Текст книги "Степан Кольчугин. Книга первая"

Автор книги: Василий Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Ты закуси, Яшенька, огурчик вот соленый, хлеб только из печки.

Яков тряс головой и вдруг заплакал:

– Ноги мои, ноги мне отдайте, молодому!

Он начал швырять на пол деньги. Копейки и пятаки тяжело хлопали по глиняному полу. Все испуганно глядели на Якова, а дед Платон объяснил Степке:

– За бабой соскучил, кровь его душит.

Степка смотрел, как Якова душила кровь. А когда после мать велела ему поднять с полу деньги, он отрицательно мотнул головой. Все легли спать молча, не собрав постылых пятаков и копеек.

XIII

Дед Платон говорил, что не было еще в Екатеринославской губернии такой долгой зимы. И случилась эта злая зима в год, когда тысячи бездомных ходили по улицам, грелись ночью у костров, замерзали в степи, под заводом.

Всюду в городе и в поселке, около конторы и под заводским валом, бродили оборванные люди – шахтеры с закрывшихся шахт и босяки, приехавшие из Ростова и Мариуполя. Они буянили, по ночам грабили рабочих, шедших с завода, взламывали базарные рундуки. Однажды Степка и Яков с железнодорожной насыпи видели сражение между пришельцами, подрядившимися разгружать руду, и каталями доменного цеха. Сперва катали издали бросали в босоту куски руды и ругались, а затем подошли вплотную и начали крушить врагов врукопашную. Яков, глядя на сражение, вопил плачущим голосом:

– Бей их, бей насмерть!

Он держался руками за рельс и от волнения подпрыгивал, мотал задом во все стороны; казалось, он держался за рельс, чтобы не улететь. Катали, самый сильный и отчаянный народ, скоро сломали босяцкую силу, и когда из города прискакали конные городовые, на путях все было тихо: катали ушли на завод и даже унесли с собой парня, которому сами же разбили голову глыбой руды.

Днем поднялся сильный ветер. Степка прыгал вокруг своей корзины и все вспоминал теплую и душную шахту. Хорошо еще, что хозяин чайной согласился поставить корзину с семечками за прилавок, и мальчик, не дожидаясь Якова, побежал домой. Всю дорогу он размахивал руками, отбиваясь от мороза и ветра. В косточках поднялась стрельба, и пальцы так зудили, что Степке хотелось их оторвать от ног и бросить куда-нибудь подальше. Дома бабка начала его укорять, что он рано вернулся, а калека Яков до ночи терпит. Степка сидел скорчившись и, задрав разутую ногу, дул на пальцы.

– Якову что, – сказал он и подумал: «Хорошо иметь приставные ноги; летом ходишь на них, гуляешь, а зимой отвинтил и положил на печку, пусть себе греются».

Вечером пришли в гости Афанасий Кузьмич с Петровной. Афанасий Кузьмич рассказал, что парень с разбитой головой еще до гудка умер в заводской больнице.

– Не сбивай расценка, – сказала мать. – И так каталей довели – по семьдесят копеек в упряжку получают.

– Да. А колясочка шестьдесят пудов тянет, – добавила Марфа.

Степка лежал на печке, укрытый целым ворохом тряпья, и блаженно зевал, слушая голос Афанасия Кузьмича:

– На машиностроительном бастуют, на Никополе бастуют, на Русском Провидансе бастуют, Дружковский забастовал, Юрьевский забастовал…

Афанасий Кузьмич перечислял заводы так долго, что Степка задремал и проснулся от сердитого голоса Петровны:

– Словно сбесился старый вот от квартиранта твоего, Кузьмы этого самого. Наденет очки и давай афишки эти читать.

Она погрозила кулаком и, видно передразнивая его, гнусаво запела:

– Пауки и мухи… кто наши враги… о попе и черте… как боролись рабочие за лучшую долю… Тьфу! Неумытый!

Степке хотелось послушать дальше, но когда он открыл глаза, в комнате было черно-сине, а у стола шумела сапогами мать – собиралась на работу.

Новый день был богат событиями. Несмотря на ветер, без передышки дувший из степи, на улицах было много народу. Какое-то беспокойство чувствовалось в движениях и голосах людей. Они ходили по мостовой, останавливались и все время поглядывали в сторону завода. В чайной, куда Степка пришел за своей корзиной, стояла необычайная тишина, все сидевшие разговаривали шепотом.

Степке казалось, что их квартирант был причиной всего этого беспокойства, и он вглядывался в лица прохожих, ожидая увидеть веселого, улыбающегося Кузьму. Вдруг он дернул свою соседку за конец платка и сказал:

– Гляди, кто идет!

Прямо к ним шел человек в бекеше, обшитой мехом. Старуха стала собирать свое имущество, но человек в бекеше сразу заметил ее.

– А, ты здесь? – сказал он и, примериваясь ногой, начал подходить к старухе.

Степка поднялся и заслонил собой корзины.

– Не лезь к ней! – закричал он, подняв кулак. – Она тебя не трогает!

Когда Степан пришел домой с опухшим носом и окровавленным ухом, бабка сказала:

– Что, кормилец, добегался с ворами?

Степке было неловко рассказывать, что он вступился за старуху еврейку, и, ничего не ответив, он пошел к ведру смыть кровь.

Только лишь он зашел в сени и, всхлипнув от боли и воспоминаний, окунул в ледяную воду лицо, скрипнула дверь и вошла мать. Она быстро, не заметив сына, прошла в комнату.

– Марфа! – громко позвала мать. – Марфа, забастовали!

– Врешь… Ей-богу? – спросила Марфа.

– Что же, я врать, что ли, буду, – сказала мать. – На Ларинку пошли, митинг, что ли, какой-то; я не захотела.

Тут Степка вошел в комнату.

– Батюшки! – вскрикнула мать. – Где это ты? Кто это тебя так?

– Сволочь там один, – мрачно сказал Степка. – Ему тоже от меня досталось, я ему руку откусил.

– Что ты скажешь, – проговорила мать, – разбаловался мальчишка, прямо в арестантские роты его сдавать.

– А ты его мне отдай, я из него мастера сделаю. Да ты лучше про завод рассказывай, – сказала Марфа.

Мать всплеснула руками и закричала:

– Вот я из него сейчас, из балбеса, всю душу вытрясу. Тут люди бастуют, голодовать, холодовать будут, а он драки устраивает!

Степка схватил свой картуз и выбежал на улицу.

Он пошел в поселок, на старую квартиру, но мальчиков не было, все побежали смотреть на забастовку.

С заводом творились удивительные вещи. Клубы пара ползли по земле, заволокли небо, столбами поднимались над котельными; завод, точно негодуя на людей, шипел и выл на тысячи голосов – сердитых, испуганных и недоумевающих. А на Ларинке было черно от народа. Рабочие шли из проходных ворот, с Донской стороны, с Собачовки. Шли катали в красных лохмотьях, шли мартеновцы с синими очками, вшитыми в козырьки фуражек, шли шахтеры с Заводского рудника.

Степке казалось, что все они спешили на расправу с избившим его человеком в бекеше.

– Степка! Степка! – окликнул его чей-то голос.

Прямо над ним, на дереве, сидели Алешка и Мишка Пахарь.

– Давай, дурак, лезь скорей! – закричали они, свешиваясь вниз и протягивая ему руки.

С дерева были видны площадь, завод, две дороги: одна из поселка, на которой все подваливал народ, другая – пустая и белая от снега – ведущая в город.

– С кем это ты? – спросил Мишка Пахарь.

– Да так, стукнулся в городе с одним, – ответил Степка и сплюнул.

– Эй ты, тютя, не видишь, что ли, люди стоят, – крикнул снизу рабочий и погрозил Степке кулаком.

Стоявшие внизу оглядывались на завод и переговаривались:

– Гляди, гляди, и в механическом пар спускают.

– Шахту к вечеру обязательно затопит.

– Ничего, пристав откачает.

Кто-то загоготал. Из задних рядов закричали:

– Начинайте, что ли! Без попа молебна не открываете?

– Чего начинать будут? – спросил Алешка.

– Драться, – ответил Мишка Пахарь.

Степка, глядя на белую пустую дорогу, представлял себе, как толпа движется по ней с криком и песнями – крушить городовых, директора. Ведь люди, стоявшие на базарной площади, были очень сильны. Вот они ушли из цехов, и громадный завод жалобно завыл, сразу потеряв силу.

– Товарищи! – закричал тощий человек, стоявший на куче досок. – Открываю митинг рабочих завода английской компании.

Второй, плотный, в черном пальто, взобрался на доски, взмахнул руками и заговорил резким, сильным голосом. И оттого, что он говорил быстро, без запинок, словно читал по-писаному, Степке было трудно понять его слова. В задних рядах зашумели:

– Чужим не давайте говорить…

– Мы не для этого собрались…

– Тащи его вниз, не надо политики…

Человек в черном пальто продолжал свою речь. Он, видно, долго держал ее про себя и теперь торопился выложить все.

Потом бородатый рабочий начал читать по белому свитку требования забастовщиков.

– «Произвести прибавку заработной платы по всем цехам», – торжественно прочел он.

Бородатый читал медленно, останавливался, то и дело осматривался, поправляя очки.

– «Выдавать рабочим на доменных печах два раза в месяц брезентовые ладошки…» – читал бородатый, и люди, сколько их ни стояло – шахтеры, мартеновцы, слесари, машинисты, – зашумели:

– Правильно, выдавать доменщикам ладошки!

Чтец выждал тишину и снова, налившись от напряжения краской, закричал:

– «Построить сушилку для подземных рабочих…»

Шахтеры усмехались и кивали, а надземные грозным шумом утвердили и это требование.

– Гляди, гляди! – вдруг крикнул Мишка Пахарь.

По белой дороге из города мчались десятки всадников, поднимая облачка сухого снега. С каждой секундой они приближались, становились больше. Степка видел, как одна лошадь, приплясывая, шла боком, а всадник, привстав в седле, хлестал ее короткими и быстрыми ударами нагайки. Этот отставший всадник то скрывался в снежном тумане, поднятом другими лошадьми, то вдруг выскакивал снова вперед.

– Казаки! – сказал Мишка Пахарь. – Ох, и драка сейчас будет.

Степка посмотрел вниз. Рабочие, ничего не подозревая, продолжали слушать бородатого. Ярость к этому человеку охватила мальчика.

– Эй, ты! – закричал он и замахал рукой. – Там казаки едут, казаки!

Несколько человек оглянулись, а стоявший под деревьями парень сердито сказал:

– Цыть, байстрючня, – и схватил Степку за ногу.

Степка обхватил руками обледеневшую ветку и, высвободив ногу, взобрался выше.

– Мальчики, давайте кричать! – проговорил он.

И они закричали сиплыми, как у молодых петухов, голосами:

– Казаки, казаки!..

Бородатый перестал читать и, подняв на лоб очки, оглянулся. Всадники уже въехали в поселок, их заслоняли дома, и только легкий туман снежной пыли стоял над дорогой.

– Да озорничают они, стягивай их вниз! – сказал кто-то. Одновременно с другого конца площади послышались испуганные голоса.

– Вот, вот! – заорал Степка.

Негромко раздался выстрел – это ехавший впереди офицер выстрелил из револьвера в воздух.

– Расходись! – закричал он и, повернувшись к казакам, скомандовал протяжным, поющим голосом.

Офицер пришпорил лошадь, и та, совестясь давить живое, быстро замотала головой, точно отказываясь выполнить приказание, и встала на дыбы. Толпа заколыхалась, загудела низкими, грозными голосами; казалось, что шумит одно слитое, могучее существо.

У Степки замерло сердце: вот сейчас рабочие бросятся на казаков, стащат их с лошадей, затопчут ногами. Но через мгновение толпа дрогнула, и люди, толкаясь, побежали в переулки, дворы, полезли через заборы, а грозный, низкий гул рассыпался на сотни отдельных испуганных и сердитых голосов.

Офицер снова крикнул команду. Лошади заплясали и помчались по базарной площади. Казаки нагоняли бегущих, били их нагайками по головам и спинам. Лица их были багровы, должно быть от быстрой езды по морозу, они кричали резкими, икающими голосами, и казалось, что все они пьяны. Степка видел, как через площадь торопливой, мелкой походкой бежал старик. Лошадь офицера шла прямо на него. Мальчик невольно зажмурился, а через секунду увидел, что старик лежит, уткнувшись лицом в снег, а всадник, точно ничего не случилось, скачет вперед. Площадь опустела. Казаки гнали рабочих все дальше. Шум, крики быстро затихли. Мальчики спустились с дерева, из дворов выходили люди, окружили лежащего. Его перевернули на спину, кто-то очистил снег с его лица. Степка сразу узнал его – это был дед с динамитного склада.

– Кошелев, – говорили люди. Все знали знаменитого старика.

– Его квартира тут недалеко; домой, верно, пробирался.

– Подковой враз…

– Да на такого ветром подует – повалится.

Старик лежал на снегу и точно смотрел в последний раз на домны, мартен, на черные горы глея, вывезенные из шахты. И, должно быть, все стоявшие думали об одном и том же, переводя глаза с распростертого на снегу старика, с его белой бороды и темных рук на огромные домны и дымящиеся отвалы породы.

К собравшимся подъехал верховой.

– Эх, расходись! – крикнул он, но никто не пошевельнулся. Казак посмотрел на мертвеца, покачал головой и поехал дальше.

Вернувшись домой, Степка ожидал нахлобучки от матери, но встретили его мирно.

– На Ларинку бегал? – спросила мать.

– Чего там было?

– Старика задавили с динамитного склада, – сказал Степка, – насмерть, совсем.

– Так ему и надо, – проговорила бабка, – пусть не лезет, старый дурак…

Степка даже икнул от вдруг вспыхнувшей ненависти к бабке.

Когда человек в бекеше отлупил его и он шел домой, вытирая кровавые сопли, когда казаки разгоняли рабочих, у него было такое же чувство, как в день Пашкиной победы. Тогда он спрятался в комнату с тоскливым и тяжелым чувством слабости. Эта беспомощность была отвратительна. И сегодня, удирая из города, глядя на бегущих рабочих и священного деда, лежащего на снегу, мальчик снова почувствовал тоску. Он посмотрел на немощные руки бабки, на ее согнутую спину и ощеренные желтые зубы и сказал:

– Сама ты старая дура, вот я тебе сейчас зубы повыбиваю…

Все так и ахнули. Мать крикнула:

– Ты что, сбесился сегодня?!

Дед Платон покачал головой.

– Это, брат, нехорошо, совсем нехорошо. Что она тебе, римлянка какая?

А бабка вдруг всхлипнула и закрыла глаза ладонью. Мать, поглядев на нее, проговорила:

– Ах ты, ну что ты скажешь. – И, поймав Степку за шиворот, начала его драть.

– Ладно, ладно, Ольга, хватит, – говорила Марфа. – Завтра ведь он в город не пойдет, со мной будет работать, чего ж ты его латаешь, он хорошим будет…

Мать отпустила Степку и, отдуваясь, сказала:

– Отца нету…

Потом вернулся Яков и рассказывал про забастовку: директор обещал принять представителей, а пока велел всем выходить на работу.

– Велел? – переспросила Марфа. – И Кошелеву велел выходить?

Яков, не слышавший про смерть старика, кивнул головой:

– Всем велел.

Пили чай, и женщины говорили, что семечками теперь будет торговать бабка, а Степка начнет помогать Марфе, пока не удастся устроить его на завод. Перед тем как ложиться спать, Степка сбегал в кладовую, насыпал доверху картуз семечками и снес их на чердак. Потом он набил семечками карманы, забрался на печку и потихоньку, не зубами, а пальцами давил хрупкие, прожаренные скорлупки. Эта покража семечек была единственным веселым событием за весь день. Ночью мать подходила два раза к печке и дергала Степку за ногу: он кричал и плакал во сне.

Весь следующий день Марфа не работала. С утра пришел Афанасий Кузьмич и рассказывал, как он ходил с представителями к директору. Старик был очень расстроен, ругал всех – и директора и рабочих.

– Разве с этим народом чего сделаешь? Вся прокатка вышла, мартеновский вышел, котельный. Вот только механический не работает. Пахаря встретил… «Куда ты идешь?» – «Жрать надо – четверо детей». – «Вот, говорю, потому и не ходи, что жрать надо». Куда там. Ну, а директор что – он сразу понял, слушать не захотел. «Ничего, говорит, не могу, военное время, заказов нет; если делать прибавку – придется завод закрывать». А сам в окно смотрит: работают цехи.

XIV

Мастерская Марфы находилась в пристройке, ход в нее шел из сеней. На стенах висели инструменты, пол был завален всякой железной рухлядью. В углу был устроен маленький горн. Когда его раздували, приходилось открывать двери в сени – в мастерской поднимался угар и чад. Мальчику казалось, что в такой мастерской должен работать чернобородый кузнец, и он все удивлялся, как уверенно Марфа справляется с мужской работой.

В первый же день Марфа поручила Степке очистить дно дырявой кастрюли от окалины. Он принялся отковыривать черные, нагоревшие пласты. Нож скрежетал и соскальзывал, кастрюля старалась проткнуть Степке живот своей изогнутой ручкой. Марфа повернулась в его сторону и вздохнула.

– Эх ты, токарь по хлебу… – сказала она и отобрала у Степки кастрюлю.

Как просто и умно работали ее ловкие пальцы! Раз и еще раз проводит Марфа ножом по дну кастрюли, и нагар охотно и легко отлетает от дна, напильник быстра очищает до блеска металл, горячий паяльник тычется в грязные кусочки олова, и тупой нос его мгновенно покрывается сияющей белой пленкой, а в это время раненое дно уже протравлено дурно пахнущей кислотой, очищено дымящимся нашатырем. Марфа работает очень быстро. Через минуту белый холмик припая сглажен напильником. Марфа окунает грязную тряпку в красную кирпичную пудру; кастрюля визжит, вертится – и вот, уже чистая, блестящая, стоит на огне, налитая водой.

Степка, заглядывая под шипящее дно, с ужасом говорит:

– Тетя Марфа, все равно течет!

Ее уверенность в себе так велика, что она, не поворачивая головы, отвечает:

– Врешь, мальчик, это дно мокрое.

Действительно, шипение гаснет, на дне кастрюли рождаются ртутные пузырьки, кувыркаясь, они бегут друг за дружкой, легкий пар стелется над водой. Большой вьющийся пузырь лезет по стенке, за ним второй, третий.

– Кипит! – объявляет Степка.

– Это что, – сказала Марфа. – Я могу по чугуну паять, серебром паяла, по меди вентиль паяла. А это что…

Она села на маленький широкий табурет и сказала:

– Дай-ка замочек, вон на полке лежит.

Осторожными, настойчивыми пальцами она принялась ощупывать внутренность большого, трехфунтового замка. Один глаз у нее прищурился. Мгновение она раздумывала, потом кивнула головой.

– Да, – сказала Марфа, – я не с кастрюлей, – с домной бы справилась… Чугун бы варила, а не картошку.

Работала она легко, ее движения не были затуманены суетой. Глядя на Марфину работу, Степка решил, что нет ничего проще слесарного ремесла. Но железо, такое мягкое и послушное в руках Марфы, вдруг становилось колючим, злым, начинало визжать и вырываться.

Постепенно Степка научился держать в руках инструмент, узнал, когда удобнее пользоваться плоским, а когда круглым напильником, не путал, когда Марфа просила подать ножовку или карася, разводил огонь в горне.

Через несколько дней Степка взялся за настоящее дело. Марфа велела ему согнуть колено самоварной трубы. Сперва все шло хорошо, но когда нужно было загнуть рант, у Степки ничего не получилось. Ему казалось, что Марфа насмешливо следит за ним. Ненавистное чувство беспомощности и слабости вновь охватило его, проклятая жесть все рвалась из рук, царапала пальцы.

– Ну, как там, пальцев еще не отрезал? – спросила Марфа.

– Сейчас будет, – ответил Степка. – Уже кончаю.

Он начал представлять себе, как делала вчера эту работу Марфа. Он повернул лист под углом и, подражая, ее движениям, легко и небрежно ударял молотком. И на этот раз жесть стала послушно загибаться ровной каймой.

Марфа подошла к мальчику, поглядела ему в глаза и рассмеялась.

– Ей-богу, из тебя хороший мастер будет.

Степка опустил голову и шумно вздохнул. Потом он рассматривал трубу и восхищался ею. Она была сделана его руками, упругая жесть не могла больше разогнуться. Как прекрасно ощущение силы!

Он понял, почему Марфа всегда весела и много смеется. Еще бы, каждый день она совершала чудные дела. Запальщик гордился своей силой, Кузьма постоянно смеялся, он тоже был доволен: его боялись городовые и околоточные.

Вечером он вырезал из обрезков жести два кинжала и ходил, увешанный оружием, сурово поглядывая на бабку. Он поглядывал в окно, не идет ли человек, ударивший торговку семечками, не скачут ли казаки.

Но враги не появлялись, бабка не обращала на Степку внимания. Другие мысли занимали ее. В последнее время Яков начал сильно пить, возвращался поздно, а иногда совсем не ночевал дома, и бабка боялась, как бы он не замерз, пьяный, на улице. Ей хотелось успеть умереть, пока не случилось с сыном беды, а смерть не шла.

Весна принесла много событий. На заводе была вторая забастовка. Сам губернатор приезжал из Екатеринослава уговаривать. Он велел созвать рабочих и пешком пошел в школу, куда собрались представители. По дорого за ним бежали мальчишки и мяукали кошачьими голосами, а в школе рабочие не хотели его слушать. Губернатор обиделся и уехал. По квартирам ходили мастера, звали на работу, «Вы японцам помогаете», – говорили они. Но рабочие никого не слушали, ждали, когда директор согласится на их требования. Бастовали долго, упорно, голодали, мерзли в нетопленных, холодных квартирах – контора отказывалась подвозить уголь, – и все же кончилась забастовка печально.

Директор решил закрыть завод и велел всем приходить в контору получать расчет. Тут все сразу поломалось. Рабочие бросились к мастерам, а мастера разводили руками и говорили:

– Ведь завод закрывают, сами не знаем, куда податься.

Завод, конечно, не закрыли. Уволили три тысячи человек, а остальных оставили на прежних условиях. Среди уволенных был Афанасий Кузьмич. Он собрался уехать к брату в Горловку, пришел перед отъездом прощаться. Щеки у него ввалились, заросли бородой, а у бабки Петровны лицо побелело, точно она вышла из больницы. Афанасий Кузьмич говорил о забастовке, рассказывал о митинге, устроенном в церкви, когда рабочие били казаков подсвечниками, рассказывал, как городовые выбрасывают на улицу вещи уволенных, и каждый свой рассказ заканчивал словами:

– Ладно, ладно, еще не вечер…

Жена поглядывала на него, но молчала, видно, боялась его сердить. Прощаясь, он обнял всех, а с матерью расцеловался.

– Ничего, Ольга, ты не унывай, – сказал он, точно утешал, что ее не уволили, а оставили работать.

Вместо уволенных рабочих контора принимала новых, по каким-то особым спискам. Мать, возвращаясь с работы, рассказывала, что новые рабочие приходили на завод нетрезвыми. Двое заснули под заводским валом, и их сожгло шлаком. В мартеновском одного заснувшего в канаве припечатало изложницей. А на доменных случаев было еще больше. Один свалился в колошник, другого убило кувалдой, третьему раскрутившийся вал лебедки раскрошил челюсть, четвертому, не хотевшему носить брюки навыпуск, в сапог залился чугун и сжег ногу до кости. Завод не шутил. Он первый дал знать, что парни, носившие по улицам портрет царя, не настоящие рабочие.

Марфа, слушая рассказы матери, говорила:

– Так и надо, так и надо…

Перед праздником Марфу часто звали работать на квартиры, и она брала с собой Степку. По улицам поселка ездили казаки, останавливались на углах, зевая, рассматривали прохожих. Рабочие ходили мимо них не оглядываясь, бабы грозили кулаками, и казаки добродушно похабствовали.

Степка шел за Марфой, инструменты громыхали о стенки пустого ведерка. «Вот идут хорошие, ловкие в работе люди», – гремело ведро. Степка глядел на Марфу, и ему становилось весело. Поселок, по которому они шли, был мрачный, серый. Степкой овладевал задор. Ему казалось, что вот они, ловкие мастеровые люди, сейчас переделают весь этот нехороший мир: начистят наждаком стены домов, приделают всюду сияющие медные краны, настелют по грязной мостовой белые листы гремящей жести. И, сделав эту веселую работу, будут идти домой пьяные, гордые, стучать топориками и поплевывать от удовольствия.

Много интересного видел Степка во время хождения по чужим домам. Однажды они пошли к помощнику пристава исправлять русскую печь. Входя во двор, Степка представлял, что у помощника повсюду расставлены городовые, весь дом увешан нагайками и саблями. Однако кухня была обыкновенная – те же кастрюли, горшки, цветок на подоконнике.

Марфа велела Степке замесить в ведерке глину, а сама села разговаривать с кухаркой. Кухарка быстрым шепотом, точно давно уже дожидалась прихода Марфы, начала рассказывать про своих хозяев. Степка узнал, что хозяйка очень вредная стерва, на прошлой неделе обыскивала кухаркин сундук, искала разливную ложку, и что даже из самого помощника она выпила всю кровь. Марфа быстро заглянула в печь и перестала слушать кухарку. Та рассказывала дальше, а Марфа проговорила:

– Дымоход узкий…

Кухарка кивнула и продолжала торопливо говорить.

Пока Марфа работала, Степка заглянул в комнату и увидел, что в кресле сидит желтолицый мальчик с ногами, обернутыми одеялом. Кухарка сказала, что это хозяйский сын Ярополк, и хотя грех ругать калек, но Ярополк такой вредный, что дай бог, чтобы у него отнялся вслед за ногами и язык.

Марфа кончила работу и так быстро растопила печь, что кухарка растерялась и вдруг замолчала. Пламя гудело, печь не дымила, и кухарка пошла звать помощника – он самолично ведал хозяйственными делами.

В кухню вошел высокий бледный человек. Степка сразу понял, что из него выпита кровь. Одет он был в голубой халат, а из-под халата глядели начищенные сапоги. Он зевнул и, не глядя на исправленную печь, спросил:

– Твоя фамилия Романенко, что ли?

– Романенко, ваше благородие.

– Это у тебя в прошлом году беспаспортные жили?

Марфа сразу поняла и молча начала надевать кофту.

Всю дорогу она ругала помощника самыми плохими словами.

В другой раз они ходили к попу сложить летнюю плитку. Степка думал, что священник день и ночь молится после того, как рабочие в драке с казаками поломали дорогие подсвечники и развалили алтарь. В окно было видно, как семья садилась обедать. Батюшка выпил стаканчик водки и прищелкнул пальцами. Потом он выглянул в окно, взмахнул руками, показывая жене на большого поросенка, рывшего землю. Через минуту он выбежал во двор, без рясы, в широких шароварах и больших сапогах.

– Ачу, проклятая! – закричал он обыкновенным мужицким голосом.

Поросенок задержался у забора, и поп прицелился, лихо кинул палку и так огрел поросенка по копытцам, что он завизжал и запрыгал, раздвигая боками дощечки.

Степке вспомнилась прошлогодняя пасха, торжественный священник, протяжно и нежно возвещавший воскресение Христа. Этот пустяковый случай навсегда испортил Степкины отношения с богом.