355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Гроссман » Степан Кольчугин. Книга первая » Текст книги (страница 10)
Степан Кольчугин. Книга первая
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 16:27

Текст книги "Степан Кольчугин. Книга первая"


Автор книги: Василий Гроссман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

XVII

Рождение брата принесло Степке немало хлопот и неприятностей. На четвертый день после родов мать пошла на работу. Каждый раз, когда бабка уходила в город на базар или выносила на улицу корзину с семечками, она просовывала голову в двери мастерской и говорила:

– Степка, зайдешь после в комнату.

Мальчика окрестили Павлом, и Степку обижало, что взрослые называли его полным именем: «Павел спит», «Павел разгулялся», «Павел уделался».

Когда у Павла болел живот, приходилось носить его на руках, бегать с ним по комнате, путаясь ногами в волочащемся по полу одеяле.

К счастью, бабка боялась, как бы Степка не повредил младенца, и старалась не отлучаться из дому.

Осенью Павел заболел поносом. За несколько недель он совсем высох, ручки и ножки сделались тонкими и бессильными.

Все вздыхали и качали головами, глядя на него, а мать целыми вечерами не произносила ни слова и даже не глядела на Степку. Она ходила по комнате и качала Павла на руках, всматриваясь в похудевшее личико мальчика. Днем, когда бабка ушла, Марфа послала Степку в комнату.

– Ну его, – сказал Степка. – Он теперь тихий. Зачем я пойду?

– Иди, иди, – сказала Марфа, – мухи ему сильно докучают.

Степка неохотно пошел в комнату. Глаза Павла были закрыты. В нем осталось так мало живого, что он внушал брезгливость, которую чувствуют здоровые, сильные существа к полуиздохшему слепому котенку.

Степка поднял с пола сосновую щепочку и пощекотал Павла по виску. Мальчик открыл глаза. Степка в страхе отдернул руку. На него глядели два темных печальных глаза. Казалось, что Павел все понимает.

И вдруг острое чувство жалости охватило Степку,

– Может, ты воды хочешь? – спросил он.

Павел молчал.

– На, погуляй, – сказал Степка и, вытащив из кармана белый камень, протянул его брату.

Глаза закрылись, и Степка замолчал; в лежащем тельце снова не было ничего живого.

Степка смотрел злыми глазами на мух, подбирающихся со всех сторон к Павлу. Они ползли по стене, летели от окна. Степка едва успевал справляться с ними. Он вкладывал в эту борьбу все силы; ему казалось, что он выполняет очень важное дело.

Вскоре вернулась бабка. Она наклонилась, разглядывая ребенка.

– Ах ты господи, боже ты мой, – сказала она и перекрестилась.

Вечером мать сказала:

– В воскресенье к доктору его снесу.

– Да ну их, докторов, – махнул рукой дед Платон. – Эти уж здорового залечат, а такого вот – в два счета…

– А я видел, доктор проезжал, – сказал Степка,

– Где проезжал? – всполошилась мать.

– На Донскую сторону, низом, через железный мосток.

Мать велела Степке стать у ворот и стеречь доктора.

Степка оглядел дорогу. Волы тащили крестьянскую телегу, груженную камнями; они так медленно ступали, что пыль едва дымилась вокруг их ног.

– Едет, едет, на директорских! – закричал он; и мать, на ходу застегивая кофту, выбежала из дома.

Быстро, нагоняя волов, по дороге мчалась пролетка, запряженная нарой вороных лошадей.

– Господин доктор! – крикнула мать и побежала к дороге. – Господин доктор!

Доктор оглянулся, тронул кучера, и тот натянул вожжи, остановил лошадей.

– Доктор, зайдите к нам, совсем кончается ребенок, – задыхаясь от быстрого бега и волнения, сказала она.

Сидевшая рядом с доктором женщина, счищая перчаткой пыль со своей жакетки, негромко сказала:

– Доктор, не забудьте, мне нужно в аптеку.

Лошади нетерпеливо постукивали копытами и оглядывались на кучера; кучер перебирал вожжи и покашливал, ожидая прикосновения руки, разрешающей ехать дальше; барыня в синей шляпе сердито смотрела на доктора и перебирала пальцами снятую с руки перчатку.

Доктор закряхтел и пожевал губами, рыжие усы его задвигались. Казалось, вот-вот он крикнет: «Трогай!» И в самом деле все хотели этого.

Одна только мать стояла, положив руку на кучерскую подушку, и смотрела в лицо доктору.

– Вот он, совсем близко, – проговорила она и указала рукой на дом. – Может, не хотите в гору подыматься, я его сюда принесу.

Доктор снова закряхтел и сказал:

– Ну что же, придется.

Барыня сердито и быстро сказала:

– Ведь вас вызывали вовсе не для того, чтобы заезжать ко всем.

– Вот что, уважаемая мадмазель, – сказал доктор, – я пользую не вашу семью, а семью Густава Ивановича. А если вы очень спешите – пожалуйста; я дойду пешком.

И, сойдя с директорской коляски, он пошел быстро по тропинке в гору.

– Какой же он больной, вон он ходит! – вдруг крикнул он, заметив Степку, раньше стоявшего у заднего колеса коляски.

– Да не этот, второй мой.

– Ну и ну, – покачал головой доктор. – Знал бы, ей-богу, не пошел. Я думал, шахтер заболел.

Он вошел в комнату и, сняв шляпу, сказал:

– Здравствуйте, ребята!

– Здравствуйте, господин доктор, – ответили в один голос Марфа, дед Платон и бабка.

Доктор сел на табурет и вытер платком лоб. Поглядев на деда Платона, он спросил:

– Вы в каком цехе работаете?

– Не работаю, господин доктор, – сказал Романенко, – через ноги.

– А, ясно и понятно. В шахте был по проходке?

– Правильно, господин доктор, в шахте, – ответил дед Платон, – на проходке Софии Наклонной.

И он развел руками в сторону доктора, выражая этим жестом: «Вот ты барин и в шляпе, а про нашу жизнь знаешь. Раз человек ученый и умный – ему все известно».

– Да, господа, – улыбаясь, сказал доктор, – я могу вас поздравить.

Он оглядел всех и торжественно проговорил:

– Получена телеграмма. Сегодня царь объявил конституцию.

– Это то есть как же? – спросил, покашливая, дед Платон. – В каком, значит, извините, смысле понимается?

Он произнес эти слова, и щеки у него стали розовыми от удовольствия. А Марфа кивнула Степке:

– Мой-то, мой – разговаривает!

Деда интересовал не самый смысл разговора, а внешний его ход: вот он сидит и ведет умную беседу с ученым человеком… И пока доктор рассказывал, дед Платон, улыбаясь, кивал головой, поддакивая, делая внимательное, понимающее лицо, а сам в это время мысленно дразнил Марфу: «Что, старая, видишь, как уважительно и политично разговариваю с доктором? Небось с тобой бы он не стал рассказывать?» А доктор подробно объяснял про свободу, про ограничение абсолютизма, про больничные кассы, профессиональные союзы, про конец произвола. Мать переводила глаза с доктора на деда Платона, с деда Платона на Павла, едва слышно скулившего в своей корзине, и лицо ее выражало нетерпение и злобу.

Марфа спросила, не начнут ли снова воевать.

Доктор начал объяснять про войну, а мать с тоской поглядела на Марфу: как это женщина не понимает?

– Скажи пожалуйста, значит, свобода выходит, – сказал, качая головой, дед Платон. Мать даже закряхтела, чувствуя продолжение разговора.

Но вот доктор спохватился и проговорил:

– Да, однако, давайте посмотрим больного.

Смотрел Павла он недолго, задал два вопроса, быстро написал на бумажке рецепт и сказал Ольге:

– Вот. Дотянет до зимних холодов, как говорят шахтеры – до белых мух, – будет жить, а не дотянет…

Доктор вздохнул и пожал плечами.

Выйдя из дверей, все увидели, что директорская пролетка стоит на дороге. И барыня в синей шляпке, и кучер, и лошади – все смотрели на запертые ворота, ожидая доктора. Даже мужик остановил волов и стоял поодаль, покуривая, любопытствуя поглядеть, как это доктор будет садиться в коляску. И одни лишь волы, равнодушные ко всему на свете, опустили тяжелые головы к земле и медленно жевали, роняя слюни.

– Ждут, – весело сказал доктор и, потрепав Степку по плечу, добавил: – Вот она, конституция, начала уже действовать.

Провожали его к самой дороге. Доктор шел очень медленно, чтобы нарочно позлить барыню.

– А Сережка, знаешь, уехал в Ялту, – сказал он Степке, – пятнадцатого ноября вернется. Ты приходи. Руки, руки мой! – крикнул он, садясь в пролетку.

Лошади сразу тронули. Степка ухватился за заднюю ось и отлично прокатился на директорских.

Он бы доехал до самого города, если б на Собачовке мальчишки не побежали вслед за коляской, крича:

– Дядя, сзади, сзади!

На следующий день Степка отправился в город заказывать в аптеке лекарство. Толпы народа стояли на всех углах. В аптеке желтолицый горбатый провизор, вращая глазами, то и дело поднимая плечи, разговаривал с приятелем.

Он заметил Степку, стоящего возле стеклянного шкафа, и спросил:

– Что скажешь, мальчик?

Степка протянул рецепт. Провизор посмотрел на него и сказал:

– Присядьте пока, молодой человек, сейчас будет готово, – и, повернувшись в сторону маленькой дверки, откуда раздавался стук песта, крикнул: – Вера Абрамовна, возьмите, пожалуйста, cito.

Степка уселся на прохладную полированную скамью, стоявшую возле огромной стеклянной витрины.

Аптека нравилась мальчику. Звон колокольчика над дверью, таинственные запахи, банки с надписями – все было интересно. В каждой банке находилось свое особенное лекарство, на некоторых был нарисован череп с костями, и мальчик решил, что, должно быть, это какое-то наговорное зелье. Очень красивы были громадные, синий и розовый, шары, стоявшие на витрине. Степка думал, что они сделаны из цельного камня. Вот где радовались шахтеры, откопав такое чудо из-под земли. Он сравнивал огромные шары со своим камнем. Хоть они красивей, но предложи Степке провизор меняться – он бы отказался.

На обратном пути Степка остановился возле большой толпы, собравшейся у церкви. Какой-то человек говорил глуховатым голосом, размахивая картузом по воздуху:

– Братцы, ночью около синагоги нашли мешок, а в нем младенец, зарезанный и весь залитый кровью. Всякий может пойти посмотреть – в полицейской части, у пристава, находится этот мешок…

Степка жадно слушал страшный рассказ. Лицо говорившего казалось ему знакомым. И мальчик вдруг узнал человека, избившего его в день первой забастовки.

На следующий день мать вернулась домой до гудка. Не заходя в комнату посмотреть Павла, она прошла прямо в мастерскую, и Марфа вместе со Степкой одновременно оставили работу, лишь только взглянули на ее лицо.

– Ты что? Что с тобой? – спросила Марфа.

– Марфа, что на свете делается?.. Живых людей в печь бросают! – крикнула мать.

– Каких людей? Куда? Что? – спрашивала Марфа,

– Вот этими глазами видела, вот этими глазами!

Мать заплакала, потом напилась воды утерла лицо платком и, всхлипывая, начала рассказывать:

– Пришла утром в цех, стала на работу. Ну, как всегда. Только смотрю – народу у нас много; все точно на смену вышли, а без дела ходят. Что такое? А тут ко мне Пахарь подошел, он теперь помощником сталевара, на второй печи, и тихо так спрашивает: «Узнаешь вот этого?» – «Нет», – говорю. «Как же, говорит, он каждый день в проходной обыскивает». Глянула – он, верно. Одет по-рабочему, весь драный, только по рукам и можно признать. «Что такое?» – думаю. А тут, к плавке, из будки своей мастер выходит – крестный Степкин. Я его спрашиваю: «Андрей Андреич, что за люди?» А он: «Ты, говорит, свое дело знаешь?» – «Знаю». – «Какое твое дело?» – «Ну как какое? Известняк к печам подвозить». – «Вот исполняй его, а остальное тебя не касается». Выпустили печь, сталь по изложницам разливают. Слышим: сильный шум, крики во дворе. Тут все работу кинули, из цеха бежим. Смотрим, через двор народ идет, городские все больше. Флаг красный, поют, кричат: «Товарищи, идите с нами!» Они забор разобрали и прямо в завод… Вот тут-то и пошло.

Мать, успокоившаяся немного, снова взволновалась и начала громко всхлипывать:

– Вот тут-то и пошло… Эти как выбегут, они во всех цехах. «Бей их! – кричат. – Жиды ребенка зарезали… В печи их кидай!..» Такое пошло, господи боже ты мой!.. Народ потерялся… Одни этих отбивают. А в рельсопрокатном, знаешь, Гусев, Краснов – мужики семипудовые, что в стеклянных домиках… А они, господи, мальчики, девочки, чуть побольше Степки… к нам в цех забежали… А их в канаву, на изложницы, а ведь только плавку дали… Еще светятся… Господи… Крик-то, крик какой! Наш сталевар как бросится: «Злодеи, что делаете?» Лом схватил. Так его из револьвера… Господи… Пахарю морду в кровь разбили. Вот этими глазами я все видела…

До вечера мимо дома проходили растерянные люди, рассказывая о страшном дне. Прибегала Пахариха одолжить у Марфы денег и, плача, рассказывала, что Пахарю выбили передние зубы, он так опух – глаз не видно.

Степка слушал рассказы знакомых. Ему хотелось пойти к заводу, посмотреть, послушать, но мать грозно крикнула на него:

– Штаны сниму, веревкой, как собаку, привяжу!

Поздно вечером вернулся из города Яков. Он вытащил из сумки женские шевровые ботинки, два шерстяных платка и веселым голосом рассказывал:

– Погром пошел, на всех линиях жидов бьют, особенно на Четвертой, дом зажгли… Лафа: вино в трактирах без денег отпускают. Много вещей люди взяли.

Дед Платон, глядя на веселого Якова, покачал головой и сказал:

– Мелешь ты, Яша…

И Марфа Сергеевна сказала:

– Гуляй, Федул, пока ветер не подул. Верно, мелешь, точно тебе не ноги, а голову оторвало…

– Но, ладно, не гавкай тут на меня, – крикнул Яков и замахнулся кулаком. Он был совсем пьяный.

А перед тем как ложиться спать, мать совершенно расстроилась и впервые за все время поругалась с Марфой.

– Марфа, – вдруг проговорила она, – я тебе что скажу.

– Что?

– Не хочу, чтобы мальчишка в эти дела путался, звонковские.

– А что ему – что кастрюли, что это! Не ему отвечать.

– Ему все одно, а мне нет! – крикнула мать. – Одно душегубство от всего этого.

– А ну тебя, – сказала Марфа и махнула рукой.

– Слышишь, Марфа, – тихо, задыхаясь от волнения, сказала мать, – я ему руки поломаю, если увижу…

– Ты что, очумела, что ли, – закричала Марфа. – Я бы мертвых подняла! Ах ты, ей-богу, почумели все.

– Вот я тебе сказала, – повторила мать.

XVIII

Доктор оказался прав. С приходом холодов Павел начал поправляться. Бабка считала, что Павла отпросили у бога молитвами, мать тоже думала так.

Когда выпал первый снег, Степка вынес Павла на улицу и показал ему зиму. Павел очень удивился, начал пялить глаза, потом вдруг залопотал и стал подскакивать, тянуться к белым пампушкам, выросшим на воротах. Бог весть что ему показалось, может быть, он принял всю эту зимнюю белизну за молоко.

– Это снег, ты не думай, дурак, – сказал Степка.

Вскоре снег начал быстро темнеть, а к концу дня он сделался совсем черным – завод и окрестные шахты надышали на него угольной пылью. Печально и строго глядела земля, покрытая черным снегом.

Перед самым гудком в дверь кто-то постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в сени. Степка слышал, как вошедший стучал сапожищами, сбивал снег.

– Эй, кто там? – сердитым басом крикнул Степка. Он был один с Павлом.

В комнату вошел высокий парень. Он потер руки, осмотрелся и спросил:

– Ты будешь Степа, а?

– Да, – ответил Степка и вспомнил: этот парень приносил летом листы жести.

Парень посмотрел на болтавшего ногами Павла и спросил:

– Звонкова ты знаешь?

– Знаю, да.

– Сходи к нему вечером, велел тебе.

Вечером Степка пришел к запальщику. Звонков пил чай. На столе стоял огромный медный чайник, а рядом лежал кусок сахару.

– Пришел, герой, – сказал запальщик.

Гревшаяся у печки женщина вздохнула и пошла в кухню.

Сердце Степки бешено билось: вот оно, пришло время, боевая дружина пустит в ход пики и револьверы. И в то же время мальчик опасался, как бы все не обернулось по-иному. Может быть, запальщик велит передать Марфе долг или даст пшенной крупы и скажет: «Отнеси бабке, пусть кашу сварит».

– Что ж, – сказал запальщик, – садись, чаю можно тебе налить, да угостить нечем.

Степка сел и, зевнув от волнения, спросил:

– А у вас тут еще девочка была…

– Померла девочка, – сказал запальщик, – в эту осень.

Он покашлял, поморщился и, поперхнувшись кипятком, сказал:

– Ты, значит, Кузьму знаешь?

– Знаю.

– Вот он сейчас в Горловке находится, понимаешь. Я письмо тебе дам, а ты отвезешь и в личные его руки отдашь. Можешь в Горловку поехать?

– Могу, – сказал Степка и глотнул слюну.

В голове враз появилось множество вопросов. Как ехать в Горловку? Где взять денег? Как найти там Кузьму? Сказать матери или тайно удрать из дому?..

Но вопросов задавать не пришлось. Звонков все ему объяснил сам. Он отпорол подкладку в Степкином картузе, вложил под нее письмо, отсчитал три рублевых бумажки. (Степка удивился, почему, имея столько денег, запальщик ужинал без хлеба.)

– Значит, так, – сказал запальщик, – с утра прямо пойдешь на станцию и за день справишься. Ночью сможешь обратно выехать.

Он простился со Степкой за руку, как со взрослым.

Как долго тянулась эта ночь! Степка сидел на печке и дремал. То и дело он просыпался и хватался за картуз; мальчик не снимал его с головы.

Утром Степка начал собираться в дорогу. Он спрятал под кровать деревянные коньки, подбитые проволокой, внес в мастерскую санки. Стеклянный камень, подаренный Сережкой, он завернул в тряпочку и поглубже запихнул в карман вместе с рублями, данными ему запальщиком… Потом он надел ватник, обвязался по уши материнским полушалком и сунул за пазуху кусок хлеба. Собирался он обстоятельно, неторопливо, но в ногах чувствовал такую стрельбу, что хотелось взвизгнуть и побежать во всю мочь.

– Ты чего так обвязуёшься? – спросила бабка. – В город?

Степка хотел ответить, но от волнения не мог произнести ни слова; он только кивнул головой.

Он вышел из дому и пошел вниз по тропинке, чувствуя, как сердце буйно колотится в груди.

Минуя город, мальчик пошел степью. Он прошел через поселок Ветковского рудника, мимо отвалов породы и маленьких серых домиков, и снова вышел в степь. Снег и здесь был серого цвета, но солнце светило так ярко, что степь блестела и сверкала. Впереди видна была вокзальная водокачка, слышались паровозные гудки. По извилистым тропинкам со всех сторон шли к станции люди, неся на плечах деревянные зеленые и красные сундучки.

Мать, Павел, бабка, дом все ушло сразу куда-то далеко. С нарастающим чувством тревоги и волнения Степка подходил к станции.

Площадь перед станцией была покрыта соломенной трухой. Какие-то мохнатые дядьки снимали с саней мешки, легкий пар поднимался над мокрыми лошадиными спинами.

Степка с трудом открыл красную облупившуюся дверь и вошел в зал третьего класса. Каменный пол был очень скользкий от полурастаявшего грязного снега, нанесенного сапогами. В зале густо и нехорошо пахло. Множество людей сидело и лежало на деревянных лавках, спало на узлах, серый дым висел над головами.

Степка оглянулся, не зная, куда пойти.

Вдруг раздался звон колокола, и высокий старик в форменной фуражке протяжно закричал:

– На Ясиноватую, Горловку поезд на третьей пути!

Зал сразу загудел. Десятки людей, торопливо хватая корзины и сундуки, толкаясь, кинулись к двери.

Прыгая через рельсы, Степка бежал к поезду, обгоняя тяжело нагруженных людей. У вагонов толпились пассажиры. Мальчик ухватился за железную ручку, обжегшую холодом, и полез на высокую ступеньку.

– Стой, ты с кем? – спросил кондуктор.

– С мамкой! – крикнул Степка, показывая на женщину, протискивавшую корзину в узкий проход.

В вагоне, как и на станции, его обдало густым теплом и махорочным туманом. Какой-то парень, с вылезшими от напряжения глазами, волок большой сундук и едва не придавил мальчика.

Человек, лежавший на полке, сказал:

– Проходи сюда, к окошку, а то задавят.

Проговорив эти слова, он закашлялся, точно залаял, а прокашлявшись, сердито крикнул:

– Купцы, двери закрывайте, застудили вагон вконец! – и снова начал кашлять долго и нудно.

Потом прозвенели звонки, по платформе пробежали солдаты, смешно, по-бабьи, подобрав шинели; промчалась черпая собака, чем-то чрезвычайно испуганная.

Степка видел, как мимо окна проплыли станционные постройки, начальник станции в красной фуражке, жандарм, внимательно оглядывающий, точно пересчитывающий вагоны. Человек, позвавший Степку, приподнялся на локте и хрипло сказал:

– Стоит еще барбос, на многих станциях уже поничтожили их.

Поезд, набирая скорость, шел мимо товарных платформ, груженных углем.

Лежавший сказал, обращаясь к сидевшим внизу:

– Глядите, снегу сколько на угле, дней пять, верно, стоят.

Сидевший у окна усатый человек уверенно сказал:

– Не меньше семи дней.

Женщина перекрестилась и проговорила:

– Господи, что будет! Раньше шахты да заводы бастовали, а теперь и дороги стали.

– Вот везут тебя без билета. Чего ж тебе надо?

И усатый тем же уверенным голосом объяснил:

– Пассажирского движения не касается. Воинские и товарные – это да.

Женщина тронула Степку за плечо:

– Мальчик, тебе далеко ехать? Ты бы хоть платок этот распустил, а то взопреешь весь.

– В Горловку, теть. Скажешь, когда сходить? – скороговоркой произнес Степка.

Мужчины рассмеялись, а Степка опасливо посмотрел на женщину. Он предчувствовал, что она сейчас начнет его расспрашивать.

И действительно, она сразу же задала множество вопросов: есть ли у Степки отец и мать, к кому он едет в Горловку, какая у них квартира, сколько у него братьев и сестер.

Степка совсем заврался. Сказал, что отец у него кондуктор на железной дороге, а что в Горловке у него живет старший брат.

Ему казалось, что врать нужно решительно обо всем. А глупая женщина всему верила и даже вздохнула, когда Степка сказал, что у матери пять детей, а недавно еще один родился – Сережка.

Потом из соседнего отделения пришел какой-то парень, начал поднимать полку, и все закричали:

– Пробовали, милый. Ты один, думаешь, умный… Испорчена полка, кронштейн не держит.

– Вот мальчика еще можно, – сказал усатый и, взяв Степку под мышки, посадил его напротив кашляющего человека.

Полка немного пружинила в незакрепленном конце, но почти не согнулась. Очень интересно было, как степь, холмы, далекие шахты плавно бежали по огромному кругу в сторону железнодорожного полотна. Это напоминало карусель, и, так же как на карусели, у Степки слегка закружилась голова. Мальчик перестал прислушиваться к разговорам пассажиров, а они все громче спорили про войну и забастовки, про расценки на шахтах, про голодуху, которую несет сокращенный рабочий день. Степка поел хлеба, покрепче надвинул на голову картуз, снова зевнул…

Сперва ему показалось, что он лежит на печке, а внизу плачет Павел; должно быть, бабка очень жарко натопила – спина и грудь были мокры, волосы липли ко лбу. Степка хотел почесать голову и нащупал картуз, тайное письмо скользнуло по подкладке. Он сразу все вспомнил. Вагон. Сосед курил. Когда он затягивался, огонек папиросы светил и освещал кусок щеки и крыло носа; темный глаз, казалось, смотрел на Степку чуждо и враждебно. Внизу сопели и похрапывали такие же чужие и страшные люди. Что сейчас делают мать, Марфа, Павел? Как пробраться к ним обратно?

– Дядя, – спросил он у курившего соседа, – где мы едем? Мы Горловки еще не проехали?

– Нигде мы не едем, на Ясиноватой уже два часа стоим, – сказал сосед и, указав пальцем в окно, торопливо добавил: – Гляди, гляди.

По шпалам, освещенные мутным светом облепленных снегом фонарей, шли люди, одетые в короткие тулупы и пальто. Они шагали по-военному, за плечами у них были ружья.

– Дядя, пики! – вдруг радостно крикнул Степка.

Мальчик сразу узнал их – такие пики ковались в мастерской у Марфы. Степка поворачивал их на наковальне, он раздувал мехи, раскалял железо, он держал их в своих руках, трогал пальцем колючее острие. Пики поблескивали, колеблясь у самых окон вагона. И Степка сразу успокоился. Сладко зевая, он начал поудобней примащиваться, несколько раз произнося шепотом:

– Садовая, Садовая, дом Иванова.

Его разбудил громкий голос:

– Эй, вставай, вставай, приехали…

Мутный, тяжелый рассвет глядел в окно. Пассажиры с узлами и сундуками толпились в проходе. Женщина, сидевшая внизу, крестила зевающий рот и говорила:

– Доехали, слава тебе господи. Я думала, не доедем уже…

Степка вышел из вагона. Мороз коснулся его лица. Так глубоко, с наслаждением дышал он, выезжая на поверхность из шахты.

Всюду толпились люди, у многих железнодорожников на рукавах были красные перевязи. —

Станционный зал был переполнен. На столе среди зеленых кустов, похожих на огромные папоротники, стоял человек в железнодорожной фуражке и громко читал по бумаге:

– «Во имя блага всего народа, во имя гибели общего врага, во имя Всенародного Учредительного собрания, во имя самодержавия народа – рабочий класс в России объявил всеобщую забастовку, и в Екатеринославе он руководство ею дал в руки боевого Стачечного комитета».

Молодой человек читал медленно, внятно, и люди слушали его в глубоком, торжественном молчании.

Степка на цыпочках пошел к двери, ведущей на вокзальную площадь.

Все было знакомо ему, точно он уже много раз видел Горловку… Домики, вросшие в землю, серый, грязный снег на крышах, приземистое надшахтное здание, длинная гряда отвалов породы, заводские трубы – все это не удивляло Степку. И люди были знакомы – рабочие, шахтеры, дети, торговки с корзинами, выстроившиеся в ряд у станционных дверей.

Мальчик подошел к торговке; голова и лицо ее были закутаны, лишь два веселых молодых глаза и нос, украшенный прозрачной капелькой, виднелись из-под платка. Степка долго щупал булочки в корзине, и торговка сказала:

– Ты чого товар мацаешь, нэ бачишь, вси виднакови.

Мальчик выбрал наконец булку, показавшуюся ему лучше других, подумал немного и взял две конфеты.

– А гроши? – спросила торговка и взяла мальчика за плечо.

Степка, важно покашляв, расплатился с ней.

– Как пройти, теть на… – сказал он и вдруг поперхнулся. Он забыл название улицы.

– Куды? – спросила торговка.

Степка стоял перед ней, разинув рот и чувствуя, как сердце, замирая, проваливается, ускользает из его тела. Он страстно старался вспомнить название улицы и безнадежно спутывал признаки, помогавшие восстановить это название в памяти:

«Деревянная… Яблочная…» Нет. Все смешалось в Степкиной голове. Он шел через площадь, торговка, смеясь, кричала ему вслед:

– Слухай, хлопчик, а головы своей нэ забув дома?

Потом он пошел по улице. Ему казалось, что письмо жжет ему макушку, нетерпеливо шуршит и сердится на него. Что он скажет, вернувшись домой? Запальщик молча покачает головой и усмехнется…

Он съел булку, проглотил, не обсасывая, конфеты и даже не заметил их вкуса. Долго ходил он по улицам, заглядывая во дворы, смотрел в окна, перелезал через заборы.

– Ладно, пусть, – злобно сказал он. – Вот так буду ходить, пока не сдохну.

Он, вероятно, прошел немало верст. Ноги подгибались, просили отдыха, но он все шел. Снова перед ним лежала широкая улица. Он сообразил, что уже проходил по ней, – вот в окна этого дома он заглядывал, в эту калитку он зашел, но тотчас же выбежал обратно, так как собака, зарычав, набросилась на него.

Степка остановился, не зная, идти ли по этой улице или свернуть в переулок. В это время из калитки выбежала знакомая ему собака. Она помахивала хвостом и нетерпеливо оглядывалась, поджидая кого-то. Из калитки вышел мальчишка с кошелкой.

Степка издал вопль радости и, налетев на мальчика, схватил его за плечи.

– Не лезь, гад! – крикнул мальчик.

– Алешка, Алешка, Алешка! – твердил Степка, крепко держа за плечи приятеля.

– Степка! – крикнул Алешка, вдруг узнав товарища.

Собака, вернувшись, обнюхала Степку, ударила его несколько раз хвостом по груди и даже лизнула своим горячим языком красную, замерзшую руку. Да, сразу мир изменился, сделался ласковым и веселым.

– Ты как приехал, с матерью? – спросил Алешка. – У нас все равно завод закрылся.

– Нет, один.

– У нас, знаешь, – сказал Алешка, – жандармов со станции в школе держат. А камень тот есть?

Пока Алешка, сощурив глаза и выпятив губы, рассматривал камень, Степка дул на руки и приплясывал.

– А Пашку помнишь? – спросил Степка.

– Пашку?

Они оба хихикнули и быстро, не слушая друг друга, начали рассказывать. Мальчики вошли в дом. Бабушка Петровна, увидев Степку, сразу начала плакать, потом посадила его возле печки, налила чаю и стала расспрашивать про мать. Степка хлебал горячую жидкость и с наслаждением разглядывал знакомые предметы – темный комод, желтого глиняного мопса с отбитым ухом, фотографии в черных рамочках, висевшие на стенке так же, как на прежней квартире.

В это время вошел Афанасий Кузьмич с ведром угля. На рукаве его тулупа была широкая красная перевязка.

– Ты как сюда попал? – сердито спросил он.

– Приехал поездом, – сказал Степка и поглубже надвинул картуз.

– Как так?.. Сам?.. С Ольгой?

Степка оглянулся, покашлял, помялся и сказал:

– Я до Кузьмы приехал, письмо привез.

– Вот оно что. Давай его сюда.

– Не-е-ет, – сказал Степка и затряс головой, – в его личные руки.

Он совсем успокоился, узнав, что старик укажет, где найти Кузьму.

– Ишь ты, – сказал Афанасий Кузьмич, – тогда одевайся, вместе пойдем.

– Вот, вот, – сказала Петровна, – и старый и малый. А ты куда? – спросила она у Алешки.

– Ба… я с ними.

– Нечего!

Они шли по улице, и Афанасий Кузьмич расспрашивал Степку про завод, цехи, про Марфу и мать.

– Значит, про механический ничего не слыхал? – все спрашивал он. – Тут дела серьезные, да. А завод тут супротив нашего ничего не стоит. Значит, про механический не знаешь? Старик ко мне ходил, Хромов. Не видел его? Как он там? Старинный друг мне.

Они вошли в низкое, похожее на казарму здание.

– Это столовая, – шепотом сказал Афанасий Кузьмич, – здесь собрание сейчас.

Степка загремел сапогами, и несколько человек зашикали на него. За столом сидел Кузьма, а рядом с ним стоял смуглый черноглазый человек в распахнутом пальто и говорил речь.

Как изменился Кузьма! Степка едва узнал его. Похудевшее лицо не улыбалось, скулы резко выпячивались из-под бледной кожи, темные глаза смотрели упорно и сосредоточенно вперед. Человек в распахнутом пальто напоминал дядьку, пробовавшего сказать речь на Ларинке во время первой забастовки. У него был немного хриплый, резкий голос.

– Мы силой заставим владельцев отдать свои доходы, – сказал он и протянул вперед руку.

Люди, сидевшие в зале, заволновались, и волнение их передалось Степке. А голос смуглого человека загремел грозно и уверенно. Многие из сидевших встали со своих мест.

– Этот завод и эти рудники, – говорил он, – все это создано потом и кровью рабочих, все это должно составить их неотъемлемое достояние!

Все захлопали в ладоши, табачный дым заволновался в воздухе. А черноглазый, перекрывая шум, закричал:

– Товарищи! Выбирайте рабочих представителей. Пусть они предъявят директору завода Лоэсту свои законные требования.

– Нашего знаменитого оратора Марка Кузнецова! – тонким голосом прокричал Афанасий Кузьмич.

– Кузнецова! – кричали рабочие, и снова табачный дым над головами заволновался.

Пока шли выборы представителей, Степка пробрался к столу и дернул Кузьму за рукав.

– Слышь, Кузьма, – сказал он, – письмо тебе.

Кузьма посмотрел на мальчика без удивления, точно он уже видел Степку несколько минут назад.

– А, давай, – сказал он и протянул руку.

Кузьма, читая письмо, хмурился и кивал головой, а мальчик, глядя на него, радовался и гордился.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю