Текст книги "Степан Кольчугин. Книга первая"

Автор книги: Василий Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

VII

Однажды Степан видел, как сам директор завода Сабанский бежал от доменной печи, когда чугун, прорвав кладку подле летки, хлынул на литейный двор.

Добежав до штабеля руды, директор остановился, расчесал длинными белыми пальцами бороду, снял шляпу, вытер высокий узкий лоб платком, зевнул, осмотрел людей сощуренными глазами. Некоторые видели его впервые в жизни, и почти никто не видел его так близко, рядом с собой. Его длинное нерусское лицо выражало спокойствие; негромко он выговаривал инженеру Василию Тимофеевичу и обер-мастеру Фищенко. У Василия Тимофеевича горели щеки, он быстро кивал с подобострастной торопливостью, соглашаясь со словами директора, а Фищенко, худой, сухой, точно вылепленный из серого песчаника, стоял, как солдат, каблуки вместе и руки по швам.

Степан смотрел на директора, и ему казалось, что директор распекает на глазах у рабочих самых старших начальников для того, чтобы все забыли, как он сробел перед доменной.

Один только первый горновой Мьята не ушел с литейного двора. Он ходил между огненными потоками, в туче дыма и искр, точно не мог сгореть и погибнуть. Он сбрасывал вниз ломы, инструменты, зная, что чугун вскоре застынет и все бывшее на литейном дворе вмерзнет в него крепко и навечно. Потом, ловко и лениво прыгая через красные ручьи, закрывая лицо от страшного жара, он спустился вниз, весь дымящийся, с злыми волчьими глазами, смотревшими чуждо и страшно, с черным лицом. Казалось, он вывалился из огненного чрева домны и ближе был металлу и раскаленному коксу, чем людям.

– Молодец, старик, – сказал директор, – получишь пятьдесят рублей в премию.

Все поняли, что директор сказал эти слова, чтобы рабочие и мастера почувствовали его превосходство над первым горновым.

– Эх, директор, директор! – медленно сказал Мьята, и в голосе его были гордость и презрение к человеку, одарившему его пятьюдесятью рублями.

Все поняли и одобрили его. Обер-мастер Фищенко отставил ногу, точно услышал команду «вольно», а инженер Василий Тимофеевич отер пот с лица и, вздохнув, улыбнулся.

Тогда директор почти дружелюбно сказал ему:

– Господин Мельников, вы больше не служите в нашем обществе, – и, поглядев на инженера, раздраженно добавил: – Пожалуйста, никаких доводов, доводы все налицо. – И он указал перчаткой в сторону домны.

Потом он велел толстому старику Здановичу взять на себя руководство работами, оглядел толпу рабочих, приложил два пальца к шляпе и пошел легкой походкой, ни разу не обернувшись, точно его не волновало происшествие, которое вызовет многонедельный простой и принесет заводу несколько десятков тысяч рублей убытку.

– Сигизмунд Владимирович, – спросил Мельников у Здановича, – что ж это? Неужели так говорят с заслуженным инженером? Ведь я двадцать лет проработал… и, как мужика, в шею… Ведь это… как чугунщика…

Зданович развел руками. Мельников перевел глаза на чугунщиков, стоявших подле, и на их лицах прочел сочувствие.

– Что ж это, ребята? – неожиданно для самого себя спросил он, но вдруг спохватился, махнул рукой и побежал вслед за директором.

Всю ночь работали обе смены.

Степану запомнилась эта ночь. Он часто вспоминал ее и думал: почему сам директор, сказочный человек, которому подчинялись все домны, кауперы, мартены, воздуходувки, котлы, десятки тысяч рабочих, тысячи мастеров, сотни инженеров, заводская шахта… – дыхание захватывало, когда Степан думал, какой огромной махиной управлял этот человек, – почему он испугался домны и побежал от нее, а старик горновой, как настоящий хозяин, сошел с литейного двора и с усмешкой сказал:

– Эх ты, директор… – точно самозванцу какому-нибудь.

Он не мог понять, почему это происходит часто, всегда, всюду, каждый день и почему это происходило раньше, когда он мальчишкой-сопляком работал в шахте. И там искусные плотники, знаменитые забойщики, мудрые мастера-крепильщики были последними людьми, а пьяный англичанин-штейгер, боявшийся один ходить по шахте, правил ими, как хозяин. И только однажды на отвалах породы Горловской шахты произошло нечто невиданное… Степану иногда казалось, не во сне ли это все было: человек в желтом полушубке, треск винтовочных выстрелов, красный флаг… скользкий, холодный сланец…

После аварии на домне был назначен новый начальник цеха – инженер Воловик, раньше работавший в прокатке, человек среднего роста, плотный, темноглазый, с небольшой бородкой. Степан слышал, как Абрам Ксенофонтович, отдуваясь, рассказывал обер-мастеру:

– Посмотрел мою запись, говорит: «Ни к черту не годится. Это, говорит, купчиха в бакалейной лавке так прибыль записывает». Графику подробно велел завести. Потом раскричался. Пробы в лабораторию велел носить – руду, известняк, шлак, чугун – и в отдельную тетрадку все записывать. <Я, говорит, выжгу каленым железом всех этих доменных колдунов и волшебников. В течение недели, говорит, я вам тут полный учет заведу. Цифре, говорит, верю, а колдуны – жулики». И прямо на меня смотрит, мошенник. А он и не доменщик, в прокатке работал!

Фищенко слушал, сонный, равнодушный, и ответил:

– Мне он уже говорил – это все химический процесс, – и неожиданно добавил: – Это все так, но он на двоюродной сестре Сабанского женат.

Разговор этот происходил в конторе мастера, и Степан, постояв на пороге, зашел в комнату, когда Абрам Ксенофонтович испуганно воскликнул:

– Ну, неужели на двоюродной сестре?

– Велели прийти мне? – спросил Степан.

– Шапку сними, – сказал Фищенко, – сколько я вас учу.

– Как, башка не болит? – спросил Абрам Ксенофонтович, глядя на кудрявую голову Степана.

– Нет, прошло.

– Видишь, я лучше доктора понимаю, – засмеялся он и спросил: – Ты грамоту знаешь?

– Да, грамотный.

– Вот, приспособим пробу брать? – спросил Абрам Ксенофонтович.

– Что ж, – зевая, сказал Фищенко.

Абрам Ксенофонтович стал объяснять Степану, как берутся пробы:

– Вот будешь записывать. Взял пробу – записал: дня такого-то, скажем, четверга, числа двенадцатого. Принесешь анализ – снова запишешь. Каждый день так. Понял?

– Химический процесс, – сказал Фищенко и, плюнув, поднялся.

– Да, процесс, – рассмеялся Абрам Ксенофонтович. Смех у него был трудный, тяжелый.

– Ерунда это все, – сказал Фищенко и пошел к двери.

– Конечно, ерунда, но что же сделаешь, так уж для первого времени, – поспешно вслед ему сказал Абрам Ксенофонтович. Он подмигнул Степану: – Так, Степка, над нами тоже стоят начальники.

Вскоре в контору зашел инженер.

– Антон Савелъич, – радостно сказал Абрам Ксенофонтович, – вот я как раз рабочему объясняю, как пробы в лабораторию носить. Я уже подобрал, как полагается, старательного рабочего. Он грамотный, не спутается и запишет все, а я уже проверять буду. Конечно, дело важное, никому не доверишь, я ведь понимаю…

– Так, – сказал новый начальник. – Я говорил с заведующим лабораторией, он наши анализы в первую очередь будет делать. Как фамилия рабочего?

– Кольчугин.

– Вы внушите этому Кольчугину, что работа сия серьезная, а подробную инструкцию по набору в лаборатории дадут, – сказал новый начальник.

Говоря, он ни разу не посмотрел на Степана, точно не о нем шла речь и точно не он стоял тут, рядом, в двух шагах от стола.

– Мы давно уж про это думали, – мечтательно проговорил Абрам Ксенофонтович. – Прямо ночью иногда проснешься и подумаешь: эх, анализ бы ей сделать! Но, прямо вам скажу, наш обер-мастер… Я про него дурно ничего не могу сказать, он глубокий знаток доменного дела, но есть в нем какая-то склонность к старине. В общем, не хотел он этого. Говорит: «Наш прием ещё со времен древних уральских печей…» Конечно, мне, как сменному мастеру, с ним неудобно спорить.

Степан пошел к печи, поражаясь хитрости Абрама Ксенофонтовича. «Какой толстый, большой, – думал он, – а вот силой ничего не делает и всех боится. И Фищенко, и Мьяты, и печи боится, и рабочих боится».

Среди чугунщиков шел уже слух про нового начальника. Он велел оштрафовать на третьей печи четырех рабочих, а одного чугунщика приказал уволить. Рассказывали, что мастеру он сказал представить к увольнению всех, кто приходит после третьего гудка на работу.

– С рабочими очень гордый, – проговорил Затейщиков. – Вот у нас в экономии управитель такой был: придут к нему мужики, а он станет к ним задом и разговаривает.

– Вот и этот так, – сказал Степан, – не то чтобы кричать или ругаться, а будто нет тебя вовсе. Я вот у мастера был сейчас…

Молчаливый Очкасов, всегда полный внутренней ярости, сказал:

– За людей не, считает.

– Спустить на него с колошниковой площадки руды кусок – и все тут, – сказал Мишка Пахарь.

– Ох, что ты такое болтаешь, – сказал Емельян и оглянулся. – Говоришь в шутку, а со стороны человек послушает и бог весть чего подумает.

– А я не в шутку, – сказал Мишка Пахарь.

– Э, ты совсем какой-то нескладный… – раздосадованно пробормотал Емельян и отошел в сторону.

– А, не нравится, баптист, – сказал Затейщиков.

На следующее утро Степан отнес первые пробы руды и известняка в лабораторию.

Лаборатория помещалась возле мартеновского цеха, в одноэтажном сером здании, казавшемся плоским и маленьким по сравнению с огромной махиной мартена.

Входя в дверь, Степан ощутил необычные запахи, увидел большую комнату, уставленную длинными столами. Там и здесь горели огоньки лампочек, блестели стеклянные посудины необычного вида, большие банки и бутыли, наполненные цветными жидкостями.

Степан стоял в передней, не решаясь зайти в зал. Он стоял долго, любуясь видом замысловатых стеклянных сосудов, изогнутых стеклянных трубок, переплетенных резиновых рукавов, пузатых прозрачных склянок; лаборанты в синих халатах казались ему мудрецами, носителями прекрасного и таинственного знания. С самого детства мир природы увлекал его, и он собирал камни, куски угля, шлак. Воспоминание о совершенной в детстве прогулке в лес до сих пор было ему сладостно. Он помнил рассказы старика Кошелева, сторожа с динамитного склада, вспоминал о белом полупрозрачном камне, таившем в себе загадку, волновавшую его. Он испытывал томление и беспокойство, что проживет всю жизнь, по-настоящему и не узнав окружающий его мир. И сейчас он стоял у двери заводской лаборатории охваченный любопытством и волнением. Вскоре его заметили. Высокий и худой молодой человек с большим русым чубом, похожим на волну, готовую рассыпаться над лбом, посмотрел на Степана и окликнул второго, высокого и худого молодого человека с таким же замысловатым, но черным чубом.

– Эй, друг, – смеясь, сказал молодой человек с черным чубом, – что ты так смотришь? Думаешь, наверно, в этих бутылях спирт?

Несколько человек рассмеялись, а Степан, не поняв, смущенно улыбаясь, смотрел на них.

– Ей-богу, думает, что спирт, надо ему поднести, – сказал черный.

А первый прибавил:

– Стаканчик гипосульфиту, а закусить менделеевской замазкой.

В это время из-за стеклянной двери вышел маленький человек с худой шеей, розовыми щеками и большим лбом, сливающимся с голым черепом. Судя по лысой голове, был он уже старик, а курносое лицо его с часто моргающими глазами казалось младенческим.

– Здравствуйте, – сказал он, подходя к Степану, – вы, вероятно, из доменного цеха?

– Да, прислали пробы, – сказал Степан, подавая лысому человеку ящик с кусками руды.

– Так, так, прекрасно, – сказал лысый и, вынув из ящика красный осколок, поднес его к лицу и начал рассматривать своими слабыми глазами.

У него были тонкие маленькие пальцы в желтых и коричневых пятнах, а на одной ладони виднелся красный рубец от ожога. Степана поразили эти маленькие руки, носящие на себе следы опасной работы. Лысый старался раскрошить руду меж пальцев, нюхал ее, как цветок, приближал и отдалял от глаз.

– Какая красота, – убежденно сказал он, обращаясь к лаборантам: – Руда! Руда! Вот сейчас понятно, почему называют рудой. Рудый, рудой – это значит красный, рыжий. Верно ведь?

– Алексей Давыдович, а что с ней будем делать? – спросил юноша в халате.

– Анализ, анализ. Определим влагу, потом процентное содержание железа. Есть новый метод, изящный, быстрый и точный.

Он повернулся к Степану и сказал:

– Вы все время будете доставлять пробы? Завтра утром придите да результатом, и мы с вами условимся о местах набора, потом о взятии проб. Это ведь не простая штука. Существуют определенные правила, целая наука.

Степан кивнул головой и сказал:

– Конечно, правила, а то без правил какой же толк.

– Вот, вот, совершенно верно, – сказал Алексей Давыдович, – вы у нас химиком сделаетесь.

Чубатый молодой человек сказал:

– Алексей Давыдович, знаете, он думает, что тут у нас спирт всюду!

Все кругом рассмеялись.

– Зачем мне ваш спирт, – сказал Степан. – Если я захочу выпить, я всегда в казенной лавке купить могу.

Он вышел из лаборатории. «Химиком, сказал, меня сделает. Врал, – думал он. – Какой вежливый: «здравствуйте», в глаза смотрит, улыбается. Лаборанты, сволочи, гордые. Они считают: раз рабочий, у него одна цель – напиться. А вдруг химиком выучит? Попросить его разве? А то ведь сказал – и забыл…»

Он сошел со ступенек лаборатории.

– Степа, а Степа! – окликнул его веселый женский голос.

На табурете стояла девушка и мыла стекла.

– Не признал, а? – смеясь, спросила она, поправляя волосы.

Черные капли воды быстро побежали по ее поднятой руке, оставив серенькие тропинки на белой коже.

Девушка спрыгнула с табуретки, подошла к Степану совсем близко и снова спросила:

– Не признал, а?

– Верка, что ли? – недоверчиво сказал Степан.

– Ну да, – отвечала она, подчиняясь недоверчивости Степана и точно тоже сомневаясь, что она есть Верка.

– Тебе сколько же лет? – спросил Степан, разглядывая девушку.

– А ты что, спрос?

– Под-думаешь… Ты что здесь делаешь?

– Убираю. Вот только позавчера мыла, а они уже сегодня черные, так уголь и садится. Вот только мыла…

– А сколько получаешь?

– А ты спрос?

– Нет, правда?

– Как девчонкам по заводу, так и мне.

– Четырнадцать?

– Вот пристал! Одиннадцать с полтиной.

– Эх ты!

– А ты мастер, что ли? Небось чугунщик?

– Нет, правда, а заведующий хороший человек?

– Очень даже добрый. Станет говорить – может три часа говорить, трошки дурной! Ты знаешь, кто здесь работает?

– Ну?

– Пашка, Степан Степаныча сын. Лаборант, Целая птица!

– Ну и что? Черный такой? Я даже не признал его…

– А работать кто будет? – спохватилась Вера.

– И меня уже мастер ждет.

– Степа, знаешь что, ты приходи вечером на Первую гулять.

– Не знаю, может, приду, может, нет.

– Приходи, верно, против церкви, мы там ходим.

Степан пошел в сторону доменного цеха, оглядываясь на низенькое темное здание лаборатории. С Верой было приятно разговаривать. Говоришь, и все хочется стереть с ее руки, повыше локтя, серые высохшие тропинки, оставшиеся после черных капель угольной воды. Вот-вот, кажется, возьмешь за руку. И как это случилось, что из губастой девчонки получилась вдруг такая. А то, что она мыла полы и стекла в лаборатории, делало ее особенно привлекательной, приобщенной тайн.

Вечером Степан надел новую рубаху, достал праздничную фуражку с лакированным козырьком и пошел в город. Дойдя до переезда, он остановился, ощутив в сердце робость. Ему казалось, что стоит ему выйти на Первую линию, как поднимется смех: «Гулять пришел!»

Под руку ее взять, семечек купить, конфет… Фонари светят, все смотрят, знакомые ходят. Кто-нибудь скажет: «Глянь, и Степка вышел на Первую, ишь ты…»

Он постоял немного в нерешительности и повернул обратно в сторону поселка. В самом деле, зачем гулять? Но идти обратно было очень скучно.

– Кольчугин, ты потерял что? – спросил его знакомый голос.

На скамеечке возле ворот своего дома сидел горновой Мьята.

– Садись, что ли, покурим, – сказал Мьята и подвинулся, хотя на скамейке места было много,

Степан сел.

– Вот, – сказал Мьята, – значит, так.

Он вынул из кармана книжечку папиросной бумаги, достал кисет, быстрыми пальцами свернул цигарку, послюнил, заклеил. Степан полагал, что сейчас начнется разговор про домну, про нового инженера, но Мьята, раскурив папироску, спросил:

– Ты как, животных разных любишь?

– Люблю, чего же, – подумав, ответил Степан.

– Голубей, верно, гонял?

– Нет, голубей вот я не гонял. А так просто, в лесу или где еще.

– А ты бывал в лесу?

– Раз один. Когда маленьким был, на пасху с матерью ходили.

– А я в Харькове был, – сказал Мьята, – в зверинце. Вот где посмотрел, ей-богу.

– Тут тоже медведи были в прошлом году.

– Что медведи. Медведя цыган водит.

Понизив голос и блеснув светлыми глазами, Мьята сказал:

– Я сам не знаю, до чего я этим интересуюсь. Знаешь, как я в зверинец пошел? Баба поехала к сестре на побывку в Харьков и померла там, от сердца. Ударили мне телеграмму. Я к похоронам приехал; схоронили ее, значит, и, поверишь, прямым манером я с кладбища в зверинец пошел. Плачу, а уйти не могу, даже на поминки опоздал. И в ту же ночь уехал. Нельзя было долго оставаться.

Он помолчал и задумчиво добавил:

– Два рубля двадцать пять копеек билет стоил, четвертым классом.

Из ворот вышла малорослая широкая старуха и сказала протяжным голосом:

– Василий Сергеевич, чай пить идите, самовар вскипел.

Мьята, не глядя на нее, сказал:

– Вот теперь в хозяйках у меня живет. Ты заходи, чаю попьем, я тебе покажу одну книгу.

Они вошли в комнату. Видно, старуха хорошо хозяйничала, – стены были чистые, дощатый пол выскоблен, а широкая деревянная кровать застелена красивым пестрым одеялом. Но больше всего заинтересовали Степана клетки с птицами.

– Ишь сколько их! – сказал Степан, с любопытством глядя на пышногрудых толстоносых снегирей и поджарых быстрых щеглов.

– Вот кенар – лев, царь зверей, – сказал Мьята и, открыв дверцу, просунул в клетку руку.

Птица, доверчиво и дружелюбно склонив голову, глянула черным глазком, потерлась клювом о шершавый палец Мьяты. Он потихоньку начал вытаскивать руку, и кенар вскочил на его ладонь. Мьята зажал огромный кулак, птица исчезла в нем вся, смирная, понимающая свою безопасность.

– Загрубела рука; вот держу кенара, а тепла от него не чувствую, – сказал Мьята.

– Где там, – сказала старуха, обращаясь к Степану. – Сергеевич возьмет уголь из печки и через комнату несет к самовару; желтый уголь, самый горячий.

– Они на доменной тоже показывали, – сказал Степан, – шлак горячий руками берут.

– Выпить нам, что ли, с тобой? – спросил Мьята задумчиво. – А, Николаевна, как ты считаешь?

– Как хотите, початая с воскресенья стоит, – сказала старуха и пошла к шкафу.

Мьята показал Степану толстую книгу «Жизнь животных» Брэма, потом показал ему банку, в которой жили два вьюна и маленький серый сом.

– Ну, давай садись, – сказал он.

Степан вспомнил, как несколько месяцев тому назад он впервые пришел в доменный цех, как он глядел тогда на Мьяту. Думал ли он, что будет выпивать с ним. «Все оттого, что Пахарю башку разбил», – усмехнувшись, решил он. Степан не испытывал гордости. «Вот если б в лабораторию, а тут что. Он меня еще через отца, наверно, уважает».

Мьята, выпив, разговорился.

– Сказать тебе что? Вот инженеры, ученые, а никому такой мысли не было, как мне. Я способ знаю, как сталь из домны выпускать, не нужно мартенов никаких: руду загружаешь в печь, а сталь выплавляешь, вот как! У меня это все здесь, – он провел ладонью по лбу.

– А как же это? – спросил Степан.

– Чего захотел! – сказал Мьята. – Кроме меня, этого ни один человек не знает, как же я тебе сказать могу.

– Нет, верно, как?

– Куда ты? – рассмеялся Мьята. – Это сказать нельзя, директору даже сказать нельзя.

– А царю?

– Царю? – переспросил Мьята, оглянулся и тихо ответил: – И царю нельзя. Ни один человек знать не может.

– А как же, Василий Сергеевич, если вы помрете?

– Что ж, так и будет.

– Неужели заведующий в лаборатории не знает?

– Ладно, ладно, знает он много, – говорил Мьята и прикладывал ладонь к столу, точно убеждал кого-то.

В это время канарейка пустила замысловатую тонкую трель.

– Слыхал? – спросил Мьята. – Вот за это я их люблю, после работы хорошо голос их слушать – топкий, уши прочищает.

– Сергей Васильевич? – вдруг спросил Степан.

– Василий Сергеич, ты не путай, – сказал Мьята.

– Извините, Василь Сергеич, я вас давно хочу спросить…

– Ну, чего?

– Верно говорят, что вы с домной разговариваете?

Мьята молчал, недовольно поморщив лоб и сощурив глаза. Степан видел это, но спросил еще:

– Нет, верно, будто вы ее слышите, вроде разговор ее понимаете.

Мьята молчал.

– Я считаю, врут, – сказал Степан.

– Чего же спрашивать? – сказал Мьята и повторил: – Чего же спрашивать? А кто тебе это говорил?

– Люди говорили.

– Я знаю, люди. – Он замолчал, принялся за огурцы; два раза укусит – и нет большого желтого огурца, только сок на губах.

«Как бык», – подумал Степан.

Мьята посмотрел на него и лукаво сказал:

– Тут есть один рабочий из мартеновского, старичок, на Ларинке живет, по руке гадает, очень правильно все знает. К нему инженерши с рудников даже ездят, он отказывается, – не желаю, говорит, не надо. А мне все рассказал, и все правильно.

– Что?

– Судьбу. Вот сходи к нему, он тебе расскажет,

– Он же отказывается.

– Рабочим – нет, никогда не отказывается. Он сам рабочий.

Мьята притих, поднял палец.

– Слышишь?

– Что?

– Эх ты! Я вот сижу дома и знаю, что на домнах делается. У каждой свой голос. Вот наша, слышишь? Козлов вышел газовщиком, в ночь работает. Не любит она его. Дурак он.

Он зевнул, тускло блеснули его большие зубы,

– Спать надо, Кольчугин, как ты считаешь?

– Надо.

– Извиняйте за угощение.

– Спасибо вам, Василь Сергеич.

Мьята кивнул, снова прислушался и сказал:

– Что он там делает, слышать прямо не могу.

Степан шел к дому, и в мыслях его стояли рядом, спорили два человека: лобастый, с тонкой шеей – заведующий лабораторией, и таинственный старик Мьята.

«А на Первую линию не пошел, побоялся», – подумал он.