Текст книги "За Дунаем"

Автор книги: Василий Цаголов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Кудаберд облегченно вздохнул: именно это он хотел услышать в тот момент.

–      Будь осторожен, не попадись... Узнают люди – тогда хоть уходи из села,—напутствовал Кудаберд брата.

–      Не беспокойся за меня! – сказал тот и ушел.

Но не успел Кудаберд переодеться и выпить рог

теплой араки, как вернулся брат.

–      Ну? – нетерпеливо спросил хромой.

–      Надо же! Оказывается, Знаур уже дома. Я ведь его оставил в поле! Дошел я до ворот, а он вырос передо мной, как из-под земли.

Простонав от злости, Кудаберд плюнул под ноги и пошел спать.

21

Да, Царай и не помышлял о красавице Тасултановых. Не за тем ехал к ним. Царай хотел доказать старшим из Стур-Дигории, что не обедняли осетины мужчинами, есть среди них достойные носить шапку. Не посрамил же Царай имени своего отца! Не могут стур-дигорцы упрекнуть его в чем-то. Вот разве только что уехал из аула, ничего не сказав старшим. Но не мог же он поведать им о намерении помериться ловкостью в доме Тасултановых. Да его бы и не отпустили, а друзья бы посмеялись над ним.

С этими думами Царай ехал вдоль дороги и не чувствовал, как ветви хлестали его по лицу. Очнулся Царай, когда конь остановился перед корягой, загородившей путь. Впереди в сумерках мигали огни: в доме Тасултановых продолжалось веселье. «Нет, Фатиму мне не украсть. Обязательно попадусь в руки Тасултановых, и они меня замучают... Да разве я боюсь смерти? Позор падет на Хамицаевых. Но не могу же я оставить их безнаказанными, они унизили меня... Нет, нельзя не отомстить Тасултановым? Что подумают обо мне люди? Засмеют. А Хамицаевы не простят мне такого позора, зачем мне тогда такая жизнь?» – Царай кнутовищем сдвинул шапку на затылок.

В стороне от дороги послышался дробный топот лошади. Царай тотчас спрыгнул и, бросив поводок, лег на землю и замер в ожидании. Вскоре из чащи выскочил белый жеребец. Царай вздрогнул: узнал коня, хотя видел впервые. Это был знаменитый жеребец из табуна Тасултановых. Князь перед смертью велел сберечь любимца, мол, пусть ходит на свободе и напоминает всем о нем. И седлать коня не разрешил... Изогнув тонкую шею, красавец застыл. «Уведу»,– мелькнула мысль, и Царай бесшумно пополз на другое место. Жеребец, почуяв присутствие чужого коня, перешел через дорогу. Беспокойно заржав, раздвинул заросли высокой, сильной грудью и приблизился к коню Царая. Мгновение – и Царай бросился к нему. Жеребец ударил об землю копытами и шарахнулся, но споткнулся о корягу и грохнулся на бок. Делом одной минуты было набросить ему на шею аркан. Жеребец вскочил, но Царай уже сидел на нем верхом. И напрасно оскорбленный конь старался сбросить Царая, тот словно слился с ним воедино.

Радости Царая не было предела. И вместо того, чтобы скакать домой, он вдруг вспомнил Хаджи-Муссу и решил покончить с ним.

Не сходя с коня, Царай стал наблюдать за дорогой, ведущей из усадьбы Тасултановых, надеясь, что вот-вот на ней появится Хаджи-Мусса. Не мог Царай простить приставу обиду. Кубатиев унизил его в глазах чужих людей и должен за это заплатить своей кровью. Если Царай сразу же не поступил, как подобает мужчине в таких случаях, и не вонзил в сердце обидчика кинжал, так в том виновата мать. Когда Царай готов был покончить с Хаджи-Муссой, ему вдруг почудилась мать, и куда делась его решимость.

Но теперь, когда ему повезло с конем, Царай должен рассчитаться с Кубатиевым, и тому не уйти от заслуженной смерти. Царай заставит ползать Хаджи-Муссу у своих ног и целовать землю. Только бы встретить его.

Пришли сумерки, и дорога стала уж не видна. Но Царай ждет. До боли в глазах всматривается в надвигающуюся ночь. Конь ие стоит на месте, все рвется куда-то, беспокойно храпит, норовит сбросить с себя всадника, и тому приходится быть начеку. А Куба-тиева все нет. Стал тогда Царай подумывать, не остался ли пристав ночевать в доме Тасултановых? И тут вспомнил про другую дорогу, что идет севернее речки. Не поехал ли по ней Хаджи-Мусса? Вкралась в душу тревога, и Царай готов был скакать в погоню, да догонишь ли... Пока будешь догонять пристава, если тот вообще уехал, наступит полная ночь. А Хаджи– Мусса, наверняка, не рискнет ехать в темноте и заночует у кого-нибудь из своих друзей.

Сидя на коне и соображая, что к чему, Царай стал рассуждать: «Братьям Фатимы я отомстил, завладев конем, а вот пристава упустил». Но ничего, Царай еще успеет напомнить ему о себе. Развернув коня, он быстро удалился от усадьбы Тасултановых. Погони он не опасался: не могли же Тасултановы хватиться коня, который гулял на воле. А когда обнаружится пропажа, так Царай уже будет дома, и тогда кабардинцы не страшны ему.

... Когда Царай въехал во двор, то, к своему удивлению, увидел мать: она стояла посреди двора, сложив руки на груди. Аул еще не проснулся. Собаки после бессонной ночи дремали.

Царай соскочил на землю и, не выпуская из рук поводка, легко вздохнул. Мать поняла, что сын угнал у кабардинцев коня и, подняв высоко над головой руки, ударила ими по коленям, словно плетьми, и запричитала.

–      О, да-дай!

На крик выскочил младший брат и, протирая на ходу заспанные глаза, радостно воскликнул:

–      Саулох!1

Он кинулся к жеребцу, хотел обнять его за лоснящуюся шею, но красавец мотнул головой, и Царай счастливо засмеялся:

–      На нем разъезжал сам бог!

А мать все причитала и била себя попеременно то в грудь, то по лицу, безжалостно рвала выбившиеся из-под черного платка седые волосы:

–      Ох-хо! Горе пришло в мой дом! Что ты наделал? Погубил всех нас...

Однако сын не обращал внимания на ее слезы, радуясь своей удаче, о которой и не мечтал; он повел жеребца к сараю, а брат расседлал другого коня.

–      Народ подумает, что в нашем доме покойник, нана... Ты так причитаешь, что боюсь, как бы не сбежались к нам люди... А мне не хочется показываться им на глаза. Устал я с дороги, хочу поспать,– проговорил Царай, поравнявшись с матерью.

–      Откуда у тебя эта лошадь? – быстро спросила она.

–      Добыл, нана, или я не мужчина? А?

Вернулся брат и, поминутно ударяя в ладоши, воскликнул:

–      Ну и конь! Огонь! Ты мне дашь проехаться на нем?

–      Конечно, только не сейчас. Не приставай.

Над зубчатой цепью гор вставал рассвет.

22

Христо устроился на вершине бука и рассматривал в бинокль турецкий лагерь. Он старался запомнить вал и глубокий ров перед ним, число орудий. Шесть тупых рыл сторожили выход из ущелья. Вот бы пробраться в неприятельский лагерь да пальнуть по туркам из их же орудий.

Уже второй раз к палатке, что в центре, в отдалении от других, подходят два молодых турка. Постояв, снова удаляются в сторону сторожевой вышки, что шагах в сорока. Но вот из палатки вышел долговязый турок, он то и дело размахивал руками и вертел головой. Он что-то кричал, но Христо не слышал. Те два молодых турка стояли перед ним, опустив головы. Видно, он отчитывал их строго за что-то. «Эх, вот бы захватить длинного! Да, за него Бабу руку пожмет. Должно быть, он не простой офицер. Но как завладеть им? Откуда и зачем пожаловал сюда?» – Христо перевел бинокль на долговязого.

Воздев руки к небу, тот быстро обошел вокруг палатки. Христо увидел в его правой руке длинную нить четок. Как ни старался Христо рассмотреть лицо турка, у него ничего не получалось: долговязый все время суетился. Наконец, что-то сказав, он махнул рукой и исчез в палатке. Христо проследил, куда пошли те двое. Саженях в трехстах от того места, где сидел Христо, росли три дерева. Под ними из-под камней выбивал родник. Здесь и устроились турки под тенью деревьев. Христо прикрыл ладонью глаза: они болели от напряжения и солнца. Задание генерала разведать турецкий лагерь Христо выполнил, но ему нельзя было оставлять наблюдательный пункт до наступления темноты. Вспомнив Бабу, Христо перевел взгляд на палатку: «Жаль оставлять здесь длинного... Бабу говорил мне, что в штабе очень обрадовались бы пленному офицеру».

Солнце пригревало сквозь густую крону, а запах листвы предательски клонил ко сну. Христо почувствовал, как ноет старая рана на левом плече. Сложив руки на груди, он закрыл глаза и сразу же ощутил в теле приятную истому. Промелькнувшая мысль о том, что он может уснуть и не вернется в лагерь к назначенному сроку, погасла. Христо все больше погружался в забытье.

... Чьи-то легкие руки подняли его ввысь, и под ним поплыли горы, леса... Сверкнула серебром река. Он присмотрелся к ней и узнал Дунай. Теперь земля стремительно приближалась к нему, и он оказался на пристани в Гюргево. К нему отовсюду шли хыши, бородатые, в одежде садовников. И он, ни о чем не спрашивая, пристроился к ним. На его бронзовом от загара лице выросла короткая пышная борода. Но вот колонна остановилась у самого Дуная. Кто-то прошел и пересчитал людей. Их было двести человек... Впереди показался Ботев. Он тоже одет, как все. Он взошел на палубу «Радецкого». Но почему медлят? Дружина стоит вдоль бортов и ждет сигнала. Впереди Козлодуй. От одной этой мысли у Христо все сильнее бьется сердце. Все быстрей... Наконец блеснула в руках Ботева сабля. Это солнце припало к ее лезвию. Оно скользило взад-вперед, словно задумало подточить оружие. Командование кораблем берет на себя Ботев. Но только до Козлодуя. Сигнал – и дружина одевается в униформу. Ботев смотрит на тот берег, и вдруг «Радецкий» срывается и птицей несется вперед. Козлодуй...

Дружина упала на колени и припала к земле. Долго ты нас ждала, земля отцов! Пятьсот лет ждала. Прости, что мы так задержались...

Ему представился Ботев великаном, а рядом с ним он увидел себя. Но вдвоем они оставались недолго: Ботева обступила дружина. Оглядев всех, Ботев улыбнулся. Гайдуки смотрели на него снизу вверх. Лицо Ботева вдруг посуровело. Он что-то сказал. Однако Христо засмотрелся на него и не слышал слов, а переспросить не успел. Ботев повернулся к нему спиной й пошел легкой походкой. Гайдуки не отставали от него.

И тут воевода взлетел ввысь птицей, покружил над степью, дождался, пока к нему поднялась его рать, и перенесся на Балканы.

Едва дружина опустилась на гору Вол, как начался бой... Кто-то крикнул: «Воевода, не поднимайся!» Христо узнал Бабу. А что он делает здесь? Бабу, стреляй, видишь, баши-бузуки лезут. Снова поднялся Ботев... Убили! Дрогнула дружина, и баши-бузуки полезли вперед. Кого они гонят перед собой? Отца! Рядом с ним Иванна! Что мне делать? Отец, держись! Я не буду стрелять... Я саблей проложу дорогу...

... Уже наступил вечер, и Христо ущипнул себя за ногу: «Проспал... Как же так? Вот так разведчик».

Засунув бинокль за пазуху, Христо соскользнул по стволу и пошел в лесную чащу. Двигался, выставив перед собой правую руку с мушкетом. Дорогу он знал...

23

Опрокинутые арбы застыли, задрав кверху оглобли. Стреноженные кони и быки паслись вдоль дорожной насыпи. Второй день Знаур с земляками работал на ремонте дороги, которая вела из Владикавказа в Тифлис. Дважды в год село выделяло сюда до пятнадцати арб.

Сельчане расселись вокруг широкого костра, образовав большой пестрый круг. Перед каждым на коленях или просто на земле лежала еда. Как будто одна скупая хозяйка собирала мужчин в дорогу: овечий сыр, кукурузные лепешки. И только завтрак Кудаберда выделялся. Нарезав жирное мясо и обильно подсаливая большие куски, он отправлял их в рот... Громко чавкая, хромой то и дело шмыгал носом да проводил по нему закатанным рукавом черкески.

Ели молча, сосредоточенно. Кто-то подбросил в разгоревшийся костер хворосту, пламя задохнулось под сырыми ветками, и сразу повалил дым. День выдался пасмурный, и хотелось посидеть подольше у огня. Из ущелья веяло сыростью, над Тереком висел туман. Люди ежились, ругая вполголоса тех, кто заставил их ехать сюда; слышался частый, сухой кашель.

–       Эй, скоро вы кончите пировать? Ишь, расселись, будто на свадьбе гуляют! – кричал подрядчик.

Знаур встречал русского в крепости весной. Он, пьяный, заставлял двух подростков то ложиться на сырую землю, то бегать по площади перед духанчиком.

–      Запрягайте подводы. Живо! Надо бы успеть по одному разу привезти песок... Ишь, заволокло туманом. Чья очередь? – спросил подрядчик и почему-то уставился на Кудаберда.

Хромой, не переставая жевать, лениво проговорил:

–      Что тебе? Отдыхаю я...

Этого было достаточно, чтобы подрядчик подбежал к нему и, пнув ногой, закричал:

–      Вставай! Живо... Ишь, ты!

Кудаберд, не ожидавший такого оборота, вскочил и растерянно посмотрел вокруг, видимо, искал поддержки у сельчан. Но никому не хотелось влезать в беду из-за него. Хромого особенно презирали после случая на нихасе, когда он был избавлен помощником пристава от наказания, которое ему определил Бза. Хромой вдруг опустился на одно колено, быстро сгреб остатки еды и бросил в хордзен. Подрядчик стоял над ним и ждал.

–      Пошевеливайся! – крикнул подрядчик и, отступив на шаг, закинул за спину руки.

–      Не пойду! – запальчиво вскрикнул Кудаберд и сам же испугался своей решимости; ожидая удара, закрыл рукой лицо.

–      Что? Бунт?! Я тебе покажу, грязное мырло... Ишь, ты!

Знаур стоял за спиной подрядчика, спокойный, неторопливый.

Только расширявшиеся ноздри тонкого носа выдавали его состояние.

–      Начальник, не надо... Пошли меня, пусть Кудаберд посидит. Не видишь разве, что он хромой.

–      Нет, ты постой... Ишь, казанская сирота,– не оборачиваясь, отмахнулся от Знаура подрядчик.– Я его заставлю! Вздумал против меня пойти,– он схватил Кудаберда за расстегнутый воротник бешмета.– Ишь...

Вокруг притихли, перестали жевать. Первым не выдержал Знаур, подступил к подрядчику валовую и похлопал по плечу. Но подрядчик не оглянулся, продолжал кричать:

–      Сгною!

Тогда Знаур, тряхнув его, выругался по-осетински:

–      Ишак! На кого ты поднял руку?

В эту минуту Знаур меньше всего заботился о Кудаберде. Он представил себя на месте хромого, и ему стало не по себе. Подрядчик вдруг отпустил Кудаберда и замахнулся кулаком, собираясь ударить Знаура. Однако кулак повис в воздухе. Встретив взгляд Знаура, подрядчик примирительно пробормотал:

–      Ладно уж, иди, коль тебе охота... А ты мне не попадайся,– пригрозил он хромому.– Давай еще один, чья там очередь? Живей, скоты! Ишь, ты!

Люди не понимали незнакомых слов, иначе бы несдобровать разошедшемуся подрядчику. Небрежной походкой Знаур направился к своим волам, запряг их и выехал на разбитую колею – она вела к Тереку. За Знауром прогромыхала одноконная арба. Проводив их молчаливым взглядом, люди уселись, чтобы продолжить прерванный отдых. Хромой вытряхнул из хордзена остатки мяса и пирога и начал поспешно жевать. Только один раз прервал чавканье, чтобы сказать:

–      Как я его не убил только? Напрасно вмешался Знаур. Вечно лезет не в свои дела... Ну, кто просил его? А теперь будет рассказывать всем в селе, что спас меня от смерти,– и опять зачавкал.

Никто не обратил внимания на слова хромого. Покончив с едой, тот встал, потянувшись, запрыгал на одной ноге, потом почесал затылок и проговорил, нарочито растягивая слова:

–      Что ему от меня понадобилось? У меня лошадь вот-вот издохнет... Да погиб бы весь род у этого русского. Как он кричал! У Знаура быки от жира чуть не лопаются, а ко мне пристал. Собака! Его счастье, что мой руки были заняты едой.

Людям надоело брюзжание хромого, и они, покинув места, пошли к своим арбам. А Кудаберд все продолжал поносить Знаура.

–      Замолчи, а то вторую ногу выдерну! – крикнул Бекмурза.

–      Ха-ха! Смотрите на него, какой нарт! Пожалел чужое добро. О, как я забыл! Быки же в самом деле твои, за Ханифу полу...

Последнее слово застряло в горле хромого: здоровенный кулак Бекмурзы пришелся ему прямо по губам. Он икнул и грохнулся на бок, а Бекмурза брезгливо вытер руку об полу черкески и с безразличным видом, будто ничего не случилось, пошел запрягать коня. Он поехал к Тереку, за ним потянулись остальные.

24

В ауле только и говорили о Царае. Мужчины, не скрывая восхищения его поступком, были на редкость многословны с ним. Они расспрашивали, дотошно уточняя подробности, а потом шли к навесу и долго глазели издали на жеребца. Налюбовавшись, возгорались желанием погладить коня. Но стоило кому-нибудь приблизиться к жеребцу, как гордый красавец изгибался и быстро перебирал тонкими ногами. Когда же он оставался один, то начинал ржать на всю округу, и люди нет-нет да бросали дела и слушали его плач. Гордый конь тосковал по своему табуну, хотел на волю, к которой успел привыкнуть. Шли дни, а он по-прежнему никого не подпускал. Даже Царай подходил к нему с опаской, удивляясь, как ему удалось приехать на нем в аул. С болью в душе Царай понял, что коня ему не приручить. Но Царая занимала мысль о Тасултановых: или те до сих пор не прознали, где их конь, или не думали начинать ссору.

Однажды Царай проходил мимо нихаса. Сам не зная почему, пошел этой дорогой, хотя прежде и он, и многие другие мужчины обходили святое святых, чтобы лишний раз не попадаться на глаза старшим. А тут ноги сами привели Царая на запретную тропинку, что огибала небольшую площадку, на которой издревле собирались седобородые. Тут появляться могли только они, обитатели нихаса, остальные – если их звали. Увидев стариков, Царай спохватился, но возвращаться уже было поздно.

– Эй, лаппу! – окликнули его, и Царай остановился.

По голосу Царай узнал Дзанхота. Продолжая смотреть себе под ноги, вытянув руки по швам, Царай ждал, что ему скажут еще.

–      Чей это сын? – спросил Дзанхот, притворяясь, будто солнце мешает ему рассмотреть того, кто стоит перед ним.– Глаза мои стали плохо видеть...

–      Хамицаев сын, Царай,—подсказал кто-то.

–      А-а,– протянул Дзанхот и после паузы добавил: – Мы все жили раньше, как родные братья... Отец Хамица, я еще застал его, одной рукой задушил медведя. Самый сильный конь не выдерживал под ним лето... Не помню, чтобы обидел кого-нибудь. Эх-хе, с людьми так жить теперь может не всякий.

Впервые услышав столько лестного о своём деде, Царай растерялся и не знал, что делать: то ли остаться, то ли уйти. Он чувствовал, что бешмет прилип к спине, а лицо вспыхнуло огнем. Вдруг нестерпимо зачесалось под глазом, но он не смел поднять руки и лишь исподлобья глянул на чинно сидевших жрецов правосудия, белобородых, удивительно похожих друг на друга.

–      Хамиц очень напоминал своего отца... Ростом, правда, был поменьше, а вот смелостью не уступал ему. Второго такого отчаянного я больше не встречал в жизни. Э, ей богу, я не намного моложе наших гор,– Дзанхот посмотрел на гору, что была перед аулом.– Нет, раньше жили совсем другие люди. При старшем мы дышать не смели. А сейчас... Э... – старик досадливо махнул рукой.

Его внимание отвлек поднимающийся в гору всадник. Правда, он еще не появился, но люди знали, что кто-то спешит: подковы часто цокали о гранитную дорогу. Царай увидел всадника раньше других и содрогнулся: на него в упор смотрел пристав. Опешил Царай, но не надолго. Когда, спрыгнув на тропинку и ударяя кнутовищем по ноговице, Хаджи-Мусса шагнул на площадку, никто из стариков не обратил на него внимания.

–      Позор! Оказывается, у кабардинцев коня украл ты? – спросил Кубатиев.– Вы только посмотрите на этого джигита! О, на его лице такое. самодовольство, как будто он совершил подвиг в бою!

Промолчал Царай. А что бы он ответил приставу, если боялся навлечь на себя гнев старших. Не мог же в их присутствии, да еще на нихасе, вступать в перепалку с приставом? Больших усилий стоило ему молчание, и Хаджи-Мусса, поняв это, продолжал изощряться, желая вызвать Царая на ссору.

–      Как вы до сих пор не изгнали его из аула? – воскликнул пристав.– Он же пренебрег традициями и нарушил обычай гостеприимства!

Кубатиев обвел взглядом нихас в надежде, что найдет поддержку у стариков. Но те сделали вид, будто заняты своими мыслями и не слышат, что он говорит. Расставив стройные ноги шире плеч, пристав подбоченился и вытянул вперед красную от напряжения шею.

–      Сейчас же отведи коня туда, откуда привел! Да смотри мне. Не вздумай только сесть на него верхом,– повысил голос Хаджи-Мусса.– Что ты уставился на меня? Или думаешь, что Тасултановы тебе простят? Ну, чего стоишь? Езжай!

–      Нет,– произнес тихо Царай.

Его услышали старики, заерзали, но промолчали.

–      Что?! Ничтожество! Ты еще смеешь открывать рот!

Не выдержал Царай, поднял кулаки на уровень груди и шагнул к приставу.

–      Берегись, Хаджи-Мусса! Твое счастье, что мы здесь...

Видно, что-то страшное было во взгляде Царая, если пристав отступил.

–      Вы слышите? Царай грозит мне, Кубатиеву! Приставу! А ты знаешь... Ты поссорил осетин и кабардинцев! Тасултановы отомстят и тебе, и всему твоему роду...

Тут встал Дзанхот и стукнул палкой по земле:

–      Хватит тебе кричать! Разве мы глухие или все умерли и нихас осиротел? Отправляйся в свой дом и учи там уму кого хочешь.

Пристав закусил губу и удивленно посмотрел на Дзанхота, мол, ты опять посмел кричать на меня.

–      Ты забыл, Хаджи-Мусса, где находишься! – сорвал голос Дзанхот, покашлял, задыхаясь от негодования.

–      Я – пристав! Заставлю...

–      Ты у русских властей пристав, а мой пристав вон там,– старик указал пальцем в небо,– один бог мне судья, Хаджи-Мусса... Тебе неприятно, что Царай не опозорил имя своего отца в доме Тасултановых? Если бы он имел табун лошадей, как ты, быть бы ему сегодня зятем Тасултановых... Не пугай нас кабардинскими князьями. Мы видели их...

Слушая Дзанхота; Царай позабыл даже о Хаджи-Муссе. Не сразу сообразил, что тот вскочил на коня и уехал. Не слышал его угрозы: «Завтра же приведу Тасултановых».

Кто-то засмеялся ему вслед дребезжащим голосом, и Царай, очнувшись, тряхнул головой...

– Иди, Царай,– впервые по имени обратился к нему Дзанхот,—ты поступил, как мужчина. Пусть насладится твоим счастьем та, которая дала тебе жизнь.

Это было признание, но Царай не обрадовался. Второй раз оскорбил его пристав, а он не мог ответить, поступить с ним по закону гор.

25

Печальные вести получил Христо из дома: погиб посланец, турки замучили бабушку. Убитый неожиданным горем, Христо забрался в горы. Дремучий лес шумел над головой. Неистовствовала быстрая река, придавленная гранитными глыбами. Злобная, неугомонная, она пробивала себе путь, а вот вырваться из тисков тесного русла не могла.

Христо лежал на земле лицом вниз; только скупые мужские слезы могли облегчить его горе. Но их нет! После поражения Апрельского восстания Христо неотступно думал о том, как велик гнев народа, неизмеримы его горе, страдания, а вот сбросить ярмо чужестранцев он не может. И в Сербии турки одерживают верх, вопрос только во времени. Теперь повстанцам ничто не поможет, и стоит ли ему оставаться здесь? Да, Христо не имеет права больше оставаться в Сербии и должен вернуться на родину. Он подумал, не обидятся ли на него сербы, но тут же отогнал эту мысль. Его храбрость ставили другим в пример. Не щадил себя Христо. Ну а теперь он нужнее там, в Болгарии. Если гайдуки не вернутся в горы, то турки будут продолжать надругательства над болгарами, превратят в рабынь сестер и жен, матерей, будут хозяйничать в отчих домах... Нет, он вернется туда, где уже покоится воевода и апостол Левеки. На память пришли стихи Ботева: «А сердце, мать, не может терпеть, глядя, как турки беснуются в отчем доме»...

Решив твердо возвратиться в родные горы, Христо скорым шагом направился в лагерь. Он подумал, что, наверное, в горах собралось уже немало гайдуков. Чего доброго, братья готовятся к новому выступлению против турок, а он к этому не поспеет. Что тогда? Но кого Христо возьмет с собой? Пожалуй, уйдет один. Безопаснее пробираться, и забот меньше в пути.

В лагере Христо разыскал Бабу и увлек в укромное место, в дубняк.

–      Хочу домой, к своим, Бабу,– выпалил с ходу Христо.

Бабу не удивился словам друга, понимая, что Христо, как и он, доброволец и волен поступать, как находит нужным, тем более, что болгарин в боях показал себя храбрым, всегда был впереди. Но почему Христо до сих пор не говорил ему об этом? Бабу, конечно, не допускал мысли, будто Христо, видя неминуемое поражение сербов, струсил. Нет, он не бежит с поля брани, Христо скорее погибнет. Кто-кто, а Бабу хорошо знал своего друга.

–      Помнишь Басила? – болгарин стиснул правой рукой подбородок, а сам пристально посмотрел в глаза Бабу.– Ты бы мог подумать, что он станет настоящим гайдуком? Почему я послал его? Это я виноват! Я, я! – кричал в отчаянии Христо.

Бабу отметил про себя, что гнев Христо велик и он не пожалеет себя ради Болгарии.

–      Басила схватили жандармы. Замучили звери мальчика,– Христо отдернул руку от лица, ударил кулаком по лбу.– Не могу, Бабу, забыть его! Пойми, я должен отомстить... Ты же сам мужчина! Никого у него не было, один на всем свете. Кто будет горевать, плакать по нему? Нет, Бабу, я должен быть там и бить, мстить, мстить...

Они ходили вокруг дуба рядом, иногда касаясь плечами друг друга.

–      Тебя, Христо, зовет сердце,– иди... Я знаю, ты не трус и не от смерти бежишь навстречу своему позору.

Остановился Христо, .протянул руку осетину. Обменялись сильным рукопожатием:

–      Спасибо, Бабу!

–      Верю тебе, брат.

Болгарин улыбнулся:      .

–      Ты назвал меня братом после первого боя... Помнишь? Мы тогда пробрались к туркам и взорвали пороховой погреб. Никогда не забуду тот день, всегда буду носить в сердце твое имя. Вернешься домой – скажи своему отцу, что у него есть еще один сын: Христо. О, болгары умеют любить своих родителей!

Взволнованный этими словами, Бабу порывисто обнял болгарина и долго не отпускал от себя. Потом оглядел с ног до головы и вдруг издал крик радости. Он нашел, что подарить побратиму! Мгновение – и кинжал Бабу вместе с узким поясом висел на Христо. Откинувшись назад, осетин хлопал в ладоши:

–      Возьми... Кинжал отца! Наш дед носил его! Я буду носить другое оружие.

–      Зачем? Ты же... Бабу, не надо,– смущенно бормотал Христо.

–      Молчи! Бабу знает, что делает! Ты не опозоришь наш род... У Кониевых никогда не было трусов!

–      Клянусь! – болгарин выхватил из ножен клинок и поцеловал сталь.– Буду верным твоему роду!

–      А теперь пойдем в штаб. Да, как ты думаешь добираться?

–      Через «Бабина-голову»,– ответил Христо.

Небо хмурилось, но в просветы между тучами пробивалось скупое солнце.

Бабу отправился в штаб, чтобы передать адъютанту просьбу Христо. В просторном каменном доме разместился генерал Черняев, а вместе с ним – адъютанты, писари, порученцы...

Бабу встретил старшего писаря, и тот кивком голо-, вы пригласил его в свою каморку.

–      Свертываемся, друг,– сказал писарь, усаживаясь за походный столик, перед ним лежал ворох бумаг,—уходим побежденными. Так-то вот, Бабу. А ты, помню, в России говорил, что через месяц турки будут просить пощады.

–      Не говори так, мы еще не подняли рук,– горячо возразил осетин.– Вот посмотришь, как мы...

Ухмыльнулся писарь в пышные усы:

–      Эх, мил человек, да белый флаг вот-вот будет поднят над нашими позициями.

–       Замолчи! Что ты говоришь, Митрич? – возмутился Бабу.– Ты хоронишь живого! Как ты мог подумать так?

Писарь покрутил ус, встал и, вздохнув, нашел нужную бумажку, протянул Бабу.

–      Вот тебе патент... На серебряную медаль и крест. За храбрость тебя жалуют, мил человек. Сербское военное министерство не поскупилось. Бери! Останешься жив, выберешься в Россию, представишь куда следует...

Не разворачивая плотную гербовую бумагу, Бабу вложил патент в пакет и засунул во внутренний карман. Козырнув, он вышел и направился к адъютанту, чтобы поговорить о Христо. Значит, придется сложить оружие... А ведь ему так хотелось победить!

26

Еще с неба не сошел щербатый месяц, а уж девушки из рода Кониевых закончили подметать улицу напротив дома Знаура. Еще раз оглядев улицу, они вошли в дом. За ними хлопнула калитка, и тут же из ворот Каруаевых вышли добровольные подметальщицы, как будто ждали этого момента, и дружно заскребли метлами, нарушая предрассветный покой аула.

Петухи взяли первые высокие аккорды. Им вторили регистром ниже менее голосистые солисты. И уж когда оркестр заиграл дружно и слаженно, в общий хор ворвались запоздалые голоса молодых. Их надтреснутый дискант явно сбивался с общего тона, и они снова и снова начинали свою партию.

Село проснулось сразу. Над крышами сакель вился легкий курчавый дымок. Коровы, разноголосо мыча, лениво двигались за пастухом. А он шел, величавый, исполненный гордости, переваливаясь из стороны в сторону, изредка останавливаясь, оглядывался назад и покрикивал зычным голосом:

–      О! О!

Из конца в конец села протрусил всадник на неоседланном коне. На солнце вышли дети – постоянные обитатели улицы. Они еще были под впечатлением сказочных снов и, протирая кулаками глаза, поеживаясь, зевали. Каждый сидел у своих ворот. Но вот кто-то позвал товарища, и тогда все повскакали с мест и по-

167

неслись навстречу друг другу: начались прерванные игры и забавы...

Дети первыми увидели, как в доме Кониевых раскрылись ворота и в них появились быки. Они долго пили из канавы, потом лениво махали хвостами и облизывали языками блестящие черные ноздри. Следом за ними выгнали овец, и ворота снова закрылись. Двое юношей, цокая, погнали быков и овец к дому Бекмурзы. Там их, очевидно, ждали, потому что ворота Каруаевых широко распахнулись в тот момент, когда один из юношей хотел было позвать хозяина.

Но быки никак не желали переходить канаву и упорно старались вернуться назад. Овцы тоже бросились врассыпную. Спасибо, подоспевшие дети помогли загнать скот во двор к Бекмурзе.

В доме Каруаевых обрадовались: как-никак, а такое богатство Бекмурза за многие годы не накопил бы.

К полудню стали сходиться нарядные гости. Прежде шли женщины, не иначе как с пирогами, поверх которых лежали жирные вареные куры. Их сопровождали девочки-подростки, которым доверили нести бутыли с аракой.

За женщинами появились мужчины, они шли небольшими группами. У дома Знаура их встречал Бза. И у Каруаевых был такой же старший.

Мужчины в обоих домах садились за длинные низкие столы, установленные во дворах. В стороне от пирующих собралась молодежь. Появилась гармонь. В доме Знаура ее держала на коленях девушка лет двадцати. Наклонив голову, она задумчиво перебирала басы. Напротив юношей стояли девушки, образовав полукруг. Но вот вышел распорядитель танцев. Они начинались после первого тоста, который произнес Бза. Однако веселиться молодежи долго не пришлось. В тот момент, когда танцор стал отплясывать на носках, мелодия оборвалась... Во двор въехал всадник. Не слезая с лошади, он поднял левую руку с кнутом, и все поняли, что это вестник несчастья.