Текст книги "За Дунаем"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Проезжая через лагерь, генерал то и дело останавливался, чтобы прислушаться к приглушенным голосам: войска скрытно выходили на выбранные днем позиции.
– Где командир?
– Чьи орудия?
– Стой, постромка соскочила!
– Черти, куды прете?
– Что там на дороге торчите? Эй, вы!
Это уже относилось к генералу, которого не узнали в темноте, и Скобелев, засмеявшись, тронул коня.
– Ишь, смешно ему, туды его мать,– ругался все тот же голос.
Передумав, Скобелев оставил коня и направился к артиллеристам, за ним поспешили и адъютанты, но генерал разрешил следовать лишь порученцу. И вскоре послышался его голос:
–Где ротный?
– Здесь, что прикажете?
Скобелев называет себя, и офицер вглядывается в погоны, затем берет под козырек.
– Что, капитан, ничего не заметно?
– Пока ничего-с, все спокойно!
– Вот, ваше благородие, сейчас вроде огоньки мелькали,—вступил в разговор усатый фельдфебель и указал рукой.
– Это ничего, так, жучки,– спокойным тоном сказал офицер, и ответ его пришелся по душе генералу.
Он повернулся влево. Чуть поодаль разговаривали вполголоса:
– Турки нас не ждали.
– Эх, вспомню, как мы карабкались по скалам да с оружием, так теперь один страх берет.
– Пластуны им всыпали... Сам видел, как урядник пятерых ихних прикончил.
– И мы с житомирцами добежали аж до Систова, а там такая суматоха...
– Стрелки Фока, как звери, лезли.
– Один паром пошел ко дну... Орудие, жалко, погибло новенькое...
Офицер беспокойно поглядывал на генерала и, боясь, как бы солдаты не сказали чего-нибудь лишнего, хотел пойти к ним, но его удержал Скобелев.
– Кажись, Сергееву не выжить.
– Что ж так? – спросил другой голос.
– Чего же, коли насквозь прошла, под самой селезенкой.
– Что-то завтра господь бог даст?
– Не думай о том, хватит, что генерал Скобелев думает.
– Оно верно, генерал у нас такой, что не хуже других.
– Сказал! Поискать такого – не найдешь.
– Разговоры! – прикрикнул офицер, и голоса умолкли.
– Зачем же так перед делом,– понизил голос Скобелев.– Объявите по линии, что Горный Дубняк взят, а Хивзи-паша и его штаб пленены.
– Слушаюсь!
Скобелев вернулся к поджидавшей его свите. Из-за туч выползла некстати луна. Все понимали, какой опасности подвергаются, но никто не смел более говорить об этом генералу. Ехали долго по освещенной луной долине, пока в кустах не мелькнула чья-то тень. У кого-то нервы не выдержали, и прогремел выстрел. Неприятель никак не ожидал такой дерзости от русских и замешкался открыть огонь. Этим воспользовался отряд Скобелева и поспешно отступил. Генерал, обозленный неудачей, крепко выругался по адресу того, кто стрелял. А тут обнаружили, что нет Бабу.
– Ничего не приобрели, да еще разведчика потеряли,– Скобелев хлестнул коня и поскакал, не обращая внимания на растерянную свиту.
Позади слышалась ружейная пальба, она сопровождала генерала до своих позиций.
– Глядите! – крикнул кто-то.
Вдоль позиций галопом несся всадник. В нем вскоре узнали Бабу. Перед ним на седле трясся турок. Обрадованный генерал не мог скрыть своей радости и,
забыв о недавнем настроении, обнял спешившегося разведчика.
– Адъютант,– крикнул генерал.– К Георгию!
– У меня есть, ваше превосходительство,– гордо ответил Бабу.
– Ко второму!
Урядник вынул изо рта пленного кляп, и тот усиленно задышал. Не в силах унять дрожь, турок испуганно озирался. Генерал велел адъютанту допросить пленного, а сам в сопровождении порученцев отправился на позицию.
Бой начался задолго до рассвета артиллерийской канонадой турок. После первых выстрелов появились раненые. Солдаты торопливо пронесли на носилках раненого, стараясь идти в ногу. За носилками семенил их товарищ, то и дело поправляя на раненом сползающую шинель.
Скобелев находился на батарее.
– Второе! – командует офицер и отбегает в сторону, чтобы проследить за полетом снаряда.
За ним также спешат наводчик и прислуга. Снаряд не долетел до турецкой позиции, разорвался, не причинив вреда неприятелю. Скобелев, опершись на саблю, наблюдал за действиями артиллеристов, потом поднес к глазам бинокль. Верстах в двух синеватой лентой вилась река Осьма. За ней раскинулся город. Вправо от Ловчи на расстоянии не более версты виднелись на равнине два сильных неприятельских редута.
– Во-о-н ихняя батарея,– переговариваются артиллеристы.
– Опять недолет.
– Господин прапорщик, вы какую дистанцию определили? – спросил Скобелев.
– Теперь 1200 сажен возьмем, ваше превосходительство!
– Картечной гранатой?
– Обыкновенной, ваше превосходительство!
– Нельзя ли картечной?
– Картечная граната! – кричит офицер.
Наводчик оседлал хобот орудия. Он старался изо
всех сил, чтобы не опростоволоситься. Уткнувшись глазами в целик, ерзая по стволу, то вертел ручку, то показывал, куда подать хобот, и, наконец, решительно спрыгнул в сторону. Офицер подбежал, чтобы проверить наводку.
– Третье: «Пли!»
– Вот это ловко! В самую середину угодила. Эх, как рванула! – весело крикнул наводчик.
Скобелев сел на лошадь и отъехал, довольный стрельбой. Ему навстречу все чаще попадались раненые.
– Здорово, молодцы! Что, тебя в руку ранили? – спросил генерал солдата.—Эка пуля-дура угодила в моего молодца!
– Так точно, ваше превосходительство!
– До свадьбы заживет.
– Так точно...
Со стороны наших позиций показался батальон.
– Здорово, братцы! Спасибо вам за службу,– кричит им генерал.
– Рады. стараться...
– Какие вы молодцы, любо с вами служить,– продолжает Скобелев.
А когда батальон отошел, проговорил: «И какая скотина! Как растянулся строй. Вовсе не похожи на туркестанцев».
Подошла рота пластунов, последовала команда «вольно», и все заговорили разом, полезли за кисетами, повалились на траву в ожидании, когда их введут в бой.
Неприятельская граната разорвалась далеко перед позицией и кто-то из пластунов пошутил по этому поводу. Но не успел умолкнуть смех, как две гранаты одна за другой разорвались в расположении роты. Послышались стоны, крики. Пластуны в панике бросились врассыпную. К счастью, Скобелев не успел отъехать. Не сходя с коня, он крикнул:
– Стой! Назад!
Генерал оставил коня и, находясь на виду у всех в своем неизменном белом кителе и с Георгием на шее, взошел на пригорок.
Посрамленные пластуны возвращались растерянные, не глядя друг на друга. Скобелев отдал команду встать в колонну «по четыре» и прошелся быстрым шагом вдоль строя.
– Ружье на плечо-о! – скомандовал он, и, когда пластуны провели маневр, последовала новая команда: – К ноге! На плечо!.. К ноге!.. На месте арш!
Видимо, турки узнали белого генерала и сразу ударили в несколько пушек, но гранаты упали, не разорвавшись.
– Правое плечо, арш! Прямо на позицию!
Солдаты отбивали шаг, словно на плацу. И когда
рота удалилась, Скобелев подошел к раненому. Его уже перевязали санитары и приготовились уносить. Он лежал на спине в разорванной белой рубахе, обнажившей широкую грудь. Гёнерал покачал головой и сделал выговор санитарам за то, что не сберегли рубаху. Санитар захлопал глазами, не зная, что и ответить, а Скобелев тем временем наклонился над раненым.
– Не убило, значит, будешь жить.
– Ох, тяжко, ваше...
– И мне тяжко, молодец-удалец! Турка надо одолеть... Ты в лазарете будешь спать, а мне еще воевать,– генерал порылся в кармане и извлек оттуда серебряный рубль.– Держи, выздоравливай да возвращайся. Видишь, как нам люди нужны... И не охай, не то на гауптвахту отправлю. Ишь, как орал, думал, и в самом деле убило! С богом!
Санитары подхватили носилки, а генерал уже думал о бое, который только разгорался...
Особенно трудно пришлось первой сотне осетинского дивизиона. Неприятель, заметив аванпост, бросил против осетин три сотни конницы. Турки хотели охватить сотню с флангов, но на помощь аванпосту поспешил резерв, и они вместе отстояли позицию и даже заставили турок отступить к реке Осьме.
В цепи находились подпоручик Зембатов и бригадный адъютант Индрис Шанаев. Они возглавили преследование неприятеля, который едва спасся от порубки, перейдя Осьму вброд.
Ночь прошла спокойно, а утром, не возобновляя боя, неприятель численностью до четырех батальонов пехоты и при шести орудиях, сопровождаемый конницей, вышел из Ловчи, обогнув правый фланг наших аванпостов, и стал подниматься по плевненской дороге на высоты у села Слатина. С этих высот турки вели
огонь из орудий до тех пор, пока наша конница неожиданно не ринулась на правый фланг. А тут еще ‘на подмогу пришла сотня корнета Дударова. Началась сильная перестрелка, закончившаяся атакой. Турки отступили к селению Павликяне.
Весть о смерти Бекмурзы принес Фацбай. Выслушал его Бабу, и дрогнули у него плечи: он глухо зарыдал. Эх, Бекмурза... Он всегда говорил, что очень хочет остаться в живых и вернуться домой. Перед каждым боем просил бога уберечь его от смерти, пока не увидит родного аула.
Найдет ли Бабу в себе мужество сказать Борхан о гибели Бекмурзы? Ему никогда не приходило в голову, что он может потерять кого-то из друзей. Он видел смерть много раз, но никогда не задумывался над ней – то была чужая беда.
Трубач сыграл «по коням», и Бабу словно подбросило. Вскочил и Фацбай. Подхватили они ружья и побежали к своим коням.
21
Знаур отворил калитку и увидел Пелагею: она бежала ему навстречу, на ходу вытирая руки о подол, румяная, с неизменной улыбкой, от которой лицо ее казалось еще скуластей. В этот раз хозяйка была особенно приветлива.
– Соколик мой! Соскучилась по тебе...
Едва он вошел во двор, Пелагея закрыла калитку на тяжелый запор и прильнула к Знауру.
– Милый мой... Родненький, соскучилась.
В сенях Пелагея велела ему подождать, а сама ушла в избу и вскоре вернулась с деревянным ведром. Знаур недоуменно глядел на нее, думал: «А Пелагея – добрая женщина... Но почему живет без мужа?»
– А ну скидай тряпье,– приказала хозяйка и, схватив ковш, набрала воды из бадьи.—Давай, чего вылупил глазищи? Ишь, какие черные, обжигают!..
Улыбнулся Знаур в первый раз, засучил рукава черкески.
– Ты что же это? Совсем раздевайся... Аль не понимаешь? – Пелагея свободной рукой расстегнула высокий ворот его бешмета,– ну, чего ты застеснялся?
И Знаур разделся. Когда такое было раньше, чтобы он стоял обнаженный перед женщиной. Мылся долго, фыркал от удовольствия, а Пелагея терла ему спину. Потом принесла исподнюю рубаху, да еще холщевую, с косым воротником и длинными рукавами.
– Вот! Так-то будет лучше, а то прет от тебя, аж дух захватывает.
С этого начались новые отношения между Пелагеей и Знауром. До сих пор он являлся к ней и работал во дворе, пока хозяйка не выносила ему еду. Знаур успевал за это время переколоть дрова, вскопать огород, каждый день чистил хлев. Работал молча, не отдыхая. И ни разу Пелагея не позвала его в дом. Станет, бывало, она на крыльце и наблюдает за ним, а если попытается заговорить, так Знаур молчит.
– Носи, милый,– Пелагея провела ладонью по его груди, и Знаур смутился.—Пойдем в избу.
Пелагея вошла первая в просторную горницу. А за ней он, покорный, настороженный...
– Садись, будь хозяином,– пригласила женщина и ласково посмотрела на Знаура.
Придвинула к нему миску с дымящейся картошкой и краюху хлеба, поставила кринку молока, потом принесла кусок желтого, пахучего сала. Знаур сидел, сложив руки на коленях, и казалось ему, что все это во сне.
– Ешь, ну... До чего ты стеснительный!
Ел не торопясь, а Пелагея все приговаривала:
– Ишь, до чего заморили тебя, даже есть не хочешь. Ясное дело, казенные харчи... Ничего, скоро ты у меня станешь великаном.
Женщина стояла позади Знаура и вдруг обняла его за плечи, припала к нему, зашептала:
– Милый ты мой, соколик!
22
В сотне заметили, что Бабу замкнулся, ни на кого не глядит, ни с кем не разговаривает. Правда, урядник и до этого не особенно много говорил, а тут и вовсе умолк. Все знали, что на него сильно подействовала смерть Бекмурзы, и удивлялись: бывал во многих боях, видел не одну смерть и вдруг печалится столько
327
времени. Только Фацбай догадывался, кто растревожил душу Бабу, и готов был подшутить над ним, но, зная вспыльчивость урядника,, не решался: тот мог враз рубануть саблей. Но про себя Фацбай возмущался его поведением. Дело ли воина влюбляться? Он создан ходить по острию кинжала, жить по соседству с опасностью, быть готовым принять смерть. А для этого нужно твердое, как камень, сердце. По мнению Фацбая, любить можно только коня. С ним ты всюду, в любую погоду, днем и ночью, с ним только и поговорить можно по душам. А женщина нужна мужчине, чтобы рожать сыновей да доить коров. Нет, Фацбай никогда не поймет Бабу. Да если об этом узнают в сотне, так засмеют, и тогда останется одно: или уйти в другой полк, или пулю в лоб. «Ничего, пройдет горячка... Вот начнутся жаркие бои, забудет про нее»,– рассуждал Фацбай.
Но и время шло, и бои случались частые и горячие, а Бабу ходил сам не свой. Тогда Фацбай пошел к сотенному командиру и рассказал о том, что Бабу воспылал любовью к болгарке. Выслушал сотенный, но своего мнения не высказал, велел только позвать к нему Бабу. И когда тот явился, то застал Зембатова в гневе.
– Ты это выбрось из головы! Твое дело воевать... Если я тебе в отцы гожусь, то считай меня старшим братом,– Зембатов остановился напротив урядника.– Эх, Бабу, Бабу, не ожидал от тебя такого...
Молчит Бабу, думает: «Откуда Зембатов узнал о том, что у меня на сердце? Если можно заставить говорить камень, то и Фацбай проболтается?»
– Не сердись, брат мой,– урядник тронул короткую черную бородку, которую отпустил после смерти Бекмурзы.– Человек я, понимаешь? Она на осетинку очень похожа...
Постепенно гнев на лице подпоручика сменился удивлением:
– Ты ли это?
Пожал плечами Бабу, мол, как хочешь думай обо мне.
– Вот вернемся в Осетию, тогда самую красивую девушку сосватаю тебе. Положись на меня!
– Не говори так,– в голосе Бабу была твердость,
которую уловил Зембатов. – Лучше отпусти меня, пока мы на отдыхе...
– -Куда отпустить?
– К ней,—урядник не отвел глаз от острого взгляда командира.
Тот понял, что Бабу не отговорить, и если попытаться удержать, то, кто знает, что из этого получится.
– Ну, хорошо, отпускаю тебя на одну ночь,– смягчился Зембатов.– Только сделай так, чтобы никто не знал об этом. Опозоришь всю сотню – не прощу тогда тебе... Спросят, куда собрался, придумай что-нибудь... Возьми с собой Фацбая, все же веселее, да только и его не жени.
Приложив руку к сердцу, Бабу слегка поклонился и выскочил вон. У входа он чуть не сбил с ног Фацбая, который все слышал.
– Поехали быстро, – Бабу кинулся к коновязи.
Фацбай едва поспевал за ним. Ни о чем не говоря,
оседлали коней, накинули оружие, приторочили к седлам хордзены с бурками и выехали из лагеря. Навстречу им шел Евфимий, вел коня на поводу, без седла.
– Куда это? – спросил казак.
– Едем по одному делу.
– Вижу, что не пешком идете,– недовольно проговорил Евфимий.
Фацбай расправил усы и почему-то улыбнулся. Бабу, нахмурив лоб, сделал ему знак, и Фацбай понимающе кивнул.
– Послушай, Евфимий, – вмешался в разговор Фацбай,– если мы не вернемся к утру, то ты возьми себе мои вещи,– он приподнялся на стременах и вытащил из-под себя полы черкески.
– Пусть мне достанутся вещи моего врага! Прощайте!
Ехали рысью. По обе стороны шоссе пылали костры. Слева черной стеной высились Балканы.
– Послушай, Фацбай, откуда Зембатов узнал про болгарку? – урядник слегка придержал коня, чтобы посмотреть в глаза друга.– Как ты думаешь?
– На то он и сотенный, чтобы все знать...
Однако Бабу не успокоился. Фацбай вздохнул, молча изобразил на скуластом лице горестное выражение.
– Разве под тобой убили лошадь, что ты так вздыхаешь?
– Не хотел тебя огорчать,– Фацбай нарочито растягивал слова.
– Говори быстрей,—потребовал Бабу.
– Во сне ты все время зовешь болгарку...
Урядник изменился в лице, весь наклонился к другу.
– Кто-нибудь слышал?
– Зембатов проходил как-то мимо, когда ты кричал... Э, какие только слова ты не произносил. А утром вызвал меня, спрашивал о тебе, но я молчал.
– Гм! Нехорошо получилось... Знаешь, Фацбай, все время вижу Иванну во сне,– проговорил Бабу и снова погрузился в свои думы.
К знакомому дому подъехали в полночь. Не слезая с коня, Бабу кнутовищем постучался в калитку.
– Кто? – спросили через некоторое время со двора.
– Бабу,– тихо ответил урядник и спрыгнул на землю.
– Бабу? – переспросили из-за калитки.
Потом загремели засовом, и на улицу кто-то вышел, долго рассматривал всадников.
– Отец! – воскликнул Бабу, узнав болгарина, и обнял его. Петр не сразу узнал приезжего, потом обрадовался ему, пригласил в дом.
– Заходите, мои гости,– суетился старик, раскрывая ворота. Всадники ввели коней. Петр семенил впереди. Когда вошли в комнату, Бабу огляделся: нет ли Иванны. На стенах задрожал слабый свет лучинки.
– Садись,—предложил хозяин и позвал Марию.
Но гости продолжали стоять. Фацбай ждал, пока
сядет Бабу, а тот устремил нетерпеливый взгляд на дверь. И когда в ней появилась Мария, урядник, а вместе с ним и Фацбай, приложив руки к груди,– поклонились девушке.
– Мария, смотри кто к нам пожаловал! Узнаешь? Ну, иди, угости наших дорогих гостей,– велел отец.
Девушка удалилась так же молча, как и вошла. Гости опустились на палас, которым был застлан пол, и молча раскурили трубки.
– Фацбай, скажи ему, что ты мой сват,– проговорил по-осетински Бабу и сильно затянулся дымом.– Пусть отдаст мне свою дочь в жены.
– Так уж и сразу?
– Нечего тянуть, мы не ночевать приехали.
– Дай им опомниться.
– Я сказал, что у меня на душе, а ты как хочешь!
– Хорошо, если это удобно. Но...
– Мы на войне.
Старик сделал вид, будто не заметил перешептывания гостей. Поговорив, Бабу хотел встать, но Фацбай его удержал.
– Сиди! – Фацбай посмотрел на старика.– Говорить будем с тобой.
И все же Бабу встал, прошелся к выходу. Наблюдавший за ними Петр беспокойно заерзал, бросая подозрительные взгляды то на Бабу, то на Фацбая. Но вот открылась дверь, на пороге появилась Мария, и старик облегченно вздохнул: девушка внесла угощенье. Не обращая на нее внимания, Фацбай сказал:
– Понимаешь, он любит твою дочь,– Фацбай кивнул на Бабу.
Старик рассеянно покачал головой и что-то сказал Марии, та, пожав плечами, осталась в комнате.
– Бабу любит твою дочь,– продолжает свое Фацбай.
– Кого? – переспросил Петр.
– Иванну. А я ему говорю...
– Иванну? – переспросил Петр.
– Ну, конечно, но я не хочу!
– Ты не хочешь, чтобы он любил мою дочь? – повысил голос старик.– Может, ты повторишь... Кажется, я плохо слышу!
– Понимаешь,– смутился Фацбай.– Наш закон не позволяет.
– Ай-ай... Мария, ты слышишь? Казак любит Иванну, а он ему запрещает,– Петр оглянулся на девушку.
Она стояла и улыбалась.
– Ты плохой человек,– старик рассматривал свои руки.– Твой брат отдает сердце моей Иванне, а ты мешаешь... Как тебя звать?
– Фацбай.
Старик встал, прошаркал к дверям и, взяв под руку Бабу, сказал:
– Иди сюда! Я тебя понимаю... Ты храбрый, настоящий гайдук. Любить может только добрый человек... Я верю тебе. Но надо спросить Иванну, хочет ли пойти за тебя? Ее дядя что скажет? Брат Христо...
– Христо? – переспросил Бабу.
– Да, он у меня воевода. В Сербии воевал!
– В Сербии?!
– Ты не поверил?
– Ты Петр, а Христо твой сын?
– Ну, конечно. Они мои дети... Но почему ты так удивляешься?
– Христо – мой брат.– Я тоже воевал в Сербии...– сказал, волнуясь, Бабу и прибавил тихо: – Ох-хо! Значит, Иванна его сестра?
Петр прослезился, обнял урядника. Но больше всех радовался Фацбай: Бабу нельзя любить сестру Христо, своего названого брата. Таков обычай осетин. Понял это и Бабу и поэтому помрачнел, смотрел под ноги.
Не долго они оставались в доме. Уехали, отказавшись от угощения.
С того времени отношения .между Бабу и Фацбаем несколько остыли. В ночные разъезды Бабу уходил без него, да и Фацбай находил разные предлоги, чтобы не быть вместе. Но разве скроешь от людей разлад, всем было видно, что друзья избегают друг друга. Однажды Фацбай попросил подпоручика Зембатова поручить ему самостоятельное дело. Тот удивился: Фацбай раньше отказывался, говорил, что у него слух плохой, а теперь сам просится...
Подпоручик только спросил, с кем он пойдет в разведку.
– С Евфимием, мы с ним понимаем друг друга,– ответил Фацбай.
Он знает о Бабу? – подпоручик пристально посмотрел на Фацбая.
Прежде чем ответить, Фацбай погладил бороду.
– До сих пор у нас от Евфимия не было секретов,– Фацбай прищурил левый глаз.– Он тоже недоволен. Но разве Бабу послушается кого-нибудь? Все Кониевы такие. О, он не захочет – не сойдет с места, хоть убей.
После разговора с подпоручиком Фацбай отправился к Евфимию и застал у него Бабу. Они о чем-то горячо спорили, но когда заслышали шаги, разговор оборвался.
– А, Фацбай!.. Заходи,—сдержанно пригласил Евфимий; он сидел на корточках и привстал.
Было видно, что они не желали посвящать Фацбая в разговор, который им обоим был неприятен. И все же Фацбай пересилил себя и выпалил одним духом:
– Ты зачем пошел на войну?
Бабу поморщился, мол, обязательно тебе нужно было заводить этот разговор.
– Кониевы тем и славятся, что не боятся воевать,– ответил Бабу.
Фацбай стоял, подбоченясь, между Бабу и Евфимием.
– Да, ты храбрый, ни у кого в дивизионе нет столько орденов, сколько у тебя. В Сербии воевал... Поэтому ты и должен оберегать свою голову от позора.
– Хватит! – крикнул урядник и, сверкнув на Фацбая глазами, выскочил из палатки.
Конечно, будь другой на месте Бабу, разведчики бы не стали нянчиться с ним.
– Эх, пропал человек!.. Сошел с ума! – махнул рукой Евфимий.
Фацбай хотел что-то сказать, но раздался сигнал трубача: «По коням». Фацбай выбежал следом за Евфимием. Через несколько минут сотня выстроилась перед палатками. Командир сотни Зембатов выехал на середину и обратился к землякам на родном языке:
– Командир дивизиона ротмистр Есиев вызвал меня сегодня к себе и сказал: «Даю тебе, господин подпоручик, три ордена для самых храбрых. Пусть люди сами назовут имена достойных».
Последние слова подпоручика заглушили голоса всадников:
– Не хотим так!
– Мы тебе доверяем!
– На сотню и только три?
– Серебро жалеют?
– Сам раздай!
– Сам...
Зембатов поднял руку, и все умолкли.
– Кто в прошлый раз отбил обоз с оружием и продовольствием?
– Фацбай! – ответила сотня.
– Кто захватил турецкое знамя?
– Бабу!
– Кто захватил трех турок?
Руки потянулись вверх, и обнажились головы.
– Бекмурза Каруаев,– сам же тихо ответил Зембатов.– Пошлем награду его матери. Пусть все знают, что он был героем. Царство ему небесное! Эх, до сих пор не могу понять, почему Бекмурза убил русского поручика? Вгорячах, наверное, не разобрался...
Наступило напряженное молчание, которое нарушил командир.
– Фацбай Елбаев, получи награду! – Подпоручик прикрепил к его груди орден, и Фацбай отъехал. Потом наступила очередь Бабу.
– Братья! Каждого из нас ждут награды.– Подпоручик чувствовал, что сотня недовольна малым количеством орденов.– Начальник бригады полковник Тутолмин сказал, чтобы ночами у каждого из нас бодрствовал один глаз. Бригада оторвалась от отряда, и турки могут внезапно напасть на нас. Сегодня ночью в дозор пойдут Дзанхот Золоев, Тембулат Хадарцев и Абе Гарданов... Урядник Гадын Калманов!
– Я!
– Это твои люди, и ты отвечаешь за них головой. Берегите себя... Не лезьте под пули. Наблюдайте за дорогой, что идет на Плевну. Отправляйтесь,– приказал подпоручик, и отделились названные всадники от сотни.
– Прапорщик Дзанхот Муртазов, ты пойдешь с Афако Бесаевым, Цопаном Гуриевым, Асахом Бесоловым и Татарканом Томаевым. Не прозевайте турок со стороны «Зеленых гор»,– повысил голос командир сотни.– Евфимий и Фацбай Елбаев, Бабу Кониев и Дзе-гула Зангиев отправятся в разъезд ночью. Остальным можно отдыхать.
Ветер с Балкан разорвал тучи, и долина неожиданно осветилась лунным светом. О том, что турки могут посметь напасть на них, Бабу не думал. Он направил коня в ту сторону, где, по его расчетам, должен был быть разъезд Евфимия. Мурлыкая себе под нос, урядник поднял голову и опешил: по степи неслись всадники. «Турки»,– мелькнула тревожная мысль, послышались запоздалые выстрелы, и из-за бугра выскочили двое верховых. «Они!» – Бабу направил коня наперерез туркам: их было пятеро. Конь Бабу несся во весь опор, вытянув шею. Всадник не выпускал из виду неприятеля. Завидев Бабу, турки растерялись и закружили на месте. Тем временем подоспел Фацбай. Он занес высоко над собой шашку и, сделав обманное движение, мгновенно перебросил шашку в левую руку. За этим последовал удар...
С другой стороны на турок наседал Евфимий. Бабу заметил, как один из них вырвался из окружения и стал удирать. Не долго думая, урядник пустился за ним вдогонку. Конь турка шел легко, но все же после долгой скачки Бабу приблизился к нему настолько, что мог достать саблей. И тут Бабу в какое-то мгновение уловил, что конь под ним валится вперед, он едва успел оставить стремена и отбросить в сторону саблю. Вскочив на ноги, Бабу вгорячах побежал по полю, а потом опустился на землю и схватился за голову: упустил турка. Успокоившись, нашел саблю, постоял над верным другом, снял с него седло, уздечку. Конь приподнял голову и жалобно заржал. Бабу бросил седло и обхватил рукой шею коня. Здесь его и застал Фацбай.
– Оставь его, Бабу,– Фацбай держал кнут в левой руке, подобно вестнику несчастья.
– Евфимий?! – он вскочил, вцепился в Фацбая, но тот молчал, опустив голову. Бабу побрел по полю...
Сотня встретила Фацбая и Бабу суровым молчанием. Урядник остановился перед командиром, распахнул черкеску, отстегнул от бешмета солдатский крест, протянул подпоручику. Люди услышали:
– Пошли отцу Евфимия...
– Спасибо, Бабу... Но Евфимий давно заслужил третьего Георгия, и я сделаю так, чтобы его имя прославилось в Осетии.
Уронив голову на грудь, Бабу заплакал...
23
Знаур лежал с открытыми глазами. Пелагея положила ему на плечо голову и нежно гладила его грудь.
Над ними висел низкий потолок из отесанных сосновых бревен. В избе было тепло, уютно...
Впервые за много месяцев Знаур почувствовал себя Человеком, забыл о бараке, надзирателе... И только Царай не выходил из головы.
Счастливый он человек, уж, наверное, заявился в Стур-Дигорию. А к Знауру домой, конечно, и не зашел. А зачем? Разве Знаур мужчина? Трус. Иначе бы ушел за Цараем и догнал его. Тогда еще были видны его следы на земле. Теперь уже поздно. Скоро зима. По утрам на землю ложится густой иней, и вечерами холодно. Спасибо, Пелагея дала зипун, а то бы замерз ночью на голых нарах.
Знаур напрягся всем телом, хотел встать, но чуткая Пелагея удержала.
– Лежи, соколик! Что с тобой?
– Ничего,– вяло ответил он.– Пойду.
– Да ты никак обиделся? Лежи, отдыхай. Сейчас я тебя накормлю вкусно. Соколик мой ненаглядный... Сегодня смотрителю снесу ведро медку да ляжку окорока. И надзирателю перепадет. Лежи и все тут.
– Нет, пойду.
Пелагея поняла, что не удержать Знаура, и соскочила с полатей.
– Ты уж погоди, хоть поешь. Пельменями накормлю...
– Нет, не надо, Пелагея!
Сбежал с крыльца, а женщина все суетилась за спиной.
На траве густая роса, ноги сразу же промокли. Из-за сопок еще не показалось солнце. Туман стлался над землей.
Всю дорогу Знаур бежал. Ему было стыдно самого себя. На лице он ощущал поцелуи Пелагеи. Нет, он не простит себе этого. Наверное, Царай сейчас у него дома, и мать с Ханифой слушают о нем, сын тянется ручонками к Цараю, и тот треплет черные волосы мальчонки.
Взбежав на мост, Знаур сообразил, что под ним речка. Вернулся на берег, спустился к воде и долго плескал в лицо студеной водой, тер щеки, пока не заломило руки.
24
Ночью Ханифа услышала, как кто-то стучал к Бор-хан. Испуганная, в одной рубахе, она дрожа прильнула к плетню и судорожно ловила воздух пересохшим ртом. Наконец вышла во двор Борхан и тревожно спросила: '
– Кто ты?
– Путник... Из-за Дуная я пришел, с войны,– ответил чей-то простуженный голос.
– Ох, сейчас!
Ханифа испугалась за брата и, чтобы не вскрикнуть, схватилась за горло. Влетела в саклю, суматошно искала одежду, повязывая на ходу платок, выскочила на улицу. Добежав до раскрытых ворот дома, в котором родилась, остановилась в нерешительности; еще не прошло года с тех пор, как она вышла замуж за Знаура, и поэтому она не имела права переступить порог родительского дома. Зябко передернув плечами, Ханифа куталась в платок и смотрела во двор. И тут до слуха донесся вскрик матери. «Беда! Бекмурза...»– пронеслось в сознании и, не помня себя, Ханифа вбежала во двор. Открылась дверь, в тусклом свете появился мужчина в папахе и в бурке. За ночным гостем вышла мать. Поравнявшись с дочерью, Борхан всхлипнула, и опять кольнуло Ханифу в сердце: «Погиб. О, несчастье на нашу голову».
Закрылись ворота, и ночь вспугнул плач матери. Ханифа лишь смогла крикнуть одно слово:
– Бекмурза?
– О да-да-дай, что опять случилось с нами!
Целый месяц в доме Борхан не умолкал плач. На
сороковой день сделали поминки, и после них, заколотив двери сакли, Борхан перешла жить в дом зятя. Она одна и дочь без мужа, вот и будут коротать вместе дни, ждать Знаура. Правда, когда об этом узнали родственники Борхан по мужу, то стали уговаривать старуху не оставлять дом мужа. Издавна так повелось: пришла женщина в дом, там и должна умереть.' Но Борхан не могла больше оставаться в^ сакле, в . которой не раздастся родной голос сына, где каждый угол кажется могилой.
Уж если женщина преступила обычай, то, значит, горе плещет через край, и ее должны простить самые строгие земные судьи. И старшие из рода Каруаевых смирились.
Несколько дней Борхан не показывалась людям, и не потому, что стыдилась чего-то: не хотелось встречаться со сверстниками сына, боялась найти в их глазах равнодушие к своему горю.
По утрам она выходила во двор и подолгу смотрела в сторону заброшенного дома. Над чужими саклями клубился дым, там была жизнь, и только на крыше ее дома каркала ворона...
