Текст книги "Степан Кольчугин. Книга первая"
Автор книги: Василий Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
VIII
Лаборатория заканчивала работу в четыре часа, и если с домны посылали за анализом после четырех, бумажку с результатом анализа оставляли в коридоре на столе. Однажды Степан пришел в лабораторию после конца работы. Обычно запертая дверь в лабораторный зал была на этот раз полуоткрыта. Степан заглянул – никого. Осторожно ступая, он прошел между столами, погладил полированное дерево, коснулся ладонью большой оранжевой банки, понюхал воздух. Сдерживая дыхание, он взял в руку пустую колбу и постучал по ней ногтем; тонкое, легкое стекло тихонько позванивало. Потом он рассматривал трубку со стеклянным краном, закрепленную в металлических лапках. На цыпочках вошел он в маленькую светлую комнату, предварительно прочтя надпись на двери? «Без дела в весовую не входить!» У стен на столах стояли стеклянные ящики, а в них покоились блещущие сталью и золотом весы. Возле каждых весов стояли черные полированные коробочки с разновесом. Разновес был словно игрушечный, а последнюю гирьку, величиной с зернышко, невозможно было ухватить пальцами. Степан догадался и вынул ее щипчиками.
«Золото чистое», – подумал он и осторожно вложил гирьку обратно в ячейку, высверленную в ящике. Его восхитила мысль, что с помощью этих золотых гирек, тонких, нежных весов, легких стеклянных сосудов химики узнают, как работает дикая, ревущая, тяжелая печь. Кажется, упади одна колоша с домны – и от всего лабораторного зала духу не останется. Подойдешь к домне, заглянешь в фурменную гляделку – и видишь гору огня, миллионы белых быстрых червей, пламенную «метелицу».
Там все смешалось: сотни пудов руды, груды шлака, флюсы – все это прет сверху вниз, льются на горно яркие капли чугуна; а вверх с ревом идет горячее дутье, и все в пламени, дыму, в движении… И он разглядывал хрупкое резное коромысло весов…
«Зачем колпак стеклянный? Чтобы пыль на них не села или чтобы не дыхнул кто? Верно, нажрутся луку, выпьют вина и придут на работу. Весы тонкие – они этого не выносят. На таких весах взвесить волос можно или же пыль, крыло комариное».
– Вы что ж здесь делаете, Кольчугин? – спросил, незаметно подойдя, заведующий лабораторией.
«Думает, я золото воровать пришел или спирт», – мелькнула у Степана мысль.
– Так, ей-богу, просто посмотреть, – сказал он и, поднявшись, показал Алексею Давыдовичу свои ладони – ничего у него не было в руках.
Алексей Давыдович спросил:
– Интересные весы?
Степан обрадовался, услыша дружелюбный вопрос, и сказал:
– Очень даже.
– Что же вас интересует?
– Вот это, как все делается?
– Химиком, значит, хотите быть?
– Ну да, химиком. – И Степан недоверчиво усмехнулся, поглядев на заведующего.
Алексей Давыдович сел на табурет и сказал:
– Вы садитесь, чего стоять.
Степан осторожно сел, стараясь не сильно нажимать на табурет. Он не глядел на заведующего и не дышал в его сторону; этот лысый щуплый человек казался ему хрупким, тонким, требующим такого же осторожного обращения, как и все предметы в лаборатории.
– Сколько вам лет, Кольчугин?
– Семнадцать.
– Что ж, Ломоносов в таком возрасте только грамоту выучил.
– Я давно грамотный, книги читаю.
– Что вы читали?
– Разное читал. Про Бову, про Тараса Бульбу, песенник читал – «Пятьсот песен». Еще писатель, перевод с немецкого, забыл фамилию.
– А вообще читать нравится?
– Нравится, конечно.
– Да-а. – Алексей Давыдович задумчиво потер ладонью свой лысый череп, точно врач, осмотревший больного и раздумывающий теперь о его болезни. – Трудно работать на доменной печи? – спросил он.
– Чего трудно? Обыкновенно.
– Да-а, – снова протяжно промолвил Алексей Давыдович и вдруг оживленно, дружелюбно обратился к Степану: Скучно мне здесь, Кольчугин. Какое-то собачье одиночество. Я бы рад был двадцать часов работать…
Степан сконфузился и тихо спросил:
– Вы что ж, холостой?
Алексей Давыдович не ответил. Степан искоса поглядывал на бледные веснушки, маленький нос заведующего и нерешительно покашливал. Попросишь, а вдруг посмеется или скажет: «А деньги на ученье у тебя есть?» Степан, глядя, как Алексей Давыдович морщится, как дергается у него веко, боялся заговорить. Никогда в жизни Степан не испытывал такого унизительного чувства нерешительности. Мальчишкой, в шахте, он выспрашивал деда о подземных чудесах; дед часто сердился, гнал его, но мальчика это не смущало. Надоедал он когда-то и Марфе, постигая тайны жестяного ремесла. На домне Мьята на что уж сердит и грозен, а расспрашивать и его нетрудно. А вот Алексей Давыдович внушал робость: в белом халате, с галстуком, в черных брюках и в ботинках на шнурках. Не то доктор, не то инженер. Не то он усмехался, ожидая, когда Степан заговорит, не то он вовсе забыл о Степане… Чувство неловкости не проходило, а, наоборот, делалось сильней, и Степану казалось, что у него никогда не хватит силы объясниться с этим непонятным человеком; по-простому говорить с ним нельзя было, а «особенного» разговора Степан не знал.
Алексей Давыдович в третий раз сказал протяжное:
– Да-а, – и задумчиво произнес: – Слушайте, Кольчугин, а вы бы хотели со мной заниматься по вечерам? И химию и вообще, а? Как вы смотрите на сей предмет?
Степан сделал движение, точно человек, долго силившийся проглотить большой кусок и наконец с облегчением почувствовавший: вот, прошло!
– Я сам все хотел вас просить, боялся только, – сказал Степан.
– Чего же вы боялись?
– Да так, как же…
– Отчего же, меня это развлечет. Дело к осени, знаете, а я не любитель в гости ходить. Да и помочь вам я буду рад.
Он подошел совсем близко, быстро моргая белыми ресницами, сощурился и посмотрел Степану в лицо.
– Архангельский мужик… Черт его знает, все бывает… все может случиться, – бормотал он.
А Степан стоял перед ним.
– Ладно, ладно, – сказал Алексей Давыдович, – вот завтра приходите вечерком… – Как бы объяснить, где я живу? На Ларинке, у мастера мартеновского цеха Королева. Это, если идти от завода, директорский дом справа останется…
– Да я знаю, – перебил Степан, – у Андрея Андреевича, он крестный мне.
– Крестный? Да что вы? Ну вот и отлично. Хотя, вообще говоря, отличного мало, я с удовольствием перееду от вашего крестного. Он человек несколько странный… Впрочем, это, возможно, мне все кажется, у меня ведь ход отдельный, я с ним почти не общаюсь, так, мельком кое-что наблюдал, но это все ерунда.
Степан пошел вдоль рельсового пути к доменному цеху. Ему хотелось побежать, как в детстве, когда он мчался к дому, сжимая в руке прозрачный камень. Он не представлял себе подробностей будущих занятий с химиком, он не знал, что может для него получиться из этих уроков, никаких выгод он не ждал для себя, да и не думал о них вовсе.
Одна лишь мысль беспокоила его: вдруг химик захочет денег за ученье? Где их взять?
Чья-то рука вдруг схватила его за воротник. Степан, споткнувшись о рельс, соскочил с полотна, ничего не понимая, растерянно оглянулся, едва удержавшись на ногах. Рядом с ним стоял заведующий цехом, инженер Воловик, а всего лишь в нескольких вершках от Степана, негромко постукивая, шла по рельсам товарная платформа. Степан растерянно глядел на лениво покачивающийся борт ее, смотрел на кусочки угля и щенки, медленно плывущие на одном уровне с его глазами. Потом поглядел вниз. Колеса шли медленно и тихо, точно подкрадывались, стараясь не шуметь. Инженер Воловик, синеглазый, красивый, все еще держал Степана за ворот, и со стороны могло показаться, что Степан хочет кинуться под колеса и Воловик силой удерживает его.
– Ты пьян, что ли, сумасшедший, сукин сын? – сердито и взволнованно спросил инженер.
– Задумался, – виновато сказал Степан.
– Еще секунда, и сбило бы тебя, – оживленно сказал инженер, – я только успел тебя оттащить, углом меня задело. – И он показал на грязный след ржавчины на своем пиджаке.
Степан понимал, что инженер спас ему жизнь, но он не чувствовал ни страха, ни волнения. И благодарности к спасшему его человеку Степан тоже не чувствовал, – одно лишь недоумение да неловкость оттого, что инженер, не считавший рабочих людьми, звавший старых рабочих: «Эй, ты», замучивший всех на домнах выговорами и штрафами, стоял рядом с ним и с явным дружелюбием рассказывал, как спас ему жизнь:
– Прямо, как тигр, в два прыжка – и хвать за ворот!
Он уже представлял себе, как расскажет об этом вечером жене, потом в одном обществе, куда был зван играть в винт, а на следующий день, утром, во время доклада директору. Конечно, это доставляло ему удовольствие, и он приветливо смотрел на чумазого парня, уныло и виновато переступавшего с ноги на ногу.
Платформы прошли, их гнал небольшой старательный паровоз; машинист в кожаной фуражке прохлаждался в окошке, подпирая румяные грязные щеки кулаками, и дымил папироской. Он с любопытством смотрел на инженера, выговаривавшего чугунщику, и, поймав взгляд Степана, ободряюще подмигнул.
«Вот собака, старый, спокойный, и гудка не подал», – подумал Степан.
Воловик вдруг спросил:
– Где шлялся? Почему не на работе?
– За анализом кокса ходил.
– И анализ бы пропал. Иди, поторапливайся, – сказал Воловик и подумал: «Неужели не поблагодарит?»
Степан повернулся и пошел в сторону домен.
«Вот поди ты, уж чего больше – жизнь ему спас», – думал Воловик.
Степан отдал анализ Абраму Ксенофонтовичу, и тот, не читая, сунул его в карман.
– Давно уже тот кокс сгорел, – весело сказал он, – зачем мне этот анализ.
Степан подошел к Затейщикову и сказал:
– Знаешь, химик учить меня берется, ей-богу. Не знаю только, деньги возьмет?
Затейщиков, обмазывая глиной бока желоба, сказал:
– Я в город сходить хочу, на мандолине там один учит, два рубля берет.
– А обратно шел, возле коксовых печей чуть под состав не попал, из-под самых колес инженер меня вытащил.
Затейщиков зевнул, но вдруг оживился и сказал:
– Слышь, позычь мне ладошки свои, у тебя же две пары, а я свой потерял.
– Ладно, бери, – подумав, ответил Степан.
– Вот спасибо, ты товарищ знаменитый, – сказал Затейщиков и весело посмотрел своими круглыми выпуклыми глазами.
На следующий день Степан побежал прямо от доменной к градирне, разделся и полез под горячий дождь. Он принес с собой из дома кусочек мыла и долго намыливал себе голову. Потом, распаренный, красный, он постоял немного под ветром, чтобы обсохнуть, и, развернув узелок с чистым бельем, начал одеваться. Он надел новые черные штаны навыпуск, и штанины, растянутые толстыми голенищами сапог, стояли ровно, не морщась, словно чугунные трубы. Затем, подпоясав рубашку тонким желтым ремешком, причесал кусочком гребня мокрые волосы и, чтобы они не поднялись дыбом, крепко, до самых ушей, надвинул фуражку. Грязное рабочее платье он свернул и спрятал.
Степан быстро шагал по Ларинке, поглядывая на вечернее красное солнце. Все предметы по сторонам казались темными и холодными, одно лишь солнце светило в глаза, и Степан спешил, ему хотелось дойти к химику прежде, чем спрячется солнце. Вот оно село на низкую стену облаков, и показалось, что черная стена прогнулась под его тяжестью и вдруг треснула: сверкающая ломаная линия трещины далеко разбежалась по темному небосклону светящейся каймой, очертив границу между небом и облаками. Это состязание между быстро идущим человеком и солнцем, уходящим в облака, занимало Степана; хотелось побежать – очень уж быстро и легко ускользало с неба солнце.
«Успею, нет?» – каждый раз поглядывая на запад, думал Степан, и ему казалось, что важные и радостные для него события произойдут, если он успеет войти в дом раньше, чем солнце спрячется.
Он не успел – тень легла вокруг, и все померкло, как бы покрылось тончайшим слоем пепла.
Георгины в палисаднике казались черными, а сладко пахнущий табак – особенно белым. Степан глубоко вдохнул воздух и вошел в дом. Химик ждал его. Небольшая комната вся была уставлена книгами. Книги стояли на полке, в шкафу, лежали Пачками на стульях, на полу, на столе, на подоконнике. Свободными от книг были лишь один табурет да постель.
– Давайте начинать, – сказал химик, – не будем терять зря времени. Что же вас особенно интересует? Химия?
Степан молчал: он не знал, что такое химия, и не знал, интересует ли она его особенно.
– Физика, математика, может быть, история мироздания?
– Интересует, – негромко сказал он.
Алексей Давыдович рассмеялся.
– Вот такой болезнью страдаю и я, меня тоже все интересует. – Он обвел вокруг себя рукой. – Говорят, это вредно, – все хорошо знать невозможно. А я вам могу рассказать и о канто-лапласовской космогонии, и проинтегрирую уравнение, и о поэмах Пушкина расскажу, и о теории Кювье, и об архейской эре, – жаден ко всему. Говорят, что это плохо. Всю жизнь надо отдать изучению одного вопроса, вот тогда выходит прок для науки. А я не могу так… Есть только одна область, которую от души презираю: это политическая экономия и философия. Пустая схоластика! Только наука и техника способны двигать прогресс; остальное – ядовитые миражи, болезнь человеческого ума…
Он посмотрел на Степана и рассмеялся.
– Вы четыре действия знаете?
– Нет, – сказал Степан.
– Хо-хо-хо, надо, значит, с начала с вами начинать? Вы в люди хотите выйти?
– Конечно.
– Трудно вам будет. Таблицу умножения вы знаете?
– Я в школе не доучился.
– Что ж, вам, значит, предстоят огромные наслаждения. Впрочем, посмотрим, к чему вы способны.
– Читать-писать умею, – быстро сказал Степан.
Алексей Давыдович взял лист бумаги и карандаш. Он написал два числа.
– Сложите.
Степан сложил.
– Правильно. Как это называется?
– Не знаю.
– Сумма. Ну так. Теперь из этой суммы вычтите-ка восемнадцать.
Степан вычел.
– Хорошо. Теперь умножьте на шесть… нет, впрочем, на одиннадцать.
Степан подумал, искоса поглядел на учителя, нахмурился и сказал:
– Нет, не умею.
– Вот, правильно. Умножить – это значит взять вот это число слагаемым столько раз, сколько во множителе, это вот, единиц. А это умножаемое, а штука, которая получится, – произведение. Не поняли? Ладно, сейчас.
Он снова принялся объяснять, показывая карандашом. Говорил он негромко, быстро, позевывая, и Степан ничего не мог понять из его скороговорки, да и мысли мешали: «Зачем это он взялся?.. Видно, холостой… Баба бы книги – на чердак… А когда переведут во вторую смену, как я буду к нему ходить?»
Вдруг он испугался, что ничего не поймет и учитель скажет: «Нет, такой башкой летку пробивать, ученье с ней не пойдет». Он закряхтел от усилия и начал слушать. Сперва мысли было очень трудно связать. Несколько слов делались понятными, потом выяснялись другие слова, но исчезали первые, а без первых от вторых не было никакого проку. Казалось, нет силы удержать все это сразу, в голове все смешалось. Дело оказалось тяжелей, чем работа над канавой с расплавленным чугуном. Но чувство упрямого задора не дало Степану пасть духом. А когда Алексей Давыдович в помощь словесным рассуждениям стал показывать примеры, отдельные отрывки мыслей соединились в одну общую цепь рассуждения, и восхищенный ученик понял и повторил все, что объяснял учитель. Степан решил один пример, потом второй, наслаждаясь чувством преодоленного сопротивления, радуясь и гордясь.
– Хорошо, – сказал Алексей Давыдович, – меня инстинкт не обманул, вы явно способный парень.
Иметь слушателя внимательного и благодарного, следить, с какой жадностью воспринимает он рассказ, чувствовать его волнение там, где волнуется сам рассказчик, и его восхищение, когда сам рассказчик восхищен, – все это приносит удовлетворение учителю. Здесь он чувствует добрую связь с человеком, радость собственного ума, гордость превосходства и в то же время живую дружбу, рожденную умственным общением. Злое чувство зависти чуждо ему, ибо успех ученика – это прежде всего успех учителя.
Алексей Давыдович был умилен первым занятием. Широколобый, крепкоскулый парень смотрел на учителя зачарованными глазами. Вопросы, которые задавал Кольчугин, смешили своей наивностью, но за ними чувствовался ум, оригинально и необычно мыслящий. Трудность этих наивных вопросов возбуждала химика, у него создавалась иллюзия спора, он горячился, размахивал руками, объяснял, доказывал, убеждал. Эта живая беседа доставила ему много удовольствия. «Как хорошо придумал, честное слово», – мысленно хвалил он себя и любовно поглядывал на Степана. Впервые за пять лет его жизни на заводе он поговорил с человеком о высоких и чистых предметах.
И сейчас, глядя на розовый дрожащий купол неба над заводом, на сотни холодных ярких огней, он под впечатлением сегодняшнего разговора вспомнил свое студенческое прошлое, огромный университетский сад, товарищей студентов. Алексей Давыдович выделялся среди своих друзей знаниями, замечательной памятью, талантливым исполнением лабораторных работ; все считали, что его оставят при университете. Даже самые фанатичные политики не обвиняли его за академизм. «Алешеньке уж сам бог велел заниматься наукой», – говорили о нем. В университетской лаборатории он проводил свое время, помогая профессору вести сложное и кропотливое исследование. Это был человек робкой, ребячьей души, но наделенный сильным и смелым мозгом исследователя, готовый к жестоким спорам, опасный и безжалостный научный оппонент. Потом наступил грозный тысяча девятьсот пятый год. Университет гудел. Алексей Давыдович оставался спокоен, он верил: одна наука принесет человечеству освобождение от бедствий голода, жестокости и невежества. Революционное восстание было подавлено, жизнь пошла по-прежнему, и Алексей Давыдович блестяще защитил дипломную работу.
После защиты Алексей Давидович торжественно принарядился и отправился в университет разговаривать с профессором. Профессор, обычно приводивший в девять, в этот день не пришел. Алексей Давыдович, прождав до двенадцати часов дня, поехал к нему на квартиру. Старик встретил его в коридоре бледный, с синими губами и сказал: «Моего сына казнили…» – и, обняв зимнюю студенческую шинель, висевшую на вешалке, заплакал. Из комнаты выбежали две высокие худые старухи и увели профессора под руки. Через месяц старик написал в министерство, там приняли его отставку. А Алексей Давыдович уехал в Донецкий бассейн и поступил на службу.
Он жил совершенно одиноко, оглушенный грохотом завода. Инженерство его чуждалось: «Курица не птица, химик – не инженер». Да к тому же химик не пил, был равнодушен к сплетням, не играл в преферанс. За пять лет его жизни на заводе лишь однажды к нему домой пришел гость – бородатый человек с гордым лицом сановника, представитель криворожского общества. Он поговорил о преимуществах московских театров перед петербургскими и затем наклонился к раскрасневшемуся от приятной беседы химику и предложил ему составить неправильный анализ руды, «дабы наглая рекламация Новороссийского общества потеряла силу». Он раскрыл бумажник и положил на стол две розовые бумажки с портретом императрицы Екатерины, посмотрел на обомлевшего Алексея Давыдовича, ободряюще подмигнул и положил третью. Растерявшийся химик начал извиняться и просил гостя уйти. Тот обиделся, назвал Алексея Давыдовича «сентиментальной бабой» и, спрятав деньги, ушел, не допив второго стакана чаю.
Работа в заводской лаборатории была очень скучной. Директор, которого химик за пять лет видел восемь или десять раз, отказал в средствах для исследований. Алексей Давыдович вздумал за свой счет повести научную работу и по вечерам начал оставаться в лаборатории и даже построил кое-какую аппаратуру. Однажды во время этой вечерней работы пришел директор; он поздоровался с химиком за руку. Алексей Давыдович с печалью заметил, что это рукопожатие его смутило и обрадовало. Директор помолчал немного, а затем, взглянув на плоские золотые часы, спросил:
– В котором часу вы кончаете работу?
– В четыре.
– Вот видите, а сейчас десять минут двенадцатого.
– Да нет, ничего, – сказал, кротко улыбаясь, Алексей Давыдович. – Я тут затеял одну маленькую работу: хочу проследить зависимость между содержанием в стали…
Директор перебил его:
– Я хочу, чтобы мои служащие работали в положенное им время; если они работают по ночам, значит, они не в состоянии справиться со своей работой.
– Да, но ведь я вообще… это не входит в мои обязанности…
– Если я вас еще раз увижу ночью здесь, вы будете уволены как неспособный служащий.
Мгновение они помолчали, из передней слышалось дыхание городового, сопровождавшего директора во время ночных обходов завода.
– Хорошо, – сказал Алексей Давыдович, чувствуя, что не может остановить подлой дрожи в пальцах.
Уйти со службы никак нельзя было. У сестры умер муж, она осталась с двумя детьми; старуха мать болела и каждый год должна была ездить в Одессу на лиман лечиться. А жалованье на заводе платили большое: сто тридцать рублей в месяц, да еще квартирных двадцать рублей, так как Алексей Давыдович не пользовался заводской квартирой. Вот обо всем этом вспомнил он, поглядывая на молодого рабочего доменного цеха, и чувство доверия, даже благодарности к этому молитвенно слушавшему парню было так сильно, что Алексей Давыдович сказал:
– Ах, милый вы мой, поверьте, как мне приятен сегодняшний вечер… Я прочел сотни книг за эти годы, моя голова полна множеством мыслей, и я тут среди этих десятков тысяч людей одинок, как на необитаемом острове… У меня такое чувство, словно я закапываю в землю каждую прочитанную книгу, каждую свежую мысль, некому ее передать, никому она здесь не нужна, в этом железном царстве звериной борьбы за существование.
Затем он достал с полки старенькую книжку – задачник Шапошникова и Вальцова, отметил ногтем задачки, велел Степану поупражняться в списывании с книги, дал ему толстую общую тетрадь и просительным голосом сказал:
– Так смотрите же, приходите завтра, непременно. Слышите?
