Текст книги "За Дунаем"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Бекмурза ерзал рядом с ним, пытаясь вызвать друга на разговор.
– У моего отца был кровник из Заманкула. Он тоже ушел в Турцию. Может быть, убитый – его сын, а мы хоронить собрались,– проговорил он неодобрительно.
Но Бабу не отрывал взгляда от поляны, на которой днем разгорелся жаркий бой.
– Надо исполнить наш долг, Бабу,– вступил в разговор Фацбай,– кровник он или брат, а хоронить надо. Он осетин, а не турок...
И опять смолчал Бабу. Его занимали свои думы. «Если мне придется умереть, то прежде унесу не одну неприятельскую жизнь,– рассуждал он.– В нашем роду не было недостатка в мужественных людях. Да у нас и женщины такой не найдется, которая бы родила изменника». Бабу почувствовал, как Бекмурза придвинулся к нему еще ближе.
– Никто даже бурку не дал,– наконец с горечью проговорил Бабу.– Разве бы нас похвалили за это старшие?
– А почему ты просишь бурку? Или у тебя нет своей? Ты его нашел, тебе и заботиться о нем до конца! Он умер на твоих руках. Это все равно, что покойник находится в твоем доме, а ты хочешь подкинуть его своему соседу,– затараторил Бекмурза.
Бабу вспыхнул, но сдержался: он сам не оказался сердобольнее товарищей.
– А ты сходи к поручику Зембатову,– посоветовал все тот же неугомонный Бекмурза.– Как-никак, а он к Есиеву ближе тебя и знает, как нам надо поступить.
Обрадовался Бабу неожиданному совету и тотчас отправился к поручику. Тот спокойно выслушал известие о смерти земляка и приказал тому же Бабу доложить обо всем ротмистру. Пришлось Бабу тащиться в потемках к командиру дивизиона. Но и здесь ему не повезло. Ни с того ни с сего Есиев пригрозил Бабу арестом за то, что он отвлекает других от наблюдений. Лазутчики донесли в отряд о намерении турок отбить оставленные ими позиции, и поэтому ротмистр боялся прозевать внезапное нападение неприятеля.
Обозлившись на самого себя за то, что послушался Бекмурзу, урядник вернулся к своим. Растолкав друзей, молча улегся между ними. Но не таков Бекмурза, чтобы оставить в покое Бабу.
– Боюсь что-то,– прошептал он, переводя дыхание.
Но Бабу, закусив губу, сделал вид, будто не слышал его.
– Очень боюсь,– продолжал свое Бекмурза.
И Бабу не выдержал.
Сидел бы ты дома и пил теплое молоко. Что ты ноешь?
Усмехнулся про себя Бекмурза.
– Не смерти и не турок боюсь. А как ты думаешь: не может ли он оказаться моим родственником? Ты знаешь, Каруаевы очень похожи друг на друга, словно их родила одна мать! Я что-то начинаю припоминать, как отец рассказывал об одном из наших родственников, который уехал в Турцию вместе с Кундуховым.
На небе появился месяц, похожий на выеденную корку арбуза, и вокруг посерело. «А почему мне не взглянуть на убитого. По лицу я узнаю, близкий ли он мне по крови»,– вдруг спохватился Бабу и поспешно вскочил.
– Ты куда? – спросил Бекмурза.
– К нему,– глухо ответил Бабу и направился в чащу.
Бекмурза последовал за ним. Притаившись за деревом, он видел, как Бабу склонился над убитым и долго всматривался в его лицо. «Нет, на моего родственника не похож. Да и в ауле, слава богу, не было таких»,– с облегчением подумал урядник. Бекмурза продолжал наблюдать за ним. Бабу, присев на корточки, снял шапку и провел по голове рукавом черкески. Он не оглянулся, когда Бекмурза вышел из-за укрытия. Опустившись на колени рядом, Бекмурза тоже впился взглядом в убитого. Тот лежал на спине. Под голову ему кто-то подложил лохматую шапку,
такую же, как у него с Бабу. Длинное с тонкими чертами лицо обросло черной щетиной, взлохмаченная борода покоилась на широкой груди. Бекмурза с силой потянул за высокий воротник своего бешмета. «Да убережет меня бог от такой смерти»,– подумал он и медленно поднялся на ноги. Бабу тоже попытался привстать, но рука друга легла ему на плечо.
– Сиди, это же покойник. Нельзя его покидать. А как же? Осетины мы или кто? – проговорил Бекмурза и удалился.
Едва стихли его шаги, как появился Фацбай. Он не задержался: взглянул на убитого и ушел, сказав:
– Хорошо, что он унес с собой имя своего отца. Хоть в этом похож на мужчину!
Один за другим подходили люди, смотрели на убитого и молча возвращались на позицию. Даже ротмистр пожаловал. Кому же хотелось найти на болгарской земле позор?
Когда Бабу остался один, у него промелькнула горестная мысль. «Где-то его отец, думает, наверное: вот придет сын, женю его, и будут у меня внуки... Брат пошел против брата! Не родился я сыном для своей матери, если не узнаю его имя».
Поспешно вернувшись к друзьям, Бабу присел рядом с Бекмурзой и прошептал ему на ухо:
– Пойду к туркам...
– Что?! – удивился тот.
Урядника услышал Фацбай: не зря же они были лучшими разведчиками в сотне.
– Куда ты собрался?—проговорил Фацбай И, схватив Бабу за рукав, притянул к себе.
– Хочу поймать турка... Не может быть, чтобы на той стороне не знали его имени,– урядник кивнул головой в сторону чащи.
Фацбай отпустил Бабу:
– A-а! Так бы ты и сказал сразу... Да, нужно узнать его имя, иначе какие мы осетины? Как можно похоронить человека без этого.
– Ты собрался хоронить? – быстро спросил Бекмурза.
Фацбай опешил и, помедлив, ответил:
– Почему я, а не ты?
– Кто-нибудь да сделает свое дело. На земле он не останется, – строго сказал Вабу.– Придется отправляться на ту сторону, но боюсь, Зембатов не отпустит.
– Возьми меня с собой,– попросил Бекмурза.
Но урядник покачал головой:
– Нет, ты у меня вчера перехватил турка.
– Э-э, зачем ты обижаешь меня? Мы же вместе его взяли,– поспешно возразил Бекмурза.
– Все равно не проси,– решительно отказал Бабу.
У Бекмурзы даже перехватило дыхание от обиды.
Ему, который с тем же Бабу вплавь переправился через Дунай на берег, занятый турками, теперь не доверяют? Кто знает, что бы сделал Бекмурза, будь на месте Бабу кто-нибудь другой. Но с ним они родственники. Когда аульцы отправляли Бекмурзу на войну, Бза на прощанье сказал: «Тебе надо найти Бабу, он ведь тоже на войне. И смотри, если один из вас запятнает нас позором, то ему лучше остаться на чужбине. Да и другой пусть не возвращается домой». Кто-то спросил Бза, зачем же так наказывать товарища? В чем же будет его вина? На это старик ответил: «Каждый должен вовремя удержать брата от дурного поступка»,
– Смотрите! – прошептал Фацбай.– Турок!
Из леса, перед которым вчера проходила вражеская позиция, вышел турок и посмотрел в сторону балки, в которой укрылся дивизион. Потом он оглянулся назад и, сильно пригнувшись, быстро пересек поляну. Сделав шагов двадцать, остановился, повел головой по сторонам и опять двинулся вперед. Прибежал хорунжий Хоранов, зашептал:
– Смотрите, не вспугните его... Зембатов сказал, что он не похож на лазутчика. А там кто его знает?
Бабу подался вперед, но его удержал хорунжий.
– Христо?! – Бабу оттолкнул все еще удерживавшего его Хоранова и выскочил на поляну.
– Бабу!
Христо в два прыжка оказался среди осетин и попал в крепкие объятия Бабу.
– Дорогой мой... Бабу!
– Брат! Христо!
Бабу вытер набежавшую слезу, чем немало удивил Бекмурзу, который, устыдившись за него, отвернулся и неодобрительно присвистнул.
– В Сербии воевали... Побратимы мы с ним! – проговорил взволнованно Бабу.
Христо откинул полу кафтана, и все увидели кинжал в серебряных ножнах. Тогда осетины теснее обступили болгарина, а Бекмурза заглянул ему в лицо.
– Побратим, говоришь? – Бекмурза обнял Христо.– Так это ты о нем все вспоминал.
– Ну, рассказывай,– попросил Бабу.– Где ты был после того, как мы расстались?
– О, сколько мне надо поведать тебе... Я же немного пробыл у Гурко. Какой генерал! Лев! И солдаты похожи на него... Попал я со своими гайдуками в роту пластунов, как раз перед атакой турок. Перед нами с войском стоял сам Сулейман-Паша. Это был не бой, а ад, Бабу. Э, в Сербии мы не воевали! Ты бы посмотрел, Бабу, как унтер-офицер подхватил знамя и ринулся вперед! Пуля попала ему в живот, но он не сразу выпустил знамя. Потом знамя подхватил подполковник Калитин и крикнул: «Ребята, наше знамя с нами, вперед!» И тут же упал с коня: его тоже убили. Герой был! Эх, Бабу, жаль тебя не было с нами в том бою... Ну ладно, пойду к вашему командиру. Я еще приду к тебе, Бабу,– друзья обнялись.– А ты знаешь, что сказал болгарам Гурко? Я на всю жизнь запомнил его слова: «Вы показали себя такими героями, какими вся русская армия может гордиться». Бабу, как ты думаешь, пришел туркам конец?
– О, конечно, Христо!
– Спасибо, Бабу! Ну, я пойду.
Хорунжий указал Христо, куда идти. За ними двинулись Бабу и Бекмурза. Болгарин часто оглядывался на них и кивал головой. С его лица не сходила улыбка. Когда они проходили мимо убитого осетина, Христо остановился и неожиданно снял шапку.
– Проклятые турки,– проговорил болгарин вполголоса.
Бабу схватил Христо за плечи, прерывающимся от волнения голосом спросил:
– Ты знал его?
Опечаленный болгарин кивнул головой и присел рядом с убитым.
– Когда турки узнали о вашем дивизионе, они привезли из-под Кареа двух осетин, думали подослать их к вам...
Бабу с ненавистью посмотрел на убитого.
– Но ваш брат отказался, и тогда турки долго мучили его. Потом, он согласился, – болгарин нагнулся и поправил раскинутые полы черкески убитого.
– Собака! – воскликнул Бекмурза.
Вздрогнул Христо, посмотрел на него снизу вверх.
– Почему ты ругаешь его? – в голосе болгарина послышалась угроза.
– Он изменник,– вмешался в разговор хорунжий.
– Пусть в моем народе будет побольше таких изменников, как он,– мягко сказал Христо.– Турки обрадовались, когда осетин решил проникнуть к вам и склонить на предательство. Вывели вашего брата в лесок двое сопровождающих. Один тут же погиб от его руки, а другой успел выхватить саблю... Турки думали, что он погиб... Как он приполз сюда? Слышал я о нем от самих турок... Ну, пойдем к командиру...
Переглянулись Бекмурза и Бабу, опустили низко головы. Уже стихли шаги Хоранова и Христо, а они все еще стояли над убитым.
– Принеси мою бурку,– произнес, наконец, урядник.
Бекмурза ушел и вскоре вернулся с двумя бурками. Расстелили бурку Бабу и бережно перенесли на нее тело земляка, а буркой Бекмурзы укрыли.
... Блеснула сталь в руках друзей. Они вонзили клинки в холодную землю. К ним присоединился и Фацбай. Затем их сменили. Сотня молча копала могилу.
... Под ветвистым каштаном вырос безымянный курганчик. Убитый унес с собой тайну: имя своего отца.
После боя у Дели-Сулы Тутолмин получил первый рапорт Левиса. Полковник очень подробно писал ему: «Осетины дрались со свойственной им отвагой, и меткие выстрелы их заставили неприятеля отступить через глубокий овраг и занять позицию по другую сторону оврага... Несмотря на отчаянное сопротивление,
276
в третий раз были сбиты турки и бежали. Позиция у Дели-Сулы занята с бою. Считаю своим долгом доложить об отличной распорядительности командира осетинского дивизиона ротмистра Есиева, об отличиях, оказанных сотенными командирами Дударовым и Зембатовым и прочими офицерами, а также о храбрости и мужестве нижних чинов. Покорнейше прошу ходатайства Вашего о воздаянии по заслугам как офицеров, так и нижних чинов, более отличившихся в этом деле».
Начальник бригады в свою очередь послал в штаб передового отряда полевую записку: «Вчера разъезд открыл неприятеля (конных более 200, пеших до 200), желавшего удержать выход из глубокого ущелья перед плато у деревни Дели-Сулы. Полковник Левис был во главе колонны. Следовательно, все вышло хорошо, в порядке и с божьей помощью позиция взята с бою. Осетины были высланы на джигитовку, две сотни владикавказцев поддержали их центр. Из остальных двух сотен вызваны были на фланги лучшие стрелки, и неприятель бежал, выбитый из трех сильных позиций. Прошу ходатайства вашего превосходительства о воздаянии по заслугам храбрых владикавказцев и осетин. Убитые и раненые все из осетин».
А на следующий день в бригаде стало известно, что русские войска прошли через Балканские горы и заняли долину реки Тунджи. Разбив турецкие войска у Оресаты, Уфлани и Казанлыка, войска отрезали путь отступления туркам, и последние вынуждены были уйти на вершину Шипки, где их и окружили.
Через несколько дней пришла новая весть, ободрившая войска: русские взяли Шипку!
8
С тех пор, как Знаура осудили на двадцать лет и сослали в Сибирь, Фарда ни разу не выходила на улицу, а с невесткой почти не разговаривала. Она спала, не раздеваясь, на глиняном полу, подложив под голову руку.
Вставала задолго до рассвета, устраивалась у очага и, обхватив руками колени, сидела не шелохнувшись, пока Ханифа не давала ей поесть. Или забивалась в угол мазанки и, уткнувшись лицом в колени, причитала без слез.
К ней приходили родственники, говорили, что этим теперь сыну не поможешь, но старуха оставалась безучастной ко всему. С наступлением темноты Фарда уходила в конюшню и что-то шептала коню глухим голосом. Боясь за нее, Ханифа тоже не спала, а потом целый день занималась хозяйством. Правда, под покровом ночи, чтобы не видели соседки, приходила к ней Борхан. Надо же было помочь дочери: Ханифа ждала ребенка.
Жили тем, чем помогут родственники и соседки. Сыновья Бза привезли сено на зиму для коня, заготовили дров. Однажды сам Бза рано утром прикатил на арбе и, ни к кому не обращаясь, сгрузил под навес мешок кукурузной муки. Ханифа старалась расходовать ее как можно экономнее.
Набрав чашку муки, чтобы сварить халтамата, Ханифа, однако, подумала и высыпала муку обратно: «Пойду лучше в огород, может, в земле осталась картошка». Она перешагнула через низкий плетень, но в это время залаяла собака. «Кого это принесло? Неужели опять черная весть?» – Ханифа вернулась во двор.
– О, Знаур, где ты? Выгляни на улицу!
«Кудаберд?! Что ему надо?» – встревожилась Ханифа и, оглядев себя, пошла открывать калитку. Хромой улыбнулся ей и, откинув перекосившееся тело назад, сказал:
– Если Фарда дома, то пригласи меня!
Ханифа молча отошла в сторону, и Кудаберд ступил во двор. Сложив руки на ремне, он, как показалось женщине, старался обратить ее внимание на свою новую черкеску. И хотя длинные полы обновки– касались пяток сафьяновых чувяк, ему было не скрыть дугообразной ноги.
Окинув с нескрываемым любопытством двор, Кудаберд хотел было плюнуть по привычке, да вовремя удержался: из мазанки вышла старуха.
– Добрый день, Фарда!
Впервые за долгое лето старуха, встретившись с чужим человеком, не ушла. Ханифе показалось, что свекровь как будто даже обрадовалась Кудаберду.
– Фарда, ты извини меня, но я хотел спросить тебя, не продашь ли коня? Стоит он в конюшне и только сено ест...
Вздрогнули плечи старухи, переступила с ноги на ногу, и было видно, как сжались ее губы.
– Да, да... Зачем он вам? В доме нет мужчины.
Женщина подошла к хромому.
– Хорошо заплачу за него. Вижу, как вам трудно...
– Несчастный хромой! – неожиданно крикнула женщина.
Опешил Кудаберд, отступил на шаг, но поздно: Фарда, подбоченясь, шагнула к нему вплотную и плюнула в лицо. Ужаснулась невестка, закрыла лицо руками и попросила умоляюще:
– Уходи... Уходи, она стала безумна. Разве ты не видишь?
Провел Кудаберд пятерней по лицу и запрыгал через двор. У калитки остановился, крикнул злобно:
– Волчица ты, и сын твой волк! Погибнешь ты в этом доме, Ханифа. Идем ко мне! Пойдем хоть сейчас!
Фарда, не оглядываясь, пошла в конюшню, а Ханифа смотрела в землю, не в силах произнести ни звука. Захлопнулась калитка, и женщина, поддерживая живот, ушла в саклю. Весь день она проплакала, а к вечеру вспомнила о свекрови. Но ее не было ни в мазанке, ни во дворе, и тогда Ханифа поспешила в конюшню. Приоткрыла дверь и отшатнулась. Больше она ничего не помнила.
... Когда же она пришла в себя, то прежде всего услышала голос матери и не решилась открыть глаза.
– Да почему же бог так покарал нас? – причитала мать.– Бедная моя дочь, что-то станет теперь с ней?
«Значит, Фарда и в самом деле повесилась?» – Ханифа приподнялась на локте, и мать, очевидно, заметив ее, заплакала пуще прежнего:
– Ох-хо! Лучше бы ты стала женой хромого Кудаберда. Сколько горя выпало на твою долю!
Свесив ноги с кровати, Ханифа бессознательно пригладила волосы и с ужасом посмотрела на заплаканные лица соседок. Женщины, тихо раскачиваясь, всхлипывали, слушая плакальщицу. Помогли Ханифе встать, и она увидела свекровь: старуха лежала на длинной скамье, неподвижно, сложив на груди руки. Схватилась за сердце Ханифа. Резкая боль опоясала живот,
279
и женщина присела. Мать догадалась, что с ней, и, умолкнув, строго еказала:
– Уведите ее в хлев,– и снова продолжала плач.
Ханифа послушно пошла из сакли, но в дверях пошатнулась, упала. Ее вытащили наружу. Женщины в сакле слышали, как она вскрикнула. Но Борхан не переставала оплакивать Фарду. За дверью раздавались голоса, беготня, и в ту минуту, когда Борхан сделала паузу, приоткрылась дверь, и Фаризат прошептала:
– Мальчик!
9
В штабе Скобелева-младшего собрались командиры входящих в отряд частей. Ждали генерала, который должен был появиться с минуты на минуту. Вскоре со двора послышались голоса, распахнулась дверь: в штаб шумно вошел Скобелев. Отвечая на ходу на приветствия офицеров, генерал боосил на походный стол перчатки и оглядел присутствующих. Скобелев был чем-то раздражен.
– Скажите на милость...– он сделал паузу.– Не могут наладить связь с главной квартирой... Его превосходительство Гурко в две недели пересек Дунайскую равнину, перевалил по тропам Балканы и угрожает туркам пленением, а мы что же, господа? А если вас, господин штабс-капитан, послать в дело? Могу ли я положиться на вас?
– Так точно, ваше превосходительство,– ответил без запинки штабс-капитан.
Полковник Тутолмин любовался Скобелевым. Высокий, стройный, худощавый, он держался непринужденно. Еще бы! Состоит в свите его величества. Тутолмин перевел взгляд на Георгиевский крест. Михаил Дмитриевич никогда не расставался с ним.
– Никак нет! – возразил генерал, он слегка картавил.– Прошлой ночью линия до того была испорчена, что на весь следующий день было прекращено телеграфное сообщение. Позор! Доложите командиру военного походного телеграфного парка, что я вами недоволен... Ну, почему происходит так? Извольте держать ответ...
– Большею частью линия повреждается проходящими мимо войсками. Солдаты привязывают к шестам лошадей.
– Ну и что? – Скобелев вертел пуговицу на своем кителе.
– Нижние чины рвут проволоку и берут на свои нужды. Более пуда уже пропало ее, ваше превосходительство!
– Так прикажете мне охранять вашу линию? – Скобелев потянул за пуговицу.
Штабс-капитан испуганно захлопал глазами:
– Никак нет! Я сам... Объявлю в частях... Военное го значения, какое имеет телеграф, нижние чины не понимают. Ваше превосходительство, смею доложить, что нижним чинам будет объявлено, что за умышленную порчу виновный будет подвергаться смертной казни, а наследники лишатся всякого состояния и даже наследственных званий...
– Так оповестите всех, кого надлежит, особенно командиров проходящих частей о том, что вы мне доложили. Ступайте!
Лицо штабс-капитана просветлело. Еще бы, отделаться так легко, когда связь с главной квартирой не налажена,– просто счастье. И офицер, не задерживаясь более, поспешно удалился.
Генерал расстегнул ворот белого кителя. В другой форме его никогда не видели. И на передовых позициях он появлялся в нем, да на белом коне. За это турки прозвали Скобелева «белым генералом». Конечно, в том было и уважение к военному таланту молодого военачальника.
К нему подошел адъютант-капитан генерального штаба и доложил о новых документах и распоряжениях, полученных за время отсутствия генерала.
– Ну и что там предписывают? – спросил Скобелев, усаживаясь на табурет.
– Его императорское высочество главнокомандующий приказать изволили...– проговорил капитан и прервал доклад.
При упоминании имени Николая Скобелев встал и снова опустился на табурет.
– Так-с! – процедил он.– Читайте, мой капитан.
– Надобно немедленно устроить летучую почту.
Генерал прервал капитана:
– Послушайте, зачем это нам? Мы же подвижной отряд!
– Ваше превосходительство, так это велено кавалерии Рущукского отряда.
– Причем тут мы? – допытывался Скобелев.
– Вы приказали доложить...
– Ну, хорошо... Еще что там у вас?
– Начальник главного штаба разослал копию письма генерал-майора Горлова.
– Послушаем, господа,– обратился он к сопровождающим его командирам.
– В сегодняшнем номере газеты «Дейли телеграф» имеется длинное письмо корреспондента этой газеты при Турецкой армии, проехавшего из Плевны в Орхание в ночь после последней атаки. Он был сопровождаем конвоем из турецких кавказцев, и партия их, всего – считая корреспондента и его слугу,– в б человек три раза прошла через линию наших ведетов без всякого препятствия. Этот беспрепятственный проход совершен был при помощи того обстоятельства, что один из кавказцев говорил по-русски. Лишь только партия этого англичанина подходила к нашему ведету, кавказец этот выезжал вперед и после некоторого разговора получал дозволение ехать далее.
Об этом обстоятельстве, которое считается в Англии новым подтверждением повсеместно распространенного мнения о чрезвычайной небрежности, с которою производится в нашей армии сторожевая служба, я считаю долгом довести до сведения вашего сиятельства с тем, что, может быть, будет признано полезным сообщить нашей кавалерии, находящейся в Турции, об этих уловках турецких кавказцев и о том недоверии, которое должны внушать всякие неизвестные люди, хотя бы они и говорили по-русски. Главнокомандующий приказал сообщить об этом генералу Тотлебену, с предписанием принять решительные меры об устранении подобных случаев».
– Какой каналья этот кавказец,– произнес кто-то тихо, но генерал услышал.
– Совсем непохоже на моих молодцов-кавказцев! Как вы считаете, полковник? – Скобелев посмотрел на Тутолмина.
– Осетины весьма преданы его императорскому величеству!
– Ну и хорошо! Надеюсь, доклад ваш, капитан, окончен...
– Простите, последняя депеша.
– Ну, ну, только не утомляйте уж нас, любезный.
– Условный словарь телеграфистам...
– О, это интересно.
– Низами шифруется так: «овцы». Баши-бузуки...
– Ха-ха! Вы слышали, господа? Мудро! Однако оставьте это для другого раза,– генерал смахнул слезу и обратился к офицерам.– Я созвал вас, господа, чтобы лично с глазу на глаз предупредить об обстановке.
Присутствующие подтянулись, обратили взоры на генерала. Скобелев встал, прошелся взад-вперед, вернулся на прежнее место.
– Наше столь успешное продвижение в глубь страны весьма беспокоит меня. Полагаю, как бы турки не устроили нам ловушку. Каково ваше мнение, господа? Прошу полковника Тутолмина высказаться.
Начальник бригады сделал полшага вперед и, задумавшись, посмотрел на носки до блеска начищенных сапог генерала.
– Весьма похоже, ваше превосходительство, на маневр противника затянуть нас, а потом ударить во фланги. Наше столь быстрое продвижение создает в войсках сумятицу... Не далее как двадцать пятого числа вынужден я был послать полусотню под командой хорунжего Тимофеева для отыскания местонахождения девятого корпуса... Весьма подозрительно поспешное отступление неприятеля. Правда, он дает бой, но... Наши войска одерживают все время легкие победы.
Тут генерал сделал нетерпеливый жест, и Тутолмин умолк.
– Э, нет, полковник, не всегда. Этой ночью ваши две сотни... Как они именуются?
– Первая Владикавказская и осетинская,– подсказал полковник.
– Да, да... После рекогносцировки Плевны они бежали. Ведь так?
– Не совсем так, ваше превосходительство,– мягко возразил Тутолмин.– Не дождавшись подкрепления...
– Сотни возвратились в лагерь?
– Так точно.
– Похвально! Весьма похвально. Советую подать рапорт и просить о награждении отличившихся офицеров.
Тутолмин молчал, потупив взор. Нечего было сказать и другим офицерам.
– Капитан, подайте карту,– приказал Скобелев и жестом пригласил командиров к столу.
10
Проснулся Знаур и никак не мог сообразить, что видел мать не наяву, а во сне. Она стояла перед ним и, воздев руки к небу, умоляла бога ниспослать несчастье Тулатовым, погубившим сына. Потом Фарда упала на колени и принялась целовать пол, а сама шептала: «Здесь ступила нога сына... О, почему ты, Знаур, не сдержал гнева?» Сын хотел нагнуться, поднять ее, но она вдруг помахала ему черным платком и исчезла.
Не сразу пришел в себя Знаур, хотя лежал с открытыми глазами и слышал вокруг себя храп. Ему захотелось рассказать Цараю о своем сне, он протянул руку и... Рядом на нарах было пусто. Почуяв беду, Знаур все же позвал друга по имени. В бараке захрапели еще сильней. Понял Знаур, что Царай бежал.
Когда работали в лесу, Царай несколько раз уходил в тайгу. Наверное, хотел привыкнуть к ней. Его проделки были замечены товарищами, но никто ни о чем не спросил, не выдал. Они поняли, что он задумал побег.
«Сбежал! Ничего не сказал... Боялся, что я буду отговаривать. Смелый он человек! О, Царай на четвереньках будет ползти, а дойдет домой. Когда же он ушел? Пока рассветет, Царай уж будет далеко»,– рассуждая так, Знаур смотрел в окно. В нем серело утро.
Раздался гонг, и Знаур соскочил с нар. Барак мгновенно ожил, наполнился шумом. Поеживаясь, Знаур выбежал во двор, все еще не теряя надежды
увидеть друга. Но увы, лишь одинокая фигура охранника маячила посреди двора. Ссыльные протирали глаза и, поеживаясь, гудели под нос. Знаур сбросил одежонку и побежал к колодцу; кто-то уже успел набрать воды в корыто. Зачерпнув полную пригоршню, он плеснул в лицо, а сам все думал о Царае.
В бараке уже хватились беглого и шепотом делились новостью. Потом все потянулись за похлебкой. Когда настал черед Знаура, он протянул миску, и тут охранник спросил:
– Значит, сбежал?
Не знал Знаур, что и сказать, молчал, вперив взгляд в дно миски.
– Далеко не уйдет,– лениво проговорил охранник.– Вернется – прибью. Да смотри, не вздумай сам улизнуть, погибнешь...
Знаур поспешил уйти, хлебая на ходу горячее варево, а внутри у него все торжествовало. «Не бойся, Царай, они не пошли за тобой вдогонку. Отдохни, а потом снова пойдешь. Эх, не сказал ты мне, а то бы вдвоем ушли...» – засунув миску под изголовье, Знаур вышел во двор. Ссыльные потянулись в лес...
Дорогой Знаур по-прежнему думал о друге и не слышал, о чем говорили арестанты, пока кто-то не толкнул его в спину:
– Чернявый, пошто ты остался, не бежал?
– Не знаю,– ответил Знаур.
– Э, тут нашего брату полегло – уйма.
– А куды он денется? Ну, дойдет по Кути до Илимска...
– Эх, кабы я добег до Илимска! А оттель бы на Ангару махнул, да по ней на плоту в Енисейск... Глядишь, и перебрался на Московский тракт да ночами до Россеи прибежал бы,– говоривший споткнулся, и вокруг засмеялись.
– Ты уж с копыт плюхаешься...
– Помирать скоро тебе.
– Не хочу, братцы... Ой, как охота в деревню! Ей-ей сбегу.—Так и шли, разговаривая, пока конвой не велел остановиться. Арестованных разделили на три партии. Одних поставили валить ели, другим поручили обрубать сучья, а Знаур и еще трое должны были распиливать хлысты.
Вечером голодные, уставшие плелись через село. Знаур старался идти прямо, с высоко поднятой головой. Он боялся признаться даже самому себе в том, что ему очень тяжело. Никогда ему не приходилось видеть такие могучие деревья. А уж пилу впервые держал в руках. Все непривычное, чужое, настораживающее...
Почувствовав на себе чей-то взгляд, Знаур оглянулся. Молодая крупнолицая женщина, скрестив руки на высокой, полной груди, смотрела на него в упор, и ему показалось, что она смеется. Она стояла у дороги. Дальше на пути каторжан тоже стояли крестьяне и молча рассматривали новичков.
За селом каторжане остановились. Им навстречу двигались двое. По одежонке, изорванной, казенной, в них узнали ссыльных бродяг. Поддерживая друг друга, чтобы не упасть, они хмуро смотрели на новичков. Молчание было тягостным, и никто не знал, как быть: стоять или идти. Но вот из села вышел надзиратель, он быстро приблизился:
– Чего торчите? Пошли вон,– надзиратель оттолкнул бродяг, и они, не удержавшись, упали.– А ну давай,– махнул он рукой, и каторжане тронулись по дороге к тюрьме.
А те двое поднялись и, все так же держась друг за друга, продолжали свой путь...
11
Шел дождь. Первый за всю кампанию. Нагрянул он с наступлением коротких сумерек, тяжело забарабанив по степи, и сразу же запахло пылью, землей. Разведчики метнулись в виноградник, думая переждать ливень. Начнись он раньше, скажем, как только Бабу пришла мысль раздобыть в болгарском селе что-нибудь съестное, друзья остались бы на бивуаке. А теперь дождь застал их в пути. Небо заволокло тучами, и сразу все погрузилось во мрак. Удивительные вечера на болгарской земле. Не успеет зайти солнце, как наступает темень, а небо беззвездное. Вытяни руку и не увидишь ее.
Разведчики топтались на месте. Они не могли определить, в какой стороне бивуак: мгла слизнула деревья, сады, дорогу... Бекмурза до того, как начался дождь, просил друга вернуться, пока не стемнело, а Бабу лишь презрительно отмахнулся и шел, сам не зная куда. И завела его гордость в степь. Нет, не зря Евфимий говорил, что Бабу когда-нибудь да погубит его горячая голова. Вот и пришла беда! Да что там пришла: Бабу сам к ней стремился.
Правда, под бурками разведчикам было не так уж плохо; они укрылись от дождя, словно под шалашом. Но сколько можно сидеть на корточках, а тут еще голод дает знать о себе. Эх, не погорячись Бабу, грелся бы сейчас Бекмурза у костра и пел песни со всеми.
И если Бекмурза мучительно размышлял над тем, как выбраться из неприятной истории, в которую они попали, то Бабу занимало другое. Урядник думал о Фацбае: «Нет, с пустыми руками я не вернусь в сотню. Бекмурза как знает, а мне лучше смерть, чем услышать насмешливый голос Фацбая. Да и прапорщик что скажет? Ушли, мол, двое мужчин и ничего не достали. Конечно, нас никто не посылал, мы сами напросились. Но все же...»
Временами разведчикам казалось, что дождь утихает, и тогда, будто сговорившись, они высовывали головы из-под бурок и тотчас же прятали. Сидели молча. Даже Бекмурза, который и во сне не переставал разговаривать, не проронил ни слова.
«Как там мать живет? А может, ее уже нет в живых?.. Э, как я мог подумать так? Погорячился я тогда... Пусть бы проклятый казначей увел корову, все равно он не оставил ее. Вот Знаур поступил правильно. Но как только Тулатовы не убили его? Наверное, растерялись... Бекмурза говорит, что Знаур сам пришел в канцелярию и все рассказал приставу. Потом прибежали Тулатовы, но было поздно: стражники не отдали им Знаура... О, теперь мы кровники. Но пусть только они посмеют обидеть мать! А что если за смерть Сафара его родичи начнут мстить Кониевым? А причем же сыновья Бза? Боюсь, Знаур не выдержит на чужбине двадцать лет, погибнет. Жаль брата, лучше бы его сразила пуля в бою. Все бы не мучился.
