его лохмотья и горестно вздыхала, а Яков, глядя на нее, хрипло говорил:
– Я все равно человек пропащий, меня жалеть не нужно.
И все молчали, соглашаясь с ним.
Яков иногда рассказывал про городские случаи, и выходило, что весь свет состоит из воров; рабочие, лавочники, попы, инженеры, городовые – все были мазуриками. И Степка не мог понять, почему Яков радовался этому.
Часто женщины вели между собой секретный разговор и тотчас замолкали, когда в комнату входил Степка. Ему казалось, что от него стараются скрыть дело с запальщиком. Вечером он взбирался на печку и начинал притворно громко храпеть, все ждал, чтобы заговорили о рабочей дружине. Но разговор шел обычный: Марфа шутила, а мать ругала бабку. И в мастерской шла обычная работа – с утра до вечера Марфа возилась с швейными машинками, самоварами и кастрюлями.
Степка однажды пошел на Донскую сторону посмотреть на запальщика. Он увидел непросыхающую лужу и подошел к забору. Какая-то женщина прошла к сараям и поглядела на Степку. Потом, возвращаясь, она одернула платье, оглянулась и снова увидела мальчика. Погрозив ему кулаком, она сказала:
– Все целишься, воришка! Вот я сейчас городового кликну.
Степка поплелся к дому.
Однажды Марфа сказала:
– Приходил заказчик, работу дал.
– Кто? – сразу взволновавшись, спросил Степка.
– Ну кто – дедушка Пихто. Звонков. – Она посмотрела на мальчика и, погрозив пальцем, добавила: – Ты только одно помни, Степка, что я тебе в тот раз сказала.
Вечером к дому подъехала телега; лошадью правил возчик, обутый в лапти.
– Принимай товар, – сказал он Марфе и начал сбрасывать на землю полосовое железо.
Рассматривая серо-голубые полосы, Марфа снова огорчилась и сказала, что из этого железа можно сделать немало хороших вещей – кроватей, дверных ручек и подков.
Дед Платон посмотрел на полосы, потом на жену и пошел в дом. И оттого, что он не спросил, откуда железо и для чего оно, Степка понял, что он все знает. Марфа велела мальчику принести побольше угля, а сама принялась закладывать выпавшие из горна кирпичи.
Утром Марфа Сергеевна надела брезентовый фартук. Степка, раздувая горн, дергал за веревку, прикрепленную к мехам. Он мотал головой и сгибался к земле; ему казалось, что при этом мехи работают особенно ровно, белые угли в горне не покрываются пятнами. Марфа положила две железины на гори и присыпала их угольками. Вскоре железо засветилось откуда-то из глубины слабым красным светом. Степка отсчитывал двадцать рывков и глядел на полосы. Каждый раз они меняли цвет – из темно-красных они стали ярко-вишневыми, потом начали желтеть, золотиться и, наконец, сделались голубовато-белыми.
Марфа ухватила железину и понесла к наковальне. Дело не клеилось. У Степки не хватало силы удержать полосу неподвижно, он терялся и не мог сообразить, в какую сторону ее нужно повернуть после удара молотом. А Марфа била быстро и при каждом ударе ухала, как дровосек, озлившийся на суковатое полено.
– Не так… Крепче держи… О господи, не туда… – то и дело говорила Марфа.
Она снова ударила молотком; щипцы соскользнули, и железина свалилась с наковальни, чуть не смазав раскаленным концом Степку по лицу.
– Э, ты сегодня совсем какой-то глупый, – сказала Марфа. – Ты что, не обедал вчера, что ли?
Они снова взялись за работу, и Марфа, мельком поглядев на расстроенное лицо Степки, сказала:
– Ничего, это работа… – Она ударила молотком и докончила: – Перед такой работой нужно два фунта сала съесть.
Сделав первую поковку, Марфа сунула ее в ведро, и оттуда зафыркало и зашипело, точно десяток котов, вдруг завидевших дворнягу. Марфа вынула из воды конец железной палки; он был пепельно-серый, заостренный, как нож.
– Пика, – сказал Степка и ухмыльнулся во всю ширь.
– Сам ты пика, – сказала Марфа.
Марфа подошла к горну, – угли покрылись темной коркой.
– Это не работа, – сказала Марфа и, подойдя к двери, крикнула: – Платошка!
Дед Платон посмотрел готовую палку и, покачав головой, проговорил:
– Только собак гонять.
– Ну ладно, ладно, твое дело маленькое, – сказала Марфа и спросила: – Или что ж им, на Платошку Романенко всю надею иметь?
Деда посадили на табурет и заставили качать мехи. Степка замечал, что Марфа всегда посмеивалась над мужем. Когда он говорил, она насмешливо кивала в его сторону, точно желая сказать: «Мой-то, мой – разговаривает!» А дед Платой сердился на жену, говорил с ней грубыми словами, морщился и отмахивался рукой, словно она ему до смерти надоела. Но Степка знал, что ее насмешливость и его грубость – не настоящие, а просто так, чтобы не было стыдно людей.
Марфа оглядывалась на мужа и говорила:
– Качай, качай, Платошка, получишь на чай.
– Да, получишь, такое получишь… – кашляя, отвечал дед Платон.
А работа все не клеилась, и даже смелые руки Марфы не могли наладить ее по-хорошему.
Вдруг, рассмеявшись, она сказала:
– Вот объясни, Платоша: завод – большего по всей России нет, а понадобилось рабочим самую малость сделать – ко мне идут. Пошли бы в прокатку или в кузнечный – в момент бы два вагона отковали. А здесь – один мастер с табурета не встает, второй – сопливый, третий – баба. Объясни: неужели не заслужили? Вот же он, завод, рядом.
Степка удивленно посмотрел на Марфу. В самом деле, чего, кажется, проще… А дед Платон рассердился, махнул свободной рукой.
– Ты, я вижу, совсем подурела сегодня, – сказал он.
К гудку Марфа отковала всего лишь четыре железины. Она сказала:
– Скажу ему, пусть сам приходит подсоблять. Что ж, мне три недели с этой ерундой возиться?
После обеда Марфа снова пошла в мастерскую и принялась за работу – у нее были заказы по ремонту посуды. Готовые пики она велела Степке спрятать под доски, лежавшие в углу. В мастерскую заглянула бабка.
– Что, пришла Ольга? – спросила Марфа.
– Нету, – ответила бабка. – Я до самого завода доходила, нигде нету.
Степка увидел, что Марфа отложила молоток и поглядела на бабку. Холодок беспокойства прошел в груди мальчика.
– Тетя, я пойду посмотрю, – сказал он.
– Ну что ж, сходи.
– Сходи, сходи, голубчик, – проговорила бабка необычайно ласковым голосом.
Он вышел на дорогу. Завод шумел, черный дым, как низкие грозовые облака, клубился по небу. Степка огляделся и увидел, что по дороге едет телега; она свернула с дороги и направилась к их дому.
– Тетя Марфа, скорее… – задыхаясь, крикнул Степка, увидев на телеге мать. Ему казалось, что Марфа Сергеевна, умевшая так хорошо чинить часы, утюги, тотчас оживит мать.
Возчик сказал:
– Не ори, малый, все в порядке.
Мать нехотя улыбнулась Степке своим белым лицом. В это время подбежала Марфа Сергеевна.
– Надумала женщина рожать в мартеновском цехе, – сказал возчик, – подняла, должно быть, тяжелое.
Он вел лошадь под уздцы, выбирая ровную, без камней, дорогу, и, как многие люди, имеющие дело с лошадьми, рассуждал вслух, ни к кому не обращаясь:
– Только это я в последний раз съездил и думаю: вот сейчас будем вертаться, сдам лошадь на конный двор и пошел домой… Вот так… Подбегают ко мне. «Вези, кричат, женщину в больницу – помирает». Ну что ж, раз человек помирает, могу свезти. А в больнице фершал говорит: «Ничего она не помирает, она рожать должна. У нас местов нет, у нас все заразные лежат». Ладно, что ж, не скидывать же ее на землю.
Степку не пустили в дом. Он ходил вокруг, прислушивался. У него было чувство растерянности, как в день свадьбы матери. Потом приполз из города Яков.
– Не ходи туда, нельзя, – сказал дед Платон.
– Почему такое нельзя?
– Да вот Ольга… рожает, – шепотом ответил дед Платон.
Они свернули папиросы и закурили.
– Так то, брат Яша, – сказал дед Платон.
Степка враждебно посмотрел на Якова. Ему казалось, что безногий начнет обижать мать и говорить всякие похабства, но Яков пускал из ноздрей дым и молчал. Дед Платон прислушался и покачал головой.
– Не кричит. Характерная женщина, ух!
– Да, это да, – сказал Яков. – Не увидит Василий своего дитя. Верно, Степка, не увидит?
– Не знаю.
Степка тоже в это время думал о дяде Василии. Непонятно и удивительно было ему, как это рождался ребенок, отец которого умер много месяцев назад. Может быть, он родится наполовину живой, наполовину неживой?
– Ты не знаешь, я вот знаю, – сказал Яков. Он потер ладонью щеки. – Побриться бы мне надо, ей-богу, рубаху сменить, а то чисто зверь какой.
– Это верно, – согласился дед Платон, – побриться тебе можно.
Дом с занавешенными окнами казался таинственным, что-то необычайное и важное творилось в нем. Вдали шумел завод, ветер несся по улицам поселка, вздымая огромные тучи серой пыли, все шумело и двигалось. И один лишь белый домик, затаившись, молчал, освещенный лучами заходящего солнца.
Степка вошел в мастерскую. Здесь тоже было тихо. Остывший горн, наковальня, железные полосы, лежавшие на полу, – все терпеливо прислушивалось к тому, что творилось в доме. Вот такое же тревожное молчание было в весеннем лесу, когда небо, земля и солнце участвовали в рождении новой жизни деревьев и трав. Степка снова вышел во двор. Солнце садилось. Дым над заводом окрасился в бледно-розовый цвет, облака казались клубами огня, оторвавшегося от домен. Вся западная сторона неба окрасилась множеством цветов – веселой, легкой зеленью, янтарем, красной медью, темной рудой, мрачным синим свинцом. На земле уже лежала вечерняя тень.
Дед Платон и Яков все так же сидели на скамейке и молчали. Дед глядел на небо, на землю, посматривал в окна, глаза его и губы улыбались.
Вдруг открылась дверь, и на порог вышла бабка.
– Яша, у Василия сын родился, – сказала она и всхлипнула.
Из открытой двери слышался голос Марфы:
– Ну, чего ревешь? Вот дура, прости господи. Живого человека на свет родила… Чего же реветь?.. Тебе радоваться надо.
Степка, вытягивая шею, полный смущения и любопытства, зашел в комнату. Он подошел к кровати. Вид матери поразил его. Она лежала совсем молодая, белолицая, сонная, и рядом с ней лежал ребеночек, сине-красный, мятый, противный.
– Что, мастер? – громко, точно пьяная, спросила Марфа.
Степка шумно вздохнул и спросил:
– Мама, а кому он больше брат – мне или Лидке?
– Тебе, тебе, сынок, – прошамкала размякшая от сладкой печали бабка.
На следующий день Степка все время бегал из мастерской в комнату смотреть на ребеночка. Мальчик был жалкий, смешной. У Степки проходила дрожь по телу, когда он касался пальцами маленькой пушистой головки.
– Чего ты его щупаешь? Нашел себе цацку? – говорила мать и отводила Степкину руку.
– Эй, ты, погляди-ка сюда, – говорил Степка и вертел перед глазами новорожденного белый камень.
Неразумный младенец ничего не видел, ничего не слышал, ничего не понимал.
«Он какой-то совсем дурак», – думал Степка. Но когда мать спросила: «Что, хороший он мальчик?» – Степка кивнул головой и сказал: «Да, очень хороший».
Он видел, что с матерью делалось что-то неладное. Она то хмурилась, то всхлипывала, то подолгу, сурово сузив черные глаза, смотрела на новорожденного. А иногда она улыбалась ему такой улыбкой, что у Степки просыпалось тревожнее и враждебное чувство: неужели мать так сразу разлюбила его?
В этот день работа шла совсем плохо – Марфа часто уходила в комнату к Ольге. Раздувая мехи, Степка думал о новорожденном: скоро ли он начнет ходить, какое имя ему дадут, жалел его.
– Эй, а Марфа где? – окликнул его чей-то голос.
Это был запальщик. Степка глотнул воздух и сказал:
– Она в комнату пошла. Позвать?
– Нет, зачем, я подожду, – сказал запальщик и сел на деревянный чурбанчик возле наковальни.
Степка качал мехи, а запальщик поглядывал на него.
– Что, потеешь? – спросил он.
– Нет, – ответил Степка и спросил: – Дядя Звонков, а где теперь Кузьма находится?
– Кузьма? – удивился запальщик. – А ты разве знаешь его?
– Знаю, он у нас квартирантом был.
– Верно. Ты ведь Кольчугинский?
– Да, Кольчугинский. – Он подумал и добавил: – А мать вчера родила.
– Ну?
Степка хотел рассказать, как это случилось, но Звонков перебил его:
– Ты, значит, Кузьму знаешь?
– Конечно, знаю. А он где?
– Где?.. Да тут, недалеко.
Степка собрался подробно расспросить запальщика про жестяные коробки, но не успел – в мастерскую вернулась Марфа. Она начала жаловаться, что для такого дела нужно двое мужчин, а она одна никак не может управиться.
– Что ж, – сказал запальщик, – о чем тут разговор.
– Такая глупая работа, – сказала Марфа, – даже делать не хочется! Кузня моя ни к черту, одна смехота.
Ночью Степка проснулся, зевая и протирая кулаками глаза, вышел в сени. Там он загремел мусорным ведром, и мать из комнаты сердито сказала:
– Тише, ты.
– Я очень тихо, – шепотом сказал Степка и сам на себя зашипел.
Наружная дверь была полуоткрыта, и он вышел во двор. Сперва ему сделалось страшно темноты, но глаза тут же начали различать зарево завода; розовый дым из десятков труб извилистыми тропинками быстро бежал к небу.
Из мастерской были слышны голоса. Возле горна стояли два человека, Степка никогда не видел их раньше. Марфа, держа в руках молоток, стояла подле наковальни. Степка подошел ближе! Лица дядек, стоявших возле горна, казались темно-красными.
– Это что за один? – спросил длиннолицый человек, указывая на Степку.
– Это главный слесарь Юза, – ответила Марфа.
– Что ж, дунем? – сказал второй, качавший мехи.
Никогда Степка не видел такой веселой работы. Искры так и летели из-под молотков Марфы и длиннолицего, в очередь ударявших по раскаленной железной палке. Раз-раз, раз-раз – били молоты. Степке казалось, что это работает один человек, у которого четыре быстрых, сильных руки.
«Ну что?» – казалось, говорила после каждого удара Марфа, мельком глядя на длиннолицего.
«Ну и что?» – быстрым, задорным взглядом отвечал длиннолицый.
А удары так и сыпались – частые, меткие, сильные.
Вдруг длиннолицый проговорил:
– А ей-богу, я устал, – и вытер рукавом потный лоб.
– Что ж, покурите, – сказала Марфа.
Рабочие сели на землю и закурили.
В это время в мастерскую вошла мать, держа на руках ребенка.
– Ты что поднялась? – сердито спросила Марфа.
– Душно в комнате очень, – ответила мать, – никак не засну.
Один из рабочих тихонько запел, второй сразу в голос подтянул. Они, видно, были друзьями и часто пели вместе, – очень складно и красиво получалась у них песня,
А вскоре снова заскрипели мехи и застучали молоты.
Никаких особенных событий не произошло этой ночью, но она навсегда запомнилась мальчику. И потом, уже взрослым человеком, он вспоминал грозное красное небо, мать, державшую на руках спящего брата, двух людей, чьих имен никто не помнит, ковавших железные пики для боевой дружины, их шутки, пение; вспомнил, как с первым гудком они, накинув на сутулые плечи пиджаки, шли к заводу.
