Текст книги "За Дунаем"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Его спутники остановились у края обрыва, а он все еще оглядывал поляну.
– Теперь мы дома,– воскликнул Кайтук.
Бабу недоуменно посмотрел на него, потом перевел
взгляд на ствол чинары, перекинутой на другой берег. Внизу плескался Урух о высокие, отвесные берега. Ущелье рядом. Бабу чувствовал его дыхание и радовался в душе не меньше Кайтука.
Первым шагнул на ствол Кайтук. Уверенно ступая, не глядя вниз, он перешел на другой берег. Бросил на траву бурку, сняв шляпу и широко раскинув руки, он посмотрел в сторону ущелья, радостно засмеялся. Вдруг из-за густых зарослей выскочили двое, и Кайтук отскочил в сторону.
Узнал в них Бабу стур-дигорских стражников, ужаснулся.
– Попался, Кайтук, попался,– кричали они.
– Эй, ты, кажется, Бабу? – Один из них подошел к краю пропасти.– Если ты не трус, то не оставишь товарища в беде,– стражник смеялся, потирая руки.
Созо в этот момент был на середине бревна.
– Иди, иди сюда, Созо. Мы и тебе приготовили угощение,– проговорил стражник, обнажив кинжал.
– Созо, назад! – крикнул ему брат.
Кайтук, преследуемый, отходил все дальше от берега... Созо остановился. Его отделяли от берега два-три коротких шага. Стражник пытался достать его кинжалом. Созо тоже вытянул свой кинжал, и, балансируя свободной рукой, неожиданно метнул его во врага. Стражник, вскрикнув, полетел в стремнину. Не удержался и Созо...
Не размышляя, Бабу вырвал из ножен кинжал и в мгновение ока оказался на том берегу.
– Держись, Кайтук! – крикнул он.
Но Бабу не успел. Кайтук сам бросился за вторым стражником, убегавшим к ущелью, всадил ему в спину кинжал. Тот даже не застонал, выставив вперед руки, уткнулся головой в землю.
... Сидели на берегу и молчали. Бабу сказал Кайту-ку, что он не вернется в горы.
– Подамся к русским... Есть у меня царская бумага, наймусь к кому-нибудь. И тебе советую уйти на время, пережди. Никто не узнает, что мы убили их,– Бабу встал.– Прощай, брат мой!
Не шевельнулся Кайтук. Он сидел, не . отрывая взгляда от реки.
– Царство тебе небесное, Созо! Прощай...– с этими словами Бабу перешел на кабардинский берег.
... Не вернулся в горы и Кайтук: отдался в руки властей. Спрашивали о Бабу. Но Кайтук ответил: «Не знаю я его, не встречался с ним... Слышать слышал о таком. Кажется, на ту сторону перевала перебрался».
КИНЖАЛ ОТЦА
1
Он шел впереди. Шел тем привычным с детства шагом, каким ходят горцы по крутым склонам: подавшись вперед, плавно переносил тяжесть тела то на одну полусогнутую ногу, то на другую. На левом плече лежали длинноствольные кремневки. Короткие, толстые приклады возвышались над отливающей медью каракулевой шапкой. Свое же ружье он сжал онемевшей от напряжения правой рукой. Кремневки па случай, если встретятся турки, были предусмотрительно заряжены.
Освещенная луной тропа висела над пропастью. Она тяжело взбиралась по голому склону к вершине, черневшей под опустившимся небом. Местами тропа становилась не шире ноги, обутой в царвули.1 А рядом зловеще замерла бездна, словно подстерегала, когда оступится человек. По ту сторону пропасти тоже гранитная стена, такая же отвесная, холодная, без расщелин.
Шаг у Бабу пружинист, размерен, нетороплив. Он боится, что не успеет до рассвета добраться на бивуак, но идти быстрее не может. Конечно, будь он сейчас
один, так всю дорогу бежал бы. Но не бросать же ему друзей. А они едва плетутся, и все из-за Ивко.
Накануне днем разведчики заметили подозрительное оживление в турецком лагере и, подобравшись к нему, стали наблюдать. Они подползли настолько близко, что слышали голоса низами.1 Оказалось: к туркам пожаловал какой-то военачальник. А с наступлением сумерек на дороге к лагерю появились три табора низами при двух пушках: турки готовились к новому наступлению на позиции Моравской армии. Начальник разъезда, оценив обстановку, велел Бабу и его друзьям, Христо и Ивко, до наступления сумерек выбраться из укрытия и как можно скорее добраться в штаб с донесением к генералу Черняеву, командующему сербскими войсками и русскими добровольцами. Как ни хотелось Бабу остаться в разведке, а все же пришлось подчиниться. Бесшумно выбравшись из засады, один за другим проскользнули через открытое место между лесом и лагерем. Без происшествий разведчики добрались до входа в ущелье, и тут Ивко забыл об осторожности. Он поднялся во весь рост, поджидая отставшего Христо. А в это время показался пеший разъезд неприятеля. Турки обнаружили себя ружейным огнем и ранили Ивко. Пуля попала ему в ногу, и он, сделав сгоряча несколько шагов, упал. Христо подхватил друга и поволок за выступ скалы. Тем временем Бабу, прикрывая отход, открыл огонь в сторону неприятеля. Разведчик был уверен, что турки не посмеют преследовать их по ущелью. Он догнал друзей и только тут увидел, что случилась беда: раненый не мог идти. Друзья понесли его на руках. Но чем дальше в ущелье, тем уже становилась тропа, и серба пришлось нести по очереди.
«Эх, Ивко, Ивко, и как это ты угодил под пулю?! Теперь вот всем нам трудно. И Христо выдохся, устает быстро... А ну-ка я сменю его, а то мы будем тащиться, как старые волы в гору, и, кто знает, доберемся ли до восхода солнца»,– Бабу остановился, снял ружья и оперся на них.
– Давай я понесу, Христо,– коротко сказал он.
Но Христо не нашел нужным даже ответить. Он ловил горный воздух широко открытым ртом. Бабу понял, что болгарин скорее умрет, нежели уступит ему свою очередь нести раненого. Он слышал, как хрипело в горле у Христо, и хотел сказать ему, что он ведет себя, как мальчишка, но щадил его самолюбие, -хотя даже Ивко чувствовал, как подкашиваются ноги у Христо, и жалобно просил:
– Брось меня... Будь человеком, Христо.
Бабу боялся, что Христо споткнется и вместе с Ивко сорвется в пропасть. От этой мысли екнуло сердце, и он уже было подступился к нему, чтобы отобрать раненого, но Христо угадал намерение друга и яростно тряхнул головой:
– Нет! Не отдам!
Очевидно, эти слова стоили Христо последних сил, потому что он поспешно прислонил раненого спиной к скале, а Ивко, чтобы удержаться на спине у Христо, крепче обхватил руками его короткую мускулистую шею. Еще труднее стало дышать Христо. Но разве мог он попросить Ивко чуть разжать руки?
Решимость болгарина обезоружила Бабу, и он даже несколько смешался, не зная, что и сказать, и только подумал: «Настоящий мужчина. Как хорошо, что я встретился с ним». Засунув руку за высокий воротник бешмета, он провел им по вспотевшей шее и взглянул на серба. У Ивко волосы упали на лоб, и Бабу зачесал их пятерней.
– Спасибо, Бабу,– прошептал Ивко.
– Ну, зачем же ты так упрямишься, Христо? Ты устал... А нам надо спешить. Давай я возьму его,– проговорил теперь уже без всякой надежды Бабу.– Так мы быстрее...
У Христо сомкнулись брови на широкой переносице. Он посмотрел на Бабу ожесточенным взглядом, и тот осекся, не смея больше сказать ему, что они не смогут предупредить до утра генерала Черняева о намерении турок и может случиться беда. А бед у добровольцев и сербов и без того много.
Болгарин попытался присесть на полусогнутых ногах, и у него разъехались в стороны колени. Казалось, сейчас он упадет и больше не встанет. Бабу поспешно протянул к нему свободную руку, чтобы поддержать Ивко, но Христо все же нашел в себе силы, подбросил ношу и замер на мгновение.
Наконец он сделал шаг. Тяжелый... Второй шаг был еще короче и тяжелее. «Что-то долго не возвращается Васил. Не попался бы он в лапы баши-бузуков... Отец, наверное, расспрашивал его обо мне? Васил, кажется, из Батака. Ну конечно, как же я забыл? Эх, баши-бузуки озверели тогда и устроили резню в Батаке... Никого не пощадили, даже старух и грудных детей... Спаслись только те, что успели уйти в гайдуки1 2», – Христо уже не чувствовал на себе Ивко. А тот все стонал:
– Слышишь, бачо3, брось меня...
Но Христо не слышал его. «Интересно, что делает сейчас Иванна? Давно ей пора замуж. А за кого ее выдашь? Да и время ли людям думать об этом? Сколько крови пролили болгары – и все напрасно: сорвалось восстание. А как верили мы в победу! Удобрили турки землю кровью болгарской».
Ни разу Бабу не оглянулся, чтобы не обидеть Христо, но слышал за своей спиной шарканье и удивлялся тому, откуда только взялись силы у друга. Бабу и радовался его упорству, и сердился. Кто знает, сколько они будут тащиться до бивуака.
– Бачо, бога ради, оставь меня... Сам доползу,– молил раненый.
Остановился Христо.
– Молчи,– наконец с трудом выговорил он и, проведя сухим шершавым языком по горячим губам, задышал, наконец, глубже.
У Христо не осталось сил сказать сербу, что он скорее прыгнет с кручи, чем бросит его, а если надо, то поползет с ним на четвереньках. Он не уступит своей очереди нести Ивко. Он бы мог рассказать Бабу о том, как пытали его в тюрьме турки. Целый месяц мучили, требовали сказать, где укрылись гайдуки. Но он даже рта не раскрывал. Тогда палачи, озлобленные мужеством Христо, бросили его в подземелье. И все же гайдук не сдался. «А знаешь ли ты, Ивко, почему я победил смерть? Когда меня били, я самому себе пел песни, а когда оставался долгими ночами один, рассказывал сказки и тогда забывал обо всем на свете, кроме Стара Планины»,– Христо указательным пальцем провел по глазам и, наконец, глубоко перевел дыхание.
– Пой песню, Ивко,– прошептал он,– и тебе будет легче... Ну! Пой мне на ухо, прошу тебя, Ивко.
И правда же – Ивко перестал стонать и замурлыкал. Бабу улыбнулся: его натренированный в горах Осетии слух уловил журчание ручейка. Бабу вспомнил, как вчера вечером, когда шли в разведку, он припал к роднику и долго не мог оторваться от ломящей зубы влаги. И воздух, и горы, и небо – все напоминало ему Осетию. Вот только нет здесь сакли, да не пекут чуреки из кукурузной муки. Эх, сейчас бы горячего чурека с хрустящей коричневой коркой да овечьего сыра, запить бы парным молоком.
У родника Бабу сложил оружие, помог снять раненого и усадить спиной к скале: Ивко сам попросил об этом, чтобы посмотреть на ногу, оголенную до колена и стянутую жгутом.
Луна висела над ущельем, и Христо казалось, что она жжет ему голову. Натянув на бритую голову войлочную шляпу, он обтер рукавом лицо, расстегнул куртку на груди и сел на камень рядом с Бабу.
– Ну, теперь совсем близко до бивуака,– сказал Бабу и плеснул в лицо пригоршню воды.– Ух! Хорошо... Попробуй, Христо, сразу почувствуешь себя молодым туром.
Но Христо все еще занимали невеселые мысли: «Почему мы потерпели поражение? Все держались стойко, никто не жалел себя. Какие болгары погибли! Ни одна мать не родит больше таких. Братья Жеговы из Стара-Загоры. Беньковский! А Ботев... Какой мужественный человек погиб!»
Засучив рукава, Христо опустился на колени перед родником и окунул в воду лицо.
Набрав воду, Бабу взболтнул флягу, отпив из нее, а затем, подумав, поднес к губам раненого:
– Пей, Ивко. У нас тоже такая вода, как молоко...
Серб сделал большой глоток:
– Мм-а!
– Еще хочешь?
– У-у,– Ивко вытянул губы.
– Теперь ты будешь долго жить, Ивко,– Бабу положил флягу себе под голову и вытянул ноги поперек узкой тропы.
Христо тоже улегся рядом с ним.
– Эх, Ивко, Ивко, если бы ты знал, как я люблю горы,– осетин лежал на спине и смотрел на небо, которое теперь, казалось, поднялось выше и уже не так давило на сгорбившиеся вершины.
– Послушай, Бабу, давно хочу спросить тебя,– Христо провел влажной рукой по лицу.– Что тебя привело сюда, на край света?
– Меня?
Бабу устало закрыл глаза, и представилось ему, что он у себя дома. Даже чувствует запах кизяка и сыворотки в сакле, слышит шаги матери. Сейчас она поставит перед ним столик с едой. Как вкусно сегодня пахнут лепешки и похлебка!.. И вдруг... Пристав. Он без стука вошел во двор, даже собака не залаяла. Мать крикнула ему: «Беги!»
– Болгары и сербы соседи... Нам нельзя не помогать друг другу,– Христо положил тяжелую руку на колено Бабу. – О чем ты думаешь?
– Осетины, Христо, живут далеко в горах, даже орел не залетает туда... Но и там знают о турках. А с русскими мы братья: и радость, и горе делим пополам. Они идут в поход, и мы с ними. А как же иначе? Не сидеть же мужчинам дома и держаться за подол? Осетины всегда были воинами!
Христо вздохнул. Поджав одну ногу под 'себя, он наклонился вправо и внимательно слушал Бабу.
– Осетины умеют воевать. У них раньше было много врагов. Раньше, Христо, наши отцы ложились спать, а под голову клали кинжал. Старики на нихасе рассказывают такое, что кровь стынет!.. Почему я здесь, Христо? Бог послал меня сюда, а он знает, что делать...
Не все, что было на душе, рассказал Бабу. Умолчал он о том, как, спасаясь от преследования, попал в Кабарду. Там ему помогли укрыться, а потом снабдили деньгами и отправили с верным русским купцом в Россию. Долго он мыкался по имениям русских помещиков, пока не попал в Одессу, а оттуда в Сербию. В нем заговорило чувство мести. Все равно кому мстить за обиды. А потом подумал, не безразлично ли, где умереть, так уж лучше не в тюрьме, а в честном бою. А может, он разбогатеет и с деньгами вернется в Россию? Дом построит, купит землю, тайком перевезет мать; Знаура... Но разве Христо это поймет, и к чему ему знать все? Бабу воюет против турок, значит, Христо, Ивко и он – братья.
– А мой народ сто, триста, пятьсот лет проклинает турок. Слезы, кровь, горе... Ты слышал о Басил Левеком? Повесили в Софии. Георги Раковски... У бабушки Тонки погибло четыре сына-революционера. А сама она? Бесстрашная болгарка! – Христо оживился.– Нет, никогда мы не смиримся!
Ивко ткнул Бабу в бок курительной трубкой.
– Что, Ивко?
– Возьми!
– Ты хочешь курить?
– Возьми, Бабу, тебе дарю.
– Ты же знаешь, Ивко, что я не курю.
– Будешь дома – вспомнишь Сербию...
Встал Бабу на колени, прижал к груди трубку с коротким обгрызанным мундштуком.
– Спасибо, Ивко,– поспешно проговорил Бабу и отвернулся: стыдно ему стало слез своих.
Но Ивко не заметил этого, теперь он смотрел на Христо.
– А что тебе подарить, бачо?
Болгарин не ответил. Он сидел, положив голову на колени, и, ни к кому не обращаясь, говорил:
– На моих глазах убили Ботева..-. На горе Вол. Если мы когда-нибудь прогоним турок, то она станет для нас священной... Гайдуков была горсточка, а баши-бузуки все лезли. Тогда Ботев встал во весь рост и бросился вперед... Пуля попала ему в голову. Какой человек погиб! Я знал Беньковского до восстания, правда, немного. Мы встретились с ним в Румынии, потом вместе были в Обориште. Ох, как он верил в победу восстания! Со всей Болгарии собрались отчаянные... Но самым храбрым среди них был Ботев! Есть ли на земле люди, которым турки не причинили горе? Что ты скажешь на это, Бабу?
Что мог ответить Бабу? Он не представлял себе турок вне боя, не испытал неволи, поэтому и непонятна ему была мечта Христо избавиться от ига. Вот смерть друзей Христо он принял близко к сердцу, потому что из головы не выходили Созо и Кайтук. Он почему-то, думая о Кайтуке, был уверен, что тот не выдержал обрушившегося на него горя, одиночества и, наверняка, покончил с собой.
– Я тебя спрашиваю, Бабу!
– Я думаю, что турки самые жестокие на земле... Они никому не дают покоя.
– Покоя, говоришь? Нет, Бабу, они смерть и горе приносят. Собрать бы слезы наших матерей в один котел, да потопить в нем все племя турок... Ивко, ты что-то хотел подарить мне?
– Да... Но у меня ничего нет. Ты не обижайся на меня, бачо. Разве только свое сердце тебе отдать? А? Но оно мне еще нужно самому. Вот покончим с турками, тогда бери!
– Дай мне твою руку, Ивко,– болгарин встал и крепко стиснул ладонь серба.– Пусть бог даст тебе еще одну жизнь!
Снова шли в гору. Теперь раненого нес Бабу.
2
Кто-то звал с улицы:
– О, Знаур, где ты? Если ты дома, так выйди!
Не отрывая лобастой головы от коротких лап, зарычала собака, и в дымном проеме мазанки появился хозяин дома. Чтобы не удариться головой о косяк, он пригнулся и перешагнул через порог, стесанный топором дубовый брус. Коротким и резким движением тряхнул перед собой мохнатую шапку из овчины и водрузил ее на голову.
Стройные ноги, обтянутые черными сафьяновыми ноговицами, легко несли крепко сбитое тело Знаура, в котором по чуть покатым плечам и упругому шагу угадывалась сила. Когда Знаур поравнялся с волкодавом, тот быстро передернул обрубленными ушами, как бы говоря ему: «Я настороже».
Не останавливаясь, Знаур посмотрел в сторону открытого хлева: быки лениво жевали траву. «Интересно, что нужно от меня Бекмурзе? Можно подумать, он пришел звать меня в гости к своему будущему тестю. А если он попросит волов? Гм! До сих пор не может завести своих. Наверное, надеется на меня. Придется дать ему их на один день. А что делать? Не могу же я отказать своему соседу. Это все равно, что плюнуть в свой колодец. Но это будет в последний раз. А может, Бекмурза догадается и больше не станет просить... Э, лучше бы ему потребовалась моя жизнь».
Остановившись перед воротами, Знаур взялся за деревянную ручку и, чуть замешкав, почесал почему-то переносицу, слегка покашлял в кулак, а потом дернул на себя низкую дощатую калитку и шагнул на улицу. Не поднимая глаз, угрюмо поздоровался:
– Здравствуй, Бекмурза!
– Да будет счастлив твой день! – ответил на приветствие гость и отошел от калитки, давая тем самым понять Знауру, что он не собирается входить в дом.
Он направился к большому плоскому камню, чтобы усесться, да его окликнул Знаур.
– Ты звал меня, а сам уходишь, Бекмурза.
Сосед остановился и, задрав кверху голову, проговорил:
– Смотрю на небо, и сердце болит... М-да! Уже весна.
Знаур в недоумении пожал плечами. Но поняв, что Бекмурза чем-то взволнован, промолчал и не стал допытываться, что значат его странные недомолвки. Сосед открыл было рот, но в это время из-за угла показалась арба, груженная ивняком. Длинные неочищенные концы его волочились по пыльной дороге. Возница, наклонившись вперед и закинув руки за спину, припадал на левую ногу. Он то и дело забегал вперед, останавливался и, горделиво окидывая взглядом воз, подгонял коня. Ему казалось, что сейчас за ним наблюдают украдкой мужчины и любуются женщины.
– Н-но! Э-э! – кричал возница громко.
Высокие деревянные колеса перекосившейся арбы
скрипели на всю улицу.
– О, Кудаберд, ты, кажется, вырубил весь наш лес,– окликнул возницу Бекмурза.– Клянусь небом, во всей Осетии не сыскать такого жадного, как ты.– И прибавил вполголоса, теперь уже для Знаура: – Этот парень, как мышь: все тащит в свою нору.
Знаур усмехнулся и провел указательным пальцем по коротким усам, которые стал носить в тот год, когда бежал из дому Бабу.
– А, это ты, Бекмурза? Удивительно, как рано ты встал сегодня,– не остался в долгу возница; он стоял на одной ноге, оторвав другую от земли, и улыбался во весь рот.– Ты бы пошел поспать еще. Бог милостив, и если ты хорошо помолишься, то он вспомнит о тебе. А мне спать некогда, надо всюду самому поспеть.
– Да за тобой сам бог не поспеет,– беззлобно засмеялся Знаур.– Ты, наверное, провел всю ночь в лесу? Как только тебя не съели волки? Хотя зачем им кости да сухая буйволиная кожа...
– Эх, пожить бы мне одним вашим днем,– Кудаберд присел на правую ногу, а левую, несгибающуюся в колене, вытянул вперед.
– Ты бы тогда погиб под тяжестью забот,– Бекмурза вонзил острый конец палки в землю.– Правда, тогда бы в ауле стало на одного хромого меньше! – Бекмурза знал, чем обидеть Кудаберда.
– Какая у тебя забота, если ты не хочешь разбогатеть,– Кудаберд сплюнул прямо перед собой, пропуская мимо ушей слова Бекмурзы.– А мне и во сне видится богатство Тулатовых.
– Для кого так стараешься, Кудаберд? Или у тебя в доме растут десять сыновей-джигитов? – Бекмурза сдвинул шапку на затылок, и солнцу открылся высокий лоб, отливающий бронзовым загаром.
Кудаберд вскочил, как ужаленный, и, потрясая кнутом в воздухе, запальчиво крикнул:
– Из Тифлиса привезу красавицу! Черноглазую грузинку...
В ответ на это хромой тут же услышал смех, но, однако, не растерялся.
– За деньги и царица согласится жить в моем доме! А вы так и будете ходить, поглядывая на чужих жен,– Кудаберд лихо подкрутил усы.
– Ты лучше попроси у бога другую ногу... А то за тебя, хромого, даже старуха не согласится выйти,– не унимался Знаур.
Махнув рукой, Кудаберд заковылял за своим возом. Когда арба скрылась за поворотом, Бекмурза откинул полы вылинявшей черкески и уселся па плоский камень, привезенный с речки отцом Знаура в то лето, когда он только собирался строить на этом месте саклю.
– Будь гостем, Бекмурза, арака1 для тебя всегда найдется,– пригласил соседа Знаур.—Мой дом – твой дом! Зайди, пожалуйста.
Однако Бекмурза на вежливость Знаура не ответил, как того требовало приличие, а просто отказался.
– В другой раз.
Но Знаур сделал вид, будто не слышал, и снова повторил приглашение.
– Не помню, когда ты в последний раз был в доме друга своего отца. Может, мы тебя обидели? Так скажи...
И вновь Бекмурза ответил отказом, на этот раз даже резко;
– Нет, пе проси. Не об араке думаю.
Может, сосед отказался потому, что он не услышал в голосе Знаура достаточной настойчивости, а может, по какой другой причине. Как бы то ни было, а поведение его настораживало Знаура: Бекмурза обычно заявлялся к нему без всякого повода, если знал, что в доме есть выпивка, а тут взял да и отказался.
Знаур опустился на камень рядом с соседом и ждал, когда тот заговорит сам. Но Бекмурза, упершись грудью в длинную суковатую палку, нахмурил широкие взъерошенные брови и, не мигая, смотрел перед собой. Знауру было непонятно молчание обычно говорливого друга.
Они считались ровесниками, хотя мать Бекмурзы при случае с некоторой гордостью говорила, будто ее сын уже стоял на ногах с посторонней помощью, когда родился Знаур. Это было трудно опровергнуть, и поэтому Знаур вел себя в присутствии Бекмурзы, как и подобает младшему, независимо от того, разговаривали они наедине или на людях. Вот и сейчас он ждал, когда Бекмурза соизволит сказать, с чем пожаловал.
Но сосед как будто и не собирался говорить, вовсе не заботясь о нарастающем беспокойстве Знаура.
У них одинаково печально сложились судьбы. Рано лишившись отцов, Знаур и Бекмурза получили в наследство нужду и горе. Правда, у Бекмурзы выросла красавица-сестра, и он лелеял мечту получить за нее хороший калым. Ее сватали многие и даже из далеких аулов. Но брат отказывал им под разными предлогами, надеясь втайне выдать Ханифу за человека, у которого бы в доме был достаток. К несчастью, к нему шли такие же бедные, как он сам. И все же Бекмурза надеялся, что вот-вот привалит, наконец, счастье и его принесет сестра.
– Слушай, Знаур, скоро люди будут выезжать в поле. А нам что пахать? – нарушил Бекмурза тягостное молчание, не меняя при этом позы.– Я пришел посоветоваться с тобой. Не податься ли нам в город? Как ты думаешь? Живут же там осетины. Думаю, и твой брат ушел туда. Но почему-то молчит долго. Вон и брат Кудаберда живет в Баку. Хромой рассказывал, что он уже шлет деньги. Надо что-то придумать, а то женщины в наших домах умрут с голоду.
Скосив глаза на заросший затылок соседа, Знаур подумал: «Эх, да если бы не мать, давно бы отправился я на край света... Нет, не могу я обидеть ее. Один бог знает, жив ли Бабу,– теперь я сбегу. Нет, лучше наймусь к Тулатовым, а ты как знаешь».
– Ты не хочешь сказать, что у тебя на душе? – Бекмурза резко повернул голову и посмотрел пытливо на друга. – Может, ты оглох? И мне следует говорить громче? Тогда нас услышат люди, а мне не хочется попадать им на язык. Начнут говорить о нас всякое.
Встрепенулся Знаур, задел его Бекмурза за живое. Он уперся правой рукой в бок и выпалил одним духом.
– А разве оттого, что я буду много говорить, бог даст мне землю?
Однако, устыдившись своей горячности, он тут же добавил, понизив голос:
– Э, к чему мне ломать голову... Где уж ей думать о жизни, когда она устала шапку носить!
– Посмотрите на него! Ты забыл, что я твой сосед?
Или ты скажешь, что Бекмурза говорит пустое? Не хочешь обидеть меня?
Выпрямив спину, Бекмурза оглянулся на Знаура. Тот, видимо, собирался с мыслями. Но вот Знаур встал и, одернув бешмет, отступил на шаг: «Наверное, Бек-мурзе не понравилось, что я уселся рядом с ним. Пусть на один день, а он старше меня... Нехорошо получилось. Человек пришел со своим горем, а я накричал на него». Одернув еще раз бешмет, Знаур опустил руки вдоль тела и проговорил:
– Сам думаю день и ночь... Мой отец оставил горы, а разве он нашел счастье для себя? Э-э, и в горах у нас не было земли, и здесь ее не больше горсти. Видно, богу так угодно, Бекмурза, и нам надо терпеть. Наши отцы ничего не смогли придумать, а мы...– Знаур досадливо махнул рукой.– Был бы дома Бабу!
В минуты безысходного отчаяния Знаур больше всего сердился на самого себя. Вот и сейчас Знаур не может помочь хотя бы советом самому близкому другу. Да и сам не в состоянии выбраться из нужды. Подождет еще до осени Бабу, и если брат не даст о себе знать, тогда надо что-то решать. Больше терпеть нет сил.
– А как жить дальше? – требовал ответа сосед.– Мне давно пора жениться. Дети пойдут, а чем их кормить буду? Может, ты мне скажешь?
Из ворот дома, что напротив, вышла старуха. В руках у нее были деревянные ведра. Высокая, худая, она шла, раскачиваясь на ходу. Старуха пересекла дорогу и только у канавы оторвала взгляд от земли. Мужчины встали и, почтительно склонив головы, приветствовали ее.
– Да продлит бог вашу жизнь,– пожелала им женщина и, обеими руками окунув в воду ведро, зачерпнула через край.
Мужчины стояли, пока старуха не набрала воды. И когда она повернулась к мужчинам спиной, Бекмурза устроился на прежнее место.
– Я тебя спрашиваю, куда мне податься со своей нуждой? – продолжал Бекмурза прерванный разговор.
«Опять он за свое. А разве я не живу один, как волк? Эх, Бекмурза, вот возьму и украду твою сестру, тогда будешь знать»,– Знаур улыбнулся, и это не ускользнуло от взгляда друга.
– Ты почему смеешься? – повысил голос Бекмурза.– Надо мной?
Мимо пронеслась ошалелая собака, а вдогонку ей неслось запоздалое;
– О, будь ты проклята!
По улице бежала девочка-подросток и, размахивая толстой палкой, продолжала кричать:
– Вот я тебя...
Заметив мужчин, она поспешно повернула назад и юркнула в дом.
– Откуда мне знать, что тебе делать? – ответил Знаур. Он прищурил правый глаз и развел руками.– Я не настолько мудр, чтобы давать советы другим. Иди и спроси об этом пристава... Сколько лет воюем с Тулатовыми за наши земли, а что толку? Русские власти не хотят обижать богатых.
Бекмурза вскочил и ударил себя кулаком в грудь.
– Разве мы с тобой мужчины? Нам не шапки, а платки надо носить! Тугановы, Каражаевы, Тулатовы... Вот они – мужчины! Й поэтому у них все: и земли, и лучшие скакуны, и скот... Мне уже стыдно смотреть матери в глаза... Не хочешь – тогда я один уйду в город,– не сказав больше ничего, Бекмурза повернулся и зашагал к своему дому.
Кто-кто, а Знаур понимал соседа. У самого в доме никогда на зиму не хватало хлеба, и чтобы заработать его, Знауру и Бабу приходилось гнуть спины на Тулатовых с весны до осени, не зная отдыха. А с тех пор, как ушел старший брат, стало совсем трудно.
Прикрыв за собой калитку, Знаур задвинул щеколду и горестно вздохнул. Правду говорят старики на нихасе, что бедняк и прежде в горах, и теперь на плоскости может укрыть куцей буркой свой клочок земли. За низким покосившимся плетнем приютился огород. Знаур собирался с утра перекопать его. Да Бекмурза растравил старую рану своими разговорами. И сам же обиделся, как будто Знаур не хочет помочь ему в чем-то. Знаур вытащил из-под низкого навеса соху, перекинул через плетень в огород. «Пожалуй, оставлю работу до завтра,– решил он,– А сейчас поеду к Тулатовым. Чего доброго, другие наймутся к ним, и я останусь без дела».
Он уперся правой рукой в прогнивший плетень и задумался. Солнце стало пригревать, и Знаур сдвинул шапку на затылок. Заметив соседа, разжигавшего на своем огороде костёр из сухих листьев, он окликнул его:
– О, Джамбот, смотри, не подожги свой дом.
– Сгорел бы он до того, как я родился,– буркнул сосед, раздувая огонь войлочной шляпой.
– Тогда от нашего села останутся одни головешки,– Знаур ударил ладонью по колену.
В дверях турлучной мазанки, приткнувшейся к сакле, показалась мать.
– Иди поешь,– позвала она.
Знаур вспомнил, как накануне жаловалась мать на то, что муки осталось совсем немного и жир кончился, что теперь одна надежда на козу. Но и та не особенно щедра. Правда, если чашку молока разбавить водой из канавы, то ее хватит на похлебку. Но от нее уже тошно.
Мать скрылась в мазанке, и Знаур крикнул соседу:
– Эй, Джамбот, перелазь сюда. Еще успеешь закоптиться, у нас есть хорошая арака.
Ему захотелось выпить и высказать кому-нибудь наболевшее. Разве Бекмурза прав: поговорил, растревожил и ушел?
Сосед пригнулся и, отдуваясь, вырвал из земли длинный старый корень.
– Заполнить свой бурдюк аракой я и дома могу... Почему из твоего дома не пахнет жареным мясом? Тогда бы тебе не пришлось звать гостей,– засмеялся Джамбот.
– В другой раз скажу, чтобы в огонь подбросили кусочек сала,– пошутил Знаур.
– Лучше ты им помажь котел,' похлебка будет вкуснее.
– Ладно, пойду, вижу, ты с утра наелся шашлыка и теперь облизываешь жирные губы,– Знаур засмеялся, но тут же умолк.
Он вспомнил слова Бекмурзы и снова задумался. «Надо что-нибудь придумать... Бекмурза правду говорит, умрем с голоду, если сидеть сложа руки. Может, мне уйти к абрекам? Вот только Бабу скажет, что не дождался его. И мать жалко. На кого ее оставлю? Сколько раз замечал, как она, подойдя ночью, смотрела на меня, думая, что я сплю»,– Знаур боком вошел в мазанку.
Его обдало кислым запахом сыворотки и овчин. Защипало глаза. Посреди мазанки чадил очаг. Из-под чугунка, что висел на цепи, дым тянулся к низкому потолку и, не успевая вырваться наружу через дыру, стлался по мазанке. Знаур медленно опустился перед низеньким столиком на трех ножках. Прежде чем привычным движением сунуть ложку в миску с похлебкой, положил руки на колени и задумался. И этот столик, и щербатая ложка достались братьям в наследство от отца. Нехитрая утварь в доме вырезана его рукой и не просто напоминала о нем, а как бы говорила сыновьям, что отец рядом с ними и все видит.
