Текст книги "Степан Кольчугин. Книга первая"
Автор книги: Василий Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
VI
Сергей, сын доктора Петра Михайловича Кравченко, проснулся в десятом часу утра. Сквозь щели в закрытых ставнях проходил свет. Сергей смотрел некоторое время на пылинки, суетившиеся в светлых плоскостях, и сказал:
– Броуновское молекулярное движение. – Потом так же громко спросил: – Будет письмо сегодня? – и ответил: – Да, сегодня будет.
Одеваясь, он вспомнил вчерашнюю встречу с теткой Анной Михайловной и дочерью ее Полей.
Высокая узкоплечая девочка, с длинными руками, длинными худыми ногами, с длинным лицом, длинной черной косой, не понравилась ему.
«Нет, не она», – подумал он, глядя, как Поля вдруг покраснела, спускаясь, с подножки вагона, стараясь оправить смявшееся платье. Он огорчился и разочаровался. Уже несколько дней он мечтал об этой встрече, представляя себе двоюродную сестру белокурой девушкой с теннисной ракеткой в руке. И вид узкоплечей девочки-подростка в больших башмаках вызвал в нем почти обиду.
«Гусенок, чертовка!» – подумал Сережа и, снисходительно обняв Полю, поцеловал ее в щеку.
Анна Михайловна, совсем не похожая на брата, маленькая, с золотым пенсне на большом горбатом носу, рассмеялась и сказала:
– С ловкостью почти военного человека.
Она пожала Сереже руку, затем обняла его и поцеловала. Брат стоял рядом с ней, высокий, рыжий, с огромными руками.
– Ты по-прежнему бактериологией увлекаешься? – спросила Анна Михайловна.
Доктор махнул рукой.
– Что ж проку из этого? В провинции нельзя заниматься наукой. Ни лаборатории, ни людей. Практикующий врач, вот я кто такой.
Сергей вспоминал обратную дорогу, встречу Анны Михайловны с матерью. Они смеялись, целовались, всплакнули, снова смеялись. С оживленными лицами до часу ночи сидели в гостиной, говорили. Все, о чем они говорили, было печально.
Гриша, старший сын Анны Михайловны, начал покашливать. Знаменитый киевский профессор Яновский советовал его отвезти в Ялту и «заливать маслом». Письма от Абрама, мужа Анны Михайловны, приходили редко. Он не жаловался, но, видимо, жилось ему плохо.
– У них скоро начнутся холода, – сказала Анна Михайловна.
– Да, приятные разговорчики, обычный российский разговорчик, – сказал отец, – тот на каторге, этот в тюрьме, те, что на свободе, живут не так, как хочется. Одним словом, российская идиллия. Абрам Бахмутский – большой души человек. Неужели в России нет ему места?
Бахмутский, – Сережа его никогда не видел, – революционер, каторжанин, два раза бежавший из Сибири. Это имя знали все знакомые и произносили его негромко, оглядываясь.
Сергей открыл ставни и зажмурился. Возле дома стояла крестьянская подвода, на ней лежала женщина, с головой, обернутой теплым платком, и смотрела огромными темными глазами. Солнце светило ярко, и солома, на которой лежала женщина, горела радостным и богатым желтым цветом. Бородатый крестьянин помог женщине сесть. Лицо больной искривилось, она заплакала быстрыми беззвучными рыданиями, какими плачут уставшие от крика грудные дети. Сергей, поглядев на лицо больной, пробормотал:
– Зачем это в такое утро! – и поспешно отвернулся.
Потом он подошел к книжной полке.
Светло-серые корешки книг издательства «Матезис», Голлеман, Оствальд, «Основы химии» Менделеева, «Жизнь растения» Тимирязева, Уэллс, стихи Некрасова. Он раскрыл свою любимую книгу английского физика Содди «Радий и его разгадка» и прочел несколько строк. Потом он принялся умываться, намылил голову, шею.
«Поступить на медицинский?» – подумал он, наклонившись над раковиной умывальника. Так он простоял несколько мгновений с закрытыми глазами, чувствуя, как мыльная пена сползала со лба на переносицу, и размышлял. «В самом деле – на медицинский?»
– Сережа, письмо вам! – крикнула над его головой Наталья.
Он сразу выпрямился, схватил письмо и, не замечая, как мыло ползет в глаза, начал разрывать конверт мокрыми, скользкими пальцами. На мгновение сердце замерло от ужаса: «Не принят!» – но тотчас радость заставила его вскрикнуть: «Да, да!»
Проректор по учебной части извещал С. П. Кравченко, что он зачислен студентом Университета святого Владимира на физико-математический факультет.
Сергей стоял перед Натальей и, подняв руку, торжественно сказал:
– Среди попранных идеалов, Наталья, и разбитых надежд, быть может, одна лишь наука, положительная наука, переступает порог столетий без колебаний и сомнений, в спокойном сознании исполненного долга в прошлом и в гордой уверенности, что ничто не в состоянии остановить ее победного шествия в будущем… Это слова Тимирязева!
Он перевел дыхание и подумал: «Валяет дурака на радостях панич!»
А Наталья, убирая комнату, рассказывала:
– Барин встал, а гости спят еще, и барыня спит. А вы знаете, кто у нас белье стирает? Мальчик, помните, шахтер когда-то приходил?
– Он белье стирает? – рассмеялся Сергей.
– Мать его.
– Конечно, помню. Я ему камень подарил замечательный… Сенька… нет, вру… Степка, вот как его звали, ну да, мы курили еще с ним.
Он сердитым голосом сказал:
– Наталья, сколько раз я вас просил не стелить мою постель, я все сам…
– Да ну вас, – махнула рукой Наталья. – Студент, а еще постель сам стелет, вас там все засмеют.
– Чудачка вы. Студенты – самый работящий и бедный народ. Вы думаете – баре?
– Да, уж бедный, – сказала Наталья.
– Студент, студент, студент физико-математического факультета. Студент, студент, студент, – повторял Сергей, глядя на себя в зеркало. – Представляете себе, Наталья, студент, а?
Он вдруг рассмеялся, точно сейчас лишь понял происшедшее.
– Иду гулять. Скажите маме, пошел гулять.
Проходя мимо кабинета отца, он постучал в дверь.
– Ну, что там? – спросил сердитый голос.
Так как в приемной сидели больные, отца неудобно было назвать «папой».
– Петр Михайлович, это я. Принят! – сказал Сергей и быстро пошел к двери.
На улице все радовало его: пыль, дым, шедший от доменных печей. Мир был объят радостным смятением.
Сергей думал, что в этом мире все суета и томление духа. Он читал в журнале «Природа» статью «Царица мира и ее тень». Ему доставляло непонятное удовольствие говорить, что «земля есть песчинка, покрытая органической плесенью, затерявшаяся в океане неизвестного». Глядя на ночное небо, он думал, что до ближайшей к земле звезды Сириус свет, мчащийся со скоростью триста тысяч километров в секунду, идет четыре года. И он знал, что есть звезды, отделенные от земли страшной бездной – в десятки тысяч световых лет. Ему нравилась книга Джека Лондона «Хмельное», где жизнерадостный могучий человек, рывший золото в Клондайке и испытавший самые чудесные приключения у берегов Соломоновых островов, говорил с тихой печалью о «белой логике», о «курносой», уничтожавшей все на земле: «Я срываю один за другим розовые лепестки иллюзий и созерцаю шею своей души, стянутую железным кольцом необходимости».
Его волновала судьба знаменитого физика Больцмана, не пожелавшего жить в мире, обреченном тепловой смерти.
Он декламировал стихи Державина:
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Ему были близки муки Левина в «Анне Карениной», снедаемого тяжкими мыслями о преходящести всего земного. Он обладал превосходной памятью, много читал, и голова его была полна цитат из научных сочинений, стихов и романов, говоривших о том, что мир огромен, велик, что история рода человеческого – краткий миг между двумя ледяными валами, что космос бесконечен в пространстве и во времени, что все обречено гибели, что мечты, мысли, чувства, радости и горести людей пусты и бессмысленны в хаосе световых веков, в бесконечности времени, не имеющего начала и конца, что в черных пространствах при температуре двести семьдесят три градуса ниже нуля носится космическая пыль, следы исчезнувших планетных систем, погасших солнц, разрушенных миров, что нет цели и смысла в жизни людей.
В шестнадцать лет эти мысли овладели им с такой силой, что он перестал чистить зубы и готовить уроки. Эти мысли сделались для него источником острых мучений. Отроческое сознание, слабое и незащищенное, не запустившее корней в жизнь, не приспособленное к защите и борьбе, сразу было пленено суровыми истинами. Во время летних каникул, совершая прогулки вдоль берега реки, заросшей камышом, сидя в вечерней прохладе под ивой, окунавшей свои ветви в нежно раскрашенную закатом воду, взбираясь на холмы, поросшие молодым лесом, и глядя на белые украинские хаты, на мирный дым жилья, он страдал и ужасался.
Однажды он случайно услышал разговор родителей.
– Ничего, ничего, – сказал доктор, – период полового созревания; его грызут гормоны. Скоро все станет на свое место.
Сергею слова эти показались ужасными, циничными. Обидно, что в глубине сознания у него самого появлялись сомнения. Ведь живут люди на свете, думал иногда он, ученые, мыслители. Или это просто болезнь, корь; человек болеет и выздоравливает, а он еще не выздоровел… И откуда берется эта неразумная радость жизни, телячий восторг? Почему так трогает людское Горе? Ведь это все суета. Не все ли равно, как и когда погибнет человек, раз ему суждено погибнуть? И почему он влюбляется так легко? Вот он был три-четыре раза влюблен. Сперва в Наталью, потом в танцовщицу в летнем саду, потом в жену инженера Одарикова, пациентку отца. Нет, думал он, истина остается неизменной, она всегда верна – и для юноши и для старика. Ее уже знали древние, и такой же ее знают новые века. А путает людей жизненный инстинкт, мутный животный инстинкт, ничего общего с разумом не имеющий.
Но сейчас он шел вниз по улице, почти бежал. Его гнала радость. Он прошел через мост и поднялся на холм, недалеко от городских боен. Унылая картина открылась перед ним. Степь, то черная, то коричневая, плоская, тяжелая, скучная… По ней шли, шаркая лаптями, шахтеры. Вдали поднимались отвалы породы, безобразившие и без того безобразную землю. Низкое кирпичное здание бойни казалось таким темным и мрачным, словно оно было вымазано кровью, запекшейся и побуревшей на солнце и ветру. И всюду по степи видны были земляные домики, шахтерские каютки, ямы, вырытые в глинистой земле и покрытые гнилыми, старыми досками, обрывками толя и кусками ржавой жести. Женщины, точно пещерные жительницы далеких эпох, казалось, выползали из самой земли и снова скрывались в ней, занятые простыми делами: варкой обеда на песках, сложенных из нескольких кирпичей, либо стиркой. А над всей южной частью неба клубился серый дым завода, тяжелый, мрачный, как грозовая туча.
«Россия, вот она!» – подумал Сергей и остановился, охваченный внезапными, дотоле неведомыми ему мыслями. Вот она, его родина. На этой земле он родился, на ней проживет он свою жизнь, на ней он и умрет. Но как жить? Этот вопрос важней истрашней другого, давно уже решенного и все же занимавшего все его мысли, – вопроса о неизбежности смерти…
Россия! Сколько раз Сергей повторял это слово и сколько раз слышал его. «Только в России возможны такие вещи», «русские порядки», «русская темнота», «российская идиллия», «Россия отстала на триста лет».
Отец по вечерам рассказывает, как обманывают в конторе изувеченных рабочих, как завод, получающий колоссальные барыши, мошеннически не платит жалких двухрублевых пенсий старухам вдовам. А частый гость отца, земский врач Татаринов, перебивая, рассказывает о разоренной, голодной деревне, о бабах, гибнущих от родильной горячки, о пьянстве, пожарах, о всеобщем озлоблении.
– А какие головы! – кричит Татаринов. – Придет к тебе оборванный, заросший, а пойди поговори с ним, если он тебе доверяет и не боится, – какая ясность мысли, какое глубокое разумение всего и вся!..
И шепотом говорят о Столыпине, о виселицах, о том, что царь безумен, что страна в коросте, неграмотная, суеверная, измученная…
Он видел ненависть отца и многих его знакомых к самодержавию, к полицейскому начальству, к произволу и косности власти. Иные свое презрение к русскому самодержавию распространили и на Россию. «Страна клюквы и самоваров, бездарная, сонная, юродивая страна», – кричит обычно инженер Воловик. А цех, в котором он работает, дает огромные барыши, и Воловик ходит по цеху под охраной полицейских. И одновременно Сережа видел страстную и нежную любовь к русскому народу, восхищение силой, умом, талантом рабочих, видел их привязанность к родной земле. С детства запомнились ему письма отца, которые тот писал матери во время своего двухмесячного пребывания на немецком курорте. Мать читала эти письма Сереже вслух. Доктор Кравченко писал о том, как соскучился по русской речи, по русским лицам, но родной земле, по родному небу. Он писал, что не дождется конца своего лечения, что тоска по родине мучает его больше, чем болезнь, от которой он лечится за границей…
Странное чувство смятения охватило Сергея. Чем радостней были его мысли о новой жизни, о светлых лабораториях, о веселой толпе студентов, тем большее беспокойство и тоска охватывали его при взгляде на окружавшее. Неужели такой, неизменной, останется эта степь, оборванные люди, уныло бредущие из города на рудник? Он будет подниматься все выше, его имя прогремит по миру, он достигнет славы, счастья, а здесь будет тот же подземный безрадостный труд, будут ходить по пыльным дорогам те же мрачные, молчаливые люди.
Сергей вернулся домой через двор. Петр гнал метлой по канаве грязную воду. Вода, горбатясь, терлась об узкие берега канавы и, сопротивляясь, но хотела течь к улице.
– Здравствуйте, Петр, – сказал Сергей и остановился.
– Здравствуйте, сказал Петр, округлым движением выплескивая воду из углубления между камнями.
– Еду в Киев, в университет, – подумав, сказал Сергей.
Петр отер пот со своего большого лица цвета потускневшей красной меди и задумчиво сказал:
– От дэ будэ дивчат!
– Уж придется, наверно, – лихо ответил Сергей, подмигнул и сплюнул.
– Да, в Киеви… – И Петр, махнув рукой, крякнул.
Он был большим похабником. Видно было, многоопытный в любви дворник Петр завидовал Сергею, за всю свою девятнадцатилетнюю жизнь лишь однажды во время прогулки торопливо и неловко поцеловавшему дочь протоиерея Бычковского Таню.
После разговора с Петром Сергей вернулся в мир простой жизни, оглядел соседний двор, куда лазил в детстве обрывать мягкие черные ягоды шелковицы. И, уже полный смешных и трогательных воспоминаний, приятной грусти, тревоги при мысли о студентках, среди которых, наверно, он найдет свою жену, не думая больше о жизни и смерти, о людях, устало плетущихся к Смоляниновской шахте, Сергей вошел в кухню.
В кухне было шумно и тесно. Наталья перекладывала со сковороды на блюдо оладьи. Высокая плечистая прачка двигала с плиты выварку. Белоголовый мальчишка сидел на полу и, взглянув на Сергея, тотчас встал на кривые ноги, побежал к прачке, взялся за ее юбку.
– Да отойди, Павел, обварю тебя насмерть, – сказала она спокойным голосом.
Она взялась руками за ручки выварки и хотела ее приподнять, шея ее напружинилась от большого усилия.
– Подождите, так килу наживете, в нее, проклятую, пять ведер входит, я подсоблю, – крикнула Наталья.
– Ничего, – сказала прачка и, крякнув по-мужски, сняла выварку, подержала ее мгновение на весу и плавно поставила на пол.
– Вы мать Степы? Скажите, где он теперь? – спросил Сергей.
– На заводе.
– Большой уж?
– Растут, ясное дело. Вот и этот скоро вырастет.
– А я помню, как он ко мне приходил. Мы с ним еще папиросы курили, потом я ему камень такой подарил, может быть, помните?
– Как же, он с ним дни и ночи возился, потом потерял в Горловке, как раненым его привезли…
– Это почему раненым?
– Да так, ничего, ногу он себе повредил, от баловства.
– Он грамотный?
– Ну а как же, – ответила Ольга. – Он всякую книжку теперь прочесть может.
– Сергей Петрович, – сказала Наталья, – там все за стол сели!
Она всегда в присутствии посторонних называла Сергея по имени и отчеству, обычно же звала его Сережей, а когда разговаривала с докторшей – «наш Сережа».
Гости уже сидели за столом.
– Вот он, мой дорогой студент, – сказала Марья Дмитриевна и пошла навстречу сыну.
Сергей обнял мать, она погладила его по лицу, поцеловала и дрогнувшим голосом сказала:
– Что ж, Сереженька, учись, будь ученым, знаменитым будь… – Она вздохнула от волнения и тихо проговорила: – Кем бы ты ни был, лишь бы был здоров и счастлив, а для меня ты всегда… – И она заплакала.
– Муха, что ты, что с тобой? – сказала Анна Михайловна. – Мальчика приняли в университет, а ты его точно на войну провожаешь.
– Такое страшное время, – улыбаясь заплаканными глазами, сказала Марья Дмитриевна. – Вот он уже студент, совсем взрослый. А жизнь такая темная, страшная. Что его ждет впереди? Он ведь не взрослый, а мальчик-дурачок. Как он будет жить?
Сергей хорошо знал страх матери. Когда-то мать велела убрать бочку, в которую собирали дождевую воду, – ей казалось, что сын упадет в нее и утонет. Когда он поступил в гимназию, ее пугало, что он зазевается на улице и попадет под извозчика; потом она боялась скарлатины и дифтерита; потом ей казалось, что он слишком много читает.
Вошел Петр Михайлович, посмотрел на жену и подмигнул сестре.
– Не могу, не могу, – сказал он Сергею и спрятал руки за спину, – еще не мыты. Смотри же, молодец, не оскандалься в науках. Поступить в университет всякий дурак может, а вот кончить!..
– Петя, – сказала Анна Михайловна, – почему же он не кончит?
Слова отца были так же понятны Сергею, как и слова матери. В отце тоже был страх за сына, но противоположный тому, который знала мать. Когда Сережу ребенком одевали гулять, отец сердито говорил:
– Зачем наматывать все эти шарфы. Кого вы растите – неженку, бездельника, сибарита?
И во время гимназических лет у Сергея было немало тяжелых сцен с отцом. Стоило получить плохую отметку, как отец начинал волноваться, становился груб, почти жесток.
– Я репетиторов тебе нанимать не буду, – говорил он. – Не хочешь учиться – иди на шахту, на завод, куда угодно, я тебя не осужу за это.
А однажды отец сказал матери:
– Пусть лучше умрет, чем вырастет ничтожеством, это для меня будет страшнее всего.
Но Сергей знал, что страх отца и страх матери были рождены одним и тем же чувством – любовью.
– Ну ладно, ладно, – снисходительно сказал он, – ты ведь уверял, что я и гимназию не кончу… Скажи-ка, чем эта женщина больна, что привозили к тебе?
– А! – махнул рукой Петр Михайлович. – Ей только на кладбище – рак легких…
– Оладьи стынут, – сказала Марья Дмитриевна, – давайте завтракать.
За завтраком Анна Михайловна жаловалась, что, несмотря на усталость, плохо спала: гудки, грохот, доносившийся с завода, каждый раз будили ее, потом под утро кричали на улице.
– Кто б это мог быть, вы не узнали?
Все рассмеялись.
– Били кого-нибудь, – сказал Петр Михайлович, – это у нас каждую ночь.
– А я уж привыкла, – сказала Марья Дмитриевна, – ко всему привыкла – и к копоти, и к грохоту, и к ночным крикам, и к тому, что вечером извозчики боятся ездить на вокзал. А Пете здесь нравится. Лазит в шахты, ходит на завод; у него тут тысячи почитателей среди рабочих и шахтеров.
– Ладно, ладно, – сказал Петр Михайлович, – кто это тебе все набрехал, я ничего такого не знаю.
– Суровый, безрадостный край, – сказала Анна Михайловна убежденно. – Но мне здесь тоже нравится. Какое-то здесь величие и сила во всем.
– Какое тут величие, – махнул доктор. – Нищета, антисанитария, увечья – вот что здесь.
– Мне хочется в шахту спуститься, – сказала Анна Михайловна. – Можно это будет?
Доктор обрадовался.
– Вот моя кровь чувствуется. Мои ни разу в шахте не были. Представляешь себе?
– Я перед отъездом обязательно спущусь, – сказал Сергей.
– Бесстыдник ты, – сердито проговорил доктор. – Ты вспомни, как Менделеев работал: и на заводе, и на нефтяных промыслах, и на воздушном шаре летал, и семью содержал.
– О, началось, – сказал Сергей и подумал: «Все ж таки хорошо, что я уезжаю, во всех смыслах хорошо».
А доктор продолжал:
– Нет, серьезно, до каких пор ты будешь считать, что должен жить на всем готовом? Ты хотя бы задал себе вопрос – как устроишься в Киеве, как внесешь плату за право учения? Ты понимаешь – всем, чем нужно, я тебе помогу, об этом и речи нет. Но мне бы хотелось, чтобы ты хотя из приличия побеспокоился. А, вьюноша? Вот, например, куда ты заедешь?
– В гостиницу, а потом поселюсь в меблирашках.
– Меблирашках? Черта с два! Без тебя уж все решили: будешь жить у Анюты.
– Милости просим, – смеясь, сказала Анна Михайловна, – живем на Жилянской улице, недалеко от университета. Удобств у нас нет, но зато весело, народу много бывает.
– Ну что ж, – сказал Сергей, – спасибо, я очень рад.
И он подумал, что к Поле приходят подруги-гимназистки и среди них он встретит «ту».
После завтрака Сергей, охваченный беспокойством, ходил по дому. Ему было странно, что все заняты обычными делами: мать разговаривает с Анной Михайловной о киевских приятельницах, отец уехал в заводскую больницу, Поля читает Мопассана. Ему казалось, что в доме должен начаться веселый ералаш, все должны упаковывать вещи, волноваться, радоваться. Сергей отправился к себе в комнату и стал разбирать книги.
– К чертям, к чертям, – говорил он и бросал на пол гимназические учебники. – Физика Краевича? – спрашивал он себя. – К чертям Краевича, и химию Кукулеско к чертям, и Саводника к чертям.
Потом он полез на антресоли и стащил вниз ящик со своими детскими игрушками. Он выволок ящик в кухню и, подозвав прачкиного мальчика, сказал:
– На вот тебе подарок от меня, и начал выкладывать пугачи со сломанными курками, ружья, мячи, проржавевшие коньки, старого паяца.
– Зачем вы, ей-богу, – сказала прачка.
– Как зачем? Пусть играет.
– Вот женитесь, дети пойдут, для них сгодится.
– Когда это будет? – сказал Сергей. А если придется, новые купим.
– Дяде спасибо кто скажет? – спросила прачка у сына.
Мальчик молчал.
– Он сомлел, ей-богу, смеясь, сказала Наталья.
Действительно, мальчик стоял в странной, напряженной позе, глаза его, не моргая, смотрели на игрушки. Должно быть, ему казалось, что стоит двинуть рукой либо кашлянуть, и очаровательные богатства вдруг вспорхнут и исчезнут. На лице его появилось выражение страдания, настолько острым было волнение, охватившее его.
– Ящик сгодится на растопку, сказала Наталья, – а тебе я мешок старый дам. – И, пошарив рукой за сундуком, она кинула на пол дырявый мешок.
– Почему ты не играешь? – спросил Сергей. – Играй, ведь это твои, чудак.
Мальчик стоял все в той же напряженной и неестественной позе, не поворачивая головы. Сергей рассмеялся и ушел.
– Чего стоишь как столб? – спросила Ольга.
– Пойдем домой, – сипло сказал Павел, торопливо засовывая игрушки в мешок и оглядываясь на дверь.
– А работать кто же будет за нас, если мы домой пойдем? – спросила Ольга.
– Я один пойду, – сказал Павел.
– Сам не ходи, на путях под поезд попадешь, – строго сказала Ольга.
– Ма-а! – простонал Павел.
– Вот тебе и ма, слышишь?
Она принялась за работу, но, оглянувшись через несколько мгновений, не увидела сына. И мешок исчез.
«Ушел-таки… ничего, большой уже», – подумала Ольга.
А Сергей из окна видел, как мимо дома прошел мальчик, прижимая к груди мешок, и, оглядываясь, побежал вниз по улице, в сторону завода.
– Все суета и томление духа, все пройдет и все исчезнет – и я, и дом этот, и люди, и их радость, и их гнев, их мечты, и вся жизнь на земле, и сама земля, и солнце, светящее ей, – нараспев говорил Сергей. – Зачем же я радуюсь? Человеку надо быть равнодушным к горю и радости…
Рука его щупала помятое письмо, сердце, против воли, против разума, билось быстро и сильно.
Ольга и Степан встретились у переезда и пошли рядом. Ольга, поглядывая на сына, думала: «Видный какой, красивый, а в ниверситет не возьмут, не годен. А чем, кажется, плох?»
– Жарко сегодня было. Устал, верно, очень? – спросила она.
– Нет, сегодня ничего, работал не особенно.
Дома они застали переполох. Павел сидел на полу; подле него стояла Марфа с расстроенным лицом и говорила:
– Что ж мне с тобой делать? А?
Увидев Ольгу, она обрадовалась.
– Вот, слава богу, пришла. Я думала, он кончится тут, прямо заходится. А слез сколько этих вылил: окиян!
– Что, игрушки забрали? – сразу догадалась Ольга.
Павел повалился на спину, стукнулся головой об пол.
Она понимала, что мальчика словами не успокоить.
– Ходила я уже, спрашивала, – сказала Марфа. – Говорят, большие какие-то забрали, босяки, что ли, беспаспортные.
– Господа чертовы! – вдруг злобно сказала Ольга. – Жил мальчик, никому не мешал. Тоже, ей-богу, нужно было мальчика смутить. Что я с ним теперь делать буду? Степан, что делать с ним? – спросила она.
Дед Платон сказал с печки:
– Эх вы! Был бы я здоровый, при своих ногах шахтер, показал бы, что делать. Разве можно дитя грабить?
– Ничего, – сказал Степан и, надев фуражку, вышел на улицу. Мальчики, стоявшие под окном, рассказали ему, кто ограбил Павла, и, показывая дорогу, пошли следом.
Вернулся он обратно довольно скоро, в порванной рубахе, с волосами, обильно смоченными кровью, и кинул на стол мешок с игрушками.
– Полотенце чистое давайте, – сказал он.
Пока женщины промывали Степану рану водой, он рассказывал:
– Их трое было. А голову они мне сзади разбили, когда вниз уже шел… Да ерунда… Один маленький, быстрый такой, другой черный, обвязанный, а третьего я не помню; вот он меня и стукнул… Конечно, они сильнее, только испугались. Я сразу… а он, эх! Обидно им, конечно, нож я у одного забрал… вот пальцы себе порезал…
Обе женщины, слушая возбужденного, точно в бреду говорившего Степана, переглядывались быстрыми, тревожными взглядами. Степана уложили в постель, но он от волнения не мог лежать. Ольга посмотрела на его дрожащие губы, белое от потери крови лицо и почувствовала такой страх, что в глазах у нее потемнело. В это время Павел сказал плаксиво:
– А мячика нету, Степа!
– Мячика? – спросила Ольга. – Мячика нету? Вот я сейчас тебе дам мячика. – И пошла к Павлу.
А Марфа в это время отчитывала мужа:
– Герой чертов, на печке сидит… учит парня. Сам не пошел, шут. Взял бы костыль и пошел. За сахаром в лавку небось сам ходишь… Ты смотри, что с него сделали…
Но ни дед Платон, ни Павел не были огорчены.
– Так и нужно, правильно, никому спуску не давать. Вот он есть настоящий рабочий, – объяснял с печки дед Платон.
Женщины рассматривали игрушки и говорили:
– Старые… поломанные… облезшие… да их у татарина за полтинник купить можно.
– Врете вы, от зависти, – сказал Павел и стал прятать свое добро в мешок.
Утром Степан пошел на работу, но к полудню у него сильно разболелась голова и сделалась рвота. Мастер отпустил его в больницу. В больнице фельдшер осмотрел его и велел осторожно обстричь волосы вокруг раны. Пока сиделка стригла волосы, фельдшер осматривал старика рабочего, которому отдавило ногу в рельсо-балочном цехе.
– Придется сапог разрезать, – сказал фельдшер.
– Что вы, господин фельдшер, – сказал старик испуганно, точно тот предложил отнять ему ногу.
Он нагнулся, оскалился, громко охнул, потом зашипел, заухал и стащил сапог с полуразвернутой окровавленной портянкой.
Степан неуверенно спросил у сиделки:
– Вы Нюша будете?
– Нюша буду, – насмешливо ответила сиделка и, вдруг узнав Степана, вскрикнула: – Степан Кольчугинский, господи! – И неосторожно дернула ножницами, запутавшимися в липких Волосах.
– А-а-а, – удивленно сказал Степан и вдруг перестал видеть полную грудь Нюши, прикрытую белым халатом. Одни лишь круглые серые глаза смотрели на него в упор, но через миг не стало и этих глаз.
Пришел в себя он во время перевязки. Подле стоял рыжий доктор, Петр Михайлович, и говорил:
– Отсюда прямо домой иди. Ложись в постель и лежи. У тебя, возможно, легкое сотрясение мозга. Понял? Если голова не будет болеть, приходи на перевязку после-завтра, а плохо будешь чувствовать себя, через мать передай, я фельдшера пришлю или сам приеду. Понял?
– Понял, – сказал Степан и пошел к конторе доменного цеха.
Он разыскал Абрама Ксенофонтовича и сказал, что доктор велел отпустить его домой. Абрам Ксенофонтович присвистнул.
– Что ж, иди домой, только другого придется на твое место взять.
– Как?
– А вот так. Доктор, что ли, будет за тебя работать?..
Степан постоял, подумал немного и пошел к домнам.
– Хороший малый, – сказал убежденно Абрам Ксенофонтович, глядя вслед Степану.
– Очень хороший рабочий, таких уважает доменная, – поддержал первый горновой.
А доктор вечером дома, за чаем, рассказал, что Степану Кольчугину проломили голову куском породы во время драки.
– Боюсь, что парень этот пошел по наклонной плоскости, – сказал он и добавил: – А впрочем, какая там плоскость, я на его месте буйствовал бы еще больше.
И Сергей согласился:
– Да, и я, наверное.
