Текст книги "За Дунаем"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Но Сафар не шел, и Знаур начал беспокоиться. В полдень записавшиеся в полк охотники должны были отправляться во Владикавказ, а он еще не сделал главного: не получил землю, ради которой согласился ехать воевать с турками.
– Эй, Знаур, сходи к Сафару, не сидеть же нам до вечера,– крикнул Бза.
«Почему не пришел Сафао? Он же сам сказал, что будет ждать меня здесь».– Знаур быстро зашагал по пыльной дороге к дому Тулатовых. Как всегда, пришлось долго стучать, но никто не отозвался, и тогда Знаур перемахнул через высокий забор. Во дворе не было ни души. Быстро пробежал к дому, открыл дверь и остолбенел: Сафар лежал на кровати, задрав ноги на высокую спинку.
Не ожидал Сафар прихода Знаура, растерялся, не мог попасть босой ногой в чувяк. Знаур перевел взгляд на стену: за спиной Сафара висели кинжал, ружье, сабля.
– Ты заставил себя ждать, Сафар,– проговорил Знаур, чувствуя что-то неладное.
– О, сейчас, сейчас, Знаур... Иду, как я забыл! – бормотал Сафар.– Думал, что еще рано... Подожди, дай одеться.
У него трясся острый подбородок, тонкие губы скривились. Наконец он всунул ногу в чувяк и порывисто вскочил. На бледном лице появилась зловещая улыбка.
– Тулатовы к холопам не ходят, Знаур!– запальчиво крикнул Сафар в надежде, что его услышат в доме и придут на помощь.– Кто тебя впустил сюда? Убирайся вон!
– Ты обещал землю за мою жизнь, я отдаю ее тебе за полторы десятины, – Знаур прикинул расстояние, отделявшее его от Сафара. – Тебе не стыдно так скупиться?
– Ха-ха! Землю я ему обещал! Где у тебя свидетель? А? Ты сам захотел умереть за русского царя,– Сафар провел рукой по бритой макушке.– Ну и иди, причем же тут Тулатовы и их земля? Ты привык быть ишаком, и не все ли равно у кого...
Знаур прыгнул вперед, сбил с ног Сафара и, пока тот поднимался, выхватил из ножен кинжал, но не вонзил в обнаженную грудь обидчика, дал Сафару возможность подняться на ноги. Сафар встал не сразу, а когда увидел в руках Знаура кинжал, присел, прикрыв лицо руками, запричитал.
– Не надо, Знаур... Пощади, погорячился я! Пусть лучше меня накажет бог...
– Вставай, собака!
– Нет. нет... Пощади! Идем, три, пять десятин дам,– Сафар порывисто вскочил и кинулся к выходу.
В дверях остановился, и в тот момент, когда оглянулся, удар кинжала оборвал его вопль. Вытер Знаур сталь о полу отцовской черкески, надетой впервые, и переступил через распластавшееся тело Сафара. Устало прошел через двор. Здесь его окликнул старый слепой отец Сафара; Тулатов стоял в дверях кунацкой.
– Сафар, это ты? Но почему ты шаркаешь?
Сгорбившийся Знаур прошел мимо, медленно отодвинул засов и уже на улице услышал, как тревожно звал Тулатов:
– Эй, кто в доме? Что случилось?
В конце улицы Знаура поджидали Бза и Бекмуоза.
– У тебя на руках кровь...– бросился к зятю Бек-мурза.
Бессознательно посмотрев на свои руки, Знаур понял весь ужас случившегося, схватился за голову, застонал.
– Ты убил Сафара? – был вопрос Бза.
– Убил! Да, убил! – яростно закричал Зняул.– Он обманул меня! Назвал ишаком... Землю! Землю.,,
40
Хаджи-Мусса был разгневан. Он стоял на горке и смотрел на опустевшие дворы. Никто не явился к нему в назначенное время. Казалось, аул вымер. Тогда два стражника въехали в аул с разных концов и начали стучать в калитки, стучали до тех пор, пока к ним не выходил хозяин. Под угрозой немедленной расправы стражникам удалось, наконец, к полудню собрать мужчин на нихас.
Пристав готов был пойти на крайние меры, но боялся попасть в немилость к высшему начальству. Его предупреждали не обострять отношений с горцами: на носу война с турками. А уж потом, мол, каждый получит сполна.
Кубатиев дрыгал ногой и, насупившись, о чем-то думал. В другое время он бы не посмел стоять перед старшими, тем более, положив левую руку на пистолет. Высокий лоб его нахмурен, густые брови чернеют на бледном лице. К нему подъехал стражник и доложил коротко:
– Собрались!
Хаджи-Мусса сразу же набросился на всех:
– Ослушались? А вы знаете, кто послал нас сюда? Царь! Платить будете?
И тут неожиданно для пристава раздался резкий голос:
– Нет!
Кубатиев опешил.
– Кто сказал нет? – пристав впился глазами в толпу.
Царай шагнул к нему. Руки уперлись в бока, подбородок чуть приподнят, смотрит Хаджи-Муссе прямо в глаза.
– Мы ничего не должны русскому царю!
Разъяренный Хаджи-Мусса тоже сделал шаг вперед, играя плетью, но Царай не сдвинулся с места, даже не моргнул глазом.
– Смотри у меня,– глухо проговорил пристав и провел дрожащей рукой по бледному, перекошенному злобой лицу.– Ты мутишь людей! Сгною!
Большие грубые руки Царая сжали рукоятку кинжала.
– Разве ты не слышал, Хаджи-Мусса, мои слова? Ни мой отец, ни дед не были рабами у русского царя... Они у него никогда не одалживали ни серебра, ни земли. Так что не знаю, почему ты требуешь от меня какой-то долг?
– 1ы задолжал подлинным хозяевам за пастьбу! Или ты раньше не платил им за Хорее? – Хаджи-Мус-са обвел взглядом людей и добавил: – Где твой скот пасется? Может, ты скажешь? Вы тоже не знаете, добрые люди, на чьей земле живете? Эй, писарь! А ну, скажи, сколько причитается с Царая Хамицаева?
К приставу подлетел писарь, раскрыл толстую потрепанную книгу, но никак не мог найти нужную страницу, и Кубатиев нетерпеливо крикнул:
– Ну!
– Вот... Сейчас... Три рубля серебром!
– Слышал? Иди и принеси деньги, пока...
– Боюсь, тебе придется долго ждать, Хаджи-Мусса,– Царай усмехнулся.
– Отказываешься? – пристав подбоченился.
И тут случилось невероятное: из толпы вышел старшина прихода Бязров и встал рядом с Цараем. Один за другим —все мужчины перешли к ним, и пристав отступил.
– Царь сильный, у него много таких, как ты, преданных. Пусть он берет с нас силой то, что мы ему должны,– произнес старшина.– Но мы за собой не знаем долга.
– И ты с бунтовщиками?
Старшина развел руками и дернул вверх правым плечом:
– Разве ты когда-нибудь пошел против своих
братьев? ;_
Хаджи-Мусса оглянулся на стражников и махнул плетью:
– Взять его!
Стражники спешились и двинулись к старшине, но народ окружил его плотным кольцом.
– Вызову русских... Всех на виселицу!
И тут вскочил со своего места молчавший до сих пор Дзанхот;
– О бог ты мой! Да разве вы осетины? Заткните ему глотку! Будьте вы прокляты, трусы несчастные!
Не успел Царай опоМнитьсй, как Хаджи-Мусса оказался в седле.
41
Люди окружили площадь перед канцелярией. Четверо молодых всадников держали под уздцы поджарых коней, навьюченных по-походному. Они выстроились в ряд перед стариками, один из которых принял чашу с пивом, поднял голову к небу и прошептал молитву, затем обратился к юноше, стоящему с левого краю.
– Пусть святой Георгий поможет тебе в пути! Да не посрами ты имя своего отца. Не опозорь и нас трусостью и недостойным поступком.
Аульцы притихли, жадно слушая старика. Высказавшись, он подал всаднику чашу, и тот, вскинув голову, громко проговорил:
– Я еду на войну, добрые люди, чтобы исполнить свой долг. Вполне надеясь на себя, даю клятву, что не посрамлю вас. Верьте мне, люди! – после этих торжественных слов всадник выпил пиво.
Потом наступил черед Бекмурзы. Он поискал глазами мать, но ее не было на площади. Люди видели, как дрожала в его руках чаша. Долго Бекмурза не мог вымолвить ни слова.
– Слушаем тебя, Бекмурза!.
Люди притихли, они знали, чем взволнован Бекмурза.
– Прощайте... У Каруаевых еще не родился трус. Не буду им и я. Люди! Прошу всех, не оставьте в беде мать-старуху и семью моего зятя Знаура.
В толпе, где стояли женщины, послышалось рыдание.
– Буду жив – увижусь с вами. Бекмурза не забудет делавших ему добро, а если умрет он, скажете: «Вечная память!»
Церемония еще продолжалась, когда в конце улицы послышался плач. Все, кто был на площади, замерли. Он приближался, и люди чувствовали себя неловко, словно они были в чем-то повинны. На площадь вступил Знаур в сопровождении стражника Инала. Народ поспешно расступился. Знаур шел, ни на кого не глядя, с низко опущенной головой. Руки заломлены за спину, стянуты ремнем из сыромятной кожи. Поравнявшись с всадниками, отправляющимися в полк, Знаур остановился.
– О, лучше бы ты погиб на войне! – кричала хриплым голосом Фарда.
Знаур нашел глазами Бекмурзу, и тот побледнел. Но тут следовавший за ним стражник ткнул арестованного ружьем. Взгляд Знаура скользнул по лидам, он успел крикнуть:
– Люди! Не оставьте в беде! Именем бога прошу!
«Хорошо, что я не убил тебя, а то бы угодил в Сибирь. Ха-ха-ха! Теперь Ханифа горько заплачет, но уже поздно. Не хотела выходить за хромого, пусть ждет своего любимого... Э, да за убийство Сафара ему дадут не меньше двадцати лет. За это время он сгниет в Сибири». Кудаберд отвернулся.
– Почему ты не умер в утробе матери? – плакала Фарда, она царапала лицо, колотила кулаками колени.– Ты хотел уехать в Грозный, почему я тебя не отпустила? О, лучше бы у меня тогда отсох язык!
На площади остались старики и отъезжающие в полк, остальные же пошли за арестованным. За околицей стражник загородил путь сельчанам.
– Остановитесь! – сказал он.– Не ходите, нельзя...
Развернув коня, он погнал Знаура по пыльной дороге. За сыном, вытянув перед собой руки, бежала мать, загребая носками чувяк рыжую пыль, а за ее спиной на дороге распластался черный платок, напоминая людям подбитую птицу.
– Сын! Ох-хо!
Старуху бросало из стороны в сторону. Народ стоял в суровом молчании. И даже когда Фарда споткнулась и упала навзничь, никто не сдвинулся с места. Собравшись с последними силами, женщина подняла голову, но слабые руки не удержали ее, и она снова ткнулась лицом в землю...
42
С первыми лучами солнца стражники въехали в аул Одола. Никто в то утро не выгнал скот на пастьбу. Только Царай не нарушил заведенного дедами порядка: Поручил брату овец с ягнятами. Они мирно паслись на зеленом склоне.
Царай стоял во дворе и наблюдал за стражниками. На боку у него висел пистолет, купленный в городе у знакомого грузина. Царай заметил, что брат стал тревожно посматривать в его сторону. Вот он сорвался с места и погнал овец к развесистой дичке. Из аула выехал пристав, а за ним – пеший писарь. Кубатиев направил коня к тому месту, где паслись овцы Царая. «Что он задумал?» – Царай машинально нашел кинжал, судорожно сжал рукоятку. Над Одола, затерявшемся у подножья ледников, раздался звонкий голос. Кричал сельский курьер Бидзеу:
– О, стур-дигорцы! Если вы верны своей клятве, то собирайтесь!
И сразу же народ высыпал в узкие и кривые улочки, двинулся туда, где паслись овцы Царая. Тем временем прапорщик спешился и приказал писарю гнать овец в приход. И Царай, и Хаджи-Мусса знали, что в этой встрече одному из них не жить. Мужчины были готовы к поединку и даже сделали все, чтобы он состоялся. Иначе и не могло быть: на оскорбление Кубатиева Царай должен был ответить так, как того требует честь горца.
– Мы же тебе ничего не должны, Хаджи-Мусса... Разве ты не слышал моих слов вчера? Ради отца твоего...– проговорил Царай в спину пристава.
– Эй, писарь! Прогони подальше этого щенка! – не оглядываясь, приказал Хаджи-Мусса.
Царай, не торопясь, вынул пистолет и, прежде чем выстрелить в Кубатиева, крикнул:
– Собака!
Пуля сбила папаху с головы Хаджи-Муссы. Писарь ошалело понесся к аулу. Ему навстречу скакали стражники. Их остановили новые выстрелы: пристав разрядил пистолет в Царая, но тоже промахнулся. Подоспевший народ не вмешивался в поединок мужчин.
В руках Царая сверкнул клинок, и Хаджи-Мусса отступил. Он отходил, не спуская глаз с Царая. А тому понадобилось сделать лишь один прыжок...
Царай посмотрел презрительно на корчившегося под ногами пристава:
– Он нашел то, что давно искал!
43
– Христо, где же вы! . Перестаньте прятаться от меня, слышите?
Петр озирался вокруг, но лес был безмолвен. Старик готов был идти в обратный путь, когда над его ухом раздался свист. Из рук Петра выпала палка, а сам он шарахнулся в сторону.
– Что, испугался, дед?
С дерева спрыгнул гайдук, поднял палку и протянул старику.
– Тьфу! – выругался тот.– Зови скорей людей, чего ты стоишь, как истукан? Война!
Гайдук и не думал никого звать. Поджав губы, он раскачивался из стороны в сторону на длинных журавлиных ногах. В его глазах дрожала смешинка, и Петр рассердился.
– Чего ты смеешься, осел? Дед Иван идет войной на турок! Понял, дурень?
Старик кричал на весь лес, а гайдук, разинув от удивления рот, хлопал глазами.
– Да ты никак обалдел, юнак? Тебе же говорят, братушки уж воюют с турками, а вы здесь ни черта не знаете,– Петр ударил согнутым пальцем гайдука по лбу.
– Война?
– Ну да!
Гайдук ответил коротким странным смехом и кинулся в глубину леса. Петр потряс в воздухе палкой и припустил за ним, боясь, что гайдук прежде него принесет радостную весть в отряд. Но тот скрылся за деревьями, и Петр, потеряв его из виду, в отчаянии стучал палкой по стволу бука.
– Эй, люди! – кричал он на весь лес.
Но тут же из чащи вышел тот же долговязый гайдук. Лицо бледное, мушкет перекосился под мышкой, толстым стволом вниз.
– Слушай, дядя Петр, я тебя в лагерь не пущу,– решительно заявил он и встал на пути Петра.
– Меня?! Посмотрите на этого юнака. Да я тебя на части разорву. Уйди!
– Ты посмеялся надо мной. Возвращайся к себе домой, а то... Я не посмотрю, что воевода – твой сын.
– Дурень, да когда же я обманывал тебя? – не нй шутку испугался Петр такой решительности гайдука.
– Вот только что ты сказал о войне, и я побежал, как дурак, в лагерь,– выпалил гайдук.– Хорошо, я спохватился...
– Да ты, видать, в самом деле спятил,– начал горячиться старик.– Разве же этим шутят? Да за такое я сам, кого хочешь, отправлю на тот свет. Видно, у тебя в голове не все в порядке.
– Ты сам выжил из ума, дядя Петр. Разве можно так шутить,– видя, с какой горячностью говорил Петр, смягчился гайдук.—Ты сказал, что дед Иван воюет с турками.
– Ну конечно! Скоро войне конец. Пока мы с тобой препираемся, уж русские, наверное, в Софии. Веди меня к воеводе!
– Так это правда? Поклянись перед богом!
– Пусть мои глаза никогда более не увидят Христо, если я вру.– Петр перекрестился.– Послушай, не хочешь ли ты рассердить меня по-настоящему? Смотри, я быстро пройдусь по тебе палкой!
Гайдук ошалело бросился обнимать старика, и тот взмолился:
– Ой, задушил!
В отряде весть произвела настоящий переполох. От радости люди целовались, кричали, на все лады пели... Петр узнал в запевале сына.
– Мургаш, Мургаш, гора наша!
Всем хороша ты, богата
Пастбищами для зимовок,
Чащобами для гайдуков.
Товарищи сошлись к Христо, и лес наполнился мощным гимном.
Ушел воевода Данчо
Скитаться в лесу зеленом,
Да пить студеную воду,
Да храбрых водить юнаков.
Уж песня смолкла, а эхо все еще несло ее в глубь леса. В который уж раз Христо спрашивал отца:
– Скажи, ты своими ушами это слышал, или тебе твой вездесущий Рашид передал?
– Ой, боже, да я слышал сам, понимаешь, сам! Квой-векил1 шептался со старостой, а я стоял за их спиной. Русские заявили туркам:.идём на вас войной.
Христо поднял руки над головой:
– Братья! Радость... Живио1 2 Петр! Чарку моему отцу!
Гайдуки снова обнимались, раздались выстрелы салюта. Кто-то вынул круглую деревянную бутылку с вином.
– Гей, Вельо, гайду! Рученицу! – крикнул Христо. И тут же гайдук с длинными усами надул меха, а пальцы быстро заскользили по трубе.
– Кто сможет танцевать дольше меня? – спросил воевода.
– Я! Бьюсь об заклад! – крикнул кто-то из гайдуков.
– Ладно! На что заклад?
– На кинжал!
– Сердце отдам, а кинжал нет! – тряхнул головой Христо и пустился в пляс.
На поляне поднялось невообразимое. Танцоры то семенили на одном месте, то стремительно летели по кругу, то танцевали «на коленях», лихо и громко крича: «И-га! Гоп!»
Не раз гайдуки пускались в этот вихревой танец. Иногда в состязании плясали по двое суток. Но такой рученицы никто не помнил!
Держись, земля! «И-га-га! Гоп!»
44
Рано утром Фарда вошла в узкий проулок и остановилась, не зная, куда идти дальше. Прохожая удивленно оглядела старуху:
– Что с тобой? У тебя горе?
– Сын... Иду к Знауру,– ответила Фарда.
– А где он? Почему у тебя обнажена голова? Надень платок!
Взглянув на незнакомую женщину, Фарда заплакала:
– Убил он... Алдара убил,—прошептали ее посиневшие губы.—Арестовали его вчера.
– Ну, это ничего... Мужчина должен кого-то убивать в жизни. А я думала, у тебя сгорел дом. Сестра, гордись, что у тебя такой сын. Эх, а у меня дочери, три дочери... О, горе! Пойдем, я тебе покажу участок,– женщина взяла Фарду за руку, и та поплелась за ней.– И раньше убивали, и теперь обиду не прощают. Вот мы и пришли...
Перед входом на гауптвахту прохаживался стражник. Несчастная Фарда приблизилась к нему и с затаенной надеждой спросила:
– Знаура отпустили? Сына моего... Разве ты его не знаешь?
Но стражник сделал вид, будто не слышал ее вопроса.
– Куда ты дел моего сына? – вдруг отчаянно закричала Фарда.– Отдай мне сына! Слышишь! Пусть сгорит твой дом...
Стражник засуетился, оглядываясь на дверь:
– Ты, наверное, с ума сошла? Какой сын?
– Зачем ты его арестовал?
Но тут распахнулись двери гауптвахты, Фарда увидела Знаура и бросилась к нему. Однако стражник опередил женщину и оттолкнул ее в сторону. Но мать догнала сына и припала к его спине. С трудом стражник и конвоир оторвали ее от арестованного.
Знаур уходил все дальше и дальше. Теперь уже в окружении конвоиров. Солдаты сменили стражников. На их плечах застыли ружья, в патронташах комплект боевых патронов. Два шага отделяют Знаура от впереди идущего солдата. Всего один прыжок и... Один прыжок. Но конвоиров двое! Два штыка блестят под лучами раннего солнца.
Ветерок легонько подталкивал Знаура в спину. На липовой аллее шелестела густая листва. Не останавливаясь, Знаур оглянулся на горы и почувствовал, как сжалось сердце.
– Иди, не задерживай, а то враз огрею,—пригрозил солдат, тот, что шел позади.
Шагали через железнодорожные пути к вагону с решетками он стоял особняком. Вдоль него расхаживал солдат. Увидев конвой с арестованным, он приподнялся на широких растоптанных носках казенных сапог и забарабанил кулаком в зеленый бок вагона. Не сразу в дверях показался солдат. Появившись, покрутил загнутый кверху ус и, не взглянув на арестованного. потребовал:
– Реестр!
Знаур с надеждой смотрел на него снизу вверх. Ему казалось, что это самый главный начальник и сейчас он отпустит его домой. Но тот гаркнул:
– А ну. давай, поднимайся!
Арестованный все еще ждал чего-то.
– Ну, чего выкатил бельма? Живо, говорю! – усатый стал в дверях боком, чтобы дать пройти Знауру.
С ужасом понял арестованный, чего хотят от него. Взялся, наконец, за деревянные поручни и, поднявшись по ступенькам, протиснулся мимо солдата. В коридоре невольно провел рукой по решетке, за которой остались солнце, горы. аул... Знаур ожесточенно вцепился в решетку и тут же услышал смех.
– Ну. попробовал? А теперь ступай, отдыхай,– солдат подтолкнул Знаура в раскрытую дверь,– вот твоя сакля...
Знаур вошел в тесную клетушку, и за ним задвинулась дверь. Оглянулся: на уровне его лица торчало маленькое оконце и тоже с решеткой. Зарыдав, Знаур навалился на толстую дубовую дверь.
Заглянул в оконце усатый и. зевая, проговорил:
– Успокойся, разбойник... Угомонись, буйная головушка, так-то будет лучше. Себя пожалей, дурень! Ведь двадцать годков тебе жить в неволе... Так что не балуй.
Арестованный метнулся к окну, с новой силой тряхнул решетку.
– Не дури, а то бить буду.– строго сказал солдат.
Знаур в изнеможении упал на жесткую полку и затих. Солдат ушел, гремя ключами и громыхая сапогами.
Долго лежал Знаур лицом вниз. Он не повернулся, когда открывали дверь. Затопали сапоги усатого, и раздались еще чьи-то шаги. Дверь захлопнулась. Знаур слышал, как с улицы звали кого-то:
– Царай!
Тот же голое продолжал торопливо говорить:
– Ты не думай о доме! Слышишь? Мы не оставим тебя даже на краю света. Понял? Мы будем ждать от тебя письма. Соберем деньги...
Ударили в колокол, и под вагоном заскрежетало. Кто-то быстро пробежал по коридору.
В вагоне грохотало и трясло. Знаур поднялся и, усевшись с ногами на полке, зажал ладонями уши. На полу между полками плясала тень от решетки. Раз... два... три... шесть клеток в одну сторону, четыре в другую.
На соседней полке лежал человек с закрытыми глазами, и было трудно понять, спит он или нет. А за окном мелькали поля, деревья, виднелись вершины гор. Знаур расстегнул ворот бешмета и, почувствовав на себе взгляд соседа, оглянулся.
– Вот мы и встретились опять, Знаур,– проговорил тот глухо.
Знаур ошалело смотрел на него.
– Ты?! Царай!..– соскочил Знаур и бросился к другу, обнял его, зарыдал:
– Что будет с нами теперь?
Царай положил руку на непокрытую голову Знаура и проговорил:
– Мы вернемся домой! Обязательно!
СТАРА ПЛАНИНА
1
Войска стояли лагерем у Зимниц в ожидании переправы на левый берег Дуная. Правда, никто не знал, даже высшее начальство, что переправа главных сил будет именно здесь. Пока саперы наводили через реку понтонный мост, в сотнях, батареях и полках нижние чины отсыпались после долгой дороги через всю Румынию к границам Болгарии. А офицеры проводили время за картами.
Кавказская казачья бригада расположилась верстах в трех от города. Казаки и охотники из осетинского дивизиона, будучи по натуре веселым народом, несмотря на запрет, пели у костров вполголоса любимые песни, беззлобно шутили и искренне радовались делу, которое вот-вот должно открыться.
Все дни ожидания походили один на другой. Отправлялись в ночные разъезды да глазели на тот берег.
Однажды обычное ленивое бивуачное утро было нарушено. Новый начальник бригады полковник Тутолмин созвал к себе офицеров, чтобы объявить им приказ главнокомандующего действующей армией, его императорского высочества Николая Николаевича.
Офицеры были всего несколько дней знакомы с полковником. До него дивизией командовал генерал-лейтенант свиты его величества Скобелев-старший. А после расформирования дивизии образовалась Кавказская казачья бригада, куда вошел и Владикавказский осетинский полк. Командовал им полковник Левис-оф-Менар.
Тутолмин принял бригаду на марше к Журжево. Еще не старый и очень подвижный, он с первых же дней пришелся по душе офицерам и казакам своей немногословностью и распорядительностью.
Тогда же ночью, в пути, вместе с новым начальником в бригаду пришла радостная весть, которая приободрила людей. Вскинув руку, Тутолмин улыбнулся и зычным голосом поздоровался с бригадой, застывшей в ожидании: «Здравствуйте, други!»
Ему ответили дружно, но сдержанно. Полковник заметил это, но виду не подал и добавил после короткой паузы: «Славные орлы отечества, наша бригада будет действовать в авангарде доблестной русской армии».
Бригада выдохнула коротко: «Урра!» Так состоялось первое знакомство с новым начальником бригады. Все это вспомнил сотник Индрис Шанаев. Он стоял особняком вместе со своими друзьями: командиром осетинского дивизиона ротмистром Есиевым и поручиком Байтовым.
– Как ты думаешь, Индрис, о чем приказ? – спросил Байтов сотника.
– Боюсь, не хотят ли нас вернуть домой... Скорей бы началось все. А полковник наш бравый на вид. Посмотрим, как он поведет себя в бою.
При этом Шанаев не отрывал взгляда от начальника бригады. Тутолмин, сдвинув густые брови, пробежал взглядом по рядам.
– Перебраться бы на тот берег,– проговорил так же вполголоса Есиев,– а там я сам себе полковник!
– Господа офицеры!—заговорил Тутолмин.– Прошу внимательно выслушать приказ главнокомандующего,– он начал читать: «Принимая во внимание особый характер местности предстоящего театра военных действий, я признал полезным сформировать особый кавалерийский отряд следующего состава: Драгунская бригада, под начальством его императорского высочества полковника Евгения герцога Лейхтенбергского... Сводная бригада... Донская бригада... Кавказская бригада... Всего в отряде будет состоять 42 эскадрона и сотен и 26 орудий. Общее командование над означенным отрядом возлагаю на назначенного состоять при мне генерал-майора Гурко. Под его начальство должны вступить также четвертая стрелковая бригада и Болгарское ополчение. Все означенные части составят передовой отряд...»
– Сколько еще будет таких приказов, прежде чем произведем первый выстрел? От безделья кровь стынет, как на морозе,– проговорил тихо Шанаев.
– Ну, теперь скоро,– вздохнул Есиев.– Этот приказ похож на весеннюю птицу!
– Пока генштабисты сочиняют приказы, один длиннее другого, турки не четки перебирают, а укрепляются на том берегу,– поручик Байтов нетерпеливо передернул плечами.
Свернув бумагу вдвое, не оглядываясь, Тутолмин протянул руку, и подскочивший адъютант принял приказ. Захлопнув шнуровую книгу, он застыл в положении «смирно» в полушаге от Тутолмина. Полковник Левис наклонился к начальнику бригады, о чем-то поговорил с ним, затем, расправив длинные седые усы, произнес:
– Господа, скоро, может быть, сегодня ночью, мы вступим на болгарскую землю. Главная квартира предупреждает, что за всякий беспорядок будет примерно взыскано с ближайших начальников. С мародерами будет поступлено по всей строгости военно-уголовных законов. Господа, это приказ его императорского высочества Николая!
Командир полка откашлялся, сделал небольшую паузу, а потом сердито добавил:
– Предупреждаю вперед, кто попадется в том, что возьмет что-нибудь даром, будет расстрелян на месте!
Расходились молча. У всех на уме одно: скоро ли кончится томительное ожидание?
Когда осетины садились на конй, кто-то окликнул их:
– Земляки!
Это был сотник, недавно прибывший в полк из Санкт-Петербурга по собственной охоте. Ему обрадовались.
– А, это вы, господин Верещагин,– пробасил Есиев.
Командир дивизиона, козырнув, подал руку сотнику, и тот с чувством пожал ее. «Уж годами не молод, а держится молодцом»,– Верещагин с нескрываемым восхищением смотрел на действительно молодцеватого Есиева. А тот, в свою очередь, подумал о сотнике: «Папаха у него заломлена лихо, посмотрим, как он рубит в бою. Но, видно, человек он хороший».
Ехали быстрой рысью по обочине пыльной дороги. День выдался жаркий, на небе ни облачка. Говорить никому не хотелось, да и не о чем было говорить.
Впереди показались сады, а вскоре за ними и бивуак. Кони шли ровно, они легко несли седоков, и их не приходилось подгонять.
У бивуака всадники разъехались: Александр Верещагин направил коня к своей палатке, а осетины свернули в сотню.
Еще издали Александр заметил своего денщика. Беспечно развалясь у входа в палатку, тот курил трубку. Завидев сотника, денщик нехотя поднялся со своего места. Придержав саблю, Александр спрыгнул на землю и бросил ему поводок. Денщик почесал затылок, посмотрел вслед сотнику, который уже нагнулся, чтобы приоткрыть дверь в палатку, и сказал, как будто только вспомнил:
– От Сергея Васильевича письмо пришло. Может, желаете взглянуть, ваше благородие?
Александр резко повернулся и сердито прикрикнул:
– Ну, давай, чего же ты мешкаешь? Не мог сразу вручить!
Верещагин нетерпеливо шагнул к денщику и взял протянутое письмо. Нетерпеливо пробежав письмо глазами, он успокоился и стал снопа внимательно читать. Брат Александра, Сергей, находился в действующей армии. Он состоял при штабе главнокомандующего.
Сергей писал, что ожидает приезда на Балканский фронт из Франции старшего брата Василия, у которого в Париже была организована выставка.
Денщик надеялся, что сотник скажет ему хоть одно доброе слово, но тот увлекся письмом и позабыл о его существовании. Тогда денщик провел коня, намереваясь задеть сотника.
– Смотри, куда прешь! – беззлобно проговорил Александр и удалился к себе. «Боюсь за Сергея, уж очень молод, горяч».
Он снял через плечо саблю и бросил на походную складную кровать, затем расстегнул ремень с кинжалом. Скинул с себя заказанную еще в Санкт-Петербурге черную черкеску с серебряными газырями и тоже швырнул на кровать.
Оставшись в ластиковом бешмете, сотник пригнул голову и прошелся по палатке. Два шага в одну сторону, два шага в другую. «Письмо, что ли, дописать родителю»,– подумал Александр и, усевшись за низкий столик, расстегнул бешмет, под которым белела рубаха. Недописанный лист серой бумаги лежал на столе со вчерашнего дня. «О чем, бишь, я писал давеча? Да, об осетинах»,– Александр обмакнул перо в медную четырехугольную массивную чернильницу и размашистым почерком продолжил письмо: «Какой все видный народ, осетины. Молодец к молодцу, точно на подбор. Весь дивизион состоит из охотников. Что мне в особенности бросилось в глаза у осетин, так это их осанка и походка. Каждый осетин имеет походку, точно князь какой: выступает важно, степенно, с чувством собственного достоинства. Причем, левую руку непременно держит на поясе, а правую – на рукоятке кинжала. Ты знаешь, горцы интересный народ, точно такой, как мне виделся до сих пор по прочтении графа Толстого.
По приезде я пошел в штаб. У подъезда виднелось полковое знамя и денежный ящик, а при них часовой с обнаженной шашкой. Часовой – почти старик, но очень бодрый, плечистый, с подстриженной седой бородой и густыми нависшими бровями. На поясе у него висел длинный черный кинжал с костяной ручкой. Выправка совсем не походила на ту, что я видел у кубанских казаков. При моем приближении часовой нисколько не изменил позы, как стоял, подбоченясь, так и остался. Только когда я на него посмотрел, он вместо того, чтобы отдать честь шашкой, как того требует устав, перенес ее на левую руку, бросил на меня исподлобья сердитый взгляд, медленно поднес правую руку к папахе и протяжно сказал: «Здравствуй». Вот так службист, думаю, устав здорово знает! Свое возмущение я высказал адъютанту, и тот засмеялся. «Этот всадник – осетин. Они все охотники, своей волей пошли в поход, и с них особенных формальностей нельзя требовать...»
Снаружи послышался знакомый голос, и Верещагин отложил ручку.
– Где господин сотник? Эй, Иван, ты спишь?
– Обленились мы, ваше благородие,– ответил бодро денщик.
Александр поспешно встал, откинул дверцу палатки и увидел поручика Гайтова.
– А, Гайтов, входите, гостем будете, – радушно проговорил Верещагин.– Вот не ожидал вас.
