Текст книги "За Дунаем"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– Умер Лади! – объявил всадник.
Все встали. Никто не проронил ни слова. Стояли понуря головы. Бза вышел вперед и скорбно произнес:
– Царство ему небесное! Дай бог, чтобы никто раньше времени не уходил туда, где наши старшие. Отныне, чтобы вы все лишь радовались и видели горе только на склоне своей жизни!
Вестник уехал, ввергнув собравшихся в уныние. Бза поднял рог и произнес нарочито бодрящим голосом:
– Царство небесное тебе, Лади! Мы с тобой родились в один год, были неразлучны. Счастливого пути тебе, Лади. Не успеешь ты дойти туда, где наши старшие, как я догоню тебя. Вот закончу некоторые дела и поспешу за тобой. Царство небесное тебе, Лади! Ничего, Лади, не скучай, мы еще с тобой там повеселимся,– эти слова Бза позволил себе сказать, потому что был старше умершего.
Мигом исчезла гармонь, а девушек словно и не было. Мужчины выпили за счастливый путь Лади. Потом произнесли тост за здоровье живых. Не слышно было обычных шуток, песня так и не прозвучала. А какая это свадьба, если без песен?
Молодежь ради танцев и песен собирается на свадьбы, посмотреть друг на друга, приглядеться к девушкам, чтобы потом годы носить в сердце полюбившийся образ. А там, может, посчастливится жениться на своей избраннице.
Пожелал тамада счастья всем, не забыл и род Кониевых. На этом все кончилось. Бза объявил, что мужчины пойдут отдать последний долг Лади.
– Молодые пусть занимаются своим делом! Мы поручаем им привести нашу невесту. Ее нельзя оставлять в чужом доме,– сказал старик и направился к выходу, за ним последовали остальные.
Опустели дворы Каруаевых и Кониевых. Остались в них только женщины да Юноши с девушками.
Тем временем в доме Тулатовых оформился заговор... Щеголеватый Сафар, развалясь на тахте, дрыгал вытянутыми ногами и с усмешкой рассматривал Кудаберда. Хромой говорил торопливо, взахлеб, подкрепляя слова быстрыми движениями коротких рук.
– Знаур ненавидит тебя, Сафар. Ей-богу, не вру! Своими ушами слышал, как проклинал весь род Тулатовых... Зверь, а не человек!
Сафар подтянул к себе ноги, шлепнул ладонями по коленям:
– Ну, вот что, принеси мне голову Знаура, и Тулатовы отрежут тебе десятину земли. А? Ты же хочешь разбогатеть, Кудаберд?
Сник хромой, куда делась горячность, поднялся, постоял на здоровой ноге; болезненно сморщилось птичье лицо.
– Трудно, Сафар,– произнес хромой после долгого раздумья.
– Ха-ха-ха! А ты как хотел? Приобрести богатство и ничем не рисковать? Хитер, брат! Трус ты, а не мужчина! И правильно делают, что тебя все презирают в ауле. Чего ты злишься на Знаура? Он не то, что ты, хромой... Знаур не побоится средь бела дня отрубить тебе голову. Вот он – джигит... А ты? Я тебя больше не пущу в свой дом, несчастный. Думаешь моими руками убить Знаура. Нет, я заставлю тебя самого сделать это. Молчишь? А вот я сейчас свяжу тебя и отнесу на нихас, людям скажу, с чем ты пришел ко мне.
Вздрогнул хромой, поверил в угрозу, понял, что попался в капкан, забегали маленькие глазки.
– Боишься? А ты будь таким, как Знаур... Все, что ты услышишь из уст этих оборванцев, запоминай! Только ко мне днем не приходи, догадаются люди, тебе же достанется. А теперь иди!
Вернулся к себе хромой, не рад, что наговорил Сафару на Знаура и Бекмурзу. Спохватился, но уже поздно. Как-никак он бывал у них в доме не раз, ел-пил, а у Сафара и скамейки не нашлось, чтобы усадить гостя. Может, напрасно затеял ссору с аульцами? Ему же жить с ними по соседству. Случись несчастье– Сафар не прибежит к нему.
Кудаберд сидел на высоком пороге и от досады на самого себя часто сплевывал. Думал рассердить Сафара, чтобы тот в гневе посчитался со Знауром. Но не получилось, как задумал хромой, разгадал его коварные мысли Сафар. Теперь ему самому-надо столкнуться с ним.
27
После случившегося на нихасе между приставом и Цараем все чего-то ждали. Люди знали, что Хаджи-Мусса горд, самолюбив, мстителен, как и весь род Ку-батиевых. Аульцы понимали, что беды не миновать.
Правда, почтенные старики о Хаджи-Муссе речей не вели и не потому, что забыли о нем: презирали его.
Ссору с приставом особенно тяжело переживала мать Царая. Старуха боялась потерять сына. В ее памяти много примеров, когда из спора правым всегда выходил сильный. В последние дни она бродила по дому и беспрестанно что-то шептала, но расслышать ее слов было нельзя. ЦарЗй не мог уже смотреть на мать и, боясь за нее, послал брата к своей незамужней тетке. Не дождавшись ее, он поспешил со двора. Но едва успел спуститься под гору к дороге, как услышал крик ребят. Они бежали со стороны моста и размахивали в воздухе шапками:
– Кабардинцы!
– Едут кабардинцы!
Дети пронеслись мимо Царая и вскоре скрылись в узкой улочке аула. На крыши высыпали мужчины и с тревогой смотрели вниз, под гору: двое верховых кабардинцев поднимались к аулу. Человек десять, тоже кабардинцы, остались у речки, по ту сторону моста. Догадавшись, что это Тасултановы, люди вышли им навстречу. И только Царай вернулся домой. Он понимал, что с кабардинцами разговор будет трудный, но почему-то был спокоен за себя. То ли потому, что не заблуждался насчет сыновей Тасултана, понимал, что братья не из робкого десятка и не оставят ему коня, чтобы не навлечь на себя позора. Другое дело, как они собрались заполучить его обратно? Если силой, то Царай, конечно, не пощадит ни своей жизни, ни чужой.
Дома его встретил встревоженный брат с ружьем в руке, бледный и тоже готовый на все.
– Повесь ружье на место... Ты как овца среди волков,– велел ему Царай, а сам пошел было к коню, но передумал.
Конь стоял под навесом и скреб копытами землю. Дрогнуло сердце Царая, он почувствовал легкий озноб. Нет, коня он не вернет, даже если кабардинцы будут грозиться убить его тут же. Они сами виноваты. Окажи Тасултановы ему честь, достойную мужчины,– не стал бы Царай уводить коня. Но ведь Тасултановы нехотя пригласили его сесть рядом с именитыми гостями. Пусть теперь почувствуют такое же унижение.
Оставаясь посреди двора, Царай незаметно для себя положил руки на кинжал и, широко расставив ноги, смотрел в землю. Брат сидел на колоде у входа в саклю и теребил полу черкески. Мать ничего не знала о кабардинцах, а то бы неизвестно, что сталось с нею, и без того обезумевшей от горя и страха за судьбу своего дома.
С улицы послышались голоса, и Царай направился к выходу. Перед калиткой остановились Дзанхот и кабардинец: в последнем Царай узнал распорядителя в доме Тасултановых.
– Принимай гостей, Царай,– произнес торжественно Дзанхот.
Приложив руку к сердцу, Царай слегка поклонился:
– Дом моего отца – ваш дом! Добро пожаловать! Разве тебе, Дзанхот, нужно приглашение? Каждому, пришедшему с тобой, Дзанхот, открыта дорога сюда!
Отступив в сторону, Царай жестом руки пригласил гостей. Первым вошел Дзанхот, за ним кабардинец. Остальные остались за калиткой. Они смотрели во двор, поверх низкого каменного забора. То ли жеребец почувствовал хозяина, то ли еще почему, но он громко заржал, и Царай заметил, как вздрогнул кабардинец. «Больно тебе? То ли будет еще»,– Царай от радости, что причинил кабардинцу боль и унизил его, забыл о неприятных мыслях, только что одолевавших его.
– Тасултановы просят вернуть им коня,– произнес Дзанхот, не глядя на Царая.
Почувствовав на себе взгляд кабардинца, Царай поднял голову: в глазах гостя была мольба. «Нет, не отдам, пусть встанет на колени»,– Царай смотрел на кабардинца, пока тот не отвел взгляда.
– Конь освящен молитвой.– проговорил кабардинец по-осетински.– Он дорог Тасултановым!
Снова скрестились два взгляда. Царай наслаждался, видя мучения кабардинца. В эту минуту он подумал о том дне в доме Тасултановых. Может, и кабардинец вспомнил, как Тасултановы отнеслись к Цараю.
– Что ты молчишь, Царай?
Кабардинец переступил с ноги на ногу, его доселе прямая спина ссутулилась. Царай перевел взгляд на высокую каракулевую папаху кабардинца: «Ишь, как нарядился... А я и в гости хожу, и сплю в одной и той же черкеске. Бешмет у меня преет на спине... Будь у меня такая папаха, продал бы за целый гурт баранов. Сволочи, бесятся от жира».
– Разве ты не слышал моих слов, Царай? – мягко спросил Дзанхот.
Встрепенулся Царай, словно очнулся после забытья, долго собирался с мыслями.
– Может быть, гость скажет, сколько коней угнали кабардинцы из Дигории? Табуны... Но я не помню, чтобы они вернули нам хоть одного,– Царай поднял глаза на Дзанхота и добавил: – Да простят старшие мое многословие!
– Твои слова идут от сердца, но ты подумай...
Перебил Царай кабардинца:
– Нет, не верну я коня! – он сказал это решительно, со злостью.
– Ты был нашим гостем,– сквозь черную щетину на впалых щеках кабардинца пробивалась бледность.– И никто из нас не подумал о тебе плохое. Разве тебя оскорбили?
Не сдержался Царай, позабыл о Дзанхоте.
– Тасултановы встречали в своем доме не мужчин, а знатных гостей... Ну а моя черкеска хозяевам не понравилась. Ты сказал, что честь мне была оказана? У Тасултановых гости сидели за праздничным столом, а на меня никто не обратил внимания. Кажется, братья выбирали своей сестре не достойного мужа, а табун скакунов,– Царай улыбнулся.– В зятья я не напрашивался... Хотел доказать, что в Осетии не перевелись мужчины!
Волнуясь, Царай говорил невпопад. Заметил Дзанхот, что племянник, теряя голову, забыл о приличии, если разговаривает таким тоном с гостем.
– Те, кто помнит твоего отца и считает его своим братом, решили, как им подсказала совесть: ты должен вернуть коня,– Дзанхот ткнул палкой в землю.– Так поступил бы твой почтенный родитель! Мы не желаем позора, Царай!
Ни слова не сказал Царай. Только бросил короткий взгляд на кабардинца и снова увидел на его лице мольбу. Конечно, Царай мог сказать Дзанхоту: «Нет». Но старик напомнил ему об отце. А может, правда Хамиц поступил бы так же?
Пересек Царай двор. Люди за калиткой напряженно следили за ним. Вот он вывел жеребца, и кабардинец не выдержал, поспешил к нему. Но Царай отстранил его и вывел коня за ворота, снял уздечку и похлопал по крутому лосйящему крупу. Жеребец, почувствовав свободу, поскакал по дороге вниз, туда, к мосту, где стояли кабардинцы.
– Пусть бог продлит на многие годы твою жизнь, Царай! – громко воскликнул Дзанхот, ему пришлось по душе неожиданное решение Царая.– Ты еще раз поступил, как подобает мужчине!
Гость впал в минутное замешательство. Наконец, он поклонился Дзанхоту, а на Царая и не посмотрел.
– Тасултановы будут помнить сегодняшний день!– сказал кабардинец и полез за пазуху.
Дзанхот увидел на его широкой ладони монеты: золото блеснуло на солнце.
– Возьми,– сказал кабардинец, протянув руку Цараю.
Чувствуя, как кружится голова, Царай исподлобья глянул на Дзанхота. У старика хмурое, морщинистое лицо, колючий взгляд. Взял Царай деньги, пересчитал: десять рублей. Дзанхот повернулся было к нему спиной, да в этот момент Царай взмахнул рукой – и монеты полетели в пропасть.
– О! – воскликнул гость.
Царай вытер руки об полу черкески. Кабардинец сорвал с головы папаху и с волнением обратился к Цараю:
– У меня много братьев! Но среди них нет ни одного, похожего на тебя! Забудем обиды, Царай!
Дзанхот подошел к племяннику и обнял его:
– Спасибо, теперь я могу умереть спокойно!
Гость шагнул к Цараю и протянул ему папаху:
– Мужчина, оказывается, красив не тем, что он говорит... Давай обменяемся шапками, прошу тебя! Ты молод, но я видел тебя в деле уже дважды, и правильно сказал Дзанхот: ты мужчина, достойный уважения! Давай побратаемся.
Закинув руки за спину, Царай смотрел мимо гостя: за ним стоял Дзанхот.
– Брат брату, Царай, должен радоваться,– проговорил старик.
Отказался, однако, Царай от такой чести, и кабардинец приложил папаху к груди.
– Пусть у осетин не переводятся мужчины! Отказал ты в моей просьбе, Царай... Но не обиделся я иа тебя. Видно, так надо было унизить меня! Люди, Тасултановы многое потеряли. В этом я убедился сейчас! Ох, как поздно теперь!.. Прощайте!
И все поняли, на что намекал кабардинец!
28
Стиснув ладонями голову, Христо уткнулся лицом в колени. Ему надо было забыться хоть на минуту и дать отдых телу, иначе не хватит сил дойти. Он не спал двое суток, а самое трудное испытание еще ждало его впереди.
В лесу противно выли шакалы. Временами Христо казалось, что они подкрадывались к нему, и он слышит клацанье их зубов. Нервы сдали, он вскочил и, не удержавшись, повалился назад, ударился затылком о дерево. Это привело его в себя, и шакалы куда-то девались. Погладив ушибленное место, Христо засмеялся тихо, беззвучно. «Дурень, шакалов испугался? А еще против турок восстал! Эх, Христо, Христо, сидел бы ты лучше дома да играл с ребятами в «чижа»,– он резко дернул плечами раз-другой и пошел к речке. Впереди мост, но его охраняют турки. А Христо обязательно нужно пройти по нему, чтобы попасть в Болгарию. Эх, тогда никто не поймает доброго молодца. «Да поможет тебе бог, Христо... Проскочишь пост – считай, ты дома, и горе вам тогда, турки проклятые. Не будет пощады никому от гайдуков»,– Христо вышел на опушку и остановился. Воздух сырой, тяжелый, в горле першит. Но кашлять нельзя, разве только в шапку, да и то опасно: могут услышать там, у моста.
До чего же хочется гайдуку вступить на землю болгарскую, забраться в лес, растянуться на траве да выспаться! А сейчас надо спешить. Легко сказать, спешить! Пойди узнай, сколько их там, жандармов? Наверняка потребуют у него документ, выданный турецкими властями. А что предъявить? Сказать им, как
бежал из крепости в Румынию? Или об участии в Апрельском восстании поведать? О Бабу и сербах поговорить с ними?
Христо еще не придумал, что скажет им, и даже не представлял хорошо, как будет пробиваться через мост. Зато гайдук твердо знал одно: быть ему на той стороне реки. Даже если земля и небо столкнутся. И домой проберется. И соберет себе отряд из самых отчаянных гайдуков. Уведет их в горы. И туркам станет мстить за Басила, за мать, за бабку – за всех! Вот только пост проскочить бы. Но как? Тревожил один вопрос; «Как?»
Нащупав под курткой рукоятку кинжала, Христо настороженно пересек открытую поляну и направился к сторожевому посту. Шел тем спокойным шагом, каким ходят люди, которые ничего не опасаются. Навстречу поднялись двое полицейских. Христо продолжал свой путь, хотя и заметил их.
– Селям алейкум,– почтительно приветствовал полицейских Христо.
Он говорил по-турецки без акцента, и полицейские не сразу признали в нем болгарина.
– Алейкум селям! Куда это ты так рано идешь? Может, ты нам скажешь и мы поспешим туда же? – пошутил один из них.
– Работник я, иду в город,– Христо приблизился еще на шаг.
«Из будки никто не вышел, значит, они одни... Сначала ударю ногой верзилу. Надо угодить чуть ниже живота. Потом брошусь на безусого»,– Христо сделал к туркам полшага; ступня припечаталась к земле.
– Э, да ты никак гяур? – присвистнул безусый.– А я разговорился с тобой, как с братом.
– Болгарин я, эфенди,– переступил с ноги на ногу Христо, стараясь казаться простоватым и глупым.– У меня нет братьев. Один я на земле...
– Баран ты, понял? – взревел другой полицейский, тот, что выше ростом и в плечах шире.
– Как не понять, эфенди! Только баранов стригут, и людям польза, а с меня нечего взять.
В эту минуту Христо вспомнил о своем ружье, которое оставил в лесу. Опасно было идти с ним сюда. Полицейские бы поняли, с кем имеют дело. Мелькнула
мысль, от которой он внутренне содрогнулся: «А что, если мне не удастся перейти мост?»
– А ну, покажи документ. Видно, говорун ты. Иди за мной,– приказал безусый и скрылся в будке.
Христо смотрел ему вслед, пока другой полицейский не прикрикнул на него:
– Чего уши развесил?
Ему велели взять пузатый глиняный кувшин ведра на два и отнести в будку. Поднял Христо кувшин на грудь и неожиданно ударил им по голове полицейского, который назвал его бараном. Потом грудью упал на дверь будки, задвинул засов. Выхватив кинжал, он покончил с тем, что лежал, и метнулся к будке, раскрыл дверь, и разъяренный турок, вскрикнув, отступил. Но было поздно...
Втащив убитого в будку, Христо закрыл дверь и спокойно перешел мост. Не оглядываясь, он удалялся от реки. Вот и спасительный лес. Оказавшись в нем, Христо побежал, как бывало в детстве. Теперь-то он дома!
... Христо лежал под кустами и не отрывал взгляда от деревни, в ожидании, когда в ней все угомонятся. Но близость жилья не давала гайдуку покоя, манила. Ему чудился запах хлеба и молока. Не дождавшись ночи, вылез он из своего укрытия и прислушался. Тишина. Забыв опасность, Христо бесшумно пошел к деревне. Снова остановился. И вдруг он пришел в себя: чуткий слух уловил плач ребенка. Вмиг вспомнил то, с чем не расставался всю жизнь; с мыслью о турках.
Присев на корточки, присмотрелся вокруг. Ни огня, ни домов уже не различал – все слилось с ночью. Делая короткие перебежки, Христо ощупью двигался в темноте, пока не наткнулся на плетень. Осторожность, чувство опасности по-прежнему владели им, и он замер. Потом, перебирая руками плетень, Христо медленно, шаг за шагом шел вперед и нашел калитку. Она и нужна ему. Попробовал надавить на нее: видно, на большом запоре.
Вернулся назад, перелез через плетень и оказался в огороде. Двигался, выставив перед собой руки, спотыкаясь о грядки. Но вот руки уперлись во что-то твердое: «Забор кирпичный. Может, вернуться?»
– Дядя! – услышал он вдруг чей-то голос и замер.
С трудом он различил около себя мальчика.
– Чего тебе? – промолвил Христо.
– Ты из этих.... Из комитов, что ли?
– А зачем тебе это?
– Ты настоящий гайдук?
– Настоящий.
– Дай мне ощупать твой револьвер...
– Нет у меня револьвера, вот потрогай кинжал.– В горле застрял комок, закружилась голова.
Мальчик зашептал прерывающимся от волнения голосом:
– Беги, дядя! Я дам тебе хлеба, сыра... Только ты не входи в дом. Я уже пять дней обманываю папу, будто у меня болит живот, а сам сижу здесь. Я жду гайдуков.
– А зачем они тебе?
– Папа их ненавидит... Пять дней назад я подслушал, как он говорил своему брату, что уже предал туркам троих гайдуков. Вчера у нас был читак, он сказал папе, что если к нему придет человек и скажет: «Много тебе здоровья от содержателя кафе, значит, он свой. Папа мне не настоящий отец... Я найденыш... А ты подожди, я сейчас принесу тебе еду.
– Кто дома?
– Только папа и я. А мама в гостях в Ловече, а работник пасет овец в горах.
– Вот что, иди домой и ложись спать. Да смотри не проговорись, что видел меня.
И мальчик ушел.
... После полуночи Христо постучал в калитку. Не сразу вышел хозяин, спросил недовольным тоном:
– Кто ты, человек божий, что будишь меня в такое время?
– Ябанджи1 я, хозяин... Ищу хлеба и ночевку...– шепотом ответил Христо.
– У меня, слава богу, есть и то, и другое... Входи! Ага, вот какой ты ябанджи! – ласково сказал хозяин, увидев на Христо кинжал.– Не дай бог, если кто-то увидел тебя...
– Если кто-то и увидел меня, так, должно быть, болгарин...
– Да что ты? Мир велик, люди – разные...
Вошли в дом. Хозяин поставил перед Христо софру.
– Что делать, хозяйки нет дома.
Но Христо отказался от еды. Тогда хозяин предложил идти ему спать в одае1 2.
– Лесные люди отвыкли спать в одае. Лучше я лягу в плевнике,– сказал Христо.
Хозяин поднял плечи, мол, как хочешь, гость.
Они поговорили о суровой гайдуцкой жизни. Вдруг хозяин предложил ему познакомить его с другими гайдуками. Они, мол, уже собираются после Апрельской резни.
– Хорошо, хорошо, вот настанет утро, а сейчас пойду спать.
Угодливый хозяин понесся впереди Христо.
Гость не лег. Он притаился за дверью.
Вдруг от дома отделилась крадущаяся тень. Христо узнал хозяина и последовал за ним. У калитки Христо положил ему руку на плечо.
– Куда спешишь так, хозяин?
– А... Это ты? У моего соседа спрятано немного патронов... Я хотел порадовать тебя...
– Я забыл сказать: «Много здоровья тебе от содержателя кафе».
– Что же ты молчал? А я подумал ты гайдук.
– Тсс! У меня к тебе поручение, подойди ближе.
Предатель нашел в темноте руку Христо и прильнул
к нему:
– В село должен приехать учитель.
– Ну?
– Он бежал из крепости.
– Учитель? Так, так...
– Связан с теми, кто в лесу...
– Сволочь! Но кто тебя послал?
– Не твое дело!
– Хорошо, молчу.
– Узнаешь, с кем он будет якшаться, и передашь о нем... Сам знаешь, кому. Понял?
– Да, да... Значит, бежал из Крепости. Ну, й ему покажу. Отправлю к праотцам.
– Не смей трогать... А еще вот что,– Христо слышал дыхание предателя.
– Ну, говори!
Рука с кинжалом легла на спину предателя.
– О-о!
Для верности еще раз... Теперь уже в грудь.
Потом он поспешил в дом и долго стоял над мальчиком. Не выдержал он и погладил его голову. Мальчик вздрогнул и проснулся.
– Дядя?! Папа...
– Твой отец вышел в деревню, а я пришел, чтобы поблагодарить тебя за все,– ласково сказал Христо.– Возьми,– он положил в руку мальчика карманные часы.
Ошеломленный мальчик приложил часы к уху.
– Тикают! – воскликнул он, повертел в руках и неожиданно вернул подарок.– Такая вещь не для меня... Мой папа... А ты возьмешь меня с собой в горы, когда я стану взрослым?
– Конечно!
– Дядя, а комиты всегда говорят правду, да?
– Да...
– Тогда ты не возьмешь меня в гайдуки. Я солгал тебе насчет папы.
– Что? – вскрикнул Христо.
– Он мне настоящий отец...
– А,– облегченно вздохнул Христо.– Ну, прощай, сынок!
29
Ханифа, подойдя к хлеву, собралась было гнать скотину на улицу, как из мазанки вышла свекровь и остановила невестку.
– Подожди, я сама. Тебе еще рано показываться людям.
Подхватив пустое деревянное ведро, Ханифа засеменила через двор. Женщина чувствовала на себе взгляд мужа, но оглянуться на него не смела; стыдилась показать ему свои чувства. И все же не выдержала. Остановилась у входа в саклю, опустила ведро к ногам и сделала вид, будто поправляет на голове платок, а сама быстро посмотрела в сторону Знаура. Он улыбнулся ей и даже кивнул. Но тут же послышались шаги свекрови, и Ханифа юркнула в дом.
Задав корм коню, Знаур забросил за плечо хордзен и отправился, как обычно, в поле. «Кукуруза у Тулатовых нынче хорошая... Ну почему бог так несправедлив ко мне? Чем богаче человек, тем больше он его одаривает. Да будь у меня земля, так на ней бы ничего не уродилось... Неужели Тулатовы мне не заплатят больше обещанного? Как будто я для себя стараюсь, словно ишак, работаю на их поле... Э, ишак бы давно издох, а я еще стою на ногах».– Знаур зашагал по улице, размахивая свободной рукой.
На углу стояли сельчане, среди них он заметил Бекмурзу. «Что-то случилось, наверное. Почему люди не в поле?» – встревожился Знаур, прибавив шагу. Уже ближе услышал:
– Надо вырезать весь их род...
Это сказал Кудаберд. Он метнул взгляд на Знаура.
– Вот еще один работник... Иди, иди, чего остановился? Тулатовы давно тебя ждут.
Знаур сбросил хордзен под ноги и подступился к хромому, замахнулся кулаком, но ударить не успел: рука Бекмурзы легла на плечо зятя. И все же Знаур не сдержался:
– Что ты мне на рану соль посыпаешь? Других учишь, как поступить, а сам боишься и курицы Тулатовых.
Закружился на месте Кудаберд, взывая к справедливости. Но откуда люди знали о намерении хромого вызвать на ссору Знаура и заставить его в гневе высказаться в адрес Тулатовых. А вместе с ним выпытать, что на душе у Бекмурзы. Кудаберд притворно застонал, стараясь показать, что его очень обидели слова Знаура. И кто знает, чем бы закончился спор, не вмешайся в разговор Бекмурза.
– Кудаберд говорит нужные слова. Скоро Тулатовы заставят нас грызть землю, а на шею наденут ярмо.' У кого в доме есть мука? Скажите? Где вы станете косить траву? А? Наверное, ваш скот будет сыт одной водой! Но и ее скоро у нас отберут, как и наши земли...
– О, слышите, Бекмурза мудр, как и я,– хромой ударил себя в грудь.– Разве я вам не сказал то же самое? Но что значит; для вас Кудаберд...
– Ну чего ты раскудахтался?! – прикрикнул кто-то на Кудаберда, и тот умолк.– Ты никогда плохого о Тулатовых не посмеешь даже подумать, а тут раскричался. С чего бы это?
– Между собой мы ругаемся, готовы головы оторвать друг другу. А за что? Ну, кто мне скажет? А стоит появиться Сафару, как у нас языки отнимаются и ноги подкашиваются. Разве не так? Если хоть одно мое слово будет неправдой, жизнь не пожалею. Так вот и умрем...– Бекмурза закатал рукава черкески.
Люди молчали, понурив головы. Что они могли ответить? Их отцы и деды жили в горах и сотни лег выращивали ячмень на заоблачных лоскутках. А случалось, проливалась и кровь соседа, если он нечаянно бросал зернышко за межу. «Или бог нас возьмет к себе, или мы погибнем, и никто не узнает, что на земле когда-то жили осетины»,– говорили в те далекие времена на нихасах. Горцы молились богу, а чтобы было надежнее, совершали жертвоприношение. Но оттого никому не становилось легче. Прошли долгие годы, пока горцам разрешили поселиться в долинах, на землях их отцов. Сто лет прошло с тех пор, а спор о земле продолжается. Она досталась алдарам. Да разве же ее возвратят теперь богатеи? У них сила. Тулатовы тоже сумели отделить себе лучшие земли. А какие у них особые права на нее? Этот вопрос задавали друг другу сельчане, и никто из них не мог ответить на него. Даже самые мудрые старцы становились в тупик. С думой о земле начинался день, с ней ложились спать.
– Может, напишем прошение? – предложил Бекмурза.
У хромого заблестели глаза, и, облизав губы, он прежде всего посмотрел на Знаура. Ему хотелось крикнуть: «Соглашайся, Знаур! Ну, обругай же Тулатовых!»
Никто не ответил Бекмурзе, и тот вскипел:
– Нам бы только на кувдах красивые тосты произносить. Это мы можем! Ну и живите, как думаете, а я подамся в Грозный...
– Конечно, надо,—вмешался в разговор Кудаберд с тайной надеждой все-таки выпытать, что на душе у Знаура.– Но кто из нас напишет жалобу? Разве ты когда-нибудь держал в руках бумагу? Или знаешь язык русский? Нет, ничего не получится из этой затеи.
– У меня есть знакомый писарь,– произнес, наконец, Знаур, стараясь не смотреть ни на кого.– Говорят, он сочиняет прошения...
– Что же ты молчал до сих пор! – закричал Кудаберд и развел руками.– Вы только посмотрите на него! Да ты знаешь, если он поможет написать жалобу, так Тулатовы тут же вернут наши земли!
Бекмурза презрительно махнул рукой:
– Подожди, не стрекочи. Правда, Знаур, мы все соберем по рублю, а если надо, дадим и по барану... Ничего не пожалеем, все отдадим ему, пусть только поможет добиться правды. А оттого, что мы будем ссориться между собой, нам не станет легче. Ты уж, Знаур, не тяни, завтра же отправляйся в город.
– Хорошо, пойду к нему,– согласился Знаур,– может, получится.
– Обязательно получится!
– Да если русский генерал узнает...
– Э, а то он не знает?
Кудаберд дышал часто, открытым ртом.
– Генералу бы неплохо барашка подсунуть. Знаю я их...
Но Знаур не взглянул на него. Дождавшись, когда все разошлись, хромой, несмотря на предупреждение Сафара не ходить к нему днем, понесся к Тулатовым.
Все передал Кудаберд, ничего не утаил. Обрадовался Сафар, даже рубль дал хромому.
– Иди, да пусть твои уши слышат даже ночью, когда ты спишь. Понял?
– О, а как же... Только,– хромой покрутил в руке рубль.
– Что? Ты хочешь сказать, мало? Ах ты, предатель! Да если я им расскажу о тебе, так они сожгут твой дом, да и тебя самого, а пепел пустят по ветру. Несчастный! Пошел вон, да не забудь, что я тебе сказал.
Кудаберд уходил, трусливо оглядываясь на Сафара.
30
Отец и сын стояли посреди комнаты. Руки старика лежали на широких плечах Христо. Всхлипывая, он шептал ему на ухо:
– Опять ты уходишь, Христо... А как же мы?
– Ты бы хотел, чтобы твой сын сидел дома, когда гайдуки готовятся к новому восстанию?
– Нет, нет... Бог с тобой. Мне трудно расставаться с тобой. Пойми, ты же мне сын! Вот и голова твоя поседела. Давно тебе пора жениться... Тяжело жить в разлуке, сын.
– Ты не один. Иванна, спасибо, рядом. А у кого нет ни сына, ни дочери? Они как? – Христо стиснул зубы, он вспомнил сына предателя.
– Ладно, хватит, а то сейчас разорвется сердце. Или ты думаешь здесь камень? – Петр ударил себя по груди.
У порога, склонившись над сумкой, возилась Иванна. Сестра уложила в торбу три круга овечьего сыра, лепешки, холодную баранину и большую флягу ракия. А на дне лежали деньги, собранные отцом.
– Вот й Иванна не хочет выходить замуж из-за тебя...
– Что ты говоришь, папа! – Иванна зарумянилась и еще ниже склонилась над торбой.
– Эх, папа! – вздохнул сын.– Разве ты забыл поговорку: «Гайдук не кормит мать»? А у меня и матери нет. Говоришь, убили ее потому, что не уступила дорогу имаму? Нет, неправда! Убили, потому что родила комита. И за то, что была гордая, как девушка-воевода Сирма... Да, много домов сожгли турки, сколько людей убили... Но они, сами того не желая, убили то, что для них самое нужное...
– Кого убили, говоришь? – спросил старик, положив руку на ухо.
– Страх смерти убили они в болгарах... Теперь мы не такие покорные. Пришло такое время, когда и мертвые пойдут против душманов1. Власти считают меня мертвым, а подлая турецкая шкура часто пробует острие моего кинжала. И еще попробует...
Отец глядел на сына, а у самого на глазах стояли слезы. Ему казалось, что все это сновидение и стоит ему открыть шире глаза, как сын сразу же исчезнет...
Когда Христо накануне ночью появился в доме, все растерялись от неожиданности и не верили своим глазам. Но все же это был он, Христо, живой, только грустный. Уж очень ему хотелось повидаться с родными, а то бы остался с гайдуками, а их в горах опять много.
Всего один день Христо гостил дома. Расспрашивал отца о том, как жилось ему, о чем говорят люди. Узнав, что турки считают его погибшим в дни Апрельского восстания, обрадовался. Первое время турки грозились расправиться с отцом за сына, но старик как-то сказал Али, что убьет того, кто первый переступит порог его дома. И тогда старика оставили в покое.
– Господи, да что же это такое? Иметь сына и говорить с ним украдкой. Зачем только родился на свет болгарин?
Христо мягко обнял отца, потом, отстраняясь, сказал:
