Текст книги "Степан Кольчугин. Книга первая"

Автор книги: Василий Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

IX

В воскресенье мать одела Степку в парадную курточку, и они пошли к доктору.

Город лежал в долине и весь был виден, когда Степка с матерью спускались по рыжей, дымящейся от пыли тропинке. Улицы в городе именовались линиями – Первая линия, Вторая линия, Девятая… Переулки, пересекающие улицы, назывались проспектами: Первый проспект, Второй, Девятый… На площади возвышалась церковь, и сверху казалось, что мордастая толстуха кормит белых цыплят и они топчутся вокруг нее, боясь подойти. Вдали, в пыльной полумгле, выступали терриконы шахт, а еще дальше, на горизонте, поднимались к небу темные столбы дыма от невидимых заводов. Под насыпью лежал рабочий поселок, и по сравнению с ним город казался Степке нарядным, веселым и праздничным.

Они вышли на Первую линию, и Степка с удовольствием рассматривал пестрые вывески.

– Мама, мама, погляди, какой завод большой, – смеясь, сказал он и показал на седобородого еврея-лудильщика, сидевшего в конурке, влепленной между двумя домами. Из жестяной трубы поднимался тощий рыжий дымок.

– Вот, нам сюда, – сказала мать.

Она нажала белую пуговку на двери и переглянулась со Степкой. Дверь вдруг открылась, и толстая, важная женщина, должно быть сама докторша, ввела их в богатую комнату. Окна были высокие, из цельных стекол, на стене против двери висела большая картина. Степка взглянул на нее и обомлел. В воде, на волнах, кувыркались какие-то пузатые старики и молодые голые бабы с рыбьими хвостами.

– Мама, кто это? – со страстным удивлением Спросил он.

Мать смущенно оглядела сидевших в комнате людей и погладила сына по голове.

Напротив Степки сидел краснолицый парень с пухлой, обмотанной ватой и бинтами головой. Парень морщился от боли, точно от смеха, а может быть, ему действительно было смешно. Он поглядел на Степку, их глаза встретились, и парень плутовски подмигнул в сторону, хвостатых баб. Степке стало смешно и неловко, он отвернулся и поглядел в окно.

Хлопала дверь кабинета, слышался громкий голос доктора, наступала недолгая тишина. Потом снова хлопала одна дверь, затем вторая. Доктор орал:

– Эй, кто там следующий!

После парня, который шел в кабинет торопясь, с испуганным, серьезным лицом, пришла очередь Степки и его матери.

– А, господин шахтер, – обрадовался доктор и так больно ущипнул Степку за щеку, что тот чмокнул губами и сердито дернулся.

Доктор осмотрел Степку и остался очень, доволен.

– Знаете что, – сказал он, поглядев на Кольчугину, – вы идите домой, а я вам вечером молодца привезу, у меня больные недалеко от вас.

– Оставайся, Степочка, – сказала мать и обеспокоенно осмотрела сына, вытерла ему нос, сняла ниточку с рукава.

В большой комнате было куда богаче, чем у крестного. Все в ней было огромно – и невиданный ковровый топчан, и толстоногий стол, покрытый розовой скатертью, и странный шкаф со многими дверками. От всех предметов шел какой-то тревожащий, но приятный запах.

– Марусенька, – сказал доктор худой женщине, – вот он, маленький шахтер.

Женщина всплеснула руками и заговорила быстро-быстро:

– Ах ты, боже мой, неужели такой ребенок! Ведь это ужас!

Она погладила Степку по голове и повела его в кухню мыть руки. На кухне выяснилось, что важная толстуха была кухаркой, а худая, невидная женщина – барыней, докторшей.

– Хорошенько, хорошенько три, под ногтями почисть, – говорила она, и Степка что было силы тер руки, думая, что это какое-то особенное лечение.

Потом докторша тихо спросила его:

– Тебе не нужно по-маленькому?

Степка недоуменно и мрачно замотал головой, а доктор и кухарка прыснули от смеха.

Его привели в белую комнату, и доктор сказал:

– Вот, я тебя обещал познакомить с Сережей. Знакомьтесь. – И он стал его подталкивать к худому мальчику.

– Здра-а-ствуйте, – протяжно сказал мальчик.

Рыжий засмеялся и ушел.

Они стояли, рассматривая друг друга.

– У вас есть ружье? – спросил Сережа.

Степка мотнул головой.

Сережа показал Степке ружье. Ружье было большое, почти настоящее. Степка засопел и начал жать на курок.

– У меня пугач был сломанный, – сказал он, – его Колька украл.

Только в этой комнате Степка понял, что такое человеческое богатство.

Детскую собственность в поселке составляли голуби, рогатки, выстроганные из доски сабли и ружья, кукла, свернутая из тряпок, ржавый обруч от старой бочки. Богачи, прославленные на всю улицу, владели каким-нибудь полинявшим мячиком с упрямо вдавливающимся боком или одним коньком, который подвязывался к сапогу веревкой. Здесь же несметные богатства лежали на столе и стульях, валялись на полу, глядели с полки, висели на стенах.

– Я теперь в них не играю, грустно улыбнувшись, сказал Сережа. – Мне седьмого мая будет двенадцать лет. Я читаю очень много, папа даже сердится на меня.

Степка вдруг обмер от волнения: на столе между цветными карандашами и кружочками красок лежал камень – белый прозрачный камень. Осторожно, точно боясь обжечься, мальчик коснулся пальцем его скользких граней, взял в руку и посмотрел на свет – огонек, словно солнце в густом дыму, просвечивал между туманными завитками.

– Это горный хрусталь, – сказал Сережа, – мне его папа подарил.

Десятки черных мыслей пронеслись в Степкином мозгу. Этот мутный свет, шедший из камня, притягивал его. Он положил камень на стол и зевнул.

– А отец твой с мамкой тоже в этой комнате спят?

– Нет, я один. Раньше тут Наталья спала, а теперь я должен быть самостоятельным.

Сережа, видимо, понял, что надоевшие игрушки представляют для Степки большой интерес. Он водил его по своей комнате, как по музею, и показывал ему мячи, конку, пистолеты, паровоз. Степка ходил за ним, то и дело оглядываясь на стол, где лежал мутно-прозрачный камень.

Потом они остановились у. книжного шкафа. Переплеты были красные, все в больших золотых буквах.

– Это «а», – сказал Степка, ткнув пальцем в большую букву, всю переплетенную венками из листьев и цветов.

– А это что? – спросил Сережа.

– Не знаю.

– Вот какой ты, – удивился Сережа. – Это «в», а это «и» с точкой.

Он прочел страницу, водя пальцем по строчкам,

– А дальше что? – спросил Степка.

Но Сережа не стал читать дальше.

– Это для маленьких, – презрительно сказал он. – Правда, ты в шахте работал? Ты расскажи лучше, там взрывы, бунты, наверно, расскажи.

– А что рассказывать, – сказал Степка. – Темно там, и все.

– Нет, ты расскажи подробно, – приставал Сережа.

Степка подумал немного.

– Тихо там очень, все время спать хочется.

– Ну и все?

– Ну и все.

Он взял оставленную Сережей книгу и начал всматриваться в страницу. Куда пошел дяденька, увидевши следы босых ног на песке? Он погладил страницу, подул на нее.

Постепенно неловкость между мальчиками, прошла, они разговаривали уже без посредничества книг и вещей.

– Ты чем будешь? – спрашивал Сережа и, не доле давшись ответа, говорил: – А я… знаешь чем – революционером.

– Это что? – удивился Степка.

– Буду против царя, ты только не говори, за это в тюрьму сажают; папа, когда был студентом, целый год сидел в тюрьме. Вот я вырасту и тоже буду против царей.

Степка тихо спросил:

– Ты, значит, запальщика с западного крыла знаешь?

– Какого крыла? – удивился Сережа; и Степка сразу понял, что Сережа ничего не знает про запальщика.

Потом Сережа совсем уже таинственно спросил у Степки:

– Может быть, ты куришь? Я папирос могу принести.

– У отца украдешь?

– Нет, просто без спроса.

Сережа ушел. Степка тотчас подбежал к столу, схватил камень и поднес его к глазам. Да, все тот же лунный туман стоял в камне.

Степка положил камень в карман. Все вещи в злорадном молчании, казалось, следили за ним. Он вздохнул, вынул камень, прижал его, прощаясь, к щеке и положил на стол, а через мгновение камень снова был в его руках.

В это время пришел запыхавшийся Сережа.

– О, табачок турецкий! – сказал Степка.

Они оба закурили, все время поглядывая на дверь.

– Ты затягивайся, носом, носом выпускай, а так только табак портишь, – говорил Степка; и Сережа, широко разевая рот, старался курить по-взрослому.

– Ты не думай, – кашляя, говорил он, – я уже раз десять курил, наверно.

Мальчики поглядывали друг на друга совсем уже ласковыми глазами.

– Слушай, – вдруг сказал Степка. – Знаешь, что я скажу?

– Не знаю.

– Правда, не знаешь?

– Честное слово, нет.

– Тогда, знаешь что, дай мне этот камень, – сказал Степка дрогнувшим голосом.

– Ого, ты хитрый.

– Нет, ты обменяй или продай, я в получку тебе отдам, я даром не прошу.

Сережа посмотрел на Степку, потом на камень, потом снова на Степку и, задохнувшись от волнения и чувства своей доброты, сказал:

– Бери, пожалуйста, даром бери, – и, должно быть продолжая чувствовать себя собственником уже не принадлежавшей ему вещи, добавил: – Только смотри не потеряй его, он страшно редкий, папа купил его у одного больного.

В это время открылась дверь и вошла маленькая толстая старушка в черном платье с белым воротничком.

– Бабушка, – протяжно сказал растерявшийся Сережа и выпустил из ноздрей клубы дыма.

Старушка, оторопев, сказала:

– Это что за новости? – и вдруг закричала: – Мура, сюда, скорей! Мура!

Прибежала докторша.

– Полюбуйся, полюбуйся, плоды вашего воспитания. Курит… курит… Несчастный ребенок – растет такой же выродок, как его отец… – говорила старуха.

Она вырвала у Сережи папиросу, лицо ее стало ярко-красным.

– Не волнуйся, мамочка, – просительно говорила докторша. – Зачем же так волноваться…

– Пусть он прополощет горло, ведь у него горло полно никотина! – кричала старуха. – А этого немедленно уведите на кухню!

– Сама убирайся на кухню! – вдруг закричал Сережа и затопал ногами.

Степка крепко сжал камень в руке и озирался, куда бы удрать, – проклятая старушка стояла перед самой дверью.

Он думал, что Сережу, облаявшего бабушку, тотчас же начнут пороть, и очень удивился, когда старуха обняла внука и жалобно проговорила:

– Он отравлен, отравлен… его нужно вывести на воздух.

Кухарка Наталья увела Степку на кухню. Пока Степка пил чай, Наталья рассказывала про свою судьбу: она приехала из деревни, неподалеку от Юзовки, мужа ее убили на войне, и вот она уже полгода живет в кухарках.

– Люди они хорошие, – убеждала она Степку. – Барин сам – тот прямо очень хороший, простой, веселый такой.

Степка тоже обстоятельно рассказал ей про все новости, про тетю Нюшу и новых соседей.

Он все время озирался на дверь, ему казалось, что вот-вот придет в кухню бабушка и отнимет у него камень. Пришла докторша и долго выговаривала Степке.

– Ведь это очень вредно, – говорила она. – Если ты немедленно не бросишь куренья, ты весь исчахнешь и умрешь от чахотки.

Степка не поверил ей, но Наталья ему делала за спиной докторши знаки: «Молчи, молчи, дай ей поговорить». Потом докторша сказала:

– Когда будете кормить его обедом, хорошенько вымойте ему руки.

Она ушла, и Степка немного успокоился: о камне, видно, докторша не знала.

– Мученье с этими руками, – сказала Наталья. – Боятся они дизентерии и вот: уходят – руки моют, приходят – снова руки моют.

После обеда Наталья, понесла в комнату огромный серебряный самовар, а вернулась, неся Степкину шапку.

– Барин тебя зовет, – сказала она, – сейчас на визиты поедет.

Доктор пил чай, раскачиваясь на стуле. Кухарка загремела подносом. Доктор сделал плачущее лицо, замахал руками:

– Тише, у Марьи Дмитриевны мигрень.

Он допил чай, взял Степку за руку и повел его к дверям. Степка чувствовал, что доктор торопится увести его. И самим Степкой овладела тревога. Он шел по комнатам, бесшумно ступая и оглядываясь; такое чувство было у него, когда он украл в лавке яблоко и тихо уходил, ожидая, что вот-вот его настигнет Бутиха.

Когда пролетка задребезжала по круглым камням мостовой, доктор успокоился, обнял Степку за плечи и сказал:

– Вот, брат, какие дела. Что ж, крепкий у меня табачок?

– Не знаю, я вашего табака не трогал.

Доктор рассмеялся.

– Ах, шахтер, шахтер, ты тертый парень.

Он высадил Степку возле дома.

– Смотри, шахтер, не болей, руки мой почаще! – крикнул он на прощанье.

Только прибежав домой, Стенка по-настоящему почувствовал себя хозяином камня.

За столом вместе с матерью сидел Гомонов, отец лохматой девочки. Мальчик прошел к своему ящику и, сев на корточки, вытащил камень. Здесь, в темной комнате, в сравнении с пластинками угля, шлаком и коксом, прозрачный камень был особенно хорош. У Степки руки похолодели от восторга.

– Степка! – позвала мать. – Ты что это с людьми не здороваешься? Загордился?

– Здравствуйте, – пробурчал Степка, продолжая глядеть в ящик.

Когда гость ушел, мать начала расспрашивать:

– Как тебя угощали у доктора? В комнатах обедал или в кухне?

– В кухне, – сказал Степка и, взглянув на усмехающуюся мать, вдруг почувствовал обиду.

– А мальчик какой у них?

– Мальчик очень хороший, только он не в себе.

– Как не в себе? – удивилась мать.

– Сильно сумасшедший какой-то, – сказал Степка, – Они все такие, только сам доктор хитрый.

X

Вдруг мать вышла замуж. Накануне она ходила на кладбище. Пришла заплаканная, добрая, искоса глядя на Степку, сказала:

– Я, Степа, замуж выхожу.

И сразу рассердилась, начала грохотать, перекладывать вещи в сундуке, выгнала Степку на улицу.

В день свадьбы он ушел с мальчиками в степь ловить на смолку тарантулов. Лов был удачен. Мишка Пахарь извлек из норы паучину, настоящего медведя. Медведь так яростно накидывался на других тарантулов, что ребятам делалось жутко. Прямо-таки нельзя было смотреть, как он боком шел на толстых проволочных ногах, глаза его горели подлым, гнилым огнем. Оттого ли, что Степку перегрело солнце, оттого ли, что у него все время холодело нутро от ужасных паучьих смертей, оттого ли, что где-то беспокойно шевелилась мысль о матери, – от всего ли этого вместе, но к вечеру он совсем ошалел. Глаза блестели, лицо было красно, он кричал больше всех, всячески задерживал мальчиков, собиравшихся идти домой, предлагая все новые затеи. В конце концов они развели костер и остались в степи до ночи. Лепестки пламени тянулись к небу, искры блестели в мутной колонне сиреневого дыма, и тени волновались на земле.

Вот бы так прожить всю жизнь у костра! Все было бы просто и хорошо. Как это он не заметил, что мать выходит замуж. Мальчики уже смеялись над ним сегодня. Да еще за вдовца, а у вдовца дочь и бабка, которую все дразнят, что она не допекла кота.

Лучше всего переждать здесь ночь и пойти степью на остров, где дяденька с топориком так испугался, увидя на песке следы. Да богачом вернуться домой. Мать будет плакать и просить прощения.

Домой мальчики возвращались молча. Шли медленно и неохотно, и позади всех брел Степка.

Он зашел в комнату, когда из нее выходили последние гости, и тетя Нюша, пьяная и веселая, говорила о чем-то матери и хлопала ее по спине.

На столе лежали арбузные корки, стояли пустые глиняные миски, в которых, наверное, был свиной холодец. А за столом сидел Гомонов, газовщик, – светлоглазый, толстоносый мужик, с висячими мокрыми усами, в черном пиджаке, из-под жилета на грудь лезла голубая ситцевая рубаха. Он сидел задумавшись и не глядел на Степку.

Что-то чрезвычайно обидное было в том, как он сидел, немного отвалившись на спинку стула. Вот сейчас Гомонов подойдет к нему, посмотрит злорадными глазами, выгонит вон из комнаты.

Мать, стоя у двери, посмотрела на Степку, потом на Гомонова, улыбнулась. Как у нее блестели глаза! Она постояла одно мгновение в нерешительности, чуть-чуть кивнула Степке и пошла к светлоглазому газовщику.

Гомонов тихонько отстранил руку матери и подошел к Степке.

– Ты не серчай на меня, – сказал он, покашливая, и протянул Степке руку.

Мальчик отодвинулся к стене. Гомонов совсем смутился и растерянно оглянулся на мать. Он посмотрел на нее с укором, точно просил помочь ему. Мать сказала:

– Я ему, чертенку, посерчаю.

Мать, видно, была пьяна. Она спотыкалась, роняла ножи, пела нехорошим голосом.

– Ты смотри же, Вась, Степку моего не обижай, он сирота у меня, – сказала она.

– Что ты, господь с тобой.

Ночью они не спали. Степка лежал на сундуке и слышал их голоса. Странное дело – сипловатый голос матери был чужим ему, а тихий голос Гомонова казался издавна знакомым.

Мать рассказывала о какой-то кровати, за которую было уплачено шесть рублей, говорила, что нужно переменить квартиру. Потом громко сказала:

– Мне старуха не указчица. Свекровь надо мной не царица, я не девка молодая, это я сразу ей скажу.

Они заговорили шепотом. Степке вдруг стало страшно. Он хотел выбежать из комнаты. Но было невозможно показать, что он не спит. Он закрыл уши ладонями, полез головой под подушку. После он снова слышал их негромкие голоса. Мать говорила:

– Жалко мне, всех жалко – и по заводу, и по тюрьмам, и по рудникам. Посмотрю кругом – и ослепнуть хочется.

А Гомонов вздыхал, как корова, тихо, грустно…

– Заснул, – сказала мать и тоже затихла.

Утром мать с Гомоновым ушли на завод. Старуха бабка зашла в комнату, подошла к иконке. Она зашептала молитву быстро, сварливо, как будто не просила бога, а ругалась с ним, стараясь заговорить его. Помолившись, она прошлась по комнате и потрогала одеяло на кровати.

У бабки было длинное, совсем коричневое лицо, из-под платка лезли на лоб пряди седых волос. Она подошла к Степке, и он увидел, что у нее черные-пречерные глаза.

– Ты бы встал, батюшка, – сказала она, – помылся, богу помолился, помог бы вещи переносить.

Слова у нее были ласковые, а глаза смотрели сердито. Когда она говорила, два длинных зуба подпрыгивали кверху, точно старались проткнуть шлепавшую над ними губу. Степка зевнул от волнения, ответил ей:

– Сама молись богу, сама переноси.

Она посмотрела на него и вздохнула.

На мгновение стало страшно: вдруг бабка схватит его, наложит в печь, закроет тяжелой заслонкой, начнет поджаривать. Но это чувство тотчас же прошло, и до полудня Степка лежал на сундуке, хотя лежать было очень трудно: хотелось есть.

Бабка завесила весь угол иконами, вколачивала гвозди молотком. Молоток ударял ее по пальцам, бабка дула на них; повесив образ, крестилась, низко кланялась, оглядывалась на лежащего Степку и начинала ругаться.

Потом пришла Лидка, дочь Гомонова. Она была очень тихая и всегда удивлялась. Обычно она смотрела на игры детей со стороны, держась двумя пальцами за нижнюю губу и широко открыв глаза.

Они оба сильно смутились. Лидка стояла в дверях и смотрела на пол. Степка лег на спину и, глядя в потолок, громко запел. Обоим было стыдно: ему за мать, ей за отца. Степка быстро поднялся с сундука, натянул штаны.

– Может, кофею хотите, молодой паныч? – спросила бабка и выругалась.

Степка ответил. Бабка всплеснула руками:

– Ох, господи, послал ты мне наказание на старости лет!

Гомонов пришел с завода первым. Помывшись, он долго стоял перед иконой и молился. Степке стало смешно. Мать, пришедшая вскоре, сидела на сундуке и смотрела на широкую спину мужа, наклонявшуюся то и дело, словно он быстро поднимал что-то с полу.

– Ох, – сказала она, – рукой не шевельну. Ночь не спали, а сегодня день был – дай бог ему здоровья, не присела ни разу.

– Обедайте, что ли, – сказала бабка и начала так громко накрывать на стол, что Гомонов оглянулся, а мать, покачав головой, спросила:

– Тебя тут никто не обижал, сынок?

– Его обидишь, – сказала бабка, – барчука сахарного! До полудня на постели лежал, матершинился.

За обедом началась ссора. Ругались женщины ужасно. Гомонов разводил руками и повторял:

– Да побоитесь вы бога, что это на вас нашло такое!

А Степка ждал, чтобы началась драка. Тогда бы он схватил вилку и кинулся на бабку.

После обеда принялись перетаскивать тяжелые вещи, потом двигали их по разным углам, но, как ни ставили, в комнате было тесно – то шкаф отрезал путь к печке, то кровать мешала открыть дверь.

Пока перетаскивали вещи, Ольга и бабка еще два раза поругались, и даже Гомонов в раздражении пихнул ногой пустое ведро; оно с грохотом покатилось по полу.

– А ну вас всех… – сказал он, но спохватился, махнул рукой и вышел из комнаты.

– Черт с тобой и с вещами твоими, у меня и так ноги колодами напухли, – сказала мать и легла на постель.

Бабка села на лавке возле двери, оглядывала комнату и улыбалась. Ей было приятно, что первый день новой жизни сына, не хотевшего ее слушать, начался так тяжело.

– Пойдем на двор, – позвал Степка девочку.

Это были первые слова, сказанные им Лидке за весь день. Он взял ее за руку и сразу почувствовал себя взрослым, сильным и добрым.

Ночью Степка лежал на своем сундуке, думал: для чего нужно было матери заводить всю эту историю? У семейных всегда ругань, всегда денег у них не хватает. Одиноким лучше. Вот парни живут в квартирантах. Пришли с завода, надели новые рубахи, взяли гармоники и пошли гулять.

Мать так измучилась со вчерашнего дня, что заснула не раздеваясь. Гомонов лег на полу. Бабка, точно городовой, свистит на печке.

Утром в комнате от жары и духоты стало трудно дышать. А чертова бабка плотно закрывала дверь, чтобы не просквозило, и дымила толстые махорочные папиросы; на столе и на полу лежали кучами тряпки. Сама бабка, без кофты, расчесывала свои серые патлы. Она была так худа, что казалось – сорочка порвалась об ее острые лопатки.

Бабка громко и сердито разговаривала сама с собой, волосы ее трещали, как кошачья шерсть.

– Навеки мы прокляты, – говорила она, – ушли от земли, от простой жизни и горим в этом адском пламени.

– Да-а-а, – насмешливо сказал Стенка, – а приехали к Пахарю земляки, говорили, что в деревне жрать нечего.

Бабка возразила:

– Пьяницы они, земляки эти. Кто сюда приезжает? Одни безбожники и конокрады, кто души не имеет, а хорошие да честные не станут жить среди тутошних каторжан и арестантов.